Текст книги "Мост"

Автор книги: Влас Иванов-Паймен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

2

Захар много размышлял над последними событиями в родном селе, происшедшими еще до его возвращения.

По обе стороны Ольховки в Совет избраны непригодные люди – другого мнения быть не может. О Заречье даже сказать нельзя – есть там сельский Совет или нет. Сухореченские почти в Чулзирму не ходят. Члены Совета не собираются, не советуются между собой.

«И в Чулзирме и в Заречье – не очень-то благополучно. Сдается, что и Чахрун и Мирской Тимук подставные лица от кулачья. Дело с выполнением продразверстки сознательно запутано – середняк недоволен».

Проводить новые выборы – нельзя. На первый взгляд повода для этого действительно нет. Правда, если смотреть поверхностно.

Надо скорее выбраться к Авандееву – посоветоваться.

У Захара созрел своеобразный план: Чулзирму и Заречье объединяет лишь их общее название по бумагам – Каменка. Это произвольное объединение осталось еще от царских времен. Рассудить здраво – два довольно больших села: в Чулзирме триста дворов, в Заречье – около двухсот. Вместо одного бездействующего Совета следовало бы образовать два деятельных по обе стороны реки. Власть должна быть ближе к народу, с каждым бедняком, с каждой женщиной должна разговаривать на ее родном языке. Так еще в прошлом году задумал Радаев, по довести до конца помешали другие события.

Итак, решил Захар, обязательно надо съездить в город, тем более и Авандеев ждет.

Пока необходимо созвать два раздельных собрания. И в Чулзирме и в Заречье мысль Захара будто бы одобрили.

…Оба собрания прошли хорошо, без особых помех. Помехи возникали до собрания. Захар даже не успел понять толком: не то враги, не то простаки пытались всему помешать.

Захар завел разговор с председателем Совета Чахруном Мишши, – Мирской Тимук навострил уши. Председатель, не зная, как ответить Захару, вопросительно взглянул на мурзабаевского батрака.

Тот приблизился.

– Собрания созывать не будем! – заявил он своим скрипучим голосом. – Времена анархии миновали. Сейчас у нас – Советская власть, власть бедняков и батраков. Если каждый желающий захочет собирать собрания, то что же получится? Кто ты для пас? Никто. Ты не житель Каменки, ты – базарноивановский. Если и будет собрание, тебя все равно не пустим…

– Так и будет, – подтвердил Чахрун, бросив преданный взгляд на Тимука. – Мы тебя знать не знаем, Захар Матвейч! Кто ты? Для нас – никто.

Улыбка Захара спряталась в бороде – для «представителей власти» осталась незаметной.

– Вы, выбранные бедняками и середняками, подчиняетесь ревкому? – спокойно спросил он.

– Как не подчиняться? Мы подчиняемся товарищу Хайкину, – не дожидаясь, что скажет Тимук, осмелился ответить председатель.

– Небось и уездному рев::ому подчиняетесь?

– Слишком высоко хватаешь, – проскрипел Мирской Тимук. – Ездить в город далеко. Ты хоть из Кузьминовки нужные бумаги принеси, для поездки туда коня не дадим.

– Я пока не с тобой разговариваю, Тимофей… Отчества твоего не слышал, прости. Если нужна бумажка, вот она вам: мандат, выданный уездным ревкомом.

Захар, чтобы достать из кармана документ, приподнял полу шубы. При этом из-под шубы стала видна кожаная куртка, подаренная Захару Авандеевым. И не только куртку, но и наган успел заметить Чахрун Мишши. И, даже не прочитав бумажки, он оторопело затараторил:

– Ладно, ладно, Захар Матвейч. Соберем собрание. Сейчас же пошлю созывать.

Мирской Тимук, стоявший позади Захара, не успел увидеть нагана. Он разозлился на то, что председатель, не слушаясь его, подчинился неуполномоченному лицу. Уходя, он с силой захлопнул за собой дверь.

…Побежал Тимук к Смолякову, но того не оказалось дома. Тогда Тимук решил рассказать все своему хозяину.

