Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)
44
С интересом и с удовольствием Василий Антонович следил за этой рыжеволосой, зеленоглазой женщиной. Жесты рук ее были красивые, точные, делала она все без суеты; ходила королевой, гордо неся свою умную голову. Год назад, в том санатории, в котором он проводил очередной отпуск, Василий Антонович познакомился с дочерью короля одного из дружественных Советскому Союзу восточных государств, что называется – с настоящей принцессой крови. Жена Лаврентьева, Клавдия, осанкой своей, умением держаться, походкой очень напоминала ту принцессу. Но восточную принцессу годами, с колыбели, обучали повадкам королевы. Клавдия с этими повадками родилась. Ну, а если что и не пришло с рождением, то было взято ею самой в упорном, настойчивом труде.
Клавдия водила его и Лаврентьева по теплицам, парникам, по грунтовым сараям, лабораториям областной опытной сельскохозяйственной станции. Четыре года назад она пришла сюда агрономом. Сегодня она директор. Четыре года назад здесь был небольшой сортоиспытательный участок Всесоюзного института растениеводства, с несколькими десятками гектаров земли и двумя стандартными домиками для сотрудников. Сегодня это крупное опытное учреждение, которое дает семена и агротехнические рекомендации не только Старгородской области, но и всем окружающим областям. В сараях, готовые к выходу в поле, стояли заново окрашенные в яркие праздничные краски тракторы и различные машины для обработки почвы и ухода за посевами. В теплицах и парниках густо зеленела рассада овощей; в зернохранилищах, в строго изолированных один от другого закромах, бронзовыми бликами отсвечивали семена пшеницы, кукурузы, гороха; в лабораториях, возле химических весов, возле плошек с проращиваемыми зернами, встряхивая пробирки с растворенными образцами почв или с пробами минеральных удобрений, работали девушки в белых, медицинских халатах. Это были колхозные девушки, окончившие десятилетку; Клавдия приучала их к исследовательскому труду.
Она показала своим гостям библиотеку станции. Василий Антонович поразился обилию книг и журналов, иные из которых были на английском, немецком и французском языках. Познакомила, наконец, и с сотрудниками. Василий Антонович с восхищением думал о том, какая же умница эта жена Лаврентьева. Среди ее помощников были два замечательных человека. Один из них – известный краевед Павел Семенович Снетков, еще перед войной выпустивший монографию о пшеницах севера. Он вел кафедру в сельскохозяйственном институте, но Клавдия увлекла его селекционной работой, и три года назад он перебрался на ее станцию. Ему выстроили здесь коттедж, окруженный молодым плодовым садом. Несмотря на свои почти семьдесят лет, Снетков мгновенно, зажигался всякой новой, интересной идеей и умел очень быстро увлечь ею и других; он писал в газеты, выступал по радио, созванивался по телефону с колхозами и совхозами, – и за какие-нибудь неделю-две новая идея облетала всю область.
Второй рукой Клавдии был Федор Федорович Кузин, колхозный опытник, которого иной раз называли народным академиком. Кузин придумывал всяческие новшества в агротехнике, вносил изменения в конструкции машин, изобретал свои машины.
Но, конечно, душой всему была сама Клавдия. В области трудно было найти хоть один гектар зерновых, который бы засевался несортовыми семенами. Не было таких посевов и в овощеводстве. Сотрудники станции разъезжали по колхозам и совхозам, Клавдия переписывалась и перезванивалась с десятками агрономов и колхозных председателей.
Василий Антонович перебирал пачки писем, собранные в шкафах, и раздумывал о том, какие результаты дает труд, когда он становится не только делом всей жизни человека, но когда он – его радость, удовольствие, его творчество.
В тот предпоследний солнечный апрельский день Лаврентьев привез Василия Антоновича на станцию к своей Клавдии для серьезного разговора о кукурузе. Станция отлично занимается семенами зерновых и овощей. Может ли она так же энергично и успешно заняться кукурузой?
