Текст книги "Мост"
Автор книги: Влас Иванов-Паймен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
С солдатом, что вез в Чулзирму Тражук, получилось чудно. Он почти вбежал в распахнутые ворота заезжего двора, подскочил к запряженным Тражуком саням и засыпал его вопросами:
– Здесь Пулькин хозяин? Стой, обожди. Чей будешь, русский, чуваш? В Чулзирму едешь? А запасной тулуп есть? Вот и хорошо. Поехали!
Тражук оторопело смотрел на бесцеремонного солдата, а он тем временем усаживался в сани, кутаясь в тулуп.
– Думаешь, я вырс? [23]23
Вырс – русский.
[Закрыть]Нет, я чуваш, только немного забыл чувашский язык, – решил незнакомец успокоить Тражука. – Ничего, за дорогу вспомню. Ты мне отвечай по-чувашски, пойму. Дорогу знаешь? Ну, если не знаешь, лошадь довезет. Да и я не забыл еще дороги на родину. Не горюй, доедем.
По пути солдат рассказал о себе, перемежая русскую речь чувашскими словами. Он назвался Осокиным, братом Тимрука. Звали его, мол, Михаилом, по-чувашски Мишши. В солдаты ушел давно, когда Тражук был маленьким.
Скоро солдат угомонился, поднял воротник тулупа и завалился набок. Но понукаемая лошадь шла шагом. Тражук, преодолевая дремоту, лениво вспоминал город – там он побывал впервые.
Улицы прямые, как струны на балалайке. Деревянные, крашеные дома с крылечками складываются в кварталы – ишь какое слово! Как называется дощатый настил вдоль домов – не выговоришь. Каждый двор обнесен забором, за ним – злые собаки. Главная улица вроде и не шире других, а какая-то нарядная. Тут уж дома каменные, двухэтажные. Ворота железные. Нижние окна – иные побольше ворот, из толстого стекла, а за стеклом разные товары. Тражук целый день ходил по улице, глазел на людей, читал вывески. И вдруг на одной: «Бакалея. И. Д. Половинкин». Так вот где живет жених Наташи Черниковой Виктор Половинкин.
Долго стоял парень в лаптях возле открытой двери, что вела на второй этаж, все вроде ждал – сбежит по ступенькам Виктор Половинкин с револьвером в руке и начнет стрелять, как когда-то в письме обещал… И вдруг заскрипели ступеньки. Тражук отпрянул, спрятался за телеграфный столб. Услышал веселый женский смех. Мужской молодой голос. На улицу из двери выскользнула молодая женщина. Оглянулась, махнула рукой, прошелестела что-то вроде «адю» и зацокала по тротуару каблуками желтых башмачков. Тражук обомлел. Да это же дочка Пулькина, хозяина заезжего двора!
Чудной народ в городе! По снегу и мужчины и женщины в башмачках шастают, или, как Румаш говорил, в штиблетах. А эта, как се… Сафо, кажется, чуднее всех. По красивая, как сказка. Ученая, гимназию кончила, а лепечет по-детски. К отцу: «папуля», мать – «мамулей» кличет. А папуля и мамуля на городских-то не похожи, хозяин совсем как мужик из Сухоречки.
Но Сафо! И чудится Тражуку, что городская красавица к нему под заячий тулуп залезла, шепчет: «Трофим Петров, я люблю тебя. Забудь холодную Уксинэ. А Виктора я не люблю, у него невеста есть».
И вот они уже на салазках – Трофим Петров и Сафо Пулькина! Катятся с горки. Салазки опрокинулись, Тражук уткнулся носом в снег…
– Ах ты, эсреметь! Возница называется. Да что ты дрыхнешь с вожжами в руках! – весело укоряет солдат.
– И не спал я вовсе, – оправдывается Тражук, залезая в сани. – Это под гору буланый понес. Сытый, шуйтан, весь день овес жрал.
– Ври больше. Я проснулся, видел, как ты носом клевал!
Дорога пошла в гору. Солдат выпрыгнул в снег.
– Немного разомнусь. Вожжи крепче держи!
Коню, видать, наскучило плестись шагом – дорога выпрямилась, он норовил удариться в рысь.
– Ну-ну, не балуй! – Тражук натягивает вожжи.
– Не держи. Догоню, не бойся! – кричит солдат.
