Текст книги "Секретарь обкома"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
52
Василию Антоновичу сообщили, что с ним пожелала встретиться небольшая группа иностранцев, приехавших в Старгород. Это были туристы, но туристы особого рода: не просто рассматри-вальщики тех или иных достопримечательностей чужой для них страны, а рассматривалыцики, делавшие все со смыслом. Группа состояла из промышленников, из дельцов; некоторые, правда, называли себя еще и общественными деятелями. Интересовало их в Стране Советов что угодно, только не ее старина. Стариной увлекались жены, великовозрастные сынки и дочки дельцов, весь свет прошедшие с фотоаппаратами через плечо. Дельцы жаждали не по скороспелым, тенденциозным книжонкам иных из своих соотечественников, а собственными глазами увидеть и собственными руками пощупать промышленный потенциал Советов, разобраться в нем, обдумать его. В том, что Советы прочны, они убедились уже давно, вопреки не слишком умным выступлениям и деяниям своих официальных политиков. Они давно поняли и то, какая выгода для них заключается в деловых отношениях с Россией. Им хотелось получше понять людей, с которыми они готовы вступить в такие отношения, понять и увидеть, на чем же, на каком фундаменте построено здание советских успехов, чем питается оптимистическая уверенность жителей этой страны не только в своем завтрашнем дне, но и в завтрашнем дне всего мира. И вот, осмотрев церкви и монастыри Старго-рода, изведя на фотографирование и кинематогра-фирование их километры светочувствительной пленки, обойдя все залы музея, выслушав вдохновенную лекцию Черногуса о прошлом и настоящем Старгородчины, прокатившись на пароходе по Кудесне, побывав на стройках новых жилых кварталов и на фабрике изделий из синтетического волокна, для которой сырье вырабатывает химкомбинат, и в частности цех Александра, посидев на вечере в Клубе творческой интеллигенции, где старгородские композиторы, при большом стечении любителей музыки, показывали и обсуждали свои новые работы, съездив в один из совхозов и на сельскохозяйственную опытную станцию, которой руководит жена Лаврентьева, Клавдия, отдав должное официальному завтраку, устроенному в их честь председателем горсовета, приготовив председателю добрую сотню вопросов и получив на них ответы, деловые туристы во что бы то ни стало желали теперь встретиться с тем, кто, как они поняли, осуществляет и организует влияние Коммунистической партии на всю многообразную жизнь большой области.
– Василию Антоновичу было это не совсем с руки: время стояло горячее, уборочное, дни заполнялись заботами до предела. Но тем не менее он согласился на встречу. Он никогда не упускал случая побеседовать с иностранцами, с представителями капиталистического мира. Газет наших там мало, – так объяснял он это, – радио тоже не очень проникает туда. Надо пользоваться любой возможностью сказать им свое.
Они приехали в областной комитет. Приехали только мужчины; жен и детей, подчеркивая этим солидность своего визита, они с собой не взяли. Они просили показать им, где заседает бюро, где собираются пленумы обкома; потом все расположились в кабинете Василия Антоновича. Василий Антонович представил им Лаврентьева, Огнева, Сергеева, заведующих отделами обкома, ру-ководителей управлений облисполкома, объяснив, что он отнюдь не единоначальник в области, он только первый секретарь обкома, и он ничего бы не смог и ничего бы не значил, если бы не эти товарищи и не многие другие, которых просто физически невозможно собрать в таком кабинете, – если бы не их опыт, не их большая организаторская работа. Сегодня на этом месте находится он, завтра будут или товарищ Лаврентьев, или Сергеев, или кто-нибудь еще, а дело все равно пойдет, и пойдет потому, что за руководителями стоит большая многотысячная партийная организация области, а дальше и вся многомиллионная партия страны, которая не даст ни сбиться, ни свернуть в сторону с намеченного пути.
Сказав это, всей душой ощущая правоту каждого своего слова, он вместе с тем приумолк в некоторой внутренней растерянности. Вновь его охватила тревожная мысль о делах Артамонова. Ждут ответа на свои недоуменные вопросы Бак-санов и Залесский; ждут не только ответа, а и каких-то мер авторы писем, сообщившие о закупках масла высокогорцами в магазинах Старгородской области; ждет, наконец, ответа его собственная совесть, которая уже не первый раз спрашивает у него, как же он поступит: будет ли и дальше молчать, делая вид, что ничего не знает, что ничего не случилось, или отправится в Центральный Комитет?
