Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
29
София Павловна хлопотала о встрече Нового года. Времени оставалось мало: Василий Антонович приедет утром тридцать первого, сразу же, конечно, отправится в обком, ни о чем с ним не посоветуешься, все надо решать самой – кого приглашать, чем угощать.
Созвать гостей дело очень и очень не простое. Надо ведь так созвать, чтобы люди знали друг друга, доверяли друг другу, хоть в какой-то мере взаимно нравились, вызывали взаимную симпатию, не сковывали бы соседа. Самыми трудными и тягостными бывают те разношерстные компании, в которых людей никто и ничто, кроме закуски и выпивки, не объединяет. Такие компании собираются чаще всего на новосельях. Счастливые, получившие новую квартиру хозяева рассуждают так: надо позвать того, надо позвать этого, тот помогал нажимать там-то, этот звонил туда-то, нельзя быть неблагодарными. А ещё надо позвать подругу, а то она обидится, позвать приятеля – тоже может надуться, если не позовешь. Кроме того, как обойтись без тети Клани и дяди Кости? И вот соберутся все, кого надо благодарить, все, кто сочувствовал; в них растворится некоторое число самых близких друзей, да втиснутся на приставленных табуретках тети и дяди, – никто никого не знает, сидят, молчат, жуют и пьют, – да и то вяло. Какой-нибудь энтузиаст – такой непременно найдется – шумит, рассказывает анекдоты, провозглашает тосты, но в конце концов и он утихает. Хозяева все больше торчат на кухне, носят оттуда холодцы и винегреты, открывают бутылки, консервные банки и никак не могут понять, почему за столом такая тягостная атмосфера, – и свежие помидорчики среди зимы раздобыли, и ло-сосинку спроворили, такую свежую, малосольную, и грузди чуть ли не из Кашина специально привезли.
А то бывают компании другого рода, но все равно немыслимо тоскливые. Случается это у хозяев, для которых гости – мероприятие, упрочивающее их общественное положение. Приглашается товарищ из высокого учреждения, пусть он третьестепенное лицо в том высоком учреждении, но от него, именно от него, зависит протолкнуть, продвинуть какое-то важное дело хозяина дома; а уж к тому товарищу подгоняются другие гости – из друзей и знакомых хозяев. Они должны составить некий антураж, дабы гость из высокого учреждения видел, кем обычно окружены хозяин и хозяйка. Очень важно в таком случае заполучить какую-нибудь знаменитость – пусть посидит час, не больше, пусть скажет слово, не больше, пусть просто многозначительно молчит и ест салаты, но пусть товарищ из важного учреждения видит, кто запросто бывает в том доме. Хозяева в таких случаях оживлены, хозяйка сидит возле товарища из высокого учреждения, обнимается с его женой, хозяин демонстрирует свою оригинальность в суждениях. Поскольку все внимание хозяев сосредоточено на одной точке, гости мало-помалу разбиваются на группки, разбредаются по комнатам, на столе ничего не съедено, ничего не выпито, и в итоге хозяева даже не помнят, когда кто ушел и уехал, они провожали только гостя из высокого учреждения.
У Софии Павловны и Василия Антоновича созывались люди по признаку взаимного тяготения и ни по какому другому. Василий Антонович был до крайности щепетилен в таких делах. Иной раз и позвал бы человека, да опасается, как бы тот не подумал, что перед ним заискивают. За столом у Денисовых не скучали. И София Павловна, и Василий Антонович считали, что гостей надо занимать. Позвал – занимай. Если только поесть, люди могли бы и в ресторан пойти. Нет, ты их и корми вкусно, и сделай так, чтобы им было интересно и весело. Уставали оба за вечер, проводив гостей, валились в постель почти без сил, но гости уходили довольные, шумные, поминая хозяев добрым словом.