Буланый рванул. Солдат успел прыгнуть в сани.
– Были, браток, и мы рысаками, – сказал непонятно, вырвал вожжи у Тражука. – Слазь! Сидишь всю дорогу, как улбут. Вытряхивайся из тулупа. Чаю мало пьешь, до ветру не просишься!
Хорошо! Ветер стих. Выглянуло неласковое зимнее солнце. Тражук бодро шагает за санями: «На брата похож солдат-то. Веселый». А Михаил гикнул, хлестнул коня кнутом и крикнул:
– Догоняй! А не догонишь, иди пешком.
Тражук опешил. Кинулся за санями: «А черт его знает, что он за человек. Вдруг какой-нибудь конокрад». Помчался следом, догнал, осталось только ухватиться за спинку санок. Протянул руку и растянулся на дороге.
Солдат с хохотом и гиканьем гнал лошадь дальше. Сердце Тражука колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из-под задымившейся паром шубейки. Санки скрылись за поворотом. Тражук поплелся по опустевшей дороге. «Отец пропал из-за собственной лошади. Теперь я пропадаю из-за чужой. Что делать? Дурак, доверился проходимцу».
Добрел к повороту и засмеялся от радости. У кустов стоял буланый, раздувая дымящиеся бока. Солдат сидел на облучке задом наперед.
– Слабо тебе против меня, но бегать можешь! Только нет у тебя сноровки. Дышать не умеешь. Я вдвое тебя старше, но куда тебе до Михайла Осокина! Все мы сделали хороший проминаж: и я, и ты, и буланый.
Тражук окончательно уверился, что солдат – родной брат Тимрука. Такой же шутник. Но когда они снова у. троились в санях рядом, солдат, вдруг став серьезным, принялся расспрашивать про деревенских. И тут Тражук подумал, что Михаил не такой уж ветродуй, как дядя Тимрук. «Уж не чувашский ли это Радаев? Вот было б дело! У Илюши – дядя Коля, а у нас – дядя Миша». Когда Тражук упомянул, что провожал Семена на губернский крестьянский съезд, солдат не на шутку разбушевался.
– Ах ты, рогатый шуйтан. Растяпа! Дубина стоеросовая! Почему мне в городе не сказал? Я бы Симуна накачал! – и солдат даже обернулся, как бы прикидывая, далеко ли они отъехали от города, может, вернуться!
– Ты сам виноват, Мишши пичче, – возразил удрученный Тражук. – Не спросил ничего. Залез в сани и закричал: «Поехали». Чего ж теперь-то ругаешься?
– Да не тебя, я себя ругаю. Намаялся я в поезде, обрадовался, что сразу нашел попутчика, да еще с волчьим тулупом. Ну да ладно. Там он не уйдет от Захара Тайманкина. Знаешь ты Сахгара Святого? Помнишь его?
– Еще бы! – Тражук, захлебываясь, рассказал все, что знал про Румаша, сына Захара, про его письма. Спросил, что это за оружие – револьвер «бульдог», обещанный ему другом.
– Оружие? – усмехнулся солдат, – Детская игрушка, а не оружие. Вот, возьми! – Он вытащил из кармана шинели наган, покрутил барабан, высыпал патроны в рукавицу. Тражук голыми руками взялся за вороненое железо, повертел наган, причмокнул языком от удовольствия и неожиданно заключил, подув на пальцы:
– Им только летом воевать. Больно уж холодное!
– Ты еще дите, – улыбнулся Михаил.
Осокин осторожно заговорил о брате. Тражук многое выложил, что знал о дяде Тимруке, но кое о чем решил умолчать.
Солдат развеселился.
– Умный мужик, а? Грамотный? Газеты, значит, читает, раз выкрикивает: «Долой министров-капиталистов!» А любимое свое словечко не забыл?
– Это заману-то? – усмехнулся Тражук. – Нот, но забыл. Встретит кого на улице, вместо «здравствуй» кричит «замана!». И зачем он коверкает чувашское слово?
– Да это он воображает, что говорит как русский. Твердо. Наверно, у него вместо «капиталисты» получается «габидалисты». Так, что ли? Я сам сначала смешил людей, нажимая на все согласные. А вот «ш» иногда не выговариваю. А правда, умница мой братан? Вот кого надо было бы послать на съезд. Хороший он. Когда умер отец, сказал; «Не горюй, Мишши, выведу тебя в люди» – и в тот же год послал в школу. А потом я его сам научил грамоте. Неужели даже в Совет его не выбрали?
