Текст книги "Мост"

Автор книги: Влас Иванов-Паймен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

– Нюры больше нет, – закончил Семен, – и праха ее не нашли, чтобы похоронить. Когда она тащила из-под пуль раненого Поликана, как раз разорвался снаряд. И оба исчезли, словно никогда их и не было…

Семен умолк и вышел из избы, медленно побрел по берегу реки в сторону Кивзюрта. До самого его возвращения Плаги потихоньку плакала.

Маленький Вася, заметив слезы матери, попытался ее успокоить:

– Не плачь, анне. Атте приехал, он опять приедет, привезет игрушки…

Мать попыталась улыбнуться, но не смогла и зарыдала уже громко.

В Чулзирме Тражук попытался у матери узнать об Уксинэ. Сабани почему-то особенно не распространялась, сухо заметила, что дочь Мурзабая в отцовский дом перестала ходить совсем. Мать от кого-то слышала, что Уксинэ скоро должна родить.

Тражук почему-то загрустил. Ему захотелось заглянуть к Мурзабаю. И повод был: надо рассказать о том, как пропал жеребец…

Мурзабай, оказывается, за все лето домой даже не заезжал, жил в Камышле.

В последний вечер Тражук сидел в новом доме, за столом и успокаивал мать, взволнованную отъездом сына в город.

В дверях появились две женщины. На руках у молоденькой кряхтел грудной младенец. В другой Тражук с трудом узнал Кидери. Узнал и удивился. Прежде Кидери напоминала Тражуку осыпавшийся куст боярышника, а сейчас она походила на яблоню в цвету: чуть пополнела, побелела, порозовела, даже губы стали пухлее и ярче.

Младшую сестру Кидери Тражук даже не мог вспомнить.

Подруге Уксинэ учиться не пришлось, и она мечтала, чтобы ее сестра Ануш, нянчившая сейчас ребенка Кидери, поехала бы в город.

– Воробьев хлопочет, чтобы в Самаре открыли для детей чувашских бедняков школу, вроде гимназии, – сказал Тражук. – Как только будет эта школа открыта, так сразу напишу тебе, – пообещал он.

– Писать письма ты умеешь, только вот отсылать – не мастер, – не могла не уколоть Кидери. – Для меня там не найдется школы? – спросила она сердито. – И я бы поехала учиться.

– И ты хочешь учиться?! – удивился Тражук.

– Учится же Анук Ятросова, почему же мне не смочь! – с вызовом сказала Кидери.

Тражук теперь не боялся «этой настырной девки», чувствовал себя свободно. Он взял у Ануш младенца Кидери и стал легонько подбрасывать. Малыш, видимо, принял Тражука за дедушку, вцепился Тражуку в бороду.

Мать забавлялась не меньше своего ребенка.

– Дери, дери за бороду Тражука мучи, – приговаривала Кидери, смеясь.

Хозяин вышел проводить нежданных гостей. Ануш с младенцем на руках вышла первая.

В сенях Кидери вдруг остановилась:

– Постой, и я попробую, – сказала она и на самом деле схватила Тражука за бороду. – Ты написал из Камышлы дурацкое письмо и думал этим отделаться от меня! От мужа-дурака, хоть он и вернется домой, я все равно уйду. Теперь Советская власть… Как только чуть подрастет сын, сразу приеду в город. Жди. Или боги куда-нибудь на край света, только в село больше не приезжай!

Дерзкая женщина приподнялась на цыпочки и крепко поцеловала в губы изумленного Тражука. Затем, так и не услышав от него ни слова, побежала.

9

Грохот пушек уже не доносился до Чулзирмы. Фронт, подкативший весной к Верблюд-горе, переместился на сотни верст. Не слышно стало и слова «Колчак». Не говорили ничего и о Дутове. В письмах с войны упоминается какой-то Деникин, а иногда называют каких-то врагов никогда ранее не слыханным словом «казары». Они, «казары» эти, оказывается, не так уж далеко, верстах в ста пятидесяти, – от Чулзирмы к югу.

