Текст книги "Мост"

Автор книги: Влас Иванов-Паймен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

11

Весенняя страда подходила к концу: осталось посеять просо. Тражук за целый месяц ни разу не видел человеческого лица, кроме опротивевшей ему рожи напарника. Мирской Тимук иногда за целый день не произносил ни звука, объяснялся с Тражуком только жестами.

Однажды утром проснувшийся Тражук услышал скрипучий голос Тимука. Побывавший чуть свет в деревне Тимук сказал, что приехал какой-то гость, Мурзабай распорядился не мешкая ни минуты Тражуку возвращаться в Чулзирму.

Жеребая савраска, на которой ехал Тражук, хорошо знала дорогу. Тражук соображал и все не мог понять, что за гость приехал? Почему его вызывает Мурзабай? Он смутно вспомнил про пиршество у Мурзабая. Ему померещилось, что хозяин – в шутку ли, всерьез ли – прочил его в примаки. Но Тражуку казалось, что разговор шел об Уксинэ. Не было для Тражука другой девушки в целом свете. Уксинэ!.. Он припоминал, что она сама с ним заговорила, когда он сидел в тарантасе. И шубой его накрыла уже на сеновале, конечно, она. Пожалела, значит. Может, Павел Иванович и ей сказал?..

А гость? Какой это может быть гость, что Тражука вызывают так срочно. Мирской Тимук скорее всего напутал…

Но гость, незнакомый человек в городской одежде, с крылечка приветливо улыбался нелепому всаднику на брюхатой кобыле:

– Слезай, слезай, лихой кавалерист, со своего урхамаха. Что, узнаешь меня? – незнакомец немного кривил губы при улыбке, и Тражук узнал друга детских лет.

– Рума-аш! – радостно воскликнул он, сползая на землю с клячи.

– Вот и приезжай к тебе! Еле дождался. Спасибо твой хозяин приютил и распорядился послать за тобой. Какой же ты стал богатырь! На черняшке как вымахал! А мне и пряники не впрок.

Павел Иванович вышел на крыльцо.

– Хорошо поработал, Тражук. Молодец! Можешь отдыхать теперь все время, пока у тебя гость. Вечерком в баньку сходите. Живите! Места хватит обоим.

– Мы с Тражуком, с вашего разрешения, Павел Иванович, расположимся на сеновале, – без тени смущения сказал Румаш.

– Разрешаю, разрешаю, Роман Захарыч, – в топ ему произнес Мурзабай. – Только не куришь ли ты, артист? Пожара не наделайте.

– Не большая беда, если и спалим сеновал, – засмеялся Румаш.

Мурзабай, уходя в дом, сказал уже серьезно:

– Смотри у меня, Тайманчик, не шали! Случись что – самого в огонь кину.

Баня Мурзабая приютилась под старой ветлой на берегу Каменки. От посторонних глаз ее скрывали кусты тальника.

Тражук и Румаш хорошо попарились, хлестали друг друга веником. Раскрасневшиеся, изнемогающие, выскочили в предбанник.

Тражук молча присел на камень, а Румаш и тут разговорился:

– Хозяин у тебя состоятельный, дом и двор у него – что надо, а баня по-курному топится. Думаешь, денег не хватает? Культуры нет, – вот в чем дело. Так, мол, живем, как отцы и деды наши жили. Нет, мы не будем так жить, как отцы! Надо и в чувашской деревне все перевернуть. Ты, Тражук, грамотнее меня, чуть до учителя не дотянул. Не думаешь, чай, вечно жить в работниках у богатея!

– Малость поостыли, – прервал его Тражук, как будто все сказанное к нему не относилось. – Айда, зачерпнем воды, окатимся и – можно одеваться.

Вдруг где-то неподалеку послышались женские голоса.

– Кто это? – Румаш прильнул к дырявому плетню предбанника. – Вижу трех русалок. Нагишом вышли из бани, думают, что их никто не видит. Посмотри, Тражук. Через эту дыру хорошо видно.

Тражук попятился.

– Дай послушать, – ухмыльнулся Румаш. – Обо мне идет разговор.

– К Мурзабаю гость приехал, молодой. Не знаешь, как его зовут? – спросила одна.

– Румаш это, сын Сахгара Святого, – хихикнула другая. – Худой, как шывси [12]12
  Шывси – уклейка.