Тражук замялся: нелегко говорить человеку неприятное.
– Пить начал. Да водит дружбу с одними куштанами.
Солдат минуту помолчал…
– Так, говоришь, Симун не заодно с эсерами? Молодец он! – поставил точку солдат и поднял волчий воротник тулупа.
Впереди замаячила колокольня ероховской каменной церкви.
В Ероховке путники задержались дольше, чем предполагал Тражук. Осокин где-то пропадал, вернулся на заезжий, когда зажглись огни.
– Что же теперь делать будем, Мишши пичче? – растерянно спросил его Тражук. – Ночевать, что ли, тут будем?
– Что-что? Я тебе дам ночевать, ек-сэк! Запрягай. Сам буду править. Надевай волчий тулуп и дрыхни. За два часа домчу до дому. Подумаешь, двадцать пять верст.
Тражук и вправду проспал весь остаток пути.
– Вставай, шуйтан безрогий! – узнал он, просыпаясь, знакомый голос солдата. – Ек-сэк! Лошадка тянет меня к мурзабаевскому дому. А я не знаю, куда ехать. Где поселился твой Симун?
Тражук хотел было взяться за вожжи.
– Не дам! – воспротивился Михаил. – Ты только скажи куда.
– Через верхний мост, – буркнул Тражук.
– A-а, в Малдыгас. Люблю. Там беднота живет.
– А потом вправо, на горку!
– Да ты что, очумел? На гумне, что ль, будем ночевать? Ведь не заявляться же к брату ночью. Слышь, петухи поют.
– Угу! – обрадовался Тражук. – Заночуешь у нас, за гумнами… Плаги акка будет рада. Она добрая.
…Солдат Осокин и утром не спешил к брату. Позавтракав у приветливой хозяйки, он отправился в Сухоречку.
Тражук до обеда читал и посматривал в окно. Дом дяди Тимрука стоял за речкой на косогоре. Солдат, видать, от русских еще не вернулся. Тражук решил пройти по улице Твайкки в надежде встретиться с Михаилом еще хоть раз. Но увидел он не Осокина, а его брата, дядю Тимрука, выходившего со двора Смолякова в обнимку с Карпом Фальшиным. Смешная пара. Фальшин в романовском полушубке, на ногах – валенки, Тимрук – в рыжем худом сукмане и в лаптях. Приземистый Фальшин отталкивал от себя тщедушного, высокого Тимрука, а тот, громко выражая свой восторг, лез целоваться. Дядя Тимрук выкрикнул имя отца Тражука и упал на заледеневшую тропинку, вскочил и как ни в чем не бывало, растопырив руки, опять полез к Фальшину. На этот раз Тражук разобрал слова пьяного Тимрука: «Постой, Карп Макарыч, скажи, для-ради Христа, зачем ты отобрал пегашку у Сибада-Михайлы?» И снова Тимрук полетел наземь от сильного толчка Фальшина. Но он вскочил, снова выкрикнул имя Сибады, полез к Фальшину и снова свалился…
Бабы у ворот громко роптали:
– Ай, батюшки, убьет этот непутевый русский Заману-Тимрука.
Тражук застыл на месте. Фальшин сильным ударом сшиб беднягу и принялся пинать ногами. Молодому парню не пристало связываться с пьяными мужиками. «Эх, Илюша не посмотрел бы ни на что, звезданул бы этого Фальшина…» Но в это время кто-то действительно так звезданул негодяя, что тот отлетел на несколько шагов и с грохотом ударился о ворота двора Смолякова. Да это Вись-Ягур! А вон бежит и Мишши пичче.
Ягур поднял за ворот Фальшина, развернулся было для удара.
Стой, Егор Егорыч! – подоспевший солдат отвел его руку. – Убьешь человека, отвечать придется.
– Ах ты сволочь! Кусок старого режима, – скрежетал зубами огромный Ягур, встряхнул Фальшина и подтолкнул к мосту через Ольховку.
Дядя Тимрук поднялся на ноги и в изумлении уставился на солдата.
