Текст книги "Мост"
Автор книги: Влас Иванов-Паймен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
– Кажись, ты своего Христа охаял больше, чем остальных, – усмехнулся Ятросов.
Вновь начавший хмелеть хозяин, весь переполненный злобой, загоготал.
– И смеяться-то по-человечески не умеешь, все только исподтишка хихикаешь, и мысль свою не высказываешь прямо. Помню: ты, как мой покойный братан Тимуш, еще в молодости сомневался, есть ли бог. А теперь вот и ответ: если бога нет, то кто построит новый мир, установит новый порядок? Ты найди мне этого бога! Тогда, может, и я не буду горевать, что рушится старый мир, буду стоять за новый!
– Бог-то, он найдется, – прищурившись, сказал Ятросов. – Бог от пас зависит. Только я не верю, что ты за новый порядок…
– Почему не веришь? Или я глупей тебя?
– Не глупей, а богаче. Как и Хаяр Магар, не сможешь ты войти в новую жизнь…
– Ты меня не равняй с хаяр магарами, Хрулкки! – взорвался хозяин. – Если б был похож на них, я сегодня же о тебе сообщил бы фальшиным. Ты же приверженец новой жизни! Ей-богу, ты-то точно знаешь место, где скрываются в лесу все, сбежавшие из Чулзирмы… Не так ли? Хе-хе!
«Иной в пьяном виде острее чувствует и быстрее соображает, чем в трезвом… Здорово сообразил. А ведь кумекает, каналья! Авось забудет все, когда проспится… Если даже и не забудет, мне вредить не станет. Все-таки и к Симуну привязан больше, чем к Назару», – подумал Ятросов, якобы пропустив мимо ушей, что Павел сказал о мятежниках.
– Не сердись, – вымолвил Ятросов миролюбиво. – По душе ты не схож с хаярами, немного иной ты человек. Те пекутся о своем богатстве, больше ни о чем не думают, теряют облик человеческий. А ты, как учил Толстой, готов стать добрым. Однако ты в царские времена представлял собою какую-то власть. Уж если речь зашла о богатстве – ты сам человек не бедный, достаток твой был намного больше, чем у других. Тебя не сравнять с хаярами, Медведевыми, по скажу одно – чувство собственника в тебе закрепилось. Конечно, в шутку скажу, но слово Христово о том, что легче верблюду пролезть в игольное ушко, чем богатому попасть в рай, видимо, и тебя в какой-то мере касается, – так я подумал.
– Э-э, друг мой, ты опять хочешь увильнуть от прямого ответа. Ты скажи – есть ли бог? Если нет бога, то чего ото ты сидишь тут и вспоминаешь Христовы речения? Если не было Христа – он и сказать ничего не мог. Допустим, нет бога, согласимся, что Христос не родился от порочной или непорочной девы. И все же бог, предержащий порядок в мире, обязательно нужен. Пусть и новый порядок будет от бога. Без того народ не поверит в вас. Ну, чего молчишь? Есть у вас какой-нибудь бог или нет?
– Как тебе сказать? Услышишь – не поверишь. Не своими словами, а словами другого человека, что и тебя и меня умнее, скажу… В древности в Пакистане жил один философ. От имени Человека он говорил с самим богом. «Ты, боже, всемогущий. Однако ты, словно слепой, мир создал весьма беспорядочным. И я всесилен, только не слеп. Свое дело делаю я более рассчитанно и умело. Ты создал реки и моря. Я перебросил через реки мосты, по морям вожу корабли и лодки. Ты создал дикие горы и скалы, а я на склонах этих гор развел сады, взрастил плоды».
– Взрастил? – с издевкой прервал Мурзабай гостя. – Что ты там взрастил? Божье дерево, божьи плоды взрастил. А сам ни одного плода вновь создать не можешь.
– Могу! – воскликнул Ятросов с такой силой, словно философ, обличающий самого бога в ошибках. – Приезжай в Вязовку, ко мне. Я тебя угощу ягодами и плодами, их совсем не господь создал, а я сам. Повторяю: я сам. Пусть бог, скажем, красную малину создал! А в моем саду, благодаря моим стараниям, растет и черная.
– Ты чудишь! – Мурзабай обмяк. – Врешь небось, друг Хрулкки. Ты же не волшебник. Ты же сам говаривал раньше, что-де волшебники бывают лишь в сказках Микки.
