Текст книги "Мост"
Автор книги: Влас Иванов-Паймен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
Наступила осень с темными долгими вечерами. Пора улахов. Бывало, в эту пору зажигались огни во всех домах Чулзирмы. А когда они один за другим гасли, то там, то здесь сияли одиночные огоньки – полуночники, То были огни улахов. На самой длинной улице Малдыгасе таких полуночных огней бывало больше. И всегда светились окна еще в двух просторных избах, где собирались старухи, женщины и подростки слушать сказки Шатра Микки и Курипун-Лявука. Молодые замужние женщины занимались рукодельем дома при свете керосиновых ламп.
Так было. Но в этом году керосиновую лампу снова сменила древняя лучина: керосин подорожал, а потом и вовсе его не привозили. Давно отвыкшие от лучины бабы не стали работать при неровном чадящем свете. Но девушки не сдались. Они и прежде прибегали к лучине, когда непоседливые парни нечаянно роняли на пол хрупкую стеклянную лампу.
Любители сказок собирались, как и прежде, в Малдыгасе, но кое-что изменилось. Мужики решили, что не стоит зажигать лучину, дыма хватало и от самосада, а слово-то слышно и в темноте. Но без света люди осмелели: все чаще и чаще стали задавать всякие вопросы, сбивающие и прерывающие сказочника. Раньше бородачи зашикали бы на нарушителей спокойствия, теперь же помалкивали, прислушиваясь к новым голосам. Постепенно сказочников вытеснили другие говоруны – бывшие фронтовики. Они поведали про бурную саману, взбаламутившую весь городской люд. Она проникла и в окопы и все там перепутала, перемешала… Новые «сказочники» часто начинали спорить между собой, шумели, переругивались.
Старики удивлялись смелости и словоохотливости молчаливых и скромных в прошлом молодых односельчан. Отголоски бурных событий все больше проникали в глухие чувашские деревни, пробуждали у народа интерес к повой жизни. Впрочем, о том, что дело идет к большим переменам, прямого разговора в деревне не было.
По вот и в Чулзирме и в Сухоречке появились солдаты, которые называли себя большевиками. В Чулзирме сразу двое: Вись-Ягур и Летчик-Кирюк, в Сухоречке только один: Николай Радаев. На поверку оказалось, что в Сухоречке – один, да настоящий, а здесь – оба липовые.
Летчик-Кирюк, чуваш из Самлеи, приехал в гости к тетке и осел в Чулзирме. Он не знал, что чулзирминские девушки прозвали его «Летчиком», и именовал себя матросом. Да и носил он черную бескозырку с длинными лентами, черный бушлат со светлыми пуговицами, длиннющие клеши. Штанины, сильно расширявшиеся книзу, так, что напоминали юбку, вызывали насмешки чулзирминских девушек. Они же разузнали, что Летчик женат, но бросил жену и ребенка еще до войны – подался в город. Как проникло в глухую чувашскую деревню слово «летчик»? Никто не знал. Возможно, сам Кирюк нечаянно и подсказал его.
Форсистый Кирюк и большевиком-то назвался, чтоб удивить мужиков и покорить девчат. Но, заметив косые взгляды бородачей, пустил слух, что был большевиком, а теперь перешел в меньшевики. Чулзирминцы недоумевали: «Что бы это все значило? Про большевиков говорят, что они немецкие шпионы, а эти чьи же? Должно, хранцузские аль аглицкие»; другие, что поумнее, решили, что Кирюк – просто болтун.
Деда Ермишкэ эти вопросы не задевали. Он решил, что бывалый человек может знать, когда вернутся с фронта его сыновья. Он установил какое-то дальнее родство и позвал Кирюка к себе домой.
Увидев невесток Элим-Челима, Летчик растаял: молодые, красивые, веселые солдатки. Праски назвалась самлейской и сказала, что помнит Кирюка. Летчик, улучив момент, шепнул землячке, что не только помнит ее, но и любит.
Старик, высекая огонь, бормотал:
– Вот так, дорогой мой солдатик, я тебе довожусь уккой.
Кирюка устраивало такое неопределенное родство, он не спускал пламенных глаз с Праски и вызвал-таки ответный огонь, вспыхнувший гораздо раньше, чем загорелась трубка Элим-Челима.