Василий Антонович умел держать себя в руках. Тревожные мысли так и остались в его душе, гости не заметили паузы в рассказе хозяина.
Он им рассказывал о людях области, о механизаторах, о животноводах, рассказал о тяге колхозников к культуре, назвал число телевизоров, радиоприемников, велосипедов, мотоциклов в личном пользовании, о том, сколько построено домов в деревнях после войны, рассказал, как в переустройстве сельского быта участвуют старгородские архитекторы, даже об инженере Лебедеве рассказал и о том, как Лебедев полюбил в селе Озёры заведующую молочно-товарной фермой.
– Сидели здесь оба передо мной, – говорил он, – на этих стульях, на которых сидят сейчас, если не путаю имен, господин Аксель и господин Нортон… И что же я мог поделать? Я мог только пожелать им счастья. Да, господа, счастья.
Господин Аксель поерзал на столь историческом стуле и попросил слова, чтобы задать вопрос.
– Пожалуйста. Мы для того, кажется, и собрались, чтобы задавать вопросы и по мере сил отвечать на них.
– Господин Денисов, – заговорил Аксель, делая паузы, чтобы переводчик успевал переводить. – Меня немножко удивило ваше последнее замечание. Вы сказали: «Что же я мог поделать? Я им пожелал счастья». Известно, что в Советской стране все личное подчиняется общественному, государственному. Вы могли заставить их подчиниться тому долгу, который у вас считается общественным долгом. Если не вы в единственном числе, о чем вы нас предупредили вначале, то коллегиально, – господа бюро, господа пленум.
– Дорогой господин Аксель, – ответил Василий Антонович с улыбкой. – Конечно, вы правы, «господа бюро» и «господа пленум» могут многое, очень многое. И если надо, они это непременно сделают. Но вы ошибаетесь вот в чем: полагая, будто бы общественное и государственное у нас антагонистично с личным, будто бы во всех случаях личное у нас надо непременно приносить в жертву общественному и государственному. История Коммунистической партии Советского Союза, всего нашего Советского государства богата героизмом. Героическая связь существует и между теми первыми коммунистами, которые во имя дела партии, дела народа шли на эшафот в царские времена, и теми молодыми солдатами, которые закрывали собою амбразуры дотов противника в Отечественную войну. Личное в этих случаях – да, полностью подчинялось, так сказать, общественному. Иначе было и нельзя. Иначе не было бы и никакого личного. Вы должны уяснить, что мы против другого личного, такого, когда оно является личным единицы, такого, которое вредит общественному, а следовательно, и многообразному личному многих. Наше общественное направлено на то, чтобы в его свете расцветало все то лучшее личное, что только есть в человеке. Мы за личное творчество, мы за личное счастье, мы за личную любовь. Для этого мы и такое могущественное государство создали, чтобы в нем было хорошо и свободно личности. Мы не потерпим, если какая-либо распущенная, распоясавшаяся личность примется топтать законы, которыми регулируются взаимоотношения людей в обществе. Но мы никогда не встанем на пути человека к его счастью, к радости. Лично я был бы величайшим идиотом, если бы принялся мешать этим двум любящим и не пожелал бы им счастья. Я не был бы коммунистом, вы понимаете?
Господа были сильно удивлены. Они перешептывались, золотыми вечными перьями стенографически черкали что-то в своих переплетенных сафьяновой кожей, изящных записных книжечках.
– Тогда позвольте еще один вопрос, – сказал господин Нортон. – Ваше утверждение, должен сказать – красивое утверждение, не очень вяжется с вашей историей. Всему миру известно, что большевики жестоки. Они начали с жестокости, с красного террора, с убийства своего царя и всей его семьи, и так поступали впредь. Если вы за счастье, то почему вы так жестоки?
Пригласив всех курить, Василий Антонович закурил и сам. Лиловые облака дыма от сигарет и папирос потянулись через раскрытые окна кабинета в парк.
– Вопрос вы задали серьезный, господин Нортон, – сказал Василий Антонович после длинного молчания. – Но вопрос задан, и надо отвечать. Прежде всего, должен сказать вам, что вы, как говорят у нас в народе, свалили все в одну кучу. Давайте эту кучу разберем и действительность очистим от мусора. Ответьте, пожалуйста, какими источниками вы пользовались?
– Я много читал о Советской России. – Нортон протирал очки лоскутом ярко-желтой замши. – Я читал, что писали в газетах, я читал книги, написанные самими русскими…
– Эмигрантами?