С войны письма приходят редко. Ждут, ждут солдатки – нет весточки. Элим-Челим опять начал стращать своих снох, что-де, погодите, скоро женюсь.

Палли вернулся было из леса, а в самом начале лета и его призвали в Красную Армию. От него письма еще идут, а вот Киргури писать перестал.

Неунывающая Праски обеспокоилась, но пока не очень-то горевала. И в прошлые годы, бывало, муж подолгу не писал. А когда письмо пришло, нашелся и сам Киргури. Нашелся и – снова потерялся: словно в прятки играет… Потому-то не убивается пока Праски. Не только от Киргури, но и от других, призванных вместе с ним, писем нет как нет.

«Не сразу же все, в один день, погибли», – утешает себя Праски. – Теперь, что бы ни было, я не виновата, пусть пеняет на себя. Другие, вернувшись с солдатской службы, больше года жили в селе. Многие отделились, построили свои избы. Теперь их жены от свекра или там от свекрови не зависят. А он вернулся домой, пожил четыре месяца и поминай как звали, в лес подался. А теперь армия. Я и сама могу убежать, не удержат…»

В голове Праски всегда дул ветер. А на этот раз уж не Анук ли повинна в том, что Праски мечтает о самостоятельной жизни?

В пору летней страды Анук приезжала из города, работала в поле. Однажды попыталась собрать молодых женщин. Пришли только солдатские жены. Говорила им Анук о том, что Советская власть освободила, раскрепостила женщину, что теперь жены равноправны с мужьями. А те думали о другом, у них совсем иные заботы: «Когда мужей отпустят домой? Когда кончится война?»

Разошлись с собрания и забыли слова Анук. И только Праски все это крепко запомнила. Став «равноправной с мужчиной», она перестала слушать свекра, грубила невестке, начала варить в баньке кумышку. Сама сварит, сама и пьет.

– Дура! – укоряет свекор. – Огда власть не запрещала, не варила. А что теперь? Хочешь в тюрьму угодить.

– Пусть сажают, не… страшусь, хоть… умышкой отведу д… ушу, – отвечает Праски, как всегда передразнивая Элим-Челима.

…Девятнадцатый год не принес облегчения Советской республике. Иностранные государства изо всех сил старались погубить молодую республику.

Отголоски гражданской войны, словно волны разлившегося моря, захлестнули и Чулзирму. Весной всех, кому исполнилось девятнадцать, призвали в Красную Армию. Как раз перед страдной порой ровесники Румаша, распевая солдатские песни, через Ольховку строем отправились в город.

Мужчин в селе снова поубавилось. Захар Тайманов как в воду канул. Вскоре и Шатра Микки уехал.

«Камунов всех на войну забирают. У Советской власти выдохлись силы», – поговаривали на селе.

А другие высказывались иначе:

«Камуны сами добровольно уходят на войну. В деревне работали ради народа, теперь пошли защищать народ».

Эти говорят без страха, открыто перед всеми. Те – с опаской, шипят исподтишка…

Не вернулся из города Шатра Микки, сельский Совет остался без руководителя. Как раз в это время приехали в село люди, которые весной отбыли к Колчаку за деньгами.

Насчет девяти чулзирминцев, сидевших в тюрьме, уездные власти терялись, не знали, что и предпринять. Весной Кутяков отправил их из Тоцкого на усмотрение здешнего трибунала. Бумаг с ними не было. Никто не знал, за что их судить…

По показаниям самих крестьян, среди них были одни бедняки и батраки. Один говорил: «Бедняк. Меня Пуян-Танюш позвал как свидетеля». Другой уверял: «Батрак я. Меня хозяин заместо себя отправил». И – смех, и – горе. Самим им вроде доверять нельзя (к Колчаку за деньгами отправились!), но и документов, доказывающих их виновность, никаких нет…

В конце концов самому Захару Тайманову и пришлось вызволять своих злополучных земляков. Он, выручая их, даже не упомянул о бумажке ревкома, промолчал и о бунтарском сборище весной. По настоянию Захара их отпустили, а с самого Захара взяли подписку, как с поручителя.