– Дело в том, товарищи, – сказал Василий Антонович, следя за тем, как степенно, одна возле другой, кружатся две крохотные золотые рыбки в стеклянной чаше на письменном столе Клавдии, – дело в том, что у нас хорошо выращивают кукурузу на зеленую массу, на силос. В этом качестве ее признали, она дает изрядный урожай. Многие колхозы доводят ее до молочной спелости зерна в початках, иные даже до молочно-восковой. Но хотелось бы иметь зерно. Понимаете, зерно, зрелое зерно. Чтобы не по десять центнеров получать с гектара, как дает, например, овес, а по тридцать бы, по сорок и больше, как получают кукурузоводы юга – на Украине, на Северном Кавказе. Нужен такой скороспелый сорт и нужна такая агротехника, которые бы способствовали созреванию зерна в наших условиях. Партийная организация области обращается к вам за помощью. От этого, от обилия зерна, то есть от концентрированных кормов, зависит очень и очень многое. Собственно говоря, от этого зависит, как скоро быть у нас коммунизму. Вы – научный сельскохозяйственный центр области. На вас огромная надежда.
– Видите ли… – начала было Клавдия.
– Нет, нет, – остановил ее Василий Антонович. – Сейчас вы можете ничего не говорить, можете не отвечать. Мы вас просим подумать, и только. Вы подумайте. Если будет что сказать, – потом и скажете.
– Видите ли, – повторила ровным тоном Клавдия, – кое-какую работу в этом направлении станция проводит уже третий год. Павел Семенович собрал обширный статистический материал, который свидетельствует о возможностях созревания кукурузы в наших районах.
– Да, да, – сказал Снетков быстро, отчего зашевелилась, запрыгала его прямая, седенькая бородка. – Возможности есть. Необходимо что? Необходимо получить сорт, который бы имел срок вегетации дней на двадцать короче тех сортов, что распространены сейчас. Всего-то! И чтобы он успевал созреть до наших ранних заморозков. В колхозе «Озёры» еще в прошлом году был такой участок, на котором кукуруза созрела. Это был участок с южной стороны длинного строения скотного двора, в заветрии, в затишье, на солнечном припеке. В этом году мы рекомендовали колхозным опытникам, с которыми связана станция, под кукурузу, с целью получить зерно, выбирать южные склоны, поляны в лесах или по южным опушкам. И так далее. А сорт? У нас кое-что уже есть. Один интересный гибрид, семена которого… правда, их очень мало, по какому-нибудь килограмму, а то и по нескольку зерен… мы раздаем тем колхозам, на которые надеемся, что там их используют по назначению. Где, словом, есть энтузиасты.
– Не все понимают это дело, Василий Антонович, – сказал тихим, хрипловатым голосом Федор Федорович Кузин. Такой голос бывает у людей, из года в год проводящих дни на воздухе, и не только на теплом, летнем, а и на сыром, промозглом, осеннем, и на студеном, с колючими северными ветрами, зимнем. – Еще не все колхозные головы повернулись к науке. Другой – он вроде бы и агроном, а по существу деляга, чиновник: план есть, выполнил буква в букву, а за букву за эту ни на вершок далее. С такими трудно. Такой хуже разгильдяя. Разгильдяй – поработай с ним, зажгли его, человеком может стать. Из чиновника человек уже не выйдет, мертвое он существо. – Кузин свертывал цигарку, уминая пальцами табак в клочок бумаги; пальцы его, истрескавшиеся, потемневшие, были пальцами человека земли, пальцами хлебороба, крестьянина, трудовыми, знающими, умеющими. Василий Антонович смотрел на них с уважением, с теплотой в душе. Его всегда, смолоду, наводил на размышления вид рук человека. Бывая в Эрмитаже, в Русском музее, в московской галерее Третьякова, рассматривал альбомы репродукций с произведений живописи, хранящихся во Франции, Италии, Англии, Германии, он восхищался тем, какое огромное внимание художники обращали именно на руки, какое придавали они им значение, создавая свои полотна. Не только лицо, не только складки вокруг рта или на лбу, не только выражение глаз, но и руки, руки, и чаще всего именно они, руки, ярче всего свидетельствуют о человеческом характере. Изнеженные руки многочисленных красавиц Тициана, руки Моны Лизы Леонардо да Винчи, руки рафаэлевских красоток – это просто красивые женские руки. Но руки людей труда и подвига, рабочих и воинов, рабов и каменщиков на полотнах Иванова и Тинторетто… Не надо видеть лиц, достаточно этих рук, чтобы судить о жизни, о порывах чувств, о душе, о судьбах тех, кому принадлежат те руки. Труд создал человека. А труд, пока мы его еще не переложили полностью на железные плечи машин, это прежде всего руки. У каждого свое отношение к труду, и у каждого свои, не похожие на другие, руки.