Поэтому так трудно было Софии Павловне готовиться к Новому году без участия Василия Антоновича. Кого звать – всегда решали вместе, тщательно обдумывая каждую фамилию. Как быть, например, сейчас с Николаем Александровичем? Шурик говорит, что Суходолов уже готовится сдавать дела на комбинате: из Москвы позвонили, что министр подписал приказ о назначении новым директором главного инженера. Будет бросаться на Василия Антоновича, будет взывать к массам. Но не это главное. Главное, что все так нехорошо случилось, что сам вовремя не догадался уйти и что именно Василий Антонович, его друг, вынужден был снимать с работы своего друга. И все-таки София Павловна позвонила Суходолову. Но тот категорически отказался. «Нет, Соня, нет, – сказал твердо. – К твоему мужу я больше ни ногой. Старая большевистская гвардия так не поступала. Он для меня отныне чиновник и канцелярист, а не человек с душой и сердцем. Извини. Поздравляю тебя с наступающим. Желаю счастья». Пробовала уговорить его жену. Тоже ничего не вышло. Предновогоднее приподнятое настроение изрядно омрачилось.
Не знала София Павловна, как быть с Влады-чиным и с Черногусом. Юлия сказала, что она только в том случае будет встречать Новый год дома, если будет Владычин. Если Владычина не будет, она уйдет. Куда? А не все ли равно! К Птушкову в Озёры поедет. Но София Павловна чувствовала, что Василий Антонович относится к Владычину настороженно. Нет, нельзя было приглашать Владычина, нет. А Черногус, когда София Павловна завела с ним предварительный, разведывательный разговор, сказал, что вот уже много лет он Новый год встречает в семье какого-то старого друга и обычаю своему изменить не может. Традиция. И если нарушить ее – это плохой знак, что-нибудь да будет нехорошо в году. Что ж, значит, как всегда – Лаврентьевы, Сергеевы, ещё двое или трое – старая, испытанная компания, которую и она, София Павловна, и он, Василий Антонович, очень любят и в которой чувствуют себя, как среди родных. Ну и хорошо, что так получается.
Шурик сказал, что он пока не знает, как будут обстоять дела у него с Новым годом. Кажется, он встретит его с товарищами по цеху. Его приглашают в клуб. А как же с Павлушкой? Девочки это берут на себя. Устроят.
– Девочки, – сказала София Павловна – и с грустью и в то же время с некоторой легкостью на сердце; и погладила сына по голове, как бывало в детстве.
С утра, – ещё не пришел поезд, на котором должен был приехать Василий Антонович, – Александр упаковал Павлушку в теплые одежды, сказал: «Ну, мамочка, с наступающим! Я тебе ещё позвоню. А пока – желаю и тебе и отцу много счастья. До свидания, мама», – взвалил на руки довольно-таки тяжелого Павлушку и ушел. Отогнув край шторы, София Павловна смотрела на темную улицу, ждала, когда Александр будет ее переходить к автобусной остановке. «Девочки…» – повторила она грустно. Ну пусть бы, пусть девочки, пусть найдется такая, что вернет его к нормальной человеческой жизни. Это же невыносимо, как он живет сейчас, какие тащит на себе тяготы. Двух женщин приводила в дом София Павловна. Обеих Александр забраковал. Нет, он не чувствует к ним доверия; равнодушные, безразличные, разве можно поручить им Павлушку? Нет и нет. И вот таскает, вот идет, скользит на разъезженной мостовой, бережно несет своего сынишку; вот ему уступают дорогу, его уже на остановке знают, подсаживают в автобус. Поехал. Софии Павловне припомнилась недавняя добровольная Павлушкина сиделка – Майя, девушка из цеха Шурика. Она интересная – ничего не скажешь. Но, кажется, излишне грустная. И умная, ли?
Шурик уехал. А София Павловна все стояла у окна; теперь она ждала машину Василия Антоновича. Роман Прокофьевич Бойко давно отправился его встречать. Перед обкомом Василий Антонович непременно заедет на минутку домой.