– Да, если хотите, эмигрантами. Я читал мемуары, читал романы. Я читал стенографические отчеты различных ваших крупных судебных процессов. Я был еще довольно молодой, только вступал, как принято говорить, на путь самостоятельной жизни, и мне в руки попал большой, четырехтомный роман одного русского генерала. Знаете, у меня по телу шла нервная сыпь от этого романа. Особенно от последней его части. С теми ужасами Чека, которые изображались в этой книге, могло соперничать только средневековье. А он был здесь при большевиках, этот генерал, он был у них в плену, он сам все испытал. Ему нельзя не верить.
– Не помните ли, как назывался роман и кто его автор? – спросил Василий Антонович.
– Это было очень давно. Перед тридцатыми годами. Название какое-то такое, в котором упоминается и царский орел и, если не ошибаюсь, и красный флаг.
– «От двуглавого орла к красному знамени», может быть? Сочинение генерала Краснова?
– Да, да! – закричал обрадованно господин Нортон. – Да, именно так. Ужасно! Генералу, который попал в руки Чека, обваривают кипятком кисти рук и снимают с них кожу – как перчатки. Разве это политическая борьба? Это каннибализм! – Нортона всего передернуло. – Извините, – сказал он. – Но я должен вам кое-что продемонстрировать. – Он вынул запонку из манжета сорочки и, подняв рукав, обнажил руку до локтя. По коже бежала мелкая быстрая сыпь. – До сих пор это со мной происходит после тех чтений. А прошло почти треть века.
– Я вам сочувствую, – сказал Василий Антонович. – Мы все вас отлично понимаем, господин Нортон. Почти каждый из нас – и товарищ Лаврентьев, и товарищ Сергеев, и товарищ Костин, и многие другие, в том числе и ваш покорный слуга, можем вот так закатать рукава, расстегнуть воротники, задрать рубашки или приподнять брючины – простите за грубую прозу – и показать вам свои раны. На том же месте руки, где у вас выступает сыпь, товарищ Костин может показать синий пятизначный номер, под которым он значился в Бухенвальде. Мы вас понимаем, дорогой друг. В общем-то, и вы и мы пострадали от одного и того же врага – мы физически, вы морально. Мы с вами пострадали от человеконенавистнического антикоммунизма, представьте себе! Человеконенавистническим было все гитлеровское, фашистское государство. К человеконенавистникам и антикоммунистам принадлежал и контрреволюционный генерал Краснов.
– Да но он был соратником социалиста Керенского.
– Когда они сидели вместе в Гатчине и в трогательном единении монархиста и, так сказать, социалиста гнали казаков на революционный Петроград? Вы что же, всерьез считаете Керенского социалистом? Хорош социалист, который сотрудничает с открытыми врагами революции, который громит партию большевиков, который травит своими ищейками товарища Ленина! Социалист, который пошел против советской, народной власти! Этот социалист с превеликим удовольствием жил в бывших царских апартаментах, нежился в бывшей постели бывшей императрицы Марии Федоровны. А генерал, о котором вы говорите, этот сочинитель антисоветских романов?.. Я тоже читал его роман, и не так давно – в конце минувшей войны. Мне он попался в только что освобожденной от немцев Риге. Да, четыре тома, с черным орлом и языками пламени на обложках. Главное действующее лицо этого романа – он сам, этот Краснов. Он называет себя там: Саблиным. Понимаете: Саблин! Краснов же кавалерийский генерал. А у кавалеристов оружие – шашка, сабля. Да, он был у большевиков в плену. Его привели в Смольный, в штаб революции. Но тотчас отпустили домой. Под честное генеральское слово. Не в этом романце, а в другой книге, которая называется «На внутреннем фронте», он сгоряча-то, по следам событий, написал было правду. А потом потянуло и на клевету. Честное генеральское слово оказалось не слишком прочным. Краснов сбежал. Сбежал на Дон, и не ему сдирали кожу на руках, а он это делал: белобандиты Краснова замучили не одну тысячу людей. Вот где правда. Теперь о красном терроре. Советская власть не пролила ни капли крови до того часа, пока в тысяча девятьсот восемнадцатом году не подняла-свою голову контрреволюция, пока она не выстрелила в Ленина, пока не убила Урицкого, пока не начались провокационные покушения на иностранных дипломатов: убийство Мирбаха, например. На красный террор нас вынудили противники советской власти. Это была вынужденная мера защиты молодого государства, это была самооборона. Так что насчет того, будто бы жестокость – в нашей природе, это вы, господа, бросьте. По романам Красновых-Саблиных об истории не судите. Кстати, романчик этот, в частности четвертая его часть, где главные «ужасы Чека», особенно ходко пошел в свет тогда, когда папа римский объявил «крестовый поход» против СССР, против коммунизма. Ирония судьбы: нас поход папы не очень-то тронул, – пострадали от него вы. Я имею в виду вашу сыпь. – Василий Антонович улыбнулся.