Нисколько не колеблясь, Захар взял это на свою душу и тут же отправил два письма: в Ключевку, к Радаеву, и в свое село, на имя Тараса. Радаева предупредил: мол, возвращаются в село куштаны, а сыну сообщил: идет добровольцем в Красную Армию, а бумагу ревкома, что хранится на дне сундука, просил отнести Шатра Микки.

Получив письмо от отца, Тарас не заплакал. Но Лизук, узнав, что муж вызвался идти на войну, изрядно погоревала. Ключ от сундука, уезжая в город, отец оставил Тарасу. Мальчик нашел приговор ревкома.

Шатра Микки бумаги у Тараса не взял.

– Я тоже ухожу в Красную Армию, – сказал он, – приговор ревкома храни у себя.

В доме Микки пичче плакала Пазюк, дома мать места себе не находила. Куда теперь деваться Тарасу? И ревкомовская бумажка беспокоила мальчика. Как ее уберечь? Тарас побежал в Заречье, к невестке. Оля прочитала приговор ревкома, обрадовалась, что там упомянут Фальшин, и сказала:

– Ладно, Тараска, это очень ценная бумага. Я сама ее спрячу.

То, что Захар не вернется домой, Олю не удивило. Бумага, призывающая коммунистов добровольно идти в Красную Армию, пришла и сюда…

Хаяр Магар, приехав из города, три дня подряд заставлял топить баню. На горячих камнях морил тюремных вшей, до одури парился веником. Но селу еще в девяти дворах среди недели дымились бани – субботы хозяева не дождались. Эту неделю в Чулзирме окрестили «банной неделей», а другие прозвали «кулацкой».

А Тимрук, как всегда, не унывал и пустил по селу складные слова:

– Неделя камуны прошла, кулацкая неделя пришла. Пошли на войну Микки и Захар, со вшами воюют Танюш и Магар. Замана!

Мнение Тимрука определить было сложно, кого он одобряет – «камунов» или кулаков. Л что сам в действительности думает? Когда ушли белочехи, он плясал от счастья посреди улицы – все видели. Во время скандальной сходки вроде остался в стороне.

– Ведь из этого Заманы может получиться человек саманы, – сказал как-то Ахтем-Магар Захару. – Хорошо было бы совсем перетянуть его на нашу сторону.

У Захара и времени-то не оставалось пристальнее понаблюдать за Тимруком. А Шатра Микки не очень-то одобрил предложение Магара, даже выразил сомнение, напоминая, что Тимрук «выпивает вместе с богачами». Захар все-таки стал присматриваться: «Тимрук не богат и не беден. Середняк. Народ прислушивается к его шуткам. Человек очень неглупый. Читает газеты. Надо начистоту с ним поговорить». Так он наметил. Но осуществить замысла не успел.

То, чего не успел Захар, неожиданно вдруг завершили Радаев и Арланов.

Новый учитель пришелся сельчанам по праву. Открытая душа, любит пошутить, по-чувашски говорит, правда, чудновато, неточно, с акцентом, что ли, – но он ведь из дальнего края.

Тимрук, у которого изба на горе, спускаясь в село, неминуемо проходит мимо дома Ятросовой. А ведь Арланов квартирует.

Тимрук, завидев учителя, поздоровается, брякнет что-нибудь смешное, крикнет:

– Замана!

Однажды из открытого окна дома, когда мимо брел Тимрук, ему особенно приветливо улыбался бритоголовый учитель. До того Тимрук в дом не заходил. Но в этот раз учитель зазвал его.

Постояли друг против друга и, скаля зубы, помолчали.

Первым не выдержал Тимрук – выкрикнул вычитанную сегодня из газеты фразу:

– Пролетарий – на коня!