Александр тем временем трясся в автобусе. Павлушка пальчиком протаивал светлое пятнышко на обмерзшем, обметанном пушистым инеем окне, Александр размышлял. Он сказал вчера Софии Павловне правду: он ещё толком не решил, где ему встречать Новый год. Дома? Там будет своя, отцовская, компания. У них будут свои разговоры. Зачем ему туда лезть? В клубе, куда приглашает молодежь цеха? Будет скучать, нервничать, беспокоиться о Павлушке. Кому радость этот Новый год, а ему одно беспокойство. – Учтите, товарищ Денисов, – сказала заведующая детским садом, – что сегодня у нас будут дежурные няни. И если надо, можете оставить сынишку хоть до утра и даже на завтрашний день. Для ребятишек устроена елка, будут подарки, все будет.
– Спасибо, – сказал Александр.
– А если что, – добавила заведующая, – если, например, вы ещё не решили, где встречать Новый год, у меня компания собирается. Милости прошу.
– Спасибо, – и на это ответил Александр. – Учту. – Он улыбнулся, пожал руку заведующей. – Но только меня уже в клуб пригласили.
Он опоздал на несколько минут. Дневная смена приступила к работе. До вечера, до двенадцати ночи ещё далеко, а многие с утра приодеты, все в приподнятом настроении, работа идет хорошо. В цехе все сверкает.
– Ну вот, – сказал ему Булавин. – Своего мы добились. Бог правду видит.
Александр понял его.
– А что, новый уже приступил? – спросил он.
– В приказе сказано, что с первого января, то есть с завтрашнего дня ему приступить. Но я с ним уже говорил. Числа с пятого или с десятого начнем ремонт оборудования. Ничего. Недели две, конечно, простоим. Потом наверстаем.
Александр подумал о том, как будет встречать Новый год Николай Александрович. Вздохнул.
– А молодец ваш папаша, – сказал Булавин. – До этого он был для меня личностью безразличной. И даже я на него крепко злился за всю эту проволочку с директором. А сейчас уважаю. Нелегко так вот со старым другом поступить. Нашел в себе силы. Принципиальный человек.
Александр промолчал.
– Я пойду в завком, Александр Васильевич, – сказал Булавин. – Итоги подводим… Премии сегодня будем обсуждать, благодарности. Я же член завкома. А вы командуйте.
Александр прошелся по аппаратному залу. Старшей в зале в тот день была Майя Сиберг. Подобно медицинской сестре, она была в белом накрахмаленном халате, туго затянутом поясом, в белом платочке, повязанном так, будто это тоже медицинская шапочка.
– О, доктор! – сказал Александр. – Здравствуйте!
Майя, конечно, покраснела сначала. Затем тоже сказала:
– Здравствуйте, Александр Васильевич. Как поживает ваш сынок?
– Очень хорошо он поживает, Майечка. О вас спрашивает.
– Ну это вы говорите так, из любезности. Вы хотите мне сделать приятное.
Они ходили рядом по залу. В аппаратах еле слышно шумело, мирно побулькивало в трубах. Чуть заметно вздрагивали чуткие стрелки приборов, показывая давление и температуру жидкостей, участвующих в тихих, но грозных процессах распада и синтеза.
– Вы будете сегодня в клубе? – спросил Александр.
– А вы, Александр Васильевич? – Майя ожидающе смотрела на него своими большими голубыми глазами.
– Вы отвечаете вопросом на вопрос, – сказал Александр. – Это хитрость.
– О нет, я совсем не хитрая! – воскликнула Майя. – Я не знаю просто. И сестре надо помогать дома. И с подругами хочется быть тоже.
– И у меня положение сходное с вашим. Дома – родители… Могут обидеться, если сын от них уйдет в такой вечер. И вот молодежь пригласила…
– Вы так говорите это слово «молодежь», будто вам уже очень много лет, Александр Васильевич. Вы тоже «молодежь». – Майя улыбалась. – Вы совсем немножко старше меня. На четыре года.
– А вы откуда знаете?
– Знаю. – Майя улыбнулась ещё веселее. – Я про вас много что знаю.
– Ну что, например?
– Нет, я не буду вам этого говорить. Зачем говорить? Вы и сами всё знаете.
Александру было приятно разговаривать с Майей. Не в словах дело, слова были обычные, он в них не очень-то и вникал. Он слушал музыку ее голоса, как будто это была не речь, а пение, которое трогало за душу, проникало в сердце.
– Хороший вы человек, Майя, – сказал он.