Мурзабай последнее время всегда отделывался шутками, а на этот раз обругал его:

– Заставь дурака богу молиться – он и лоб расшибет, говорят русские. Не послушались меня, вздумали своевольничать. А теперь пришел ко мне все-таки? К свату или к Хаяр Магару иди! Советская власть!.. Вот когда она в село пришла, настоящая Советская власть. И этого ведь не можете понять. Вместо того чтобы поговорить с ним по-хорошему, стараться узнать его мнение, затеяли ссору. Надо было бы еще объяснить: мне, мол, мой хозяин Мурзабай так велел. У тебя дури невпроворот. Оказывается, даже Чахрун Мишши тебя умнее…

Таких унизительных слов Тимук никогда еще от хозяина не слышал.

«Постой, недолго осталось терпеть, – злобно думал Тимук. – Еще отхвачу половину твоего хозяйства. А тогда иначе будешь плясать».

Захар все-таки выехал в город. Вместо с ним отправилась и будущая учительница. Антонина Павловна с радостью согласилась работать в чулзирминской школе. Но надо было получить разрешение.

…Город украшают два больших дома: один из них чуваши называют Шурзюрт [37]37
  Шурзюрт – белый дом.


[Закрыть], другой – Улазюрт [38]38
  Улазюрт – пестрый дом.


[Закрыть]. В одном прежде размещалось земство, а другой особняк принадлежал помещику Киселеву. Каждый раз приезжая в город, Захар еще издали любовался ими. Перед Пестрым домом он и теперь задержался. Теперь эти дворцы принадлежали народу.

Пестрый дом, сложенный из каких-то сверкающих зеленых и синих квадратных камней, особенно привлекал внимание. На его крыше возвышались островерхие башенки, на фронтоне нарисованы три всадника, да так мастерски, что кажутся отлитыми из металла, – прославленные русские богатыри – Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович. Захару они уже стали казаться добрыми знакомыми.

Топя побежала по каким-то своим делам, обещала скоро вернуться.

Захар еще бы долго любовался домом, позабыв о деле, но кто-то подошел сзади и взял его под руку.

– Видимо, тебя придется назначить главным архитектором города, Захар пичче, – ласково улыбаясь, по-чувашски проговорил невесть откуда появившийся Авандеев.

– Если бы было у меня две жизни, может быть, поучился и архитектором стал, – ответил Захар. – Не смейся, Тимкки, ей-богу, смог бы. Любимому делу учиться весело, но иногда бывает поздно.

– Не смеюсь. Верю. Сейчас же и назначим тебя архитектором. Внутри, поди, не побывал еще… Айда, войдем. Здесь теперь наш штаб. – Авандеев, полуобняв Захара, пропустил его вперед в стеклянные двери.

– Недавно в этом красивом доме красивый кабинет получил, но позаседать не пришлось. Сегодня последний день здесь работаю. Вызывают в Самару. Не в губком или ревком, – прямо в штаб Восточного фронта. Если б ты сегодня не приехал, то и не застал бы меня. Вернуться обратно, может, и не придется вовсе, – начал беседу Авандеев после того, как друзья вошли в нарядную комнату на втором этаже и он предложил Захару мягкое кресло; сам садиться не стал, расхаживал по кабинету. – Как там у вас дела, поведай вкратце…

Прежде всего Захар рассказал о том, кто выбран в Совет от бедняков и батраков в Чулзирме.

– Знаю сам, – перебил его Авандеев. – Не было людей, и в Кузьминовскую волость пришлось послать человека, который никогда отроду не бывал на селе. Теперь товарища Хайкипа мы определили на более подходящую для пего работу, поручили организовать новый театр.

Захар подробно высказал слои соображения.

– Не архитектором следует тебя назначить, а каким-нибудь наркомом, – засмеялся Авандеев. – Этот вопрос еще не продуман. Выходит, ты начал первый. Сам знаешь, чувашских селений в уезде более тридцати. В губернии же их – несколько сотен. Многие – смешанные с русскими. Видимо, о них придется и говорить. Народ, разумеется, ценит, когда власть говорит с ним на его родном языке. Однако нужно подготовиться основательно. Сейчас при губкоме открылась чувашская секция… Постой, я и забыл тебе сказать: нашелся твой Воробьев. Он был отправлен в «поезде смерти». Где-то в Сибири Воробьев сбежал, проломив пол вагона. Он, как твой Румаш, маленький, да удаленький, не побоялся даже прыгнуть под поезд. Другие – кто побоялись – ехали дальше, а кто прыгал… Говорят, в поезде немногие остались в живых. По несколько суток людям не давали ни пищи, ни воды. Мало того, еще вспыхнул тиф…

Авандеев остановился против Захара.