– Стать волшебником может каждый, Павел. И меня не бог учил, я от людей получил знания. В Тамбовской губернии живет один добрый, но непохожий на волшебника русский… Я побывал у него. Черная малина – это что еще! Этот человек выращивает множество удивительных плодов и ягод. Ну, немного и я перенял у него. Видишь, этот запутанный и беспорядочный божий мир должен и может привести в порядок не бог, а человек…
Мурзабай сидел некоторое время молча, подергивая себя за бороду, и много спокойнее, чем раньше, произнес:
– Если б это говорил кто-то другой, не ты, Хрулкки, – ни за что не поверил бы. Ты, Хрулкки, никогда не врал… Сколько я помню. Вот за это я тебя ценю. Я приеду в Вязовку, отведаю черную малину…
…Провожая гостя, Муразабай запечалился.
– Эх, Фрол Тимофеевич, друг мой, опять остаюсь один, – сказал он. Затем, прищурив глаза, удивил учителя словами: – Увидишь Симуна, кланяйся!
3Девушку на следующий день после свадьбы чуваши называют сень син [32]32
Сень син – новый человек.
[Закрыть]. Она, по обычаю, должна носить другой убор, не тот, что носила до замужества. Вновь одетый наряд иногда до неузнаваемости меняет человека, по характер-то не так просто изменить!
Кидери стала сень сип раньше своей подруги. Уксинэ не повязывала сурбана [33]33
Сурбан – головной убор молодой женщины, напоминающий полотенце. Им закутывают голову, чтобы свекор или свекровь не видели волос снохи.
[Закрыть], платья на ней были такие же, что она надевала в девичестве, но ее, как и Кидери, все называли сень син.
На голове Кидери – сурбан, на груди позвякивают серебряные монеты. Она следует в одежде обычаю старины. И хотя ее раздражают металлические рубли, висящие на подвесках у висков, которые при беге и быстром движении могут ударить по глазам, Кидери вслух не выражает неудовольствия.
Но характер Кидери, хотя она вышла замуж и сменила наряд, нисколько не изменился.
И Зар-Ехим с того момента, как женился на Кидери, не стал другим. И ума у него не прибавилось с тех пор, как он стал спать с женой. По селу даже пробежал слушок, будто молодая жена колотит молодого супруга. Может, так и есть. Как говаривали старики: дыма без огня не бывает.
Однако Ехима, видать, разговоры не очень-то смущают: он по-прежнему, как и до женитьбы, старается отлынивать от работы. Нужно идти молотить на гумно или косить в поле – Ехим сразу же притворяется хворым. И отец и мать Ехима – люди мягкие, старшего сына вырастили в ласке и неге. Теперь уж и сами не рады.
Ехим с детства дружил с Санькой. Подражая русскому товарищу, он, как Санька, стал неверно произносить некоторые чувашские слова. За огненно-рыжие волосы его еще с детства звали Зар [34]34
3ар – желтый.
[Закрыть]-Ехимом. Эта кличка осталась за ним и сейчас.
Кидери сама привезла с гумна зерно. Открыла ворота, подвела копя к глиняному амбару. Ехим в окружении ребятишек сидел в сарае и мастерил им бумажного змея. Кидери позвала мужа – таскать мешки. Молодой супруг и бровью не повел, видать, не услышал оклика. Жена вошла в сарай и огрела мужа кнутом, он вскочил и поохал для вида. Ребятишки с шумом и гамом разбежались по домам. Зар-Ехим, медленно переставляя ноги, принялся перетаскивать мешки в амбар. Он даже и не подумал рассердиться за то, что Кидери хлестнула его кнутом. Но стоило Кидери в сердцах порвать бумажный змей, Зар-Ехим от злости побагровел.
– Дура… дура… дура! – почти плача, сжав кулаки, выкрикнул Ехим. Ему не пришло на ум других слов.
Молодая женщина невольно рассмеялась. Пока она распрягала лошадь, Ехим наконец нашелся:
– Ей-богу, в солдаты пойду! – пообещал он. – Санька давно зовет меня. Вернемся, как Назар, офицерами…
– Хоть сегодня отправляйся, горевать не буду. Может, енералом вернешься.
Ехим, перетаскав мешки, ушел со двора, даже не затворив распахнутые ворота.
Кидери легла спать, так и не дождавшись мужа. Тот не вернулся и на следующий день.
– Скорее всего, с ночевкой рыбачить пошли, – предположил отец.