Майя вновь покраснела, хотела что-то ответить, но Александра окликнули к телефону. Его тоже вызывали в завком. Там возник спор вокруг каких-то фамилий, Булавин просил прийти и поддержать.
И вот, когда на участке никого из начальства не осталось, когда Майя была тут единственной хозяйкой, она с ужасом заметила, как дрогнули и заметались стрелки индикаторов. Было по-прежнему тихо, безмятежно в аппаратном зале. Только метались стрелки. Майя поняла: приближается что-то страшное, может быть, катастрофа: химия такая стихия, которая способна взбушевать в любую минуту.
Надо было немедленно принимать решение. Прежде всего надо было всем покинуть цех. Майя включила рубильник звонка. Во всех помещениях зазвенела тревога. Это был сигнал на выход, на немедленный выход. Люди цеха были воспитаны в духе беспрекословного уважения к сигналам. Здесь было как на фронте: дана команда, ее немедленно выполняй. Люди хватали одежду и выбегали на двор. Многие выскочили, не успев даже одеться, они бросились от холода в соседние цеха. Одетые стояли в отдалении на снегу, смотрели на свое здание, готовые к любым неожиданностям. Все знали, что такое химия. Из соседних цехов звонили в дирекцию, в партийный комитет, в завком.
Цех молчал, грозно и багрово поблескивая стеклами в косых лучах низкого декабрьского солнца.
К входу промчались вызванные звонком Александр и Булавин.
– Там кто-нибудь остался? – на ходу успел крикнуть Александр.
Он не слышал ответа. За ним хлопнула дверь. Тотчас хлопнула она и за Булавиным.
В пустом аппаратном зале была Майя. Она торопливо крутила вентили, поворачивала рукоятки. Она поняла, что взрыв неизбежен, что ударить может в любое мгновение и уже ничто не способно предотвратить это. Можно было лишь уменьшить размеры катастрофы, выключив из цепи реакции как можно больше аппаратов.
У Майи не было мысли бросить все и бежать. Нет, нет, нет. Ей доверено такое огромное дело. Ну что ж, она погибнет, что ж? Сколько раз она могла уже погибнуть с сестрой; братик так и погиб. И разве это страшно? Нет, это совсем не страшно. Надо только ни о чем не думать и быстро закрывать эти краны, ещё, ещё и ещё… Страшно, когда погибаешь глупо и никому не нужно…
– Куда вы? Куда? – закричала она отчаянно, увидев Александра, вбегающего в аппаратный зал. – Сюда нельзя!
Позади нее ударил оглушительный взрыв. Страшная сила толкнула ее в спину, согнула, скрутила и бросила к ногам Александра. Майя слышала только грохот, но ни боли от этого бешеного толчка, ни боли от удара всем телом о каменный пол уже не почувствовала.
30
Морозы в январе стояли крепкие. Снег перепадал редко, но обильно, лежал он пухло, пышно, покрыв периной землю, обкидав ветви елей, белыми дугами согнув тонкие стволы берез. Дни держались тихие, солнечные, ночи шли скрипучие, в звездах, в мягких лунных разливах. На далеких лесных опушках, исходя тягучей тоской, выли озябшие волки; по утрам вокруг огородов, за плетнями, – печаталась на сугробах суматошная вязь заячьих следов и вилось между ними осторожное лисье хождение.
Забелин уехал. Не потому, что все было решено с перепланировкой и перестройкой Забо-ровья, с превращением его из старого в новое. Решили только основное – то, что дома надо строить городского типа, без кокетничания историческими и национальными традициями российской деревни, без того, о чем можно было бы сказать: стиль «рюсс нуво», без соединения современных шлакоблоков с былинными петухами на крыше. Красиво спланировали центр нового Заборовья, – его две главные магистрали. Непременно, уже в наступившем году, в селе должен быть водопровод; неясно ещё только, откуда вести воду – с помощью насосной станции из реки Жабинки, или взяться за дело поосновательней и пробуравить в толще прибрежных песков скважину артезианского колодца.