Руки Федора Федоровича Кузина, неторопливые, спокойные, наводили Василия Антоновича на мысль о том, что нет дела, которое бы они не смогли сделать. Василий Антонович этого не знал, но он не ошибался в своих предположениях. Кузин лепил из глины фигурки людей и зверушек, он резал по дереву кружевные орнаменты, он расписывал шкатулки не хуже палешан, он мог починить часы, мог разобраться в моторе автомобиля, мог зерновую сеялку наладить так, что она высевала мелкие семена моркови, мог переносить пыльцу с цветка на цветок и получать неслыханные гибриды растений. Такие люди с пальцами шероховатыми и твердыми, как железо, подковывали блох, делали птичьи крылья для полета с кремлевских башен, на весельных лодках ходили через Черное море к Царьграду, мечами харалуж-ными рубили тевтонских рыцарей у Вороньего камня на чудском хрупком льду.
– Уж это ваше дело, партийное, Василий Антонович, – говорил Кузин, заклеивая цигарку. – Поворачивать мозги к науке, к правильной агротехнике, к самостоятельному рассуждению.
Станция была в шести километрах от Старго-рода, строения и поля ее раскинулись на берегу красивого озера. Место было отличное, воздух хороший. Лаврентьевы жили здесь в отдельном домике. Клавдия пригласила Василия Антоновича обедать.
В доме была почти лабораторная чистота. Даже двое ребятишек – девятилетний Мишка и шестилетняя Люська – не могли ее нарушить. За ними присматривала строгая старая няня.
За обедом разговор шел все о том же – о предстоявшем весеннем севе, уже местами начавшемся, об урожайности, о механизации сельского хозяйства.
– Вам всем правильно Центральный Комитет внушает, – сказала Клавдия, разливая суп по тарелкам. – Конечно, тяжелая промышленность – основа основ, это каждый из нас еще со школьной скамьи знает. Но и сельское хозяйство не меньшая основа основ. Не будет хлеба у металлургов – и металлургия не пойдет. Дорогой Василий Антонович и дорогой Петр Дементьевич, если вы хотите быть настоящими политиками, никогда не ослабляйте внимания к сельскому хозяйству.
Василий Антонович давно заметил, что Клавдия называет Лаврентьева всегда по имени-отчеству: Петр Дементьевич, не применяя никаких уменьшительных. В этом было что-то немножко приподнятое, торжественное.
– Есть, Клавдия Михайловна, – ответил он по-военному четко. – Есть не ослаблять внимания к сельскому хозяйству.
Разговор зашел об успехах высокогорцев, об Артамонове. Клавдия выслушала все, что говорилось о нем, заметила:
– Не знаю почему, но я не очень симпатизирую вашему Артамонову.
– Как «не знаю почему»? – Лаврентьев рассмеялся. – Потому, конечно, что не твой муж на его месте. Разве ты можешь допустить мысль о том, что кто-то способен сделать какое-либо дело лучше твоего мужа!
– Ты шутишь, Петр Дементьевич. А я всерьез говорю. Мне непонятно, как можно за один год выполнить три годовых плана. Или план никуда не годился, был до крайности занижен. Или тут вранье. А если нет вранья, значит, разоряют они область. Ты же сам говорил, что из Высокогорья к вам за кормами ездят. А что это такое?..
Мужчины молчали, доедая суп.
Когда Василий Антонович и Лаврентьев возвратились в Старгород, было уже около четырех. Воробьев сказал Василию Антоновичу:
– Инженер Лебедев и колхозница Морошкина из «Озёр» ждут с двух часов, как вы им и назначили.