– А царская семья, царская семья! – Нортон не принял его шутки. – Вы не ответили.
– Такова была необходимость. Колчак и чехи приближались к Екатеринбургу. Жестокая, но необходимость. Иначе поступить было невозможно. Эта семья, если бы ее освободили белые, стала бы знаменем контрреволюционной борьбы, знаменем реставрации монархии. Слишком опасны были клещи иностранной интервенции, соединившейся с белогвардейщиной, чтобы мы могли хоть чем-то рисковать.
– А сейчас?.. Разве сейчас коммунизм иначе относился бы к царю?
– Конечно, иначе. Тогда царь был стержнем, вокруг которого собирались контрреволюционные силы. А в наших, сегодняшних условиях, когда коммунизм могуч, когда в мире две системы – капиталистическая и социалистическая, я бы даже сказал: социалистическая и капиталистическая, – личности царей не так уж много значат. Помните Михая в Румынии? Ему дали возможность задать стрекача. Народным силам он уже не был опасен. Я вам скажу, мне несколько лет назад, пришлось отдыхать в санатории, где лечилась дочь короля одной из нейтралистских восточных стран. Милая девушка, принцесса, понимаете ли, а я вот, коммунист, большевик, ее на лыжах учил ходить. Мы даже подружились. Время, дорогие друзья, иное время! Коммунизм, социалистическая система, повторяю, так могучи, что ни целые страны, бряцающие оружием, ни целые агрессивные блоки нам уже не страшны. А тем более отдельные личности. Путем белого террора нас вынудили на жестокость. Но когда это было! Тоже вспомнили… Если о нас и сегодня судить по тому, что было более сорока лет назад, то у нас, следовательно, нет ни миллионов тракторов в сельском хозяйстве, нет ни десятков гигантских гидроэлектростанций, нет ни многих десятков миллионов тонн стали ежегодно, нет спутников и ракет, прощупывающих космос, и так далее, и так далее. Словом, нет ничего. А между тем это у нас все есть, и мы можем, мы хотим и мы будем заниматься счастьем каждого, буквально каждого человека в стране, господа!
Вопрос жестокости был, видимо, исчерпан. К нему больше не возвращались. Начались вопросы о культуре. Василий Антонович рассказывал об условиях, в каких живут и работают стар-городские писатели, художники, композиторы, рассказывал о художнике – председателе колхоза, о своей беседе с молодыми колхозниками в Заборовье, о всеобщей, нарастающей тяге людей к бытовой и духовной культуре.
– Между прочим, – сказал один из иностранцев. – Мы видели в музее чудесные образцы кружев, которые изготавливаются в каком-то из ваших селений. – Он раскрыл книжку, прочел: – В «Чиркове». Прекрасная работа. Но нам не смогли ответить, нельзя ли купить такие изделия. Хотелось бы, конечно, побывать в этом селении. Но если нельзя побывать, то как бы купить это. Я, например, готов заключить договор… Я представитель коммерческих кругов. Мое дело торговать хорошими товарами. Это хороший товар, очень хороший. У него будет сбыт, Я готов заключить договор на приобретение большой партии местных кружев.
– Это можно обсудить, – ответил Василий Антонович с большой уверенностью в голосе, но с немалым сомнением в душе. Кто их знает, этих чирковских энтузиасток: может быть, или сами давно побросали свои коклюшки, или колхозное правление, заботясь о выполнении производственных планов, отправило мастериц на поля и на скотные дворы? – Съездить – это слишком далеко от Старгорода, – сказал он. – А продукция – пожалуйста, пожалуйста!
Беседа становилась все оживленнее, непринужденней, проще. Кто-то из гостей сказал, что когда он собирался в СССР, то знакомые ему не советовали брать ни фотоаппарат, ни киноаппарат, – дескать, энкавэдэ все равно не даст ничего снимать. И теперь он жалеет, что не взял аппараты. Все оказалось выдумкой.