Задымив трубкой, старик засыпал Летчика-матроса вопросами: когда кончится война, когда его сыновья вернутся. Кирюк, не задумываясь, сочинял ответы, по добрый старик не чуял вранья и слушал развесив уши.
Старшая сноха пекла блины, младшая села за стол рядом с гостем. Речь Летчика стала совсем бестолковой… Он молол о непобедимом русском флоте, о царе, сбежавшем на корабле в Англию, о немецком царе, которого зовут Кайзером, о Гришке Распутине…
Старику было неинтересно слушать о кайзерах и Распутиных, и он в третий раз повторял:
– Говорю тебе, мой младший в Румынии воевал. Вот уже третий месяц письма нет. Ак дела в Румынии?
– Ах, в Румынии? Ежель в Румы-ни-ии… – Кирюк обдумывал, как ловчее соврать, и, ущипнув под столом соседку, решил потрясти деда сообщением: – Не дождетесь вы сына, милый кукка. Скорее всего сложил он свою буйную голову. В Румынии полностью разгромили наших. Без поддержки флота бессильны наши войска, а в Румынии моря нет.
Солдатке надо бы заголосить от такого известия, но она не вслушивалась, стараясь побольнее наступить на ногу соседу.
Дед Ермишкэ попик было головой, но вдруг встрепенулся:
– Ак нет моря? Помнится, игрусь писал, что их везли на орабле по Черному морю. Так мне прочитала соседская девка… идери. Она писать негоразда, но читать умеет.
– Что же ты, почтенный кукка, веришь сопливой девчонке, а не мне – матросу? Черного моря в Румынии нет, оно в Турции. Запомни, кукка, в Турции, – матрос прижал ногой ногу Праски.
Когда гость поднялся из-за стола, Праски еще раз обожгла его взглядом и юркнула в дверь. Дед Ермишкэ остался за столом. Убитый словами гостя, он не заметил его ухода.
Хвеклэ стояла на страже чести дома. Встревоженная поведением Праски, она после подозрительно быстрого исчезновения гостя настороженно прислушивалась. Нет, калитка не стукнула. Хвеклэ тихонько вышла во двор. Из распахнутой двери саманной клетки доносилось хихиканье Праски и приглушенный прерывистый голос матроса. «Ох, опозорит наш дом эта самлейская вертихвостка. И коршун-то самлейский. Как же быть?!» Хвеклэ метнулась к плетню и шмыгнула в дыру, проломанную мальчишками. Кидери оказалась дома. Быстро сообразив, чем взволнована Хвеклэ, она расхохоталась, но, тут же спохватившись, поспешила ее успокоить:
– Эх, была не была, попытка – не пытка! Попытаюсь спасти дом своего жениха Элим-Челима от бесчестья, – и юркнула в ту же дыру в плетне.
Хвеклэ осерчала было не на шутку, но, услышав за плетнем крик Кидери: «Где ты, соседка! Послушай, что я тебе скажу», – просветлела лицом и не спеша отправилась домой, задержавшись у ворот. Калитка открылась, и мимо пробежал Летчик-Кирюк, как будто за ним гнался злой дух Керемет.
Хвеклэ только руками развела: «Как же это я, старшая в доме, мать десятилетнего сына, ничего не могла придумать! Ну и Кидери! Ну и девушка. Кому-то ты достанешься, кого осчастливишь, чей дом осветишь?!»
Хвеклэ вошла во двор, а Кидери – спасительница чести дома – закрывала дверь клети. Заметив приближающуюся хозяйку, она подняла палец, оказала вполголоса:
– Тише! Прогнала меня. Плачет!
Женщины присели на дубовую колоду. Первая заговорила Хвеклэ:
– Как тебе удалось выпроводить этого коршуна?
Кидери улыбнулась:
– Как? Просто… Он ведь не солдат, не матрос и не летчик! В Самаре чем-то на базаре торговал. Стащил бумаги брата-горбуна и ни на какую войну не попал. Звался он не Кириллом, а Петром – по бумагам брата. Потом чем-то был напуган, бежал в Чулзирму. Побоялся в Самлей ехать.
– Господи! Откуда ты все это знаешь? И какое ему ты сказала слово? Мимо меня как ошпаренный проскочил.