Василий Антонович поморщился от досады.
– Ах, черт!
Он терпеть не мог неточности – ни чужой, ни своей.
– Ну как же ты мне не напомнил, Илья Семенович, не позвонил? Заговорился я там… Вот видишь, что получается! Разве можно читать людям мораль, если сам ты не аккуратен? Ну пусть еще обождут минутку. Займи их, пожалуйста.
Он принялся ходить по кабинету, обдумывая предстоящий разговор. На его имя поступило письмо от жены Лебедева о том, что он ушел от нее, бросив двоих детей; правда, выяснилось, «что одному из этих детей двадцать лет, второй, девушке, – восемнадцать, что первый работает на заводе и учится в вечернем институте, а вторая заканчивает техникум. Но факт фактом: детей бросил, от жены, с которой прошил двадцать один год, ушел. И куда ушел? В колхоз «Озёры», к заведующей молочно-товарной фермой Наталье Морошкиной. Что тут делать? Сам он отличный инженер, отличный общественник, по своему почину занялся механизацией животноводства не только в колхозе «Озёры», но и в других колхозах сельсовета. Его хвалят, дают о нем самые хорошие отзывы. Никак о таком не скажешь: морально разложился. А Морошкина? Одна из главных героинь области. У нее учатся вести молочно-товар-ное хозяйство, сохранять молодняк. Но вот письмо жены Лебедева, вот оно лежит на столе… Несколько дней назад Василий Антонович приглашал эту женщину в обком, беседовал с ней. Плачет. Семья разбита. Жалко ее. Ребята большие, ужене пропадут. Но она, она… Что найдет на сорок третьем году жизни? Какое новое счастье?
Он нажал кнопку звонка, сказал, чтобы сначала зашла Морошкина.
Василию Антоновичу не раз приходилось видеть Морошкину. Но видел он ее то в полушубке и в платке, то на газетной фотографии с подрисованными чертами лица. А сейчас вошла еще одна красавица за этот день. Не королева, правда, – совсем другого типа женщина. Скромная, видимо, до крайности, добрая душой, большеглазая, встревоженная и вместе с тем готовая бороться за свое счастье. Пожал её горячую руку, пригласил сесть, долго смотрел на нее, сочувствуя и сожалея.
– Ну что сказать-то, Наталья Фадеевна? Как быть-то? – заговорил, закуривая. – Может быть, вы мне сами посоветуете.
– Извините, Василий Антонович. – Морошкина подняла на него глаза. – В таком деле я вам не советчица.
– Я понимаю, я понимаю, – поддакивал Василий Антонович. – Я только хотел бы просить вас вот о чем. Вы тоже член партии, как я, и вас тоже коммунисты могут выбрать в партбюро, например, или в партком. И вот вы бы получили письмо от женщины, от которой ушел муж, ушел, прожив с нею двадцать с лишним лет, ушел к другой, бросил детей, и так далее. Что бы вы сделали, прочитав такое письмо, как бы отнеслись к этой истории?
– Я бы так отнеслась к этой истории, – тихо ответила Морошкина. – Я бы посмотрела, а есть ли в ней любовь, и на чьей она стороне.
– Любовь?.. – как-то неопределенно сказал он.
– Да, Василий Антонович. Партийные не очень рассуждают про нее, когда на заседаниях заседают, не очень берут ее в расчет. А она вот что вешняя вода в половодье, – какие хочешь льды поломает. Любовь выдирать с корнем – это все равно, что весной березку рубить, все равно, что гнездышки птичьи разорять, все равно, что живое глушить и мучить. Против любви идти – это идти против жизни.
Василий Антонович тяжело вздохнул.
– Наталья Фадеевна, ну, а как же, если и там любовь, у той женщины? Тоже ведь, выходит, против жизни идти?
– Там-то?.. – Морошкина задумалась на минуту. – Отлюбилось, видать, там все, отгорело. Обратно жизнь не повернешь.
– Эгоистично рассуждаете. Только о себе думаете, о своем. Разве это хорошо? – Говорил, а уверенности в том, что правильно говорит, не было.