[Закрыть], востроносый, конопатый. По-чувашски говорит чудно: хлеб у него обед, воробей – не серзи, а салагайк.

– Кто это так честит меня? – спросил Румаш. – Видать, боевая девка.

– Да еще какая! Это Кидери, она всегда ходит в баню с невестками Элим-Челима.

– Я им сейчас покажу сына Сахгара Святого. – Румаш выхватил ведро у Тражука.

– Стой, не озорничай! – всполошился он. – Они же голяком…

– И я не в тулупе!

Румаш, стараясь не шуметь, вышел из предбанника и, раздвинув кусты, крикнул:

– Эй, вы, бесперые серзишки! Хотите увидеть оперившегося салагайка, смотрите сюда.

Кидери в испуге выронила ведро. Женщины с пронзительным визгом бросились в баню.

«Ну и Румаш! – подумал Тражук. – Таким же озорником остался».

Тражука и Румаша позвали в горницу пить чай. Угощал гостей сам хозяин, женщины ушли в баню. Тражука удивляло хлебосольство хозяина и бойкость друга. Румаш беседовал с Мурзабаем как равный. Сам Тражук молчал.

– Значит, приказчиком работаешь? – интересовался Мурзабай. – Много платит хозяин?

– У Елимова работаю. Пузо у него – что у той савраски, на которой Тражук прискакал…

– Знаю его. Этот не переплатит.

– Переплачивает, Павел Иванович, не жалуюсь…

– Ох, заливаешь… Не зря у тебя нос веретеном, артист.

– За это самое веретено и переплачивает, – скривил в улыбке губы Румаш. – Старшим приказчиком у Блинова – черкес, чернявый красавец. Не надеется на молодую жену хозяин, за это и платит. И от пригожей хозяйки перепадает мне за то, что ничего не вижу.

Мурзабая озадачила такая болтливость. Посмотрел на Румаша пронзительно, погрозил пальцем:

– Ой, врешь. Двуличным себя зря выставляешь. Что ж, за обман, выходит, вдвойне дерешь?

– Деньги беру со спокойной совестью, – опять усмехнулся Румаш. – Отчего не брать? Хозяин – своим деньгам сам хозяин. Черкес откупается хозяйскими деньгами, что прикарманивает. И никого я не обманываю. Не станет же Еликовша миловаться с приказчиком у меня на глазах. «Ничего не видел», – говорю хозяину и не вру.

– Видать, ты огонь и воду прошел. Говорят так русские про таких. И сам, наверно, в купцы метишь?

– Нет, не мечу! – отрезал Румаш.

«Паренек-то больно уж бойкий. Не в Захара. В зятья не годится», – размышлял Мурзабай, не без расчета приласкавший сына Захара.

…На сеновале Румаш подробно расспрашивал Тражука – как он живет, каковы обстоятельства загадочной смерти его отца… Услышав, что постройка моста через Ольховку во время паводка по-прежнему вызывает ссоры и вражду между русскими и чувашами, сказал:

– Пора бы жить в мире. И у русских и у чувашей – одна беда. Фальшин, Медведевы, хаяры, мурзабай – вот общие враги и русских и чувашей. Русская и чувашская беднота должна вместе против мироедов подняться.

Румаш с горящими глазами выслушал рассказ Тражука о событиях ранней весной в Кузьминовке. Очень заинтересовала его встреча Тражука с учителем Ятросовым и особенно известие о Кояш-Тимкки.

– Вот это да! Значит, Тимкки пичче объявился, – радовался Румаш. – Вот он большевик и есть. Настоящий революционер. Я всегда так думал.

– А эсеры – кто? Как красиво: социалист да еще революционер! И мой учитель эсэр. Слова-то какие!

– Слова-то и обманывают, – холодно сказал Румаш. – Ладно. Об этом после. Лучше скажи, почему Мурзабай так ласков с нами обоими. Обхаживает как самых дорогих гостей. Странно мне это… Не женить ли на дочерях задумал.

Румаш ответа не услышал: усталый Тражук крепко спал. Румаш еще долго ворочался, вдыхал запах сена и всматривался в небо Чулзирмы, которое ничем не отличалось от ивановского.

12

Румаш в родном селе загостился. За две недели запестрели цветами заливные луга, зашептались зелеными листочками осины в Чук-кукри, перешептывались тополя, радуясь зеленому наряду. Снежно-белые и огненно-красные цветы улыбались людям с лесных полянок.