– Сказала, что приехал из Самлея его брат, сидит сейчас у Надалякки и дожидается его. Лошадь, мол, не распрягает, хочет сразу его увезти.
– Но это неправда?
– Ну и что! Он – такой врун, вот и я придумала, – засмеялась Кидери. – А узнала про его штуки от Уксинэ. Это Симун рассказывал. Павел мучи живот себе надорвал от смеха, когда слушал от Симуна пичче про похождения Летчика-матроса.
– Но почему тебе вздумалось послать его именно к красавице Надали?
– Он тоже хорош собой. Вот и пойдет теперь у нас в Чулзирме порода красавцев Мамонтовых. Это его настоящая фамилия.
– И чего болтаешь? Язык-то у тебя без костей. Ерунду мелешь, прости господи.
– А вот и правду говорю! Не выпустит теперь вдовица Летчика-красавчика. Попомни мое слово, женит его на себе…
…Другой ненастоящий большевик, появившийся осенью в Чулзирме, был все же настоящим солдатом фронтовиком. И не какой-нибудь самлейский, а чулзирминский, из рода Ягуров. Этот был насквозь Ягуром: Егор Егорович Егоров. Потому и прозвали его на селе Вись-Ягуром [19]19
Вись-Ягур – трижды Егор,
[Закрыть]. Мяса и костей на нем хватило бы на троих. Отец и мать, братья и сестра Ягура были на редкость мелкими. Он же с детства выглядел в семье верблюдом в овечьем стаде.
Когда он заговаривал, казалось, мутный бурлящий поток обрушивается в крутой овраг. Толстые мясистые губы Ягура не умели улыбаться, а мутные глаза – загораться весельем. Вись-Ягур никогда не смотрел в глаза собеседнику, а если б глянул, враз бы нагнал на него холоду.
Нa другой же день, как Вись-Ягур появился на селе, он собрал мальчишек своей улицы, пообещав им показать какое-то особое ружье, и разослал их созывать чулзирминцев на сходку. Мальчишки, гордые доверием, возбужденно кричали под каждым окном: «Эй, хозяин! Иди к Вись-Ягуру, он покажет ружье и расскажет про войну». Это была явная отсебятина сорванцов. Солдат о повестке дня не объявлял.
Народу собралось негусто, но в небольшой избе Ягуров все-таки стало тесно.
Первым пришел сосед, Смоляков, за ним Мирской Тимук. Пожаловал и сам Хаяр Магар…
Собрались почти одни куштаны, которые не боятся пи бога, ни черта. Хаяр Магар к тому же ростом и мрачным видом мало уступал Вись-Ягуру.
– Незаконное дело творишь, Егор Егорыч, – сказал Смоляков своим тихим голосом. – Есть у тебя дозволение старосты собирать народ? Хочу упредить, чтоб тебе самому же не было худо.
– Заткнись ты, кровопивец, – гаркнул солдат. – Не надо мне дозволенья царского старосты. Долой царскую и керенскую власть! Я сам себе власть, а ты можешь катиться колбасой, не с тобой, а с чувашами буду говорить.
Смоляков перечить не стал, на всякий случай шмыгнул за спину Хаяра Магара.
– Ну что ж, Ягур. Давай тогда балакай по-чувашски, – сказал Магар. – А торговца нашего не трогай. Выкладывай, зачем позвал? А ружье свое показывай мальчишкам…
– Долго будем мы йываш-чувашами? – начал Вись-Ягур. – Хватит! Разини вы, растяпы! Сколько добра лежит у вас под боком, а вы не можете протянуть руки. Имение помещика Киселева от нас всего в пяти верстах. Так чего, говорю, ждете? Башкиры или русские могут опередить. Давайте всем миром ночью вывозить добро! Наше оно. Мы и наши отцы работали на помещиков. Я сам вас поведу. А кто станет поперек, получит пулю…
Тут-то солдат и показал свое ружье, потряс им, подняв над головой. Кое-кто немедленно смылся. Остальные придвинулись ближе.
– Вон ты какой, – усмехнулся Хаяр Магар, – Пожалуй, правильно говоришь. Но одного твоего ружья не достаточно. Мы у себя тоже кое-что отыщем. Надо обмозговать. Да только вот зачем шума столько? Такое дело делается тихо.