– Да, конечно, – сказал Василий Антонович. – Снимайте что хотите, кроме военных объектов. Снимать военные объекты просто недружественно. Не так ли? Шаль, что некоторые туристы снимают то, что они могли бы с успехом снимать и у себя дома – помойные ямы, лужи, полуразвалившиеся хибары. Я бы, например, если бы попал в Нью-Йорк или в Рим, снимал бы то, чего нет у нас, – небоскребы, Колизей, собор святого Петра, римский Форум, картинки незнакомой мне народной жизни. А вот некоторых иностранных туристов интересуют в нашей стране только недостатки. Они рыщут за ними, носятся, вынюхивают. Даже жалко иной раз людей – в поисках помойной ямы не видят ничего другого. Я уже говорил нашим товарищам: а не сфотографировать ли нам самим все эти еще оставшиеся свалки и хибары, подготовить такой комплект снимков и, чтобы туристы-негативисты не слишком утруждались и не изводили бы зря фотоматериалы, вручать им при въезде в гостиницу.
Иностранцы весело посмеялись, поаплодировали:
– О, это прекрасная идея!
Они горячо благодарили Василия Антоновича за откровенную беседу, за интересные сведения, какие от него получили.
– Мы будем много над этим думать, – сказал Аксель, пожимая ему руку. – Мы обещаем думать совершенно объективно.
– Большего нам и не надо, – ответил Василий Антонович. – Если будет объективность, будут и дружеские, деловые отношения.
Представитель коммерции, уходя, еще раз напомнил о кружевах.
– Черт возьми, товарищи! – сказал Василий Антонович, когда они остались одни в его кабинете. – Как там это дело-то, с кружевницами? Кто знает? Вот, видите: даже съездить бы туда хотели! Дороги надо строить, дороги. Села перестраивать, улучшать, украшать. Придет час, не только вся Европа, весь мир к нам хлынет – смотреть, убеждаться на опыте, на наглядном примере, учиться у нас. Так как же с кружевницами-то, а? Покроем себя позором, если не сумеем хотя бы образцами снабдить этого коммерсанта.
Сергеев принялся звонить в различные областные и городские организации. Никто толком ничего не знал. Лишь к вечеру след обнаружился – да, кружева в Старгороде были, и не только образцы, а довольно уже много рулонов. Но все они валялись где-то на складе.
Отправились вдвоем с Сергеевым на склад. Там уже был Черногус. Он отчитывал заведующего, отчитывал меланхоличного толстяка, который оказался вышестоящим начальником этого за-ведующего.
Кружева, черные и суровые, лежали в штуках, под штабелями ситца и штапеля. Не выдержал, обозлился и Василий Антонович.
– Чтоб завтра были они в центральном универмаге. Прямо с утра. С открытия. Ясно? Чтоб был там отдел местных художественных изделий. Вы что – смеетесь? Девчонки-комсомолки полгода впустую работают. А это же деньги! Колхозу, деньги. Валюта, черт возьми! Ну и хозяева мы, ну и хозяева! По шее нам надо за такое хозяйствование.
Он откровенно радовался, когда назавтра ему сообщили, что торговля кружевами идет успешно, что иностранный коммерсант закупил почти весь их запас, что у него не хватило наличных денег и он написал чек на какой-то банк. Никто не знал, что с этим чеком делать: Старгород с заграницей не торговал чуть ли не с десятого века. За последнюю тысячу лет – первый случай. Созвонились с Москвой, и там все объяснили, все урегулировалось. В Чиркове отправили телеграмму, чтобы отгружали остальную продукцию, если она накопилась, сообщили, что на счет колхоза переводится весьма крупная сумма.
– Вот так, вот так! – говорил Василий Антонович Сергееву. – Новые товары в универмагах Парижа, Лондона, Стокгольма. Что такое? – спрашивают. – А это кружева из Старгорода. Понял? А где такой, этот Старгород? Вот, Иван Иванович, до чего мы дожили с тобой. А ты тут говорил: захолустье, провинция!
– Никогда этого я не говорил.
– Ну думал, может быть, иной раз – когда туговато с посевной или уборочной приходилось. Не думал, скажешь, нет? А между прочим, это все София Павловна, Соня, с кружевами-то. Я им особого значения не придавал. Раскопала коклюшки и подушки.
– Давай пошлем ей телеграмму, – сказал Сергеев.
– Давай. Она, верно, уже сама скоро приедет. Но давай. Ей приятно будет. Садись пиши: «Балабановский сельсовет. Почтовое отделение Балабаново. Экспедиция областного музея. Начальнику Софии Павловне Денисовой…»