Тражук и Румаш бродили по лугам и лесам. Узнавали старые и открывали незнакомые лесные тропинки в излучине Ольховки и по долине Каменки добрались до Верблюд-горы.

Тражук, краснея и заикаясь, открыл другу свою сердечную тайну. Румаш пожалел друга. «Прост ты очень. Уксинэ в твою сторону и не смотрит, а вот старшая глаз не спускает. Видно, прав я: Мурзабай хочет исподтишка сбыть лежалый товар. Хорошо бы помешать. Но прежде чем действовать, надо проверить».

– Если уж сказать боишься – напиши, – посоветовал он другу. – Стихи сочини – девушке это приятно. А я передам…

…До троицы оставалось несколько дней, а уезжать Румашу не хотелось. Что ж его тут держит? Тражук, дружба? Но есть же у него друзья и в Ивановке. А есть ли?..

Непоседливый Румаш удивлял веселыми выходками большую семью Мурзабая. Вызвал улыбку нежности на рано увядшем лице тетки Сабани, а столетнюю бабку, которая уж много лет не покидала печи, на руках вынес из землянки и усадил на зеленой траве погреться под лучами солнышка.

Тражук, как всегда, заснул первым, а Румаш ворочался с бока на бок. Из-за реки донеслись далекие девичьи голоса. «Подумать только. Там поют, веселятся, а мы ложимся с курами. Семика ждем. Глупо это!..»

– Ладно. Спать, – сказал он себе сердито. – Еще день, два – и надо ехать! До троицы меньше недели, пора возвращаться – к ярмарке приготовиться.

Румаш утром предложил порыбачить. Тражук не перечил. Захватив удочки, они зашагали вверх по Ольховке вдоль Осиновой рощи. Прошли перекат. Здесь русские обычно переходили реку вброд, чтоб найти подходящее место для рыбалки на чувашской стороне. На их берегу подступиться к реке мешали густые заросли камыша.

Рыбаки миновали поляну между Осиновой рощей и Телячьим Табором. Румаш задержался над омутом.

– Рыбачить будем здесь. В такой глубине, может, и сомы водятся.

Тражук предложил было пойти дальше, но гость настоял на своем. Ему вскоре попались два окунька. А Тражук не следил за своим поплавком, он с беспокойством поглядывал на левый берег: там трое парней поспешно спускались к броду.

– Этот омут чувашские ребята прозвали Чугуновским, – заговорил Тражук, запинаясь. – Тут всегда рыбачит… Илюшка Чугунов из Сухоречки. Он и товарищи его… И никого сюда они не подпускают… У Яхруша здесь в драке зуб выбили… – Снова бросив взгляд на тот берег, добавил: – Видишь, идут. Давай-ка убираться отсюда, а то не миновать свалки!

Румаш помолчал. Он знал с детства, что Тражук не из робкого десятка. Видно, связываться не хочет.

– Садись где сидел! – распорядился Румаш. – Я давно хочу познакомиться с местными русскими. Что за ребята – из богатых семей или бедняки?

– Голытьба, – махнул рукой Тражук. – Но смельчаки. Илюшку Чугунова, говорят, побаивается даже Васька Фальшин. А те двое – друзья Илюшки. Всегда ходят втроем. Видишь, идут без удочек. Значит, не избежать нам драки.

Троица между тем перешла вброд Ольховку.

Румаш, забыв про поплавок, смотрел на русских парней, приближавшихся к ним. Те шли гуськом, не спеша. Передний – Чугунов – вразвалку: невысокий, но крепкий, плечистый. Атаман-красавец. Кудри выбиваются из-под картуза. Второй – рыжий, широколицый. Последним шагал остроносый, конопатый, малопримечательный.

Тражук вскочил было на ноги, но Румаш удержал его.

– Сиди! Спокойно. Молчок!

Чугунов, подходя, зычно выкрикнул:

– Марш отсюда, чувашлята! Живо, пока целы.

Румаш спокойно, повернув голову, посмотрел на него.

Всегда тихий Тражук, вспыхнув, вскочил.

– Кому говорю, чувашля, – задирался Илья. – Вы што, не знаете Чугунова?