– Человек рождается в муках, причиняя матери страдания, – заговорил он после некоторого молчания. И революции не происходят безболезненно. Это мы хорошо знаем, но неустройство людей, ненужные сложности рождают в душе честного человека возмущение и негодование…

Долго беседовали старые друзья. Захара Авандеев, оказывается, вызвал по важному вопросу.

– Учитывая козни кулаков на селе, чтобы крепче сплотить подлинно трудящихся, партия дала указание – образовать комитеты бедноты. Они в других губерниях уже действуют с прошлого года. В Самарской губернии к этому делу только еще приступаем…

Захару надлежало стать председателем Кузьминовского волостного ревкома: в каждом селе создать комитет бедноты. Сформированные под руководством Хайкина сельсоветы тоже следовало проверить и, если нужно, переизбрать. Правильно проводить политику продразверстки. И придется еще потрясти сельских богачей. С кого хлебом, с кого деньгами – все это нужно определить, учитывая возможности каждого хозяина. Следить за настроением кулачества.

– Таковы, – подчеркнул Авандеев, – сегодняшние задачи на селе.

Захар хотел было возразить, что мечтал побыть дома, с семьей, поработать в Каменке.

– Греться на печке время еще не пришло! – как будто прочел мысли Захара Авандеев. – Да и, насколько я знаю, и печи-то своей у тебя нет, – добавил он, уже смеясь. – Ты хочешь стать архитектором, Захар Матвеич, – он сверкнул черными глазами. – Ладно, вот и будешь главным архитектором Кузьминовской волости. После победы революции для постройки новых домов и зданий архитекторы понадобятся: возможно, ото будут твои же сыновья. А сейчас нужны архитекторы, которые смогли бы перестроить мир по-новому. Вот ты и станешь таким архитектором новой жизни… Чулзирму и Сухоречку можно разделить, а с деревнями, где смешанное население, пока подождем. Сначала запросим Самару, а потребуется – напишем и в Москву.

– Еще одно дело, Тимофей Степанович. В Чулзирме нет учителя. Да и здания для школы. При разделе надо бы устроить так, чтобы дом просвирни при церкви перевезли на чувашскую сторону…

– Это уже не моя забота, – перебил его Авандеев. – Договариваться по школьным делам иди к своему старому другу. Пока временно комиссаром просвещения у нас Фрол Тимофеевич Ятросов. Что тебе нужно, он все уладит…

Давно Захар не виделся с учителем. Однако узнали они друг друга с первого взгляда.

В большой комнате Белого дома – пять столов. В правом углу Ятросов полушепотом распекает какого-то молодого парня. Захар было направился туда, но оглянулся и, увидя, что за ним не вошла Тоня, нерешительно остановился.

– Я здесь, Захар Матвеевич! – крикнул Ятросов. – Коли пришел – проходи вперед, не убегай так быстро.

Захар повиновался.

– Посмотри-ка на этого лоботряса! – Ятросов подал руку Захару так, словно они лишь вчера расстались, и снова начал выговаривать парню: – Такой молодой, а хочет протирать штаны в конторе. Явился сюда, чтоб стать, видите ли, делопроизводителем! Судит по названию, видимо, думает, что будет большим начальником. Сам получил образование, может учить ребят, а не хочет. А почему? В чувашскую деревню, видишь ли, не желает ехать. Городским человеком намеревается быть. Позавидовал жизни городских мещан и теперь клевещет на себя: «Я-де по-чувашски-то забыл». Я тебе дам «забыл»! Я больше тебя учился, и если бы пожелал, как ты, обтираться в городе, то в прежнее время мог стать столоначальпиком. Я тебе отцом довожусь, можно сказать – даже дедом. Если не послушаешь меня, шиповником отстегаю, – Ятросов добродушно рассмеялся.