Обо всем этом надо будет думать и думать, и Забелин ещё приедет. Его вызвали для участия в сдаче домов в Старгороде, которые построены по его проектам и под его наблюдением.
Баксанов остался в комнате один. «Архитектурную мастерскую» не разоряли. В ней так же лежали на столах и были приколоты к школьным доскам листы чертежной бумаги с набросками планов, с почти готовыми планами во множестве вариантов; по-прежнему вечерами здесь, как в клубе, собирались под лампами-молниями колхозники и фантазировали о будущем.
Ранними утрами, ещё до света, при звездах, Баксанов закидывал за спину ружье, становился на лыжи и по нетронутым снегам шел встречать зарю, то в сторону от реки – к темным лесным чащобам, то через реку – в коварные молодые березнячки и соснячки, в которых, не будь солнца, указывающего страны света, можно было бы легко заблудиться; или устраивался на береговом обрыве и с тщательно выбранной позиции наблюдал за световыми и красочными переменами в небе над той частью горизонта, из-за которой час спустя выползал край огромного солнца.
Рождение каждого нового дня природа обставляла величественной торжественностью; вначале не было ни фанфар, ни барабанов, ни восторженных, ликующих кликов, – был только свет, были только краски, они заменяли все. Густая синь ночи на востоке, будто в нее понемножку подливали воды, постепенно превращалась в аквамарин, аквамарин сменялся бледно-сиреневым нежным свечением, которое охватывало добрую половину горизонта, оттесняя первозданную синеву к западу. Это были как бы первые запевы флейт, к которым едва-едва присоединяли свой голос кларнеты.
Затем на тонкий задумчивый сиреневый грунт, расплываясь, падали первые брызги радостно опаловых красок. Так вступали трубы. Они крепли, ярчали, набирали все больше розовой желтизны. В небо веером взлетал фонтан золотых, все сметающих на своем пути пламенных стрел. Это вскрикивали тысячи звенящих фанфар, – и под гром огромных барабанов в золотом огне являлось солнце. Сначала оно только показывало лоб и один глаз над горизонтом, как бы спрашивая: а что тут нового на земле, все ли в порядке? И только тогда подымало все свое горячее слепящее лицо.
А какие перемены происходили на земле! Как мелодично и музыкально становился то синим, то сиреневым или розовым снег. Как бриллиантово вспыхивал он при появлении солнца. Как длинные тени деревьев становились постепенно короче, как в канавах, в оврагах, в глубоких колеях залегала прозрачная холодная голубизна.
Из-за всего этого стоило вставать до света, вместе с хозяйками, с доярками, с петухами. Никакая сокровищница мира не располагала такими богатствами, какие за один утренний, рассветный час щедрыми пригоршнями разбрасывала по земле царица-природа.
У Баксанова дыхание захватывало от радости, от восторга в этот заветный час. Он совсем позабывал, что уже недалек день, когда ему стукнет полсотни, забывал, что он толстяк, тучник, который никак не может справиться с распухшим животом. У него вырастали крылья молодости. Он мчался на лыжах, не разбирая дороги, не помня об одышке. Сверкающая снежная пыль вихрилась позади, медленно опадая в лыжни. Он отыскивал местечко поживописней, доставал из кармана полушубка бутерброды и бутылку с ещё не совсем остывшим, тепленьким чайком и завтракал под открытым голубым и солнечным небом.
В часы хождения на лыжах хорошо думалось. Случилось так, что в голове сама собою начала складываться новая повесть. Общение с Забелиным, с колхозниками Заборовья подтолкнуло Баксанова на это. Возникала повесть о старом архитекторе, который обрел вторую молодость, попав случайно в условия, подобные тем, что были в Заборовье. В воображении рождались хорошие люди, люди с мечтой о новой, красивой жизни, формировались их характеры, заострялись конфликты.