– Хорошо или нехорошо, уж это вам судить, – ответила Морошкина. – А уж вот так…
Потом зашел Лебедев, сел возле Морошкиной.
– И что только вы наделали, товарищи дорогие! – говорил, глядя на них, потупившихся, тихих, Василий Антонович. – Где жить-то живете?
– Там, в «Озёрах», – ответил Лебедев, смущаясь. – С завода уволился, вступил в колхоз. Все равно же, Василий Антонович, инженеры в сельском хозяйстве нужны. Некоторых уговаривают ехать на село. А я добровольно…
– Добровольно! – Василий Антонович даже не удержал улыбку. – Скотный двор механизировал. А семью развалил. Уж больно цена велика. Нам такой механизации не надо. Как же дети, жена?..
– Вот моя жена, – твердо сказал Лебедев, указывая на Морошкину. – А детям все, что надо, платить буду. Они взрослые.
Василий Антонович знал случаи, когда в подобных ситуациях партийный руководитель изрекал: «Ну вот что, торговаться с тобой не намерен: или возвращайся к жене, или положи партбилет на стол». Василий Антонович не считал такое решение трудного вопроса правильным. Под угрозой потери партбилета крепкую, дружную семью не создашь. Подумал, подумал, опросил:
– А с механизацией-то что? Какие процессы уже удалось механизировать?
Лебедев взял лист бумаги, стал чертить.
– Приготовление кормов – полностью механизировано. Вывозка навоза – тоже. Поение. Электродойка…
Оба оживились, воспрянули духом. Пошел горячий рассказ о том, что сделано, что еще предстоит сделать. Морошкина заговорила о том, как они с Лебедевым хотят вакуумные аппараты установить на тележки, тогда не надо будет гонять коров вдоильный зал и обратно. Аппараты можно подвозить куда угодно.
Василий Антонович тоже увлекся, расспрашивал, рассказывал, смеялся. Но взгляд его вновь упал на письмо, лежавшее на столе. Он вновь помрачнел от мысли о том, что, очевидно, ничем не сможет помочь той, которая написала это письмо, которая обратилась за помощью к нему, к секретарю областного комитета партии.
– Ах, братцы, братцы, – повторил он, – до чего же дорого обошлась нам механизация в колхозе «Озёры»! Ну что ж, – усмехнулся грустно, с горечью, – желаю вам счастья. Рубить березку не могу и разорением птичьих гнезд тоже никогда не увлекался.
Пожал им руки, проводил до двери и, сев за стол, разглядывал неровные, раскидистые строки письма, крупные, косые буквы, выведенные фиолетовыми чернилами.
– Вот и разбита семья! – не то подумал, не то сказал вслух.
Почему-то до него не доходил другой смысл этого события. А другой смысл заключался в том, что на земле зажглась еще одна новая большая любовь, и если разбита одна семья, то возникла другая, может быть, значительно лучшая, чем та, которая распалась. Если человек умирает, его же никто не тянет к ответу, – всякому ясно, что ничто не бесконечно на земле. А если умерла любовь, почему же в этом случае такое негодование? Тем более что на место умершей приходит новая, новым смыслом освещающая жизнь людей, разжигающая огонь новых чувств, новых порывов и взлетов.
45
Шел май, теплый, солнечный, радостный. Распускалась листва на деревьях, в скверах высаживали первые цветы; над Кудесной, выслеживая уклейку, кружились чайки. Юлия уже не валялась до полудня в постели, вставала ранними утрами вместе с Александром и, захватив альбом для набросков, тоже уходила из дому: он ехал с Павлушкой на завод, она шла куда глаза глядят. Часто Юлия сиживала на скамейке в Летнем саду, над рекой. Утренний воздух пах так, как пахнет в грозу – молниями, электричеством, озоном. Вдыхая его, она сидела одинокая, грустная; ветер с реки трепал ее легкий узорчатый шарфик, наброшенный на волосы, бил в колени, становилось прохладно, но она сидела, зябла и думала свои нерадостные думы.