– За уши бы надо таких драть, – продолжал он выволочку. – Не убегай из села! Но отворачивайся от своих… Широкая дорога сейчас открылась перед всеми, кого называли раньше «малыми» народами!

Парень, видать, не в первый раз выслушивал ворчание комиссара: не смущаясь, посмеивался про себя.

– Еще вчера согласился, а Фрол Тимофеевич и сегодня пилит за позавчерашнее, – сказал парень, обращаясь к Тайманову, – вскочил со стула, вытянулся перед Ятросовым, словно поддразнивая старого человека, зачастил: – Поверьте мне, Фрол Тимофеевич! Только ради вас, лишь потому, что вас почитаю как родного отца, я и решил стать учителем. Иначе бы стал де-ло-про-из-во-ди-те-лем. Слово-то какое! Звучит как ге-не-рал.

И чувашей, и русских – всех, кто был в комнате, насмешил этот весельчак.

Узнав, по какому делу пришел Захар, Ятросов пожалел, что не задержал парня.

– Я и забыл о Чулзирме. К вам надо бы послать Арланова. Для Фироновой нашли бы русскую деревню, – сказал он.

– Парень-то мне понравился, – Захар призадумался. – Чуток Румаша напомнил. Однако отпускать Фиронову в другое село не хотелось бы. У нее старая и больная мать. Присматривать за старухой некому. С другой стороны, Фиронова дело знает. В партию хочет вступать. Чувашской речи научится быстро.

Ятросов согласился с Захаром. Однако с перевозом здания для Чулзирминской школы с русской стороны предложил повременить.

– Это можно будет уладить, когда примет решение уездный исполком. А сейчас этим только разозлим зареченских, – объяснил он.

Выйдя за Тоней, Захар был ошеломлен. Парень, которого так отчитывал старый учитель, держал девушку под руку и прогуливался с ней по широкому, как улица, коридору.

– С будущего учебного года приеду работать к вам, Захар Матвеевич. О вас мне Антонина Павловна уже все рассказала, – почтительно обратился он к Захару, – Не думайте, что я легкомысленный. Фрол Тимофеевич в шутку сердится. Я сам с ним согласен. Пусть знают городские: хоть в лаптях ходим, но не унываем и за словом в карман не полезем. Вот Антонина Павловна знает меня: мы с ней дружили, еще когда в городе учились…

– Приезжай, приезжай! – обрадовался Захар. – На будущий год нам действительно нужен будет еще один учитель. К тому времени школу выстроим.

Вечером Захар пошел на вокзал провожать Авандеева. Друзей у вагона собралось немало. В ревкоме Авандеева будет заменять Ильин, бывший ранее секретарем укома. Захар с Ильиным встретились впервые.

Ильин на прощание сказал Захару:

– Завтра же заходи в штаб, увезешь с собой несколько винтовок. И в нашем уезде кулаки начинают баламутить народ. Мы всегда должны быть во всеоружии.

…Захар Тайманов свою семью из избы Кирилэ – брата Лизук, перевез в дом дочери Ятросова. Сам Фрол Тимофеевич попросил об этом:

– Непоседливая дочка моя пошла сражаться с белыми, а дом бросила. Ведь там и конь, и корова. Живите себе! Не надо будет каждый раз выпрашивать коня у кулаков. Езди на нем, как на собственном. Хозяйка, может, и не вернется, – добавил он печально.

Лизук было обрадовалась: «Наконец-то, как люди, будем своей семьей в отдельном доме». Нет ведь, снова не пришлось пожить! Как только переехали, Захар оседлал лошадь и сказал, что ему надо в Кузьминовку. А когда возвратится – не знает. Лизук пробовала умолять его и поплакала. Наконец принялась причитать:

– Двух сыновей родила, не смогла вырастить. Уходил в солдаты – осталась беременная, без тебя дочку родила, и ее без тебя с Тарасом вдвоем, обливаясь слезами, похоронили. Если б ты был дома, может, и она живой осталась? Все – впроголодь, молока у меня не было… Люди, моложе тебя, живут дома. Кто тебя гонит?.. Почему такая жалкая судьба мне выпала?..

И сердился, и печалился Захар. Однако ничем не мог Лизук успокоить.