Обдумав очередную главу в таких блужданиях по лесам и полям, Баксанов затворялся после обеда в своей комнатке и до вечера, до того часа, когда в «архитектурную мастерскую» начинал сходиться жаждавший общения колхозный народ, торопливо, в азарте, исписывал добрый десяток листов бумаги. «Вот беда-то, – думал он иной раз, – не вовремя прорвало. Всяких общественных дел уймища, в Старгород ехать надо, а тут вот что получается». А из Старгорода и в самом деле названивали чуть ли не каждый вечер. Кто-то поссорился, кто-то чего-то не поделил. Зовут разнимать, разбирать. Тянул, не ехал. «А ну ещё главку. А ну ещё», – назначал себе срок за сроком.
В солнечном лесу, на солнечных опушках, среди голубых снегов все забывалось, все старго-родские страсти казались мелкими и пустыми, и думать о них не хотелось.
В один из таких дней, встретив очередную зарю, Баксанов скатился с обрывов на лед Жабинки, пересек ее вкось и углубился в молодые сосняки. Лыжи легко скользили по просекам, по лесным дорогам. Кто-то куда-то тут езживал на дровнях: следы полозьев, окованных железом, следы лошадиных копыт, сено, вычесанное придорожными ракитами из саней… Бежали лыжи, упруго толкались о снег бамбуковые палки, увесисто давило спину двухствольное ружье двенадцатого калибра, в патронташе, тугим поясом стянувшем необоримый живот, медными рыжими глазками поблескивали капсюли патронов.
В стороне грохнуло несколько выстрелов. Баксанов не обратил на них внимания, – в эти дни охотников в окрестностях Заборовья встречалось не мало. Били зайчишек, били лис, куропаток.
Но вот он вышел к лоскутьям красной материи, развешенным на веревке толщиной почти в полпальца. Веревка змеилась вправо и влево по мелколесью, на высоте его пояса, уходя в темные чащи. Вдоль нее было натоптано, и вдоль нее прямо оттуда, где Баксанов только что слышал выстрелы, вывалив язык, мчался ошалелый, запыхавшийся волк. Увидев человека, волк метнулся в сторону от красных флажков. Но Баксанов, охваченный охотничьим азартом, уже сбросил через голову ружье, уже перезарядил его картечью и успел ударить вслед волку из обоих стволов. Он видел, как падали на снег срезанные выстрелом ветки молодых сосенок и березок, видел, как летели клочья пыжей. Но не сразу сообразил, что же с волком.
А волк с разгона ушел мордой в рыхлый снег и лежал шагах в семидесяти впереди, возле почерневшей от старости, кособокой елки.
С бьющимся, разволновавшимся сердцем Баксанов медленно пошел к нему.
– Молодой человек! – услышал он грубый, властный окрик. Из чащи наперерез ему, ступая широкими охотничьими лыжами, шел грузный большой дядя в просторной куртке из зеленого сукна, в высоких черных валенках; большой ручищей без рукавицы он легко держал за резную шейку ложа ружье, положив его стволами на плечо. – Ты кто такой? – спросил, подойдя вплотную. Седые волосы были обметаны инеем, инеем пушились и мохнатые брови, из-под которых тяжелым взглядом смотрели холодные глаза.
– А вы кто такой? – ответил Баксанов достаточно вежливо для той лесной обстановки и для столь бесцеремонного вопроса.
– Если я спрашиваю, надо отвечать, – сказал грозный охотник. Он уже не назвал Бакса-нова, молодым человеком, очевидно разглядев вблизи, что это не совсем так.
– Пожалуйста, отвечу. Я лицо несекретное и не номенклатурное, – сказал Баксанов с улыбкой. – Я писатель. Фамилия моя Баксанов.
Охотник кашлянул.
– Евгений? – спросил менее грозно. – Так точно. Евгений Осипович.
– Будем знакомы! – Охотник переложил ружье в левую руку, правую подал Баксанову. – Артамонов. Секретарь здешнего обкома. А вы, товарищ Баксанов, на чужую территорию заехали! – Он засмеялся. – Нарушитель госграницы. Пойдем посмотрим волчишку.
Пока шли к убитому волку, в лесу, спеша за Артамоновым, появились ещё люди с ружьями. Баксанов с интересом рассматривал знаменитого Артема Герасимовича, «отца» области, которая под его руководством одерживает одну победу за другой. Он не плохо знал Василия Антоновича Денисова. Интересно было разобраться, чем же Артамонов отличается от Денисова, чем берёт над ним верх.