Учитель расхохотался:

– Присаживайся, пролетарий. Давай почаевничаем.

– Чай любят русские, чуваш пьет чай… если нет кумышки, – и тут же сообразил, что не к месту упомянул про самогон. – В избе Ятросовой живут камуны, и кумышки они не пьют. Поневоле будешь чай пить, если поднесут.

– Газеты читаешь, а сам красивое слово коверкаешь. Научись говорить – ком-му-нисты, – поправил его Арланов.

– Без тебя знаю, – проговорил Тимрук, передразнивая Арланова тем странным акцентом, с каким тот говорил. – Если речь идет о Шатра Микки, то это – камун. Если о Евграфе Архиповиче, то – ком-му-нист.

– Я еще не коммунист, Владимир Наумович, как и ты – лишь сочувствую.

Хотя до сих пор Тимрук и Арланов с глазу на глаз не беседовали, а оказалось, друг друга знают по имени и отчеству, оба порадовались: учитель – за то, что чулзирминец правильно выговорил, а Тимрук – потому, что учитель и его включил в число сочувствующих. Он несколько обижался и даже беспокоился, что «камуны» вроде чуждаются. Если бы, как предлагал Ахтем-Магар, поговорил бы Захар с Заманой по душам, Тимрук, возможно, коммуне оказался бы преданнее многих.

– Ты чудодей, что ли? Откуда знаешь мои мысли? – постарался скрыть шуткой свою радость Тимрук.

– Знаю, – сказал Арланов и начал по очереди, загибая пальцы: – Белочехи уходили, ты смеялся над лозунгом эсеров. Это раз! Потом как-то выкрикивал: «Пролетарии всех стран соединяйтесь!» Два! Теперь бросил пить кумышку. Три… А твое давнее выступление на съезде эсеров? Так-то, брат.

С того дня близко сошлись два шутника-разумника.

Арланов не зря сказал Тимруку про себя, что он – сочувствующий. Он не думал о вступлении в партию. Антонина Павловна заставила Арланова призадуматься.

– Хочешь принести больше пользы народу, вступай, – посоветовала она.

Радаев только через неделю после письма от Захара сумел поехать в Каменку. Познакомился с положением дел в селе и решил все-таки объединить в один два Совета. На собрании коммунистов кто-то возразил – дескать, так мы нарушаем национальную политику.

– Нет, нисколько не нарушаем, – загремел басом Радаев. – Говорю же – временно! До осени подберите новый актив, а жениха своего агитируй, пусть станет коммунистом, – кольнул Тоню Арлановым. – Сама научись разговаривать по-чувашски. А Оля – Оля пусть перейдет жить в семью мужа… Тогда и в Чулзирме снова образуем самостоятельный Совет. А пока оставлять без внимания село даже преступно. Вернулись из тюрем кулаки, пока молчат, в банях парятся, самогон пьют. Но вскоре они начнут перелопачивать село на свой лад. Об этом и предупреждает Захар Тайманов.

Радаев достал из кармана письмо Захара и попросил Фиронову прочитать вслух.

– Слышали? Коммунист подписался в качество поручителя, – снова загремел его могучий голос. – Сам в село не вернулся. Его долг должны выполнить мы. Советы в Чулзирме заглохли. Вам всем надо проводить усиленную работу на чулзирминской стороне. А если не будет единого сельского Совета, все может провалиться. Вас просто слушать не будут, дескать, у нас есть свой Совет, до нас вам нет дела. Вот тогда действительно и будет, что мы нарушим политику партии. Не беспокойтесь, этот вопрос я улажу и в райкоме и в городе. А сейчас – приступим. Надо заняться продразверсткой, покончить с самогоноварением. Бедняков убеждать, а богачей-неслухов сразу отправлять в город!..