Кидери не поехала в поле – ждала Ехима. Однако он не пришел и к обеду. Тогда сень син обеспокоилась всерьез: уж не отправился ли муж на войну, чтоб на самом деле стать «енералом»?..
Кидери у реки увидела ребятишек и подозвала к себе. Один из них – Пантти – оказался сыном Палли, а другого, такого же рыжеволосого, как Ехим, Кидери не знала.
На вопрос Кидери, не видели ли мальчишки Ехима, они отвечали сбивчиво наперебой:
– Мы стояли на берегу Ольховки за Санькиным двором и ждали, что Ехим пичче запустит нам змея, – сказал Пантти, – а он прошел мимо, о бумажном змее ничего даже не сказал, спросил нас: почему не купаетесь?..
– Сегодня нельзя купаться, – перебив Пантти, залепетал рыжеволосый. – Якрак сказал, что вчера Илья Пророк в воду льда напустил. Я его спросил: «А ты откуда знаешь, худое брюхо?» Якрака мы так зовем – худое брюхо. «Мама мне сказала, – говорит Якрак. – Но я и без того знаю, говорит, после ильина дня никогда не купаются». – «Так было прежде, а сейчас революция», – сказал я Якраку. «Революция! – он засмеялся надо мной. – Держи карман шире, говорит, как убежал в лес Вись-Ягур, революция кончилась». – «Нет, – говорю я, – совсем не кончилась. Салдак-Мишши с нашими отцами снова делают революцию». Мы чуть не подрались. «Сам, что ли, Салдак-Мишши тебе сказал?» – спрашивает Якрак. Я говорю: «Но Салдак-Мишши, а Тарас сказал». Тарас, он все на свете знает, Кидери акка!
Молодая супруга сбежавшего Ехима так и не смогла выяснить из этого рассказа, куда же отправился ее муж… Она помолчала, соображая, что предпринять дальше.
– Тетя Кидери, – снова заговорил рыжеголовый. – А где Тарас? Почему перестал играть с нами?
– Тарас не такой лентяй, как вы! – сердито ответила Кидери. – Он даже траву умеет косить. И сейчас в поле снопы вяжет. Вы мне все-таки, может, скажете? Что дальше было, куда делся ваш пичче Ехим.
– Никуда он не девался, – спокойно заявил Пантти. – А я у Тараса научился петь новую песню. – Он откашлялся, подражая псаломщику. Над рекой зазвенел тоненький детский голос:
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе…
Кидери закрыла ребенку рот ладонью.
– Не глупи, дурачок! Это песня большевиков.
Рыжеголовый рассмеялся.
– И Ехим пичче так же заткнул рот Пантти: «Перестань, ухмах, – говорит. – Как услышат белые, тебе голову отрубят, а остальных выпорют». Ребята испугались, а я нет. И Пантти не испугался. Мы с Пантти никого не боимся, – рыжеволосый мальчик явно старался выговаривать слова, как Ехим.
Кидери не выдержала – рассмеялась.
– Ладно уж, ладно, вы герои, никого не боитесь. А что дальше-то было? – сень син все еще пыталась узнать что-нибудь толковое о муже.
– А Петька Смоляков – такой же злой, как и его старший брат, – снова заговорил рыжеголовый, не давая своему другу вставить слова. – Он сказал: «Давайте играть в карателей». У него даже нагайка из ременных гужей вырезана. «Ехим пичче, говорит, пусть будет офицером, Пантти, как и отец, будет Палли! Ундри, если не боится, будет Шатра Микки». Обо мне ничего не сказал, Ехим пичче при этом закричал как настоящий офицер: «За пение большевистской песни выпороть их нагайкой!»
– Так прямо вас и выпороли? – ничего не понимая, всерьез обеспокоилась Кидери.
– Выпорют нас! – опять захохотал рыжеволосый, – Я вырвал у Петьки нагайку и закинул в реку. Пантти тоже рассердился за то, что Петька напомнил, как отца Пантти пороли. Он сшиб с ног Петьку, стал колотить остальных. И я стоял да смотрел. Паитти сильный, как вол, а я злой, как хорек. Показали бы мы им кузькину мать, да Санька – Петькин брат – помешал. Откуда-то появился он, и все разбежались. Злой он. Санька – не то что Ехим пичче…
Единственно, что удалось установить Кидери: Санька и Ехим вместе перешли по мосту в Заречье. И Кидери, совсем сбитая с толку, побежала к Уксинэ посоветоваться.