– А вы его здорово, товарищ писатель!.. – Артамонов тронул волка ногой. – Наповал! Перехватил, дорогой мой, у меня. Я вон там стоял. Ждал его, бродягу.
– Будем считать добычу совместной, – предложил Баксанов миролюбиво. – Для меня, во всяком случае, она случайность. Я не очень охотник. За всю жизнь убил с десяток зайцев, одну лису, с полсотни уток да десятка два тетеревов. Волк этот – первый настоящий зверь. Сам удивляюсь, как я его спроворил!
– Что ж, победу надо отметить, – сказал Артамонов. – Тем более что первая. Тут недалеко у нас привал устроен. Пойдем, выпьем чарку. Пойдем, пойдем, не отказывайся. Нехорошо соседей обижать.
Баксанов пытался было отнекиваться, ссылаться на то, что его ждут в Заборовье. Артамонов и слушать ничего не хотел. Пришлось уступить. Утешался только тем, что получил возможность понаблюдать за такой знаменитостью, которая, как говорят, идет в гору, и не исключена возможность, что подымется до руководящих постов в ЦК.
С километр шли на лыжах. Артамонов расспрашивал о том, как обстоят дела на Старгород-чине. Баксанов рассказывал о планах перестройки Заборовья, о работе, какую они проводят с архитектором Забелиным.
– Это правильно, – одобрил Артамонов-Покультурнее нашему народу надо жить. Он этого заслужил. Замечательный народ.
Вышли к полянке, на которой толпилось довольно много людей, стояло с десяток розвальней, набитых для мягкости сеном. На снегу возле них лежали ещё три волка. Лошади косились, всхрапывали, стучали копытами.
– Двух царапнул я, – с гордостью сказал Артамонов. – Ну, поехали, поехали! – Он обернулся к людям в белых военных полушубках. – Оставь лыжи, товарищ Баксанов. Забудь о них. Привезут. Садись сюда, на сенцо. Вот так, рядышком. Ну, двинули!..
Через полчаса езды, во время которой Артамонов рассказывал о том, как ему удалось «царапнуть» двух волков, добрались до нескольких строений на опушке леса. Был здесь и большой, двухэтажный, обшитый новым тесом дом. В нём оказалась вода, ее качали мотором из колодца, была, следовательно, и канализация, было электричество – столбы шагали сюда от ближайшего районного центра. В комнатах держалась теплынь от батарей центрального отопления.
– Вот так и живем, товарищ Баксанов! – Артамонов сбросил зеленую куртку и меховую шапку. – Раздевайся. Будем обедать. Гостю рад.
Люблю я вас, деятелей литературы и искусства. Народ вы путаный. Но интересный. Не обижайся. Что правда то правда, чего там, сам же знаешь. Вымыли руки, обхлестанные морозом лица, сели на диван.
– А что это за дом? – поинтересовался Баксанов.
– Сторожка нашего охотничьего хозяйства, – небрежно ответил Артамонов. – Перебирался бы, между прочим, товарищ Баксанов, к нам, в Высо-когорск. И к Москве на триста километров ближе, и вообще, у нас почет творческим работникам. Квартиру бы дали, какую только захочешь. Специально бы оборудовали. Наметили бы в строящемся доме и оборудовали по твоему личному плану. Кабинет бы, изолированный, звуконепроницаемый. Я же вас, писателей, знаю. Вам тишина нужна. Всякие радиолы и телевизоры за стенкой – для вас убийство. Неправду говорю?
– Совершеннейшую правду, Артем Герасимович. – Баксанов с ещё большим интересом смотрел на Артамонова. – Это заманчиво, чертовски заманчиво. Не все вот так, как вы, понимают нашу общую беду. У нас же учреждения, конторы какой-нибудь нет. Наше рабочее место дома. Работаем дома, надомники. Верно?
– Конечно, верно. Переезжай, всё будет. «Башню молчания» тебе соорудим. Как была у Павлова, у Ивана Петровича, в Ленинграде.