Оля смотрела на Радаева с грустью и даже с жалостью. Такой был веселый, открытой души человек, жизнь в нем кипела. Теперь под глазами черно, да и все лицо как-то потемнело. Можно подумать, что он никогда не шутил, не смеялся. Здоровье уходит. Мучают старые раны, а иногда бывают приступы необъяснимой боли. И катается оп тогда по постели, скрипит зубами. Неужели и Румаш вернется с фронта такой, израненный, потемневший?! Какой бы ни был, лишь бы жиеой вернулся…

Вдруг Оля просветлела, улыбнулась. Она явно почувствовала живые толчки под сердцем. И тут молодая женщина забыла и про все горести.

«Дитя Румаша шевелится!»

Предложение Радаева приняли. Решили, что выполнять работы по Совету в Чулзирме должен человек, знающий людей на селе. Антонина Павловна горячо и убежденно заговорила о Тимруке. Комячейка, выслушав ее, наметила уполномоченным Владимира Осокина, по прозвищу Замана-Тимрук.

Два дня спустя Арланов поучал Тпмрука:

– Смотри, Владимир Наумович! Ты теперь уже не Тимрук-Замана, а товарищ Осокин, у-пол-но-мо-чен-ный! И брось раз и навсегда выкрикивать: «Замана!» И лозунг «Пролетарий – на коня!» – тоже надо говорить вовремя и к делу.

– Без тебя знаю, – ответил Тимрук, как всегда скаля в улыбке зубы. – И за тебя возьмусь, научу чисто и правильно говорить по-чувашски. За каждое искаженное слово буду взыскивать штраф: в первый раз – десять рублей, во второй – пятнадцать, а там – и двадцать.

Вдвоем они перешли через верхний мост и направились было в Малдыгас. Арланов вдруг издали заметил Мирского Тимука. Оглянувшись по сторонам, работник Мурзабая быстро заскользил по обрыву вниз.

– Знаешь ты этого батрака? – спросил Арланов. – Может он стать опорой Советской власти?

Тимрук тихонько засмеялся.

– Этот батрак недавно из тюрьмы вышел. По денежному вопросу отсидел, да ты, верно, слышал? – отозвался Тимрук, неожиданно став серьезным. – Вместо того чтобы стать опорой или сесть «на коня», он скоро Мурзабая оседлает. А пока ищет всюду для Хаяр Магара кумышку… Сами варить остерегаются.

…Мирской Тимук спускался по крутому берегу Каменки действительно в поисках самогона. Вернувшись в село, Тимук удивился: односельчане, оказывается, гнать кумышку боятся. Из всего села, не очень и скрываясь, варят самогон лишь Чахрун Мишши да младшая сноха Элим-Чилима. С Чахруном Тимук решил не связываться больше, а узнав, что орудует Праски, направился к ней в баньку.

От щепы и стружек поднимался белесый дымок. Стоя спиной к двери, Праски что-то помешивала в кастрюле… Помаленьку с волнующим звуком «кап-кап!» наполнялась подставленная под трубочку кружка.

Тимук, стараясь не топать, прокрался в баню. Праски готовилась вылить наполнившуюся первачом кружку.

– Слишком рано пришел, Тимук пичче, – узнала почему-то нежданного гостя Праски, не оглядываясь. – Рано пришел. Пойди прогуляйся, просвежись.

Тимук молча закрыл накрепко дверь, присел прямо на пол.

Праски поднесла ко рту кружку, отпила:

– И тебя небось тянет? Угостить, что ли?

Тимук облизнулся. В бане дымно и полутемно. Молодая женщина попивает кумышку… Тихо легла на сни-ну Праски рука Тимука. Женщина вздрогнула, но не оттолкнула, вроде ждала молча. Тимук быстро повалил женщину на пол, целовал в губы, в щеки, в шею.

Одурманенная кумышкой Праски вроде бы и сдалась, но потом мгновенно оттолкнула гостя, поднялась и ласково сказала:

– Постой, Тимук, сначала выпей и ты.