…Лишь вторая неделя пошла с тех пор, как Уксинэ стала женой Саньки Смолякова. На вид она ни в чем не изменилась: ведь русской одежды даже не сменила. Она не показывала, что на душе у нее неспокойпо. Дочь Павла Мурзабая умела себя держать. Уксинэ, как и Кидери, сидела весь день дома и не могла понять, куда исчез ее молодой муж. В народе считается, что у молодоженов после свадьбы наступает медовый месяц. У Саньки и Уксинэ медового месяца не было.
Отчего же так быстро начались ссоры и раздоры? Уксинэ никогда не была особенно веселой. Всегдашнюю ее задумчивость молодой муж истолковал как печаль. Санька стал допытываться, чем Уксинэ недовольна. И после долгих расспросов Уксинэ решила с мужем серьезно поговорить.
– Как ты думаешь жить дальше, Саня? – спросила она его строго.
Санька никогда о будущем не задумывался. Он крепко обнял жену и поцеловал:
– Вот так и думаю!
Уксинэ такой оборот разговора совсем не обрадовал. Мужа она не оттолкнула, решила высказать, что у нее на душе.
– Так и будем все время целоваться? – голос ее звучал менее спокойно, чем всегда. – Ты решил: вместе будем жить с твоими родителями или отдельно? У твоего отца большая семья: есть у тебя братишки, сестренки. Отец твой держит магазин. Ты тоже хочешь стать лавочником? Крестьянскую работу не знаешь, к тяжелому труду не привык и не так образован, чтобы стать учителем… Времена сейчас смутные, невесть что нас ждет… В какую бы сторону мы пи подались – надо работать, чтобы себя прокормить. Я не так уж приучена работать, но считаю, что надо привыкать.
Санька несказанно удивился. Уксинэ в доме отца только и умела, что вышивать да читать книги. И что ей теперь вздумалось заговорить о работе. Чего это она дурит? Легкомысленного Саньку никогда до этого не посещали подобные мысли. Теперь взял умную жену, оказывается, приходится и задумываться. И он, сам того не ведая, почувствовал дыхание нового времени. Не зря, видно, так разъярился Назар?! Он взялся защищать легкую жизнь богачей… Неужели и ему – сыну лавочника, если победят Осокины да Чугуновы, придется обрабатывать землю? Но ведь Уксинэ права, он этого не умеет. Впервые задумавшись, как же жизнь пойдет дальше, Санька испугался. Правда, слухи ходят, что сверстников Саньки тоже должны забрать в солдаты. И на самом деле, не поступить ли, пока суд да дело, в отряд Назара?..
– Говорят, учредиловка заберет нас в солдаты, – сказал Санька после долгого молчания. – Вот я и надумал пойти под начало булдыра [35]35
Булдыр – шурин.
[Закрыть].
Уксинэ рассмеялась:
– Старший брат жены – это не булдыр, а хунчыгам, – по-русски одно и то же, а по-чувашски слова различаются. Не говори чувашских слов не к месту. Я ведь и по-русски все пойму.
– Черт разберется в вашем языке! – махнул рукой Санька. – Слишком много у вас родни: булдыр, хунчыгам… По-русски – шурин, и все. Назар Павлович сейчас приходится мне близким родственником, – вот это самое важное. У него в отряде я не пропаду! Если смотреть правде в глаза – там жив будешь. А коли возьмут в солдаты, угодишь на войну. Карателей на фронт не посылают. Ты, думаю, не хочешь, чтобы твоего мужа убили на войне?
После этих слов Саньки и вспыхнула ссора. Уксинэ сказала, что она не очень-то высоко оценивает деятельность своего старшего брата, и принялась стыдить мужа.
– Ты – трус, такой же, как Чее Митти, – напоследок сказала она.
Санька обиделся, молча встал и отправился спать в сарай. Там лег на телеге, стараясь не шуметь. Отец не должен был знать, что молодые супруги разругались.
Да, замужество не принесло Уксинэ счастья. Она изо всех сил старалась, чтобы никто этого не замечал. Став сень сип, она пыталась и себя поначалу обмануть. Но получилось. Она не почувствовала даже радости в любви. Что такое любовь? Есть она или нет? В первую брачную ночь Уксинэ испытала только брезгливость и отвращение. Оказывается, вон какое оно – женское счастье! Но ведь и рожать ребенка тоже нелегко. Надо терпеть. А может быть, счастье женщины только в детях. До этого додумалась Уксипэ, обойденная счастьем в любви. Она было приготовилась спокойно коротать век, надеясь в спокойствии обрести счастье. Мечтала о тихой жизни в постоянном согласии с мужем. Нет, согласие в семье, оказывается, зависит не только от женщины, в большей степени – от настроения и характера мужа. А как плохо знала Уксинэ Саньку Смолякова!