– Нет, не выйдет ничего, Артем Герасимович. Я ведь в Старгороде и родился. Поздно мне бегать. Привык. Каждый кустик в области, каждое болотце – родное оно мне, свое. Поздно.
– В обком бы тебя избрали. Депутатом сделали. Хороший вы писатель. – Он называл Бакланова то на «вы», то на «ты», вперемежку. – О деревне с большим знанием дела пишете. Вы не агроном ли часом?
– Нет, журналист.
– Тоже профессия широкого горизонта. Так вот, говорю, хороший ты писатель, наш, партийный. Для такого ничего не жалко. Но я смотрю шире. Я забочусь, чтобы у меня в области были творческие работники разных направлений. Заели было одного в Приморской области, у Ковалева. Драматург, пьесы пишет. Критикуют да критикуют: мещанские-де пьески. Взял его к себе, квартиру дал, дачу. А пьески… Чего от него хотят? Ведь заграничные-то пьесы у нас идут? Идут. А у него ничуть не хуже заграничных. Даже ещё лучше. Публика смотрит. Театр сборы делает.
– Не согласен я с вами, Артем Герасимович. – Баксанов сказал это с явным огорчением. – Заграничные, они почему такие? Там иначе не умеют. У них материал, другой, мировоззрение иное.
– Ошибаешься, товарищ Баксанов, ошибаешься. Догматизмом от твоих установок отдает.
– Если стоять на позициях ленинских взглядов на литературу как на часть общепролетарского дела, если стоять на позициях выступлений товарища Хрущева по вопросам литературы, которыми, развиваются и продолжаются ленинские позиции, – если это догматизм, то только в таком случае я догматик, Артем Герасимович.
– Горяч ты, брат! Пойдем лучше за стол. – Артамонов поднял Баксанова за локоть с дивана.
За обедом он подливал ему в рюмку коньяку. Баксанов с беспокойством думал о том, как же это он, узке достаточно утомившийся от ходьбы на лыжах, такой толстый, не слишком легкий на ноги, да ещё вот напившийся коньяку, потащится теперь в Заборовье. Выдержит ли сердце?
Артамонов осторожненько выспрашивал его о Денисове. Как тот работает, как к нему относятся. Он спросил:
– А вот так, запросто, он вас, творческих работников, принимает? Общается? На охоту, например, взял бы да и пригласил писателей. А?
– Съездить в область, в колхозы – бывает, приглашает, – ответил Баксанов без особого желания продолжать подобный разговор. – А на охоту… Он не охотник, Артем Герасимович.
– Ханжа он у вас! – резко сказал Артамонов. – Вот он кто. Выпить? – рюмочку, не больше. На охоту? – ни-ни. Откуда только у него дети взялись?
– У него один сын.
– Все равно, непонятно откуда? На цитатках замесили, что ли, в колбочке?
– Я бы не хотел, Артем Герасимович, чтобы вы так говорили о Василии Антоновиче. – Баксанов отложил вилку. – Я его уважаю. Он руководитель нового типа. Без вождизма, без позы… Он…
– А я, значит, старого, типа? – Артамонов тоже отбросил вилку. – Что-то у этого нового типа дело не очень идет. А у старого – область гремит. У старого Герои Труда растут. Старый сам кое-какие звания получает. Что вы мне с этим новым типом! Народ не уважает главноуговаривающих. Народ любит главноработающих. Он у вас носится с партийной работой, не понимая, что эти времена прошли. Ты член партии? – спросил он резко.
– Член партии, да.
– Вот видишь, – спрашивать надо! Было когда-то и без этого видно. А теперь спрашивать надо. А почему? Потому, что беспартийные выросли, даже переросли иных коммунистов. Вот как. Учитываешь?
– А может быть, просто некоторые коммунисты отстали от беспартийных? Может быть, их зря в партию приняли?
– Как ты ни, крути, писатель, практическая, организаторская работа важней всякой иной, хоть партийной, хоть распартийной. Никакими теоретическими семинарами не сделаешь того, что делаю я лично. Я воодушевляю людей, вдохновляю их. Я сказал – сделают. А Денисов твой скажет – и что? Ничего.