– Замана! – завопил он. – Мишша, Мишшук, Мишши! Мой брат, юхтар-малахай! Люди, глядите, это мой родной брат Мишши. Салдак… Нет, генерал!
Солдат подозвал Тражука, попросил довести Тимрука до дому.
– Чего это он про генерала поминал? – поинтересовался Вись-Ягур.
– Писал ему летом, что выбрали меня председателем дивизионного комитета, – отмахнулся Михаил. – Вот у него все и путается в пьяной голове.
– Мишши, юхтар-малахай! Дивизией командует. Генерал! – вопил Тимрук, стараясь вырваться из рук Тражука и подоспевшего Яхруша.
Мальчишки слышали выкрики Тимрука, но производству солдата в генералы не поверили. Они уже знали, что офицеры и генералы – враги Советской власти, как и атаман Дутов.
По селу разнесся слух, что вернулся с войны Салдак-Мишши, но осерчал на родного брата за дружбу с богачами и приютился у Симуна Мурзабая.
Михаил Осокин получил пожизненное прозвище «Салдак-Мишши». К брату действительно он так и не перебрался.
5Декабрьский крестьянский съезд в Самаре, к удивлению Симуна, оказался не первым, как он думал, а четвертым. Четвертый съезд с апреля этого года! Как же это? Вся губерния бурлит, живет по-новому, а Каменка все еще дремлет. А так ли? Может быть, Симун сам проспал все лето? И не мудрено. Вернувшись домой после госпиталя, вначале наслаждался покоем. Потом – мечтал у окошка о несбыточном счастье, строил дом…
Кузьминовский эсер по дороге в Самару был очень ласков с племянником Павла Мурзабая, уговаривал его выступить на съезде, осторожно подсказывал, о чем и как говорить.
– Дядя бы смог лучше… Без году неделя я стал хозяином своего двора, – пытался уклониться Симун от прямого обещания.
– Дядя, говоришь? – притворно удивился Белянкин. – И сам я так думал. Да, вишь, староват он. Тебе, выходит, передал свою линию. Надеется. И я надеюсь на тебя, Семен Тимофеевич.
«Хитер. Величает на каждом слове. Да и я ведь не лыком шит».
– Неопытный я, Фаддей Панфилович, – хитрит Семен. – Плохо еще разбираюсь. Посижу, послушаю других делегатов. Л то ляпну чего-нибудь, людям на смех.
– Дело говоришь, Семен Тимофеевич. Сначала послушай. Летось тут один вашенский сразу в кутузку угодил.
И тут Семен услышал о подвиге Осокина, которого в Чулзирме звали Заманой-Тимруком. Павел Мурзабай ехать на крестьянский съезд отказался, и Белянкин по совету Смолякова ухватился было за Тимрука, протащил его на уездном, выдвигал на губернский. А тот в конце своей довольно толковой речи взял да и ляпнул: «Вся власть – Советам! Земля крестьянам! Долой министров-капиталистов!»
– Подвел оп меня под монастырь, – закончил Белянкин свой рассказ. – Не то он придурковатый, не то уж слишком умен. Дурь-то у него небось выбили в кутузке!
Да, проспал кое-что Семен. И чулзирминцев, видно, не знает. Рассказом про Тимрука Белянкин еще больше насторожил Семена.
Па первом заседании Семен вертел головой, осматривая крестьянских депутатов со всей губернии. «А хлеборобов тут, пожалуй, и нет, – дивился он, – Кругом тучные бородачи в жилетках и при часах, а главарями – поджарые очкари при галстуках».
Слушает, наблюдает, думает Семен Мурзабай – товарищ Николаев.
Весь спор вокруг продовольствия. Богатеи не хотят давать городу хлеба, они понаглее и, пожалуй, злее самого Белянкина. Семен сам крестьянин, хлеб выращивает. Но он понимает, что городу нужен хлеб – и рабочему и солдату. А им, эсерам, и дела нет до этого. Анархисты и есть, только эти умышленно вносят беспорядок. Разум-то не на их стороне, а на стороне тех же большевиков…
К Семену в перерыв подошел человек, небольшой, худощавый, с длинными рыжеватыми усами.
– Вы, товарищ, случаем не из Кузьминовской волости? – спросил по-русски, но, не дождавшись ответа, радостно воскликнул на родном для Семена языке: – Так и есть. Здравствуй, здравствуй, дорогой Симун, сын Тимуша Мурзабая. Не узнаешь? Кхе-кхе, я же Тайманкин, если сказать по-нашему, по-чулзирмински, – Тайман Сахгар.