Тимук, оставаясь сидеть на полу, совсем было приготовился хлебнуть самогону. Праски еще нацедила в кружку вонючей жижи. Неожиданно пинком ноги раскрыла дверь бани:

– Ты, тюремная вошь, решил стоптать меня как петух! – злобно прошипела она, – Вот, катись к Ембельди Альдюк и топчи ее! – и плеснула еще неостывшей кумышкой из кружки Тимуку в лицо.

Тимук меньше всего рассчитывал на такой оборот. Он, растерявшись, не успел еще и вытереться, – Праски уже выбежала из бани.

– Правильно прозвали тебя Мирским Тимуком! Гляди-ка! Ко мне даже пристал. Если надо будет – поищу помоложе… – бормотала женщина, карабкаясь по откосу.

Оставив заказчика наедине с запретным аппаратом, Праски поплелась к Кидери.

Тимук как ни в чем не бывало остался гнать самогон. Выпил полную кружку горячего зелья и прошипел:

– Погоди, в другой раз не вырвешься! Не то чтобы вырваться, сама позовешь. А не позовешь – будешь в тюрьме вшей кормить.

Праски не оглядывалась, угроз Тимука не слыхала – была уже далеко.

10

Вихрь времени поднял Тражука на такую высоту, о которой он и мечтать не мог.

До нынешнего года ему и во сне не снилось, что будет он работать на третьем этаже прославленного дворца, в самом высоком здании города. Тражук ничуть не возгордился. Не только что возгордиться, даже потерял покой, словно сам перед кем-то в чем-то провинился. Больше всего страдал от сознания, что он не вместе с товарищами, проливающими за Советы кровь на фронте.

Это хорошо понимал старше его годами Симун Мурзабай – Семен Николаев. Семен разделял его мысли.

Семен и Тражук и вместе и поодиночке немало передумали о жизненном долге.

Захар Тайманов по долгу коммуниста добровольно записался в Красную Армию. Семен и Тражук тоже хотели последовать его примеру. Их опять забраковали, признали негодными для строевой службы. Семен и в самом деле все еще чувствовал последствия старых ранений, иногда посидев за столом, должен был менять положение, а порой и прилечь. Что Семен не очень здоров, было видно и на глаз – бледный, глаза запавшие…

Тражук и выглядел здоровым, и на недуги не жаловался: без отдыха бегом мог подняться на Атаманскую гору. Но его забраковали из-за плоскостопия.

Тяжело было им двоим довольствоваться тихой городской жизнью, когда все друзья-товарищи воевали.

Найти работу для души в свое время помогла Семену Николаеву Анук Ятросова – мысль эта родилась еще во время просмотра мольеровского «Тартюфа» в театре, когда Тражук затерялся в саду. Надо написать пьесу о теперешней жизни самому! Но ведь для этого нет опыта и просто знаний – как это делается.

Тогда-то Анук и посоветовала Семену сначала попробовать перевести на чувашский язык русскую пьесу.

В отделе просвещения пьесы о сегодняшнем дне, о которой мечтали Семен и Анук, не нашлось. Как поступить дальше?

Семен тогда взялся за Островского. И вот перевод драмы «Бедность не порок» завершен. Немало усилий затратил Семен, взявшись за совершенно незнакомый труд, по все-таки он закончен!

Хорошо бы теперь драму поставить в театре! По, живя в городе, это невозможно, даже с такой помощницей, как Анук.

Надо ехать в село – там и артисты найдутся и зрители.

Об отъезде из города Семен подумывал и раньше. Работа инспектора, которой он поначалу увлекся, ему со временем стала казаться скучной. Хотелось бы поработать в чувашской деревне, приносить какую-то реальную пользу.

Побывав в Чулзирме, он понял, что и там теперь больше размышляющих о жизни людей, он ведь сам когда-то крепко подумывал, искал новый путь. Ему помогли тоже люди, но более зрелые, более развитые, чем он. А теперь настало время ему самому стать полезным – помочь отрешиться от старых взглядов и представлений, а может быть, тоже показать новую дорогу тем, кто ищет ее.