– Знаем, кусок чугуна, – взорвался Тражук. – Ты что, купил эту часть реки у водяного? Придется, видно, тебя искупать здесь…

Когда до ушей Илюшки дошла русская речь, он оторопел. Румаш, не менее Чугунова огорошенный еыходкой смирного Тражука, громко засмеялся.

– Скалься, скалься, чувашленок, да смотри, потом заплачешь! – пробормотал атаман.

Румаш, больше не глядя на Чугунова, поддержал Тражука:

– Молодец, Трофим Петров! Вот наконец я слышу речь не мальчика, но мужа.

Атаман снова разинул рот:

– Ты ж русский, – так и не справился он с удивлением. – Чего ж ты молчал? Ждал, когда поколотим?

– Нет, Илюша, и я, как ты назвал меня, чувашленок.

– Вре-ешь?

– Надо бы вас поучить, да охоты нет связываться, ребятушки. Вот если б на твоем месте был Васька Фальшин, уж я намял бы ему бока.

Чугунов обмяк и дружелюбно осклабился. Его спутники молча стояли поодаль.

Незаметно завязалась веселая беседа. Новым знакомым Чугунов оказывал уважение: называл Ромой и Трошей, а старых друзей, как и раньше, окликал Спирька, да Филька.

Когда Чугунов услышал, что Тражук сын Сибала-Михайлы, он, подумав, предложил:

– Вы порыбачьте тут втроем с Трошей, а мы с Ромой поговорим – и, отведя Румаша в сторону, Илья предупредил: – Троше пока не говори. Ходят у нас слухи, что его отца прикончил Фальшин. Сосед мальчишка будто видел через щель в заборе. Мальчишка молчит, видно, его запугали. Да он и не годится в свидетели, ему всего десять лет.

– Жаль, что из взрослых никто не видел…

– Один, говорят, мог видеть, да не раскалывается. Известное дело: дружки покрывают друг друга.

– Кто это, не Смоляков ли? – громко спросил Румаш.

– Да не кричи ты! – остановил его Илюша. – Есть у нас там один богатей, старшиной был. О Мурзабайкине говорю. Это он вез в своих санях умирающего Михайлу.

Румаш слышал об этом и от тетки Сабани, и от самого Мурзабая.

– Знаешь, ведь Тражук-то у этого Мурзабая батраком, – зашептал он Илье в ухо. – А хозяин с ним уж очень добр и ласков. Отпустил по случаю моего приезда. Неспроста это все. Ладно, постараюсь как-то выведать.

Общая «тайна» еще больше сблизила ребят. Они, переговариваясь, улеглись на траве у рощи.

Чугунов оказался очень общительным.

– Ты понимаешь, Рома… – проникаясь все большим доверием к новому приятелю, рассказывал он. – Три дня искал Фальшин колесо от тарантаса. И знаешь, где отыскал?

– Где? – насторожился Румаш.

– На дне колодца насупротив своего дома, – самодовольно усмехнулся Илья.

– Ты руки приложил?

– А то кто же?

Илюша явно ждал похвалы. Но Румаш даже не улыбнулся. Лицо его стало серьезным.

– Ну что ты этим доказал? – спросил он строго. – Созорничал тайком и помалкиваешь. Все это – глупые шалости, хулиганство. И еще скажу тебе, Илюша, прекратите вы эти драки с чувашами у этого дурацкого омута…

Илюша помрачнел, засопел недовольно. Решил перевести разговор на другое:

– А я ведь твоего отца помню. Такой богатырь с золотистой бородой. А пел как! В церкви, на клиросе…

– И теперь он поет, Илюша, – перебил Румаш, – не божественные песни, а революционные…

Илюша совсем растаял, оглянулся по сторонам и шепотом рассказал:

– Мой дядя Коля недавно к нам наведывался. Велел молчать до поры, назвал себя большевиком. Только не знаю я, что это означает…

Румаш, помолчав, рассказал Илье о дяде Тимкки.

– Большевики те, кого больше, кто стоит за рабочих и бедных крестьян. А меньшевики прислуживают буржуям, помещикам, деревенским богачам. Их – меньше.

Илюше стало легче на душе: его новый друг уважительно говорит о большевиках и о его дяде Коле. И неожиданно для себя пригласил:

– Приходите ко мне домой с Трошей, нынче же вечером. С нашими девчатами вас познакомлю. Вот если б ты Оле понравился, а то ходит за ней Васька Фальшин. Я сам люблю Олю, она мне двоюродная сестра. Меня тоже любит… как брата. Оля очень красивая. Если Васька Фальшин нападет на тебя, свистни, прибежим на выручку!