Нерадостными ее думы были по той несложной причине, что с Владычиным у нее ничего не получалось, он ее не понимал, он о ней не помнил. А она не могла забыть его ни на минуту. Она старалась его забыть, старалась не думать о нем. Но это были смешные и несерьезные старания. Как можно забыть человека, как можно не думать о нем, если его любишь?
Нет, от любви крылья не вырастают, уж это Юлия теперь знает точно. Ноги и те отнимаются, не хотят ходить, не то что какие-то крылья.
Ей удалось увидеть Игоря Владимировича на первомайской демонстрации. День был веселый, шумный, с песнями, оркестрами, танцами на улицах. Колонны демонстрантов двигались к площади Ленина, где у подножия памятника Ильичу была установлена трибуна. Юлия бродила со своим альбомчиком среди гуляющих, с завистью смотрела на веселых девчонок, идущих кривыми крикливыми шеренгами под алыми знаменами. Знамена в крепких руках несли крепкие парни. Они улыбались девчонкам. Девчонки явно крутили головы этим парням, и парни не только не противились тому, они были откровенно рады. Юлия очень бы хотела быть на месте любой из этих девчонок в легких юбочках, в цветных вязаных жакетиках, – смешливых и озорных. И она увидела Владычина, Он шагал во главе колонн Свердловского района. С ним рядом были еще четверо: наверно, другие секретари райкома и председатель райисполкома; а тот, молоденький, может быть, даже и секретарь райкома комсомола. Они шли хорошо, бодро, в ногу, дружно. За ними плескались красные с золотом шелковые и бархатные знамена и звенели голоса тысяч веселых девчонок, крутивших головы тысячам добродушных крепких парней.
Натыкаясь на гуляющих, Юлия шла рядом с колонной по тротуару, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы Владычин посмотрел в ее сторону, увидел бы ее. Но он не посмотрел и не увидел.
Вскоре голова колонны втянулась в улицу, движение по которой для «неорганизованных масс» уже было закрыто и в конце которой распахивалась площадь Ленина. Юлия отстала, повернула назад и, все прибавляя шагу, почти выбежала к Кудесне. Минувшее Первое мая было для нее одним из самых горьких дней. Она металась по улицам. Потом пришла, запыхавшаяся, домой, схватила Павлушку и отправилась с ним. Мальчуган в этот день был в восторге от своей тети Юлии. Она покупала ему разноцветные шары, которые или почему-то лопались, или неожиданно улетали из рук, покупала мороженое, какие-то пищалки и визжалки, катала в Летнем саду на ослике, на бывшей Базарной площади – на карусели. Все время обнимала его, гладила по голове. Одно было плохо: из синих глаз тети Юлии вдруг возьмут да и потекут большие-пребольшие слезы. Сама как будто бы смеется, улыбается ему, а слезы бегут и бегут по щекам.
В середине мая к Юлии в театр пришла делегация от молодежи химического комбината: просили помочь комбинатовским художникам оформить спектакль, который ставил самодеятельный драмкружок. Дело в том, сказали молодые артисты, что кружка им уже мало, что они хотят преобразоваться в самодеятельный театр и те примитивные декорации, какими они пользовались до сих пор, им уже не годятся. Они-де знают, что Юлия Павловна человек отзывчивый, добрый, они надеются, что она им в просьбе не откажет, как, например, отказал какой-то другой художник, и отказал только потому, что они не могли обещать ему никакой оплаты за помощь – они же самодеятельность, Вот если дело пойдет да начнут поступать средства от продажи билетов, тогда иное дело. Тот художник – они назвали его фамилию – рискнуть не захотел, не захотел ждать этого «иного дела», наотрез отказался. «Шаль, – сказала Юлия, – жаль, что он отказался. Это хороший художник, остроумный, с большой выдумкой». Она, конечно, согласилась. Вместо того чтобы сидеть и зябнуть на скамейке над Кудесной, теперь можно было ездить в Дом культуры химиков, спорить с упрямыми ребятами – самодеятельными художниками, исподволь прививать им вкус, учить их не доморощеным приемам оформительской работы, а профессиональным, таким, которые отличают сцену профессионального театра от самодеятельной, любительской.