И возник еще один повод, влекущий Семена в село. Последнее время он стал скучать по Плаги и Васятке.

Возможность перейти на работу в село появилась. После отъезда на фронт заведующего уездным отделом просвещения на его место из Самары прибыл товарищ Малинин. И Семен, и Тражук, и Анук были обрадованы приездом их лесного товарища и городского учителя. Он передал им привет от Воробьева, сообщил новости. Школу, в которой они учились, оказывается, закрыли, все курсанты отправлены на фронт. И все же Воробьев снова мечтает к зиме открыть школу – недалеко время, когда враг будет разгромлен на всех фронтах.

Вскоре из Ключевки приехал Радаев. И там, оказывается, заведующий отделом просвещения призван в армию. И Радаев просил прислать на его место не кого-нибудь, а именно Николаева. Семен и сам выразил желание отправиться туда как можно быстрее.

Анук, загоревшаяся идеей постановки пьесы на чувашском языке, не захотела отстать от друга. В укоме не стали ее отговаривать, сочли более полезной ее работу среди женщин Ключевки.

Таким образом, чулзирминская колония в Красном доме распалась. Тражук остался в городе один. Он даже и не заговаривал о поездке в деревню. Он точно знал: не отпустит уком, но не забыл Тражук и слов Воробьева… Тражук мечтал учиться дальше.

– В укоме более-менее здоровых мужчин теперь только двое – я да ты, товарищ Петров, – сказал ему как-то секретарь укома Ильин. – Остальные все хромые да больные. У тебя борода длинная, а у меня волосы, – добавил он, смеясь. – А поэтому и работать нам приходится больше других. Остальные-то – женщины, у них – дом, хозяйство, дети…

Волосы у Ильина действительно длинные. Совсем как у Максима Горького. Когда он сидит в кабинете за столом – его и напоминает. Но это пока сидит. А встанет – Тражуку по плечо – очень уж невысок. Но веселый, добрый. Тражук к нему привык.

На имя укома прибыл вагон политической литературы: книги, плакаты, лозунги. Тражуку предстояло распределить все по селам уезда.

Он горячо взялся за дело. На третьем этаже освободили ему комнату. Вечерами он работал там. Как устанет – выходит на балкон подышать воздухом; и комната и балкон теперь стали его кабинетом. По вечерам Тражук домой не торопится – дел невпроворот.

Балкон Тражука вроде коридорчика, крытого и огороженного с трех сторон стенами. Позднее Тражук узнал, что это – лоджия. Здесь, говорят, прежде вечерами сиживал хозяин дома Киселев. И любовался видом города и знаменитой Атаманской горой. Наверное, при этом о чем-либо мечтал, думал. Однако, разумеется, не о том, что вскоре здесь будет хозяином сын чулзирминского чуваша Михаила-лапотника. Если бы даже кто-нибудь в шутку сказал ему об этом, то помещик наверняка умер бы со смеху.

Тражуку очень нравился помещичий балкон. Укромный уголок. Снизу сидящего на балконе человека не увидишь.

Сегодня вечером работать в комнате Тражук не мог, беспокойно было на сердце, и он вышел на балкон и стал прохаживаться от стены к стене.

Утром откуда-то в уком заявился Илюша Чугунов. Сам очень торопился, с Тражуком разговаривал как-то бестолково. И новостями путем не поделился, взбаламутил только.

– Наши все, видать, погибли, браток! С Уральского фронта пришли страшные вести. Более точные сведения поступят в уком, сегодня-завтра все узнаешь… Пока я не очень-то верю тому, что слышал в штабе. Тороплюсь. А мне, видать, придется рыскать по прошлогодним лесным чащобам.

Больше сказать не успел, его позвали к Ильину.