«Легкомысленный, лентяй, трус, – поняла она теперь. – Сам, может быть, и не такой жестокий, как Назар, но готов вместе с ним принять участие в подлых делах. Отец не одобряет пичче, а особенно противен ему Чее Митти. Потому лишь так поспешно сыграли мою свадьбу с Санькой. Теперь мой муж, зять моего отца, хочет быть заодно с ними… В солдаты берут всех. Если бы призвали в армию, горевала бы, наверное, по не стыдилась бы. А он по своей доброй воле хочет участвовать в подлом деле. Какой позор!»
Уксинэ не могла найти места. Муж утром ушел куда-то из дома, ничего не сказал. Все в пей дрожало, не с кем словом перемолвиться, да и не хочется говорить! Надо чем-то запяться, может, будет легче!
Заметив, что Уксипэ собирается стирать, ее свекровь, полная и добродушная майра, выразила неудовольствие:
– Дочь Мурзабая, сноха лавочника, молодая жена, по-вашему сень син – и будет заниматься таким грязным трудом?! Нет, этому не бывать! Не позорь нас!
Уксинэ все-таки удалось убедить свекровь, что стирку своего белья она никому не может доверить. Отец Саньки куда-то отлучился, но он бы противиться не стал. Этот скупердяй любил, чтобы вокруг все работали. Только Саньку ни к какому труду приучить не мог. Да и не хотел, пожалуй! Из всех других он старался извлечь какую-нибудь пользу – все по его воле были чем-то заняты…
Смолякова разрешила снохе стирать, но сама из предосторожности, чтобы кто-нибудь ненароком не зашел и не заметил, закрыла ворота на засов, а сама заняла место за прилавком, поджидая мужа.
Самана-Тимрук, возвращаясь из леса на телеге, увидел, что лавка открыта, завернул туда. Не за товаром зашел Тимрук. У него для друга была припасена тайная весточка. Хозяина не оказалось, майре с ходу говорить не хотелось. Но все-таки пришлось.
Жена Смолякова предложила Тимруку купить калоши.
– Ты посмотри, с какой улыбкой они смотрят на тебя! – сказала она. – Сияют, как солнышко.
– Сколько просишь за пару?
– Пятьсот рублей.
– Калоши сияют, в карман хозяина деньги прибывают, такой хозяин спекулянт бывает, – складно высказался Тимрук.
Хозяйка опешила, а Тимрук в улыбке оскалил зубы.
– Не пойму, что ты говоришь, – удивилась майра, – Ты хвалишь нас или ругаешь? – на всякий случай она улыбнулась тоже.
– Смоляков радоваться не перестанет, Санька карателем станет, – продолжил свою складную речь Тимрук. Понизив голос до шепота, он сообщил весть из Заречья: – Санька вместе с сыном Фальшина завтра отправляется в город, к сыну Мурзабая – Назару. Вот тогда и жди возвращения в село сына вместе с карательным отрядом…
Жена лавочника онемела. Сразу же, как только довольный собой Тимрук удалился, она закрыла дверь лавки и крикнула Уксинэ.
На вопрос свекрови, куда подевался ее супруг, Уксинэ ответила, что ума приложить не может, куда подался, где загулял Санька. И тут ей пришлось поделиться со свекровью вчерашней неурядицей.
Санька не вернулся домой и вечером. Отец его нисколько не беспокоился.
– Не поднимай шума, – остановил он разгорячившуюся жену. – Я потом снохе все расскажу сам. Санька не дурней нас с тобой.
Весь следующий день Уксинэ просидела у окна в ожидании Саньки. Ее волновало отсутствие мужа и удивляло спокойствие его родителей.
К вечеру откуда-то примчался Петька и потихоньку сказал жене старшего брата, прежде оглянувшись, чтобы никто не услышал:
– На берегу Ольховки у переката тебя ждет жена Зар-Ехима, велела сейчас же бежать.