– Недалеко уеду, буду поблизости, – говорил он, гладя ее по волосам. – Домой смогу наведываться часто. Кузьминовка близко. Пешком за полчаса можно добежать.

Вскоре пегашка Анук Ятросовой умчала Захара по дороге в Кузьминовку.

В доме еще долго раздавались причитания мачехи. Тарас закрыл за отцом ворота и деловито направился в хлев – проверить надежность отцовского тайника, – там были спрятаны винтовки.

3

Мурзабай хорошо знал законы старой жизни. Не только знал, но и придерживался их, всегда хотел быть примером для других и дома и на людях. Но не потому, что сам был когда-то старшиной, а за другие свои добродетели считал он себя полезным для России.

О «крепком крестьянине» Мурзабай размышлял чаще, чем когда-то Белянкин… Стараясь побольше засеять земли, он раньше рассуждал так:

«Зачем мне выращивать много хлеба? Люди бывают сыты одной буханкой. И я не съедаю две: даже от одной остаются куски. Семья у меня небольшая. Мне бы хватило две-три десятины. Я забочусь о других. Такие крестьяне, как я, опора страны. Весь народ кормим. Умные люди говорят, что «Самарская губерния – житница России». Мы и есть «житница». В этом почетном деле есть и моя доля. Из нашей пшеничной муки, говорят, в Италии макароны изготовляют. Не знаю, сам я не едал. Как и другие чуваши, предпочитаю салму. Не роняем чести своего государства, стараемся поднимать урожаи…

…Теперь богатые хозяйства хиреют. Советская власть из сел постепенно вывозит зерно. Вывозить-то вывозит, но… но как она думает жить дальше? Если крепким хозяйствам ставить препоны, то кто же будет кормить страну?»

Теперь все чаще и чаще одолевали Мурзабая сомнения. Он внутренне спорил сам с собой. От этого голова шла кругом. И верно, одному рассуждать трудно, истина рождается в споре. Чтобы прийти к правильному выводу, нужен собеседник.

И тогда Мурзабай выдумал себе собеседника по имени Тагам. А этот Тагам казался ому Ятросовым, а то обертывался давно умершим братом Тимушем. Теперь вот предстал Захаром Таймановым. Тагам крепко засел в Мурзабае. И Мурзабай по-прежнему спорил сам с собой. Если бы записать мысли Мурзабая, этот внутренний спор выглядел бы так:

Мурзабай. Какая бы власть ни была, я нужный для страны человек. Выращиваю хлеб и тем кормлю город.

Тагам. И все же за проданный хлеб ты стараешься получить побольше денег. Даром не отдаешь. И ругаешь власть, которая берет бесплатно.

Мурзабай. Я деньги в карты не проигрываю. Капитал мне необходим для содержания хозяйства, те же машины дорого встают.

Тагам. И капиталисты так же говорят. Мы, дескать, развиваем нашу промышленность, рабочему народу предоставляем работу.

Мурзабай. Правильно говорят.

Тагам. Тогда и ты не крестьянин, а капиталист.

Дойдя до этого довода, Мурзабай сам терялся. Нет, он – крестьянин. Не капиталист и не помещик. Помещики, распоряжаясь землей, только мешали делу. Правильно, что отняли у них земли и передали крестьянам. Век помещиков миновал. Кто должен быть хозяином земли? Бедняк? Он даже сам себя не прокормит. Так называемый середняк, хоть и живет хорошо, зерна много продавать государству не может. Без крепкого хозяйства, где и скот и машины, излишков хлеба не получишь. Ошибаются эти «Тагамы». И так, снова обретая силы, Мурзабай пытается загнать в угол выдуманного им самим Тагама.

Мурзабай. Вы нас, сравнивая с капиталистами, стараетесь ликвидировать. А если уничтожите мурзабаев, Медведевых, тогда как будете жить? Понадеетесь на чахрунов – все с голоду помрете.

Тагам. Давай рассуждать по порядку! Вас никто не уничтожает. Живите мирно. Не бунтуйте против Советской власти, не подстрекайте народ. Тогда и вас не тронут.