Румаш по привычке скривил губы:

– Нет, Илюша, я сам с несколькими фальшиными справлюсь!

Чугунов незаметно для Румаша смерил недоверчивым взглядом его утлую фигурку.

– Убьет он тебя. Васька поздоровей меня.

– Не гляди, что я ростом не вышел, – засмеялся Румаш. – В драке никому не уступлю. Хочешь, поборемся или подеремся. Только уговор: без кулаков. Кто кому больше падает оплеух по щекам, того и верх. Идет?

– Идет, – неохотно вымолвил Илья. «Язык-то у тебя хорошо подвешен, но сдается – хвалишься зря, – невесело подумал он. – Одолеет тебя Фальшин».

Но когда стали мериться силами, Илюша был удивлен. Как он ни изворачивался, нет-нет, а по щеке попадало. «Ловкий, чертенок», – восхищался про себя Илюшка, стараясь хоть раз угодить по щеке новому приятелю.

Фильке надоело молча сидеть с удочкой: нельзя голос подать, сразу начинают рыболовы одергивать с обеих сторон. Он отдал удочку Тражуку, а сам встал – решил посмотреть, где Румаш и Илюша.

– Спирька, наших бьют! – вдруг крикнул он.

Спирька, бросив удочку, вскочил. Нет, Филька что-то напутал. Илюша и Румаш, обнявшись, дружно хохотали. Спирька, решив, что его друг просто наврал, толкнул Фильку. Тот скатился по откосу прямо в воду. Филька, разозлившись на дружка, даже не отряхнувшись, полез к нему с кулаками.

– Хватит вам! – возмутился Илья. – Чем драться, штаны бы повесил просушить. Ну, ребята, айда в реку! Мы еще в этом году не окунались. Кроме Фильки, конечно, – добавил он лукаво.

Румаш и Илюша подошли к Тражуку проверить улов.

– Ни сана, ни мана, – сказал Илюша по-чувашски. – Маловато…

Филька, скинув мокрую одежду, с воинственным криком налетел на голого Спирьку. Спасаясь от дружка, Спирька по берегу кинулся к броду. Он не заметил сгоряча девушек, которые, высоко подняв сарафаны, переходили реку. При виде раздетых парней, с криками мчавшихся прямо на них, девушки завизжали и, обронив подолы, метнулись к берегу. Спирька и Филька бросились в воду, Спирька поплыл, а Филька плескался у берега: он не умел плавать. Тражук стоял на берегу. Никогда еще он не был так счастлив, как сегодня. Ну и Румаш! С чужаками, что шли со злом, помирился, обратил их в друзей.

Тражук вздохнул полной грудью. Он как будто впервые понял прелесть Осиновой рощи, Телячьего Табора, излучины Ольховки у переката, ощутил легкий дурман лесных трав и луговых цветов. И это Чулзирма, где он родился и вырос!

Он не спеша разделся, прошелся по нагретому песку, попробовал ногой воду. Холодная еще. Надо броситься с разбега…

– Утоп чувашленок, – громко крикнул Филька, все еще барахтавшийся у берега. – И вправду, пропал! – заорал он еще громче.

Внезапно тишина нависла над рекой. Где Тражук? Наконец у дальнего берега плеснула вода.

– Вот это нырок! – воскликнул Илюша, первый заметивший в камышах голову Тражука.

Румаш погрозил кулаком и стремительно поплыл к камышам.

Тражук нырнул перед самым носом Румаша и появился в пяти саженях позади него. Филька завизжал от восторга, а Илюша так хохотал, что стая грачей, тревожно закаркав, закружилась над Осиновой рощей.

13

Дни бежали, а Румаш об отъезде в Базарную Ивановку помалкивал. По-прежнему с сеновала изучал небо родной Чулзирмы. И все в нем ликовало: «Бывает, бывает, бывает… В жизни все бывает. Не бывает, а уже есть». Нет жизни на земле без солнца, и нет жизни для Румаша без Оли. И бывают же на свете девушки: ходит, как пава, заговорит, как ручей журчит, поет, как соловей в кустах… Но любит ли она?