Юлия бывала на репетициях, и у нее возникало убеждение в том, что драматическая самодеятельность комбината и в самом деле может перерасти в театр, в народный театр, который бы существовал на добровольных началах. Есть же в стране такие. Но ему надо было помогать, и помогать основательно. Ему надобны средства на костюмы, на оформление, на оплату режиссера, которого пригласили кружковцы. Дирекция отмахивалась от таких просьб, завком тоже не очень шел навстречу. Юлия сказала, что это нормальный процесс сопротивления старого новому, новое никогда не подхватывают сразу, не несут его на руках, оно должно энергично бороться за самоутверждение. Сколько существует мир, столько и идет борьба нового со старым. В этой борьбе новое обретает мускулатуру. Хорошо вам так говорить, сказали ей. Это гладко и стройно выглядит в книгах. А вот как быть, когда дело касается практики, как приняться за эту борьбу, когда от всех ворот тебе показывают поворот?
И тут Юлия ужасно обрадовалась, что у нее появился повод снова пойти к секретарю Свердловского райкома партии, к товарищу Владычину, но уже не с туманными неврастеническими намеками, а по весьма определенному, конкретному поводу, с делом общественным и благородным.
Правда, пошла она не одна, а с двумя кружковцами-энтузиастами. Владычин их принял, и не просто принял, он, был искренне рад их приходу.
– Замечательно, – говорил он, – замечательно, товарищи! Партия как раз советует нам брать курс на развитие самодеятельности. А народный театр – это будет просто великолепно! Можете рассчитывать на мою помощь. Я с вами, вот вам моя рука. Не сегодня, так завтра непременно отправлюсь на комбинат для переговоров с вашими начальниками. А вам, Юлия Павловна, особое спасибо. Спасибо, что с такой готовностью откликнулись на просьбу рабочего класса.
Юлия не упустила удобный момент. Она сказала, что ей надо бы пообстоятельней поговорить, посоветоваться с секретарем райкома о народном театре, у нее есть мысли, которые хорошо бы обсудить совместно, и обсудить не спеша, не так, когда знаешь, что за твоей спиной, в приемной, уже ожидает очередной посетитель.
– Пожалуйста, всегда готов, – сказал Владычин.
– Но вас так трудно ловить, и здесь, в этом кабинете, так надо торопиться… А почему бы вам не приехать в Дом культуры?
– Приеду. Пожалуйста. Назначайте время, Юлия Павловна. Все зависит от вас. Только… – Он принялся перебирать листки календаря на столе. – Только вот сегодня не смогу – буду на судоремонтном. Завтра – тоже весь день и весь вечер заняты. В пятницу… Вот в пятницу, как? Подойдет? Часов в семь вечера?
Юлия не раздумывая ответила, что подойдет, конечно, подойдет в пятницу, в семь вечера. Она знала, что даже если в тот вечер будет землетрясение или всемирный потоп, то все равно, под грохот вулканических ударов, под огненным пеплом или преодолевая волны потопа, она точно в срок примчится в указанное место, в Дом культуры химиков.
– Ну и отлично, – сказал Владычин. – Непременно буду.
Три дня Юлия тряслась от страха, что он забудет об уговоре и не придет. Но он пришел, и пришел ровно в семь. Юлия ждала его в вестибюле.
Они поднялись на второй этаж, вошли в комнату, на дверях которой было написано: «Репетиционная». В ней было три длинных стола и много стульев. Подсели к одному из столов. Юлия рассказывала о том, что идея народного театра ей кажется плодотворной, что в таком театре не будет ни чинов, ни званий, не будет погони за той или другой ставкой, все станут решать способности, талант, призвание.
Она говорила долго и с увлечением. Владычин, подперев щеку рукой, внимательно ее слушал.
– Знаете, какая мысль пришла мне в голову? – сказал он, когда Юлия умолкла. – Не знаете? Очень интересная мысль. Во все века прогресс двигали энтузиасты. То есть люди немножечко одержимые. Вы сейчас говорили так…
– Точно одержимая? Очень милая аттестация с вашей стороны, Игорь Владимирович.