Страшно подумать: на Уральском фронте – полсела из Чулзирмы и полсела из Сухоречки. Самые отважные, самые умные, самые здоровые. Многие погибли раньше: Спирька, Поликан, Нюра, Ундри, Киргури… Всех остальных касались слова, что сегодня Тражук услышал от Илюши. В этих словах – жизнь нескольких сотен людей. Если вспоминать каждого в отдельности – сердце не выдержит. Можно с этого балкона броситься вниз головой. Перед глазами встают один за другим – знакомые, близкие люди, на душе становится как-то тесно. Вспомнился самый дорогой друг. Румаш!.. Улыбается, слегка скривив губы. Нет, не может смерть его одолеть!

Мысль о Румаше внезапно успокоила Тражука.

Новая самана, новый мир рождается в кровавых битвах. Тысячи отважных сынов народа отдают жизни за светлое будущее. Веками народная кровь орошала поле брани, но не становилось от этого легче жить. Даже прославленным героям. Теперь народ поднялся на борьбу за то, чтобы навсегда покончить с несправедливыми войнами, утвердить свою волю, закрепить свое счастье. И снова вспомнились слова торжественного гимна:

Это есть наш последний И решительный бой.

С Интернационалом Воспрянет род людской.

Война кончится нашей победой. Тысячи погибнут – завоюют миллионам счастье. Забудут ли оставшиеся в живых тех, кто погиб? Нет, никогда не забудут. Словно яркие звезды, будут звать имена погибших все вперед и вперед…

Опять разволновался и долго не мог успокоиться Тражук. Даже в омуте не остудить охваченное пламенем сердце. Только разве можно утопить горе в кровавой реке? Вспомнился потемневший от мрачной вести Илюша. Счастлив ли он? Хоть на настоящее дело пошел. Водь не берут же его, Тражука, в Красную Армию. Уж не убежать ли на фронт самому?

Нет, так не годится! Если взвесить все по-серьезному, побег отсюда – то же дезертирство. Ильин и сам готов быть на фронте, но ведь партия поставила его воевать здесь, в тылу. И Тражука разве не партия поставила?

Теперь ему уже не кажется детской игрой то, что задумали Семен и Анук. Оказывается, Семен понял свой долг, нашел истинное призвание. Он для борьбы за дело партии нашел иное, но очень действенное оружие.

Разве не наши заботы заставить и городской театр работать как следует? Завтра же надо поговорить об этом с товарищем Ильиным. Смотреть спектакли пока больше ходят женщины в шляпах. Пусть он, театр, служит рабочему народу…

Тражук и на самом деле заговорил как-то с секретарем укома о городском театре. Ильин откинул назад свисавшие на лоб волосы и окинул парня добрым взглядом.

– Словно угадал ты мою мысль, очень нужный вопрос поднял, – одобрил он и тут же напугал: – Не назначить ли тебя, товарищ Петров, агитпропом? После отъезда Семыкина этот отдел у нас прихрамывает. Безрукова – хорошая коммунистка, однако одна работу агитпропа, пожалуй, поднять не в силах.

– Не смогу я, Тихон Семенович. Еще слишком молод.

– Ты слишком молод, а я слишком стар… Не горюй, что молод. Ты будешь еще таким, как я, а мне уж не стать как ты. И все-таки я не сетую. Молодые люди, вроде тебя, в Красной Армии полками да бригадами командуют. Не отставай от них. Через год оставлю тебя работать на своем месте. Если согласишься – открою тебе один секрет…

Последние слова Ильин произнес хрипло, почти шепотом. Ухватился за грудь и глухо закашлялся.

Его «секрет» удивил Тражука. Секретарь укома Тихон Ильин, оказывается, пишет книгу для молодежи. Он целые ночи напролет не спит – работает в кабинете. Другую его тайну Тражук узнал от Безруковой.

– Товарищ Ильин проживет недолго. Болеет легкими.

Ильин после разговора Тражука с Безруковой почему-то показался еще больше похожим на Горького.

«Хотя и к концу подходят дни его жизни, он все же старается для людей, не о себе думает…» Тражук позавидовал выдержке и воле старшего товарища, ему хотелось быть похожим на Ильина.