Никого из Мурзабаев на этой сходке не было Павел никогда не ходил ни на какие сборища. А Симуну было не до дурацкой болтовни: он отделялся от Мурзабая.
Симун переселился на новое место быстро. По старинному обычаю Мурзабай устроил нимэ [20]20
Нимэ —помощь.
[Закрыть]. Работали чулзирминцы всем миром. Угощал участников нимэ сам Павел Иванович у себя. Там же Мурзабай принимал и тех, кто строил жилье Тражуку. Симун не забыл своего обещания вытащить друга из землянки.
Симун долго выбирал себе место для дома. Выбрал на горке, на крутом берегу Каменки, за гумнами. Здесь бы давно кто-нибудь построился, но было далеко до воды. Колодец рыть на высоком плоскогорье – бесполезно. Таскать воду из села – трудно: в гору, да и далеко. Симун решил проложить по крутому склону Каменки широкую отлогую дорогу, чтоб по ней можно было не только возить воду, но и гонять скотину на водопой.
Дружба Тражука и Симуна в совместной работе окрепла. Письма от Румаша они читали вместе. Тот написал, что больше не работает приказчиком, ушел на кожевенный завод. Приехал бы в Чулзирму, да нельзя, некогда. Румаш очень нужен большевикам: знает языки…
– Взглянуть бы на Румаша, – мечтал Симун, – поговорить бы с ним! Вот бы приехал!
– Да, вишь, некогда ему. На революцию работает.
– Какую еще революцию? – прикидывается наивным Симун.
– А я больно знаю какую. Вот Румаш знает…
Беседы происходили осенними вечерами. Плаги, уставшая от хлопот по устройству дома, засыпала на новой печи, а мужчины после ужина беседовали при свете керосиновой мигалки. Мурзабай выделил Симуну керосину из своих запасов, по мало. Надо было друзьям позаботиться о лучине. Лучшая лучина – из чилиги. Ее обдирают, отбивают молотком до мочалки, сушат на солнце или на печке. Такая лучина горит ровно и ярко. Тражук привез целый воз нарубленной чилиги.
Когда он кончил заготовку, Симун сказал ему:
– А теперь надо освятить лучину в улахе. Жених ты, а сидишь вечерами со мной. Девчата по тебе сохнут.
Так и прогнал парня-отшельника в улах с пучком лучины под мышкой.
А в какой улах идти Тражуку, если Уксинэ нет ни в одном улахе? Отстала она от чувашских обычаев. Долга читает книжки при керосиновой лампе. «Пойду-ка я в тот улах, где Кидери. Авось Уксинэ придет навестить подругу».
– Вот еще один парень пришел с лучиной, – встретила его хозяйка улаха, приветливая баба Альдюк. – А лучина-то какая! Медово-желтая, мягкая, как кудель. Проходи, Тражук. За такую лучину тебя поцелует любая красавица! Выбирай!
– Не пугай его, Альдюк ингэ, – засмеялась Кидери. – Убежит еще с лучиной.
Завсегдатай этого улаха Зар-Ехим жег лучину из осины.
– Твоя лучше, Тражук, садись и жги ее сам, – обрадованный Зар-Ехим уступил место товарищу и подсел к Кидери.
Девушки работают: одни прядут кудель, другие вяжут чулки. Не вышивают. Для этого рукоделья нужен свет поярче.
У Кидери обе руки заняты. На большом гребне пук льна, ковыльно белого, как волосы у Тражука. Тянет она лен из гребня, сучит нитку смоченным слюной пальцем левой руки, а правой крутит веретено, то приближая его к себе, то отставляя. Тянет нитку, накручивает ее на веретено, поглядывает искоса на нового хранителя огня, думает:
«Эх, Тражук, Тражук, льняные волосы, васильковые глаза, да пустая твоя головушка. Когда же она у тебя поумнеет, когда глаза твои посмотрят прямо и встретятся с моими?!»
Ничем не выдает себя нетерпеливая, однако ж гордая девушка. А рядом с ней протирает штаны назойливый Зар-Ехим. Он не из тех парней, что сидят смирно. Рука Ехима, как змея, скользит за спину Кидери.
– Не замай! – Кидери шлепает парня но лбу чесальным гребнем. Девушки смеются, смеется и сам Ехим. Смеется и Тражук, но внезапно смех его обрывается. За окном метнулась знакомая тень. Раскрылась дверь, вошла Уксинэ. Задрожали руки у парня.