– Ничего плохого в этом нет. Напротив. Это залог того, что дело будет сделано. И хорошо сделано. И вот, говорю, какая мысль у меня воз-никла. Не взяться ли вам за народный театр не в порядке любительства, а по-настоящему? Что, если вам стать его организатором и руководителем? Художественным руководителем.
– Что вы, что вы! – сказала Юлия поспешно. – У меня нет никаких организаторских способностей.
– Неправда, Юлия Павловна, неправда. Вы человек энергичный, человек с фантазией, с выдумкой. Вы умеете и по земле ходить, и летать за облаками.
– Откуда вы все знаете, Игорь Владимирович? Мы с вами и виделись-то раза три всего. А в последний раз…
– Да, кстати! – воскликнул он. – Что такое было с вами в тот раз? Я даже хотел пойти и догнать вас. Но кто-то вошел, и вот…
– Так, нездоровилось. – Юлия уклонилась от ответа.
– Я тоже об этом подумал. Ну что же, Юлия Павловна? Соглашайтесь. Замечательный у вас будет театр.
– Не знаю, не знаю, – ответила она в раздумье. – Слишком неожиданное предложение: я – и вдруг организатор, руководитель! Непривычно и смешно. Между прочим, вы не находите, что здесь холодновато? – Она дернула плечами. Ей хотелось бы, чтобы он догадался и предложил выйти на улицу, на теплый майский воздух. Она ждала этого, она молила об этом внутренне. И он догадался. Он сказал:
– А почему мы непременно должны сидеть именно здесь, где давным-давно перестали топить? Не выйти ли нам на воздух? Честное слово, там теплее.
– Пожалуй. – Она старалась не очень спешить с ответом. – Пойдемте.
На улице он сказал:
– Если не ошибаюсь, сегодняшний вечер у меня свободный. – Достал записную книжку из кармана, полистал странички. – Совершенно верно. Обещал приехать к выпускникам педагогического института. Но их вечер перенесен на субботу, то есть на завтра. Сегодня я, к величайшему удивлению, совершенно свободен.
– Игорь Владимирович! А что, если я вас о чем-то попрошу?
– Я это немедленно для вас сделаю.
– Вы шутите. А я всерьез. Сейчас уже, правда, вечереет. Скоро зайдет солнце. Но мне очень бы хотелось или за город, на природу, или на пароходе поехать…
– За город? – Он задумался. – Пожалуй, лучше на пароходе. Пойдемте к пристани.
И вот Юлия плыла на пароходе с Владычиным, как год назад плыла она с Николаем Александровичем Суходоловым. Но до чего же та поездка, тот вечер отличались от этой поездки, от этого вечера. Не было ни шампанского, ни графинчиков с водкой, ни залежалых закусок пароходного буфета. Стояли на нижней палубе, на корме, облокотись о поручни, касаясь плечом плеча, смотрели, как кипят взбиваемые лопастями винта речные воды за кормой, как река, отражая вечереющее небо, постепенно темнеет, как зажигаются по берегам зеленые и красные огоньки сигнальных фонарей. И рассказывали, рассказывали друг другу о себе, о своей жизни, о своем детстве, о своих мечтах и думах.
– И почему же все-таки вы не женились потом? – спросила Юлия, выслушав рассказ о неудаче Владычина с женитьбой. – Почему не женитесь сейчас?
– Не знаю, Юлия Павловна, не знаю, – ответил он. – Я не искал объяснений этому. Когда меня спрашивают, отвечаю обычно: некогда, времени нет. Но дело, очевидно, глубже. Ведь надо встретить такого человека, который бы не тяготился той жизнью, какая у него будет со мной. Он приобретет одни неприятности – вечное ожидание с утра до ночи. И что получится? Получится раздражение. Сначала одностороннее – с ее стороны. Затем и обоюдное. Пойдет глухая домашняя война. Мама будет, полагаю, на моей стороне. Следовательно, жена моя окажется перед лицом превосходящих сил противника и рано или поздно соберет вещички, да и айда бежать от такого счастья.