…Вечером того дня, когда ребята подружились с Ильей и его товарищами, Румаш стал собираться в Заречье. Тражук идти отказался, да и друга настойчиво отговаривал:

– Попадет там тебе от Фальшиных.

Румаш молчал, только кривил губы.

– Моста еще нет, паром только днем ходит, – старался удержать друга Тражук.

– Нужен мне твой паром! – засмеялся Румаш. – А перекат на что? Там и ночью так же мелко, как днем.

Тражук промолчал, пожав плечами. Чуваши никогда ночью вброд через Ольховку не перебирались. Дорога к нему шла через Чук-кукри, где раньше совершались жертвоприношения, и чуваши избегали бывать там, когда стемнеет. Где-то в глубине души жило суеверие: а вдруг все-таки там, в Чук-кукри, обитают старые боги и дупл предков?!

Румаш приоделся по-городскому: рубашку вишневого цвета заправил в брюки, завязал пестрый шелковый галстук, напялил желтые шевровые штиблеты, набросил на плечи пиджак. Сначала Румаш хотел переправиться на пароме, чтобы днем в городском наряде пройтись по Заречью. Но потом решил, что следует засветло узнать этот брод. Ближе во много раз, да ведь и возвращаться ночью придется.

Тражук пошел проводить Румаша до Осиновой рощи и кстати попытать счастья с удочкой в Чугуновском омуте.

Па околице, как раз там, где Румаш когда-то в детстве огрел хворостиной пьяного Пузара-Магара, друзья встретили Уксинэ в городской одежде и Кидери в простом рабочем платье, таком же бедном и будничном, как у Тражука.

Румаш замедлил шаги:

– Куда вы торопитесь, салагайки, на ночь глядя? – задела ребят Кидери.

– Сома идем ловить, серазишки, а вас не возьмем, – бойко ответил Румаш. – Вы приносите Тражуку несчастье, вот он и чурается вас!

– А чем же вы будете ловить сома? У вас и удочек-то нет.

– Ты разве не знаешь, теперь сомов галстуком ловят, – засмеялась дочка Мурзабая.

– Не будем спорить, милая Уксинэ, – не смутился Румаш. – Но на галстуки попадаются исключительно сомихи! – Под общий смех он нагнал Тражука.

«Эх ты, растяпа! Для тебя же я только и остановился, а ты!..» – хотел было сказать Румаш, но промолчал, пожалев и без того смущенного друга.

У Осиновой рощи друзья, пожелав друг другу удачи, расстались.

Брод оказался мелким – до колен. Румаш на зареченском берегу оделся, проверил складки отглаженных еще утром мурзабаевским утюгом брюк и свернул в проулок, указанный Илюшей днем с чулзирминской стороны.

Илюша и Спирька встречали нового друга у парома. Фильку они оставили в проулке – наблюдать за Олей до их возвращения.

Оля и Румаш ничего и никого не замечали…

– Ну и мастер ты врать, Филька! – удивилась Христя. – Ни одному твоему слову нельзя верить. С какой стороны Рома родня Чугунову? Он ведь чуваш…

Парень и сам понял, что брякнул несуразное, но не в его обычаях было отрекаться от сказанных им слов.

– Как? – деланно удивился он. – Ты не знаешь, что Илюшкина бабушка была чувашкой? Ее Чугунки умыкнули из Самлея… – тут Филька неожиданно оторвался от земли. Христя, вскрикнув, убежала.

– Качать лопоухого за красивую ложь! – сказал Илюша, подхватив падающего Фильку, – это он поднял его на воздух. Он и Спирька с минуту до этого стояли за спиной Фильки, слушая его россказни. Подбросив его еще разок, Илюша оставил друга в покое.

– Лады, братишки, – он был доволен объяснением Фильки. – Пусть знакомятся Румаш и Оля, не мешайте им. Надо смотреть, чтоб Васька не вернулся.

Олю развлекал ее общительный, нарядный кавалер.

– Ты что, приехал к Медведевым в гости? – спросила она вдруг Румаша.

– Не знаком, но слышал про него, – ответил Румаш. – Да не в Сухоречку к богачу я приехал в гости, а в Чулзирму, к батраку – другу детства. По-русски звать его Трофим, Троша, а по-чувашски Тражук. Красиво звучит, не правда ли?