– О, и наш Тражук здесь, – удивилась она. – Ты, как древний жрец, поддерживаешь священный огонь, огонь улаха, – и усмехнулась, гордая своей ученостью.
Тражук смутился. Лучина выпала из его рук, улах погрузился в темноту. Девушки ахнули. В наступившей тишине прозвучал звук пощечины и сердитый голос Кидери:
– Не приставай, красный куржанак! [21]21
Куржанак – репей.
[Закрыть]А ты, телок недолизанный, – это уже явно обращаясь к Тражуку. – Какой из тебя жених, если лучину не можешь удержать. А туда же – по улахам вздумал таскаться! Зажигай скорее лучину!
Девчата вновь смеются. Смеется и Уксинэ. Зар-Ехим сопит. Свет не загорается. Хлопает дверь. Тражук, спотыкаясь, выходит на улицу. Перед Уксинэ так его унизить! «Пусть Симун пичче сам ходит по улахам».
Тражук постоял на перекрестке и решительно повернул домой. Но прежде он оглянулся: в кромешной тьме замигал огонек покинутого им улаха.
– Жгите мою лучину, жрецы, жрицы… несчастные! Я вам больше не слуга!
Часть вторая
Осенью вернулся в Сухоречье и Николай Васильевич Радаев, «любимый дядя Коля» Илюши и Оли.
Этот первый настоящий большевик в Каменке, не созывая пока сходок, как Вись-Ягур, наблюдал за земляками, вел с ними беседы. Собирался он и в Чулзирму к чувашам, да не знал, с кого там начать. Тут-то и помогла Оля. Между племянницей и дядей началась дружба, особенно после того, как Оля рассказала ему о женихе. Оказалось, что в Самаре Николай Васильевич встречал бывшего чулзирминского шорника Захара – отца Румаша, Оля в разговоре упомянула о культурном и вежливом, как Румаш, Симуне Мурзабайкине – Семене Николаеве, о его дружбе с Тражуком. Радаев Семеном заинтересовался.
Павла Мурзабаева он знал хорошо, помнил и его племянника Семена, что когда-то дружил с русской девушкой. А вот можно ли ему верить? Как-никак, его дядя – бывший старшина, вел дружбу с разными там попами да фальшиными. Ну и что ж? Важно выяснить, каким стал сам Семен, понюхав пороху и покормив окопных вшей.
А Семен пока строил себе жилье на высоком берегу Каменки. Дорогу к реке по откосу ему помогли проложить тем же артельным способом – нимэ.
Тражук и Семен углубили дно родника на берегу Каменки и тесали сруб. За этой работой и застал их Олин дядя.
Семен хотя и не ждал Николая Радаева, но не удивился его приходу. О том, что Олин дядя Коля – большевик, он давно слышал от Тражука.
Поздоровавшись с Семеном, Радаев взглянул на его помощника и, протянув руку, сказал своим рокочущим басом:
– А ты, дружок, наверно, и есть тот самый Тражук, о котором мне все уши прожужжали Оля и Илюша. Поклон тебе прислали твои друзья. Чего сам глаз не кажешь?
– Все некогда, Николай Васильевич, – вместо смутившегося Тражука объяснил Семен. – Работаем без отдыха. Вот построим дом и явимся на вашу сторону, на вечерки к русским девушкам. А уж лучину чувашскую с собой захватим, – засмеялся он.
– Слышал про твои прежние подвиги, голубчик, – погрозил ему пальцем Радаев, – А сейчас некому там тебя поджидать! Да и хвост ты отрастил еще в довоенные дни. А с хвостами мы не принимаем.
– Эка беда! Защемлю хвост дверью, и он отпадет, как у ящерицы.
– Думаешь, новый отрастет? – подхватил шутку Радаев. – А дяди Павла не боишься? А суда людского? А бога? В бога, чай, все еще веруешь?
– Не пужай меня, Николай Васильевич. Теперь свобода! И царя нет, и бога нет, и от дяди я отделился, – отшучивался и Семен, прикидывая про себя: «Не балагурить же со мной ты пришел. Ну так выкладывай, чего тянуть?..»
Радаев тянуть и не собирался. Он взял Семена под руку.