– Сахгар пичче! – обрадовался Семен. – Тебя и узнать-то без бороды невозможно.
– Помолодел, значит, – весело подмигнул Захар. – А ты, братец, возмужал, еще больше стал на отца похож. Вот если ты и умом пошел в пего, тебе нечего здесь делать!
Сразу стало веселее одинокому Семену, будто он с родственником встретился. Мал еще был Семен, но похороны отца хорошо помнит; женатый человек Тайман Сахгар заливался слезами, словно малый ребенок, над гробом Тимуша Мурзабая.
– Все пошли обедать. И нам, дружок, надо подкрепиться, – сказал Захар.
– Тогда пойдем к нам, в гостиницу, – предложил Семен. – Угощу тебя деревенским ширтаном [24]24
Ширтан – национальное кушанье.
[Закрыть]. Давно, наверно, не пробовал.
– Не соблазняй меня мурзабаевским ширтаном. Не пойду я в осиное гнездо. Там поговорить не удастся. Немало зажиточных чувашей среди делегатов, обманутых эсерами. Я лучше угощу тебя городским обедом в нашей столовой.
Здорово повезло Семену. Вот кто разрешит его сомнения, ответит на все вопросы. Захар Матвеевич понимает все с полуслова.
– На съезде тебе действительно нечего делать, – говорит Захар, хлебая пустой суп и лукаво поглядывая на Семена, брезгливо цедящего сквозь зубы городской «щербет». – Это кулацкий съезд. Резолюцию мы знаем наперед: не давать городу хлеба, не признавать Советской власти, ждать Учредительного собрания. Ну и пусть ждут. Мы созовем свой – бедняцко-середняцкий съезд и опрокинем эсеров. Пока нам недосуг. Первая задача: покончить с Дутовым. А эсеры обделывают под шумок свои грязные делишки. Но во время революции ничего втихую делать нельзя. Все выплывет наружу.
Семен удивлялся: он ведь и сам думал почти в точности так, как говорил Захар. «Эх, Сахгар пичче, Сахгар пичче! Ты, наверно, большевика из меня хочешь сделать. А не знаешь, что я человек нерешительный. Да и не будет мне доверия! Хоть и живу отдельно, все знают, что я почесть как сын бывшему старшине Павлу Мурзабаю…»
– Я понимаю, – словно угадал его мысли Захар. – Ты сейчас думаешь, а кто мне поверит, Мурзабаю? Поверят! Люди теперь все понимают по-новому. Ты – не Мурзабай, а Николаев, сын своего отца Тимуша. Я в тебя крепко верю. Не знаю, как поживают там мои, в Базарной Ивановке, – заговорил он о своем. – Надо бы перевезти семью в Чулзирму. Жена прожила бы как-нибудь возле братьев. Да нельзя мне в Оренбургскую губернию, пока там не установилась Советская власть. Вот выбьем Дутова… А пока надеюсь на Румаша, хотя и с ним давно потерял я связь.
Семен рассказал ему все, что знал про Румаша. Сначала Захар порадовался, потом призадумался, водя левой рукой по бритому подбородку.
– И когда только я всех увижу? Ведь за мной следят – даже увидеться с детьми не могу…
Семен решил отвлечь Захара от невеселых дум.
– Что, Сахгар пичче, наверно, недавно бороды лишился? Руки-то – привычка осталась – к бороде тянутся.
– Кхе-кхе, – усмехнулся Захар. – Два года назад сбрил – как в солдаты забрали. А привычка-то, она долго живет. Еще один враг. Я говорю о привычках, косных обычаях народа, особенно крестьян, особенно чувашей. Еще и с этим столкнемся. Ну а пока, слава богу, молодежь смело штурмует старые крепости.
– А «слава богу» тоже надо забыть, Захар Матвеич. Ты, говорят, давно стал безбожником. А теперь еще и большевик!
– Что, не по душе тебе наша городская пища? – не переставая смеяться шутке Семена, спросил Захар. – То-то. Так и живем, так и воюем. Да еще побеждаем, – он встал из-за стола. – А теперь я пойду, а ты немного подожди, пока не вернулись со съезда твои эсеры, бери свой ширтан! Познакомлю тебя с друзьями. Угостим нашим национальным блюдом «русских чувашей». Квартируют они у вокзала.