Мурзабай. Об этом мне Симун говорил еще в позапрошлом году. Он оказался частично прав. Я не борюсь против Советов, народ не подстрекаю. Сижу, наблюдаю и жду, как пойдет дальше. И вы меня в тюрьму не сажаете. Однако хлеб вам давай, без денег давай. И деньги еще с нас же сдираете. Сегодня отдам зерно, завтра отдам, а на третий день и я останусь таким же, как Чахрун. Что тогда? Мы, крестьяне, как-нибудь проживем. Что будут есть в городе?

Тагам. Мы не хотим вас грабить, хлеб нужен для спасения Родины от капиталистов, от иностранного гнета…

Мурзабай. Вы смотрите на сто лет вперед. Я попробую хотя бы на несколько лет заглянуть… Скажем, вы окончательно победили. Семенной хлеб в некоторых закромах есть, в некоторых и не осталось. Новая власть не любит богатых. И они, допустим, больше не хотят богатеть, если даже есть зерно, все равно больше чем две десятины не засевают. Каждый – только для себя. Крестьянин, он только излишки вывозит на базар и продает. Лишнего – нет. В мелком хозяйстве что может быть лишним? Посмотрим вперед…

Тагам. Давай посмотрим. Крупные хозяйства еще будут. Временно, может быть, будут те же Медведевы, останутся и «крепкие середняки», как ты. В дальнейшем отъединятся бедные и средние крестьяне. Про коммуну ты слышал? В Ключевке двадцать дворов хотят выселиться из села, хотят работать совместно, коммуной. Их хозяйство тогда будет крупным. Вот мы и поможем этим коммунам развиваться.

Мурзабай. Вы хотите пойти по пути Столыпина, но не по-столыпински, по-своему хотите поступать, хотите объединить крестьян для общей работы. Скажу прямо: дело у вас не выйдет. Только и получится, что напугаете крестьянина словом «коммуна».

Тагам. Умный ты человек, Мурзабай, и книг много читал, однако не то, что надо. Хватит сидеть за книгой «Столыпин». Теперь в доме Мельгуша каждый вечер открыта библиотека. Там – сочинения Ленина…

Днем в доме Мельгуша – школа, вечером там библиотека. Учительница навезла из города книг. Даже свой книжный шкаф перетащила в школу.

Тарас частенько туда забегал. Помогал учительнице проверять тетради. Иногда, если по делам приходилось отлучаться, Антонина Павловна просила Тараса провести несложный урок.

…А теперь каждый вечер с наступлением темноты Тарас как хозяин входил в переднюю комнату мельгушинского дома, зажигал лампу, открывал шкаф, раскладывал книги по столу, по партам. Сначала в библиотеку заглядывала только детвора. Из взрослых захаживали члены Совета.

И вот пришел Мурзабай. Потрогал, посмотрел книги.

– Молодец, – похвалил оп Тараса.

– Парнишка-то молодец, только не все названия русских книг умеет перевести, – вмешался Ахтем-Магар. – Вот, папример, как объяснить заглавие этой книги?

Мурзабай прочитал: «Гигантский кризис».

– Это не только парнишка, но и поп запнется, – сказал он, улыбаясь. – Гигантский – это значит большой, огромный. А кризис, как сказать… недостаток, что ли, или сложность? Вернее, так: «Большие затруднениям.

– Ты, Павел мучи, каждый вечер приходи сюда, тогда все тоже начнут ходить, – предложил Тарас.

– Хочешь, чтобы я стал твоим помощником? – Мурзабай засмеялся. – Сколько платить будешь? А сам-то сколько получаешь? Половину мне будешь отдавать?

– Для народа работаем бесплатно, – ответил Тарас. – Надо просвещать народ, – добавил он солидно.

Слова Тараса слегка обескуражили Мурзабая.

«Просвещать надо».

Ведь раньше он сам такие слова произносил сотни раз. Произносил, а за дело, как это ни удивительно, взялся недоучившийся мальчишка!

– Есть у тебя книги Ленина, Тарас Захарыч? – как бы между прочим спросил Мурзабай.

Тарас подал Мурзабаю три брошюры: две на русском языке, одну – на чувашском.

– И эти посмотрите, – предложил он. – Обе на чувашском.