– Пользуйся, дружок, случаем, отдохни малость, – обратился он к Тражуку. – А то, вижу, заездил тебя племянничек бывшего старшины. – А отойдя, сказал Семену: – Так свобода, говоришь? Не из пужливых, значит? О том и пришел поговорить…
Тражук сидел на венцах нового сруба и невольно слышал обрывки разговора: Радаев и Семен прогуливались взад-вперед по тропинке, то приближаясь, то удаляясь.
– И у нас ведь объявились два большевика. Умора. Слыхал, наверно, про них, коль узнал про сходку?
Это говорил Семен, а Радаев в ответ:
– Как не слыхать. Если б только умора! Ну этот «летчик» просто проходимец. А вот как его… трижды Егор, что ли… тот опасен. Не большевик он, а анархист…
И опять не разберешь, что говорят. Не хотят, чтобы Тражук слышал, раз отходят в сторону. И Тражук отвернулся, честно нахлобучив шапку поглубже, зажал уши. Но, кажется, уже не надо напрягаться. Беседа течет в двух шагах. Остановились, значит, теперь можно слушать, не хоронясь.
– Не пойму я тебя, Семен Тимофеич, – говорил Радаев. – Кто ты? Не большевик, не меньшевик, не эсер и не анархист. Выходит, никто. Ты же разумный человек! И понимаешь все, но хочешь остаться в сторонке. Моя, мол, хата с краю. А хата твоя, вижу, не с краю, а на отшибе. На отшибе да на высоте. От твоей хаты оба берега реки видны как на ладони.
– Ох, не торопи меня, Николай Васильевич, – просил Семен. – Ну как тебе сказать… сочувствую я, если уж на то пошло… Сочувствую большевикам, хотя и не верю, что власть удержат, если возьмут.
– И на том спасибо, – усмехнулся Радаев. – Не веришь сегодня, поверишь завтра. Осталось недолго. А пока наблюдай за проделками этого… трижды анархиста… Богатеев поведет он на имение Киселева! В случае чего, дай знать через Тражука…
– А Илюша уже стал большевиком? – вдруг спросил Тражук.
– Ох уж этот Илюшка! – расхохотался Радаев. А смеялся он так заразительно, что Семен и Тражук невольно начали ему вторить, не понимая, что развеселило гостя. – Ох уж этот Илюша! – повторил Радаев. – Шибко он проштрафился. Наказал я его, разжаловал в анархисты. Отдубасил Илюшка хромого почтальона, а потом сам поил его самогонкой. Бил, приговаривая: «Это тебе за письма, которые ты относил Ваське», а поил, убеждая не делать этого впредь. Плохо, конечно, поступал Афонька Хромой, но чинить самосуд – не порядок.
…Было заметно, что Радаев доволен. Семен ему приглянулся: ничего парень не обещает, но, видать, сделает больше, чем иной посулит.
Семен Радаева понял с полуслова.
– Значит, воришки у вора хотят дубинку украсть? А мы помешать должны, – рассуждал он вслух. – А большой вор, ты считаешь, в наших руках? Надо ли, Николай Васильевич, нам заботиться о помещичьем добре?
– Надо, – отрезал Радаев. – Говорю тебе: не сегодня завтра утвердится трудовая народная власть.
– Хитро ты вправляешь мне мозги, товарищ большевик, – сказал Семен. – Хочешь меня убедить, что большевики, взяв власть, будут не ломать, а беречь, не разрушать, а строить. Если вы такие хозяйственные люди, пожалуй, но только я, по и мой дядя станет большевиком, – усмехнулся он.
– Насчет дяди – большой вопрос! – рокотал бас Радаева. – А за тебя я спокоен. Мозги у тебя на месте: лучше меня сформулировал задачи большевиков после прихода к власти.
Тражук мало что понял из этого разговора, но это не так уж важно! Важно, что дядя Коля и Семен пичче теперь друзья, как Румаш и Илюша…
В Чулзирме о наступлении повой саманы первым узнал Тражук. Он получил письмо от Румаша. Вначале шли сплошные лозунги, которые, видимо, перекочевали на странички прямо с улиц Стерлибаша: «Долой капиталистов и помещиков! Да здравствует Советская власть! Фабрики и заводы – рабочим, земли – крестьянам! Да здравствует председатель Совнаркома товарищ Ленин!..»