Со времени замужества Кидери подруги еще не встречались. Уксинэ без памяти побежала к реке, увидела подругу, обняла ее и заплакала. У Кидери на душе тоже на-кипело, но плакать она не умела. Во всех случаях жизни она либо сердилась, либо смеялась. А на этот раз она была удивительно спокойна и ровна, взяла Уксинэ за руки и повела вдоль Ольховки по направлению к Чук-кукри, шли они у самой речки, по берегу, Кидери озиралась, боясь, что кто-нибудь их заметит. Как только Уксинэ немного успокоилась, Кидери первая заговорила о пропавшем муже. Каждая рассказала что знала.
Кидери в первый раз рассмеялась, когда вспомнила, как Ехим, словно дурак, закричал:
– В солдаты пойду. Вернемся, как Назар, офицерами!
– Эх, Кидери, что ко мне не заглядываешь? – сокрушалась Уксинэ. – Ты и в трудный час, как всегда, можешь веселиться. Может, именно поэтому так я тебя люблю. Я ни смеяться, пи забыть о горе, как ты, не умею!
– А вспомни, как гадали на снегу, Уксинэ? – сказала Кидери, стараясь успокоить подругу. – Ведь обмануло наше гаданье. За богатого вышла не я, а ты. Насчет смерти тоже предсказание надо понимать наоборот. Не ты, а я умру раньше.
– Умереть-то легко, жить труднее, – печально промолвила Уксинэ. – Родной брат стал врага ненавистнее. Опостылел отец. Мать и старшая сестра давно мне чужие. Если теперь и мужа придется забыть, как жить дальше на белом свете?!
– Не зря говорят, что чтение книг – вредное дело, – внезапно рассердилась Кидери. – Ты, Уксинэ, сразу видно, немало книг прочитала! Нашла о чем горевать! Зато ты сама – человек с чистой душой. А я вот, дура, родителей мужа полюбила. Теперь что бы ни случилось, а в дом своего отца я уже не вернусь. Ни за что! Если б я, как ты, долго училась, умела б получше говорить по-русски, уехала бы в город. Теперь-то уж мне поздно учиться. Что бы ни было, придется жить в мужнином доме. Я не пропаду, если даже мой Зар-Ехим сунет свою дурную башку куда не надо! Будет ребенок – растить его стану. Не будет, – Кидери расхохоталась, – научусь еще, как их делают – детей.
Уксинэ этой шутке не рассмеялась.
Кидери старалась как могла ее успокоить:
– Попомни мое слово – вернутся они: и Ехим, и Санька! Оба – трусливые души. Конечно, твой поумней будет, однако и он нужды не видал, беды не встречал. Пока корова обоим ног не оттопчет, людьми они не станут.
Так незаметно но рыбацкой тропе две соломенные вдовушки добрели до Телячьего Табора.
– Эй, куда идете? – услышали они крик с того берега. – Погодите, примите и меня. И мне хочется поболтать с вами, развлечься!
Анук – дочь Ятросова издали увидела подруг. Возвращаясь из Заречья, она готовилась вброд переправиться через Ольховку. Оля, сопровождающая Анук, тоже хотела повидаться с Кидери и Уксинэ и тоже перешла через реку.
– Вот так штука! Никак, нас стало четверо сень син? – веселилась Анук.
– Осторожней высказывайся, Анук аппа, – остановила ее Кидери по-чувашски… – Так ни за что ни про что можно обидеть дочь майры.
– Не обидится она. Сама признается: я – жена Румаша. Разве не сень син?
– Пусть будет так, – засмеялась Кидери. – Но ты, Анук аппа, считаться сень сип как будто уже не можешь? Давно у тебя все это было…
– Откуда тебе знать, может, обновилось…
Пока Анук и Кидери хохотали, переговариваясь по-чувашски, Уксинэ подумала, что Оля не может понять, что происходит, и по-русски рассказала – какая теперь у нее и Кидери общая забота.
– Ваши мужья с нашими ребятами уехали на одной подводе, – Оля не знала, успокоит ее сообщение подруг или больше встревожит. – А мой бывший жених, Васька Фальшин, как будто объявил при этом: «Добровольно уходим в солдаты».
Услышав Олины слова, заговорила по-русски и Анук:
– Вот вы, выходит, и овдовели, верные подружки! Захотите увидеть мужей, дайте знать нам. Мы с Олей готовимся поехать в город. Вместе тогда поедем, – она подмигнула Оле.
Оля с нежностью посмотрела на Анук. Знакомство с Анук, известие, полученное о Румаше через Тражука, бесконечно ее радовали. Она вернулась в Заречье, проводив приятельницу.
Анук напомнила Уксинэ, что их отцы много лет дружили, пригласила как-нибудь зайти…