Вечером Захар исполнил обещание – познакомил Семена с «русскими чувашами».
Так прозвали самарские большевики двух братьев Самариных: Алексея, что постарше, и Андрея – ровесника Семену. Они, будучи русскими, даже состояли в чувашской секции губкома партии. Алексей вернулся большевиком с фронта. Андрей был учителем, связался с эсерами, но под влиянием брата тоже перешел к большевикам.
Семен встречал и прежде русских, знающих чувашский. Санька Смоляков, например, тоже с детства говорил по-чувашски, но плохо, с акцентом. Удивило Семена в «русских чувашах» другое.
– Бывают некоторые чуваши, – сказал он новым знакомым, – старающиеся забыть родной язык, чтобы походить на русских. А таких, чтобы выдавали себя за чувашей, мне встречать не доводилось. Да, по-моему, за это памятник надо поставить на чувашской земле.
– Памятник уже есть, – сказал Андрей весело. – Кузница отца на берегу Самары в нашем селе Арлановке. Там теперь раздувают горн ученики отца. Отец в это село пришел молодым – скрывался от властей. Маму нашу позже привез. А назвал он себя Самариным, фамилию скрывал. Вот и мы – Самарины. Один мальчик-чуваш, сирота, у нас в семье жил, нашего батю называл атте [25]25
Атте – отец.
[Закрыть]. Вот, выходит, братья мы ему. Чем не чуваши?
Алексей ласково похлопал Семена по плечу:
– И мы встречали таких чувашей, что отказывались от своего языка… Нельзя их осуждать. У правительства политика такая. Темные люди своими насмешками заставляют чувашей скрывать национальность. В знак протеста против политики стоящих у власти мы, русские, и стали называть себя чувашами.
– По-чувашски говоришь чисто, однако без русского слова «протест» не обошелся, – подметил Семен.
– Ха-ха-ха! – младший пришел на выручку старшему. – Протест – слово иностранное, латинское. Пришла пора ввести его и в чувашский язык. Ну как ты скажешь по-чувашски: «Выразить протест»? Никак. А чуваши, так же как и русские и другие народы, выражают протест против насилия, бесправия и любой несправедливости.
– Братья Самарины – лучшие ораторы, – вмешался наконец молчавший до сих пор Захар. – Иван Васильевич привлекает их к работе среди чувашских солдат. Многих чувашей они повернули в сторону большевиков.
– Алексей Васильевич, Андрей Васильевич, Иван Васильевич! – удивился Семен. – Три брата, что ли? И тот такой же «русский чуваш»?
– Нет, тот не Самарин, а Воробьев. Не русский он, а самый настоящий казанский чуваш. Эти вишь какие красавцы. Воробьев ничуть не красивее Шатра Микки. Завтра мы тебя с ним познакомим – он башковитый, грамотный.
Пока Захар говорил, Семен внимательно оглядывал «русских чувашей». И правда, красавцы. Оба голубоглазые, с темными волосами. У младшего лицо чуть продолговатое. Старший круглолиц, широк в плечах. Богатырь. Чем-то напоминает Радаева.
С улицы долетела песня. Семен прислушался, засверкал глазами.
– И у нас в городе поют эту песню. А еще такую, – и Семен постарался передать мотив, – Жаль, не знаю слов, а то бы я вам спел…
– Споем мы! – Алексей подмигнул брату.
– Слушай, слушай! – шепнул Захар Семену. – Они сами перевели слова песни на чувашский.
Изумленный, потрясенный Семен слушал революционный гимн на родном языке, который запели русские чуваши. Вскоре он уже подтягивал высоким тенором: «Это есть наш последний и решительный бо-ой!..»
А через два дня Семен с винтовкой за плечами занял место в шеренге красногвардейцев рядом с Андреем Самариным.
– Что же получается, Андрей Васильевич, – улыбаясь, говорил он новому товарищу, – Приехал я с эсерами на крестьянский съезд, а попал к большевикам в красногвардейский отряд. Как это назвать?
– Шел в комнату – попал в другую, – улыбнулся в ответ Андрей Самарин, – это сказал наш великий русский поэт!