Румаш сообщил, что в Стерлибаше провозглашена Советская власть и создай Совнарком с товарищем Шепелевым во главе.
«Для защиты Советской власти от всех ее врагов мы организовали Красную гвардию из добровольцев, – писал Румаш. – Я записался первым. Нам раздали винтовки, но у меня есть и наган. Мы охраняем завод и патрулируем улицы. Напишите, как у вас там, создан ли Совнарком, организуете ли Красную гвардию?»
Тражук показал письмо Семену. Тот прочитал, задумался и вдруг разразился бранью в адрес своего дяди. Когда немного отвел душу, объяснил удивленному Тражуку:
– Черт знает что! Прошло уже десять дней, как большевики взяли власть, а мы с тобой ничего не знаем. Дядя вчера только вернулся из Кузьминовки. Не может быть, чтоб ничего он там не узнал! И Радаев промолчал. Не доверяют мне ни те, ни другие.
Тражук только удивленно хлопал глазами.
– А может, Радаев и вправду не знал, а? – задумчиво спросил Семен.
– Он не знал, Семен пичче, ей-богу, не знал… – горячо подтвердил Тражук.
– И чего божишься, святая ты душа. Откуда тебе знать, чего знал и чего не знал Радаев? Хотел бы я, чтоб ты и меня так же горячо защищал, ничего обо мне не зная, – и Семен раздул щеки, захлебываясь тихим смехом и явно приходя в хорошее настроение.
– Вот что, друг, – сказал он, став серьезным, – беги в Сухоречку, пусть Радаев почитает письмо от Румаша. Тогда увидим, знал он или не знал. Да спроси, что нам делать с куштанами, если они примутся за имение Киселевых. А я пойду к дяде Павлу, выпью с ним чарку, чтоб он развязал язык.
Павел Иванович, оказалось, знал многое. Он привез газеты с декретами повой власти о земле и о мире. Перед приходом Семена Мурзабай по газетам пытался понять: кто же пришел к власти? Все фамилии, кроме Ульянова-Ленина, были ему незнакомы.
Декреты пришлись Мурзабаю по душе, особенно о земле. Не надо будет платить за аренду. Да и о мире правильно. Все вроде бы хорошо, а вроде бы и ненадежно. Эх, кабы было полное согласие в самой России. Что там в России, в самой-то семье согласия нет. Семен за большевиков, а Назар… Где-то он теперь, Назар, и где его генералы? Корнилова и других, говорят, пересажали, а от Назара нет известий. Живой ли? А если живой, наверно, будет стрелять по большевикам.
Мурзабай, увидев вошедшего племянника, хотел было спрятать газеты.
– Думал, кто чужой, а это ты, оказывается, – смущенно оправдывался он. – Во всем разобраться надо. На, читай, скажи свое мнение.
Семен был доволен! сегодня дядя и без самогона разговорчив. Он схватился за газеты, а дядя рассуждал!
– Белянкин меня удивил. Он, видишь ли, теперь не против большевиков! Мы, объявил, левые эсеры, голосовали за Советскую власть, но входить в правительство пока воздержимся! Мы, говорит, будем признавать Советы потому, что у пас есть свой – Совет крестьянских депутатов. Это что же, выходит, он стоит за двоевластие? Белянкину я не верю. Ну вот не лежит к нему душа, хоть ты что!
Дядя и племянник в разговоре сошлись на том, что это начало чего-то нового. Но если Павел Иванович чувствует перед этим новым душевное смятение, то в душе Семена росла надежда на то, что грядущие сдвиги ведут к лучшему. У Семена укреплялась вера в правоту и силу власти народа.
Мирзабай все-таки предложил Семену «обмыть новую власть», по племянник отшутился:
– Если обмывать, тогда и воевать за нее надо, а я по здоровью признан негодным к строевой службе.
Радаева Тражук в Сухоречье не застал. Тот, уезжая в город, откуда, по словам Ильи, получил какое-то важное известие, наказал:
– Если скоро не вернусь, Илюша, не забудь про друзей – чулзирминцев! Познакомься с Семеном Мурзабайкиным! Пусть они с Тражуком наблюдают за Вись-Ягуром.
«Значит, доверяет», – порадовался Семен, услышав от Тражука напутственное слово Радаева.