– «Карл Маркс и Фридрих Энгельс», «Август Бебель», – прочитал Мурзабай. – Эти потом, – он их отложил, а первые три книги унес с собой.

Ахтем-Магар и Шатра Микки переглянулись.

– Если все были бы как Мурзабай, нам было бы легче работать, – проговорил Шатра Микки, – Сколько хлеба ни требуют, не ругается. В прошлый раз приехавших к нему за излишками даже блинами угостил.

– Удивляет он меня, – покачал головой Магар. – Еще книжки Ленина читать собрался. Уж не думает ли он занять твое место в Совете?

– Пускай, если хочет, – не то шутя, не то всерьез ответил Микки. – Бывший старшина лучше меня сумеет работать. Он человек грамотный, не то что я. Меня и расписываться недавно научили…

– Поп еще грамотнее, – съязвил Магар. – Может, тогда и его надо избрать в Совет?

– Чего смеешься? Пусть отрежет космы – и выберем, – сказал Микки, словно шутить и не собирался. – Его сын – коммунист. Сын дьякона – красный командир. Племянник Мурзабая был у нас членом ревкома.

– Если слушать тебя, то во всем мире окажутся одни только коммунисты. Рассказывая сказки, ты сочинять научился. Айда, пойдем лучше спать. Нам завтра с утра надо идти в Заречье напомнить Медведеву, что он еще целиком не рассчитался…

Оставшись один, Тарас вынул из шкафа тетрадку. На ее обложке Антонина Павловна вывела: «Список абонентов». До сих пор туда еще ни одного имени внесено не было – люди просматривали книги только здесь. Мурзабай оказался первым абонентом.

«Этого слова и Мурзабай перевести на чувашский не смог бы», – с некоторым удовлетворением подумал мальчик.

А он, Тарас, может: абонентом называют человека, который книги для чтения берет на дом.

Мурзабай и сам того не знал, что он стал абонентом…

«Кажется, что это борьба только за хлеб, на самом деле – это борьба за социализм».

Так сказал Ленин о борьбе с кулаками. Кто же перевел ленинские слова на чувашский? Конечно, те же чувашские парни, которые окончили школу Ивана Якльча. Так подумал Мурзабай. Вспомнил, что на Библии видел заметки Ятросова, и теперь некоторые фразы из брошюр сам стал выписывать на бумагу. В русской книжке интересных для него мыслей он обнаружил больше. Говоря по правде, здесь и сам смысл был ему понятнее.

О том, почему чехи не где-нибудь, а именно в Самарской губернии и Сибири подняли мятеж, Ленин, оказывается, говорил так:

«…чтобы отрезать от России хлебные местности… как раз в хлебородных окраинах найти себе социальную опору, найти себе местности с преобладанием кулаков, богатых крестьян».

Вот как! А мы вместо того, чтобы быть опорой России, выходит, помогали иностранным государствам ее уничтожить. Захары, симуны, хрулкки, поняв ленинские слова, добровольно сами сражаются за Россию… Что они? Без чужой подсказки до всего сами дошли?

Почему тогда другие не понимают? На селе не только такие «кулаки», как я, но и крестьяне победней сомневались. Я, скажем, не очень-то одобряю Советскую власть, однако и белочехи-комвучи меня не устраивают. И будто зная это, Ленин говорил:

«…Крестьянство, как и всякая мелкая буржуазия вообще, занимает и при диктатуре пролетариата среднее, промежуточное положение: с одной стороны, это – довольно значительная (а в отсталой России громадная) масса трудящихся… с другой стороны, это – обособленные мелкие хозяева, собственники и торговцы. Такое экономическое положение неизбежно вызывает колебания между пролетариатом и буржуазией…»

Мурзабай все больше удивлялся. Старался вспомнить, где и что слышал о Ленине.

Ведь все насквозь видит! Словно сам жил среди крестьян. Пролетариату верит. Говорит, за социализм боремся. Однако о том, каким должно быть хозяйство крестьянина в этой новой жизни, здесь не оказано. Скорее всего, можно отыскать в другой книге Ленина. Вот это – голова. Такой человек на весь мир один за сто лет рождается.

Так думал Мурзабай, прочитав три брошюры. И все же он хотел еще поспорить с воображаемым Тагамом.