– Тра-жу-ук, – нараспев произнесла Оля. – Если б не «жук», было бы красиво. Румаш – красивее. А как мое имя будет по-чувашски?

– Ульга.

– Ульга. Ульга. Уль-га-а, – почти пропела Оля. – Красиво звучит. Поучи меня говорить по-вашему. Только тогда поверю, что ты чуваш. Три слова я и сама знаю.

– Ухмах и сана-мана? – смеясь, спросил Румаш.

Румаш и Оля постояли у реки, прислушиваясь к лесным звукам за Ольховкой. Румаш сбросил пиджак, разостлал его на траве:

– Садитесь. Здесь, напротив чувашского берега, и начнем уроки чувашского языка.

Девушка бережно свернула пиджак, отложив в сторону, а сама села рядом, на траву.

– Учи же меня, леший, своему лесному языку.

Парень опустился рядом на колени.

– Ну вот. Теперь брюки помнешь! – строго сказала Оля. – Садись рядышком на мой сарафан, коль уж вызвался за мной ухаживать, – Оля распушила по траве пестрый подол.

Первый урок чувашского языка начался.

…Румаш упомянул о Фальшине: Илюша наказал свистнуть, если Васька вздумает появиться. Оля пыталась перевести разговор, но Румаш вновь напомнил о Фальшине, подтрунивая над ее богатым женихом. Тут-то Оля и вспылила:

– Эх, Рома-Румаш! Ты и взаправду, наверно, жил в лесу. Ум-то у тебя еще зеленый. Не знаешь ты женской доли. Мы, девушки, раньше вас оперяемся. Вам игра, потеха, нам – радость или горе на всю жизнь. Не надо б с тобой откровенничать, но я уж скажу, коли начала. Не поймешь – будешь смеяться, поймешь – пожалеешь… Перед парнем – открытая дорога, у девушки только одна думка – поскорей выйти замуж. Не суди меня строго, если я и впрямь, горемычная, войду в дом Фальшина… без любви, без радости буду век вековать с ненавистным. Нынче, сам должен знать, в каждой деревне считать не пересчитать девок-перестарков. Их женихи уходят воевать, назад не возвращаются. Перестарки готовы замуж хоть за пень колоду. И нам, кто помоложе, уже не до любви, говорим вслед за матерями: «Стерпится – слюбится». На селе не нашла по сердцу. Могла бы полюбить Илюшку, да очень уж близкая мы родня. И есть еще загвоздка: оба мы с ним одной масти, и характеры у нас схожие. Был бы он, как ты, кареглазым да добрым и веселым, не спросилась бы у попа… Эх, Рома, Рома! Как любят чувашские девушки, не ведаю, а русская любит один раз и на всю жизнь. И тогда никого не боится, за мил дружком на край света пойдет.

Руки Оли дрожали. Видимо, надеясь успокоиться, девушка расплетала своп длинные косы. Мягкие, душистые волосы коснулись лица пария, ласково защекотали. Притихший Румаш лежал головой на коленях Оли. Зачарованный журчаньем девичьей речи, он сперва не очень-то вдумывался в слова. По вдруг его передернуло, когда он понял, что Оля может стать женой нелюбимого Васьки. Комок подступил к горлу Румаша:

– Нет, я теперь не хочу быть ни лешим, ни водяным, – Румаш нежно сжал в руке прядь Олиных волос. – Я хочу быть самим собой и купаться в Ольховке вместе с белокурой русской девушкой – русалкой.

– Придет время, может быть, и русалкой для тебя стану… – Оля отстранила Румаша и, заплетая косы, запела вполголоса:

 
Сухой бы я корочкой питалась,
Холодну воду бы пила.
Тобой бы, мой милый, наслаждалась,
И тем довольна я была…
 

Рассветало. Обозначались очертания противоположного берега. Оля вскочила и сказала своим грудным, западающим в душу голосом:

– Спасибо тебе, Рома-Румаш, за все. Ты не приставал ко мне, не сказал грубого слова. Сухореченские девушки умеют ценить душевность. Я тебе за это спела песню и еще спою. И нынче, как только зайдет солнце, жди меня на этом месте. Жди!..

Со словом «жди!» девушка исчезла, словно здесь со и не было. Ветерок ли от резкого движения Оли, девичьи ли губы слегка коснулись его губ – Румаш не понял. Он долго стоял неподвижно, потрясенный, взволнованный и счастливый.