– Как уследишь за этим проклятым куштаном? – усомнился он.
Тражук пропустил вопрос друга мимо ушей.
В Сухоречке поднялся спор из-за письма Румаша. Илюша понял буквально заключительные слова: «как у вас там?» Он и настаивал на том, что и в Каменке надо создать Совнарком и организовать Красную гвардию. А рассудительный Спирька толковал эти слова шире: они, мол, относятся не к селу, а к уезду или даже губернии. Но горячность Чугунка было трудно охладить трезвым словом. Он на пальцах пересчитал, кого из сухореченских можно записать в Красную гвардию, – надежных ребят на своем берегу явно по хватало. Тогда он перебрал всех парней из Чулзирмы, с которыми их познакомил Румаш на лугу в семик, – и пальцев на руке не хватило.
Оля попыталась погасить спор:
– Может быть, Илюша и прав, но надо ждать дядю Колю. Без него нельзя начинать. А ты, Тражук, сам поговори с Семеном Тимофеевичем. Расскажи о наших разговорах.
К удивлению Тражука Семен отнесся к его рассказу вполне серьезно:
– Разумница эта Оля Чернышева: надо, конечно, ждать Николая Васильевича. А если он не скоро вернется? Чугунов, допустим, горячится. Но… но почему бы нам с тобой не привлечь Яхруша, племянника Вись-Ягура?
– Верно! – Тражук понял намек Семена. – Хведюк сможет наблюдать за своим новым зятем – Летчиком, Ундри – за Пуян-Танюшем…
В горнице одиноко пьющего самого Павла Ивановича появился Тимук.
– Пал Ванч, можно слово сказать?
– Скажи два, три… В поминальник запишу, Тимохвей Емельяныч, – съязвил хозяин, удивившийся, услыхав от Тимука «Пал Ванч» вместо обычного «Павел пичче».
– Разговор не шутейный, Пал Ванч. Дело сурьезное. Имение Аржанова, сам знаешь, разнесли по щепочкам. А Киселева еще цело. Вот и пришел наш черед! Я поеду на трех подводах, если Семен даст своих лошадей. Смоляков, Магар и Танюш – тоже на трех. Вись-Ягур и Летчик-Кирюк… ну у этих только по одной лошади.
– Значит, чертова дюжина получается, – усмехнулся Мурзабай.
– Ошибся ты – четырнадцать выходит, Пал Ванч!
– Нет, правильно все понял! – Мурзабай стукнул кулаком по столу. – Не ошибся я! Значит, не дадим другим, сами разграбим чужое добро! Нет моего согласия! Не будет вам ни одной подводы. Эка удумали! Кому дорогу показываете? Сегодня – мы у помещика, а завтра – беднота у нас. Стоп! А ты-то чего ради стараешься?
Тимук ждал такого вопроса и заранее приготовился.
– Эх, Пал Ванч! Полжизни служил тебе верно, радел о твоем хозяйстве. А оно, вишь, с воробьиный клюв осталось после раздела с Семеном. Может, подумал я, ты и во мне теперь не нуждаешься! Тогда – куда я? А чего ты боишься? Твое дело сторона. В случае чего, все на себя возьму, сам я, без воли хозяина, для себя, мол, старался. Я же – батрак. С меня взятки гладки при новой-то трудовой власти.
Мурзабай с удивлением разглядывал разговорившегося работника – вечного молчальника, будто впервые его увидел. А ведь он совсем не знал его! Ишь ты, о новой трудовой власти заговорил. Уже пронюхал. Еще права свои батрацкие начнет отстаивать. И как получилось, что Тимук пол-жизни на него работал! Все Угахви виновата. Пригрела бездомного сироту – ишь, родственничек жены, нашему забору – двоюродный плетень. Не пора ли его отвадить?
– Если для себя радеешь, твое право! – вымолвил наконец Мурзабай. – Лошадь возьми, а к Семену ходить и не думай! И киселевское добро ко мне не завози!
Тимук сам знает, куда что завозить! Низко поклонившись, вышел.
Мурзабай усмехнулся, выпил стакан успокоительной жидкости. «Вот такое, значит, начало, дорогой племянничек! Начало чего, я спрашиваю? Начало конца. Растаскают Расею по косточкам разные Вись-Ягуры да Мирские Тимуки – деревенские и городские…»
