Текст книги "Мост"
Автор книги: Влас Иванов-Паймен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)
Третий год идет мировая война, которую чулзирминцы называют «ерманской». Мужчины от восемнадцати и до сорока ушли на фронт. Многие уже не вернутся: одни «пропали без вести», имена других вписаны в поминальники за упокой.
Маются молодые бабы, рыдают матери, тоскуют стареющие девы, предчувствуя одинокую жизнь. Не слышно на улицах мужских голосов, да и девичьи не звенят больше. Молча прядут девы кудель. Тарахтят прялки, крутятся бесшумные веретена. Привольно молоденьким паренькам. Иди в любой улах – везде желанный гость! Даже те девушки, кого они почтительно зовут «акка», рады пх приходу.
Тражуку, сыну Сибада-Михали, стукнуло шестнадцать. Парень хоть куда! Про таких чуваши говорят: сары каччы [6]6
Сары – русый, блондин; каччы – парень, жених.
[Закрыть]. Мог бы и он, как Чее Митти, сын Хаяра Магара, ходить зимой в Кузьминовку на посиделки к русским девушкам. Это почти то же, что улах. Но робок и застенчив парень, как красна девица. Есть и другая причина. Мурзабай никогда не отдаст за неимущего младшую дочь Уксинэ. И Сибаду в голову не придет засылать сватов к Мурзабаю! Да и сам Тражук не осмелится заговорить с Уксинэ, сказать ей: «Я тебя люблю».
Тражук знает жизнь по русским книгам. Ах, книги, книги! Был бы он богатым, как Хаяр Магар, купил бы семьдесят семь книг… Но почему только семьдесят семь? Чуваши говорят: «ситмель сиг», когда надо сказать «очень много». Нет, Тражук купил бы тысячу книг! По-чувашски тоже звучит красиво: пинь. Пинь кенегэ! Да, он купил бы тысячу книг и читал бы, читал…
…Произошло это летом, в тот год, когда началась война. Тражук закончил школу с похвальным листом. По совету учителя лапотник Сибада-Михали решил учить сына дальше, отдать его в Кузьминовское училище. Пусть станет учителем или псаломщиком.
Дети Сибада-Михали, родившиеся в землянке, рано уходили в землю. Выжил один Тражук.
Бедняку трудно избаловать даже единственного ребенка. Сама жизнь, нужда учат и родителей и детей. Все же Михали оберегал сына от тяжелых работ. В четырнадцать лет другие уже косят. Тражук завидовал сверстникам, не хотел отставать от них, пробовал косить. Но отец не разрешал.
– Нашему делу научиться недолго, – говорил он. – Придет нужда, намахаешься еще и косой и цепом. Пока я здоров, хуже жить не будем. Когда ты выучишься на учителя, и мне станет легче.
– На первые же заработанные деньги куплю тебе лошадь, – загорался Тражук, – Твоя-то пала…
…Тражук упросил отца пойти с ним к Павлу Мурзабаю за книгами. Вышел к ним сам хозяин, приветливо улыбаясь лапотникам.
– Молодец! – сказал он, положив руку на голову Тражука. – Хвалю за прилежность, за похвальный лист. Читай, учись. Может быть, чувашским Ломоносовым станешь.
Потом хозяин кликнул Уксинэ. Тражук ее осмелился поднять глаза на младшую дочку Мурзабая. Помнит ее в школе худенькой, остроносой, веснушчатой тринадцатилетней девочкой. Начинали учиться вместе, но уже из первого класса отец увез ее в Кузьминовку. А последний год она жила в городе, училась в гимназии. Гимназия! Для Тражука это звучит как что-то далекое, высокое, недоступное.
– Пусть выберет этот книгочей, что ему понравится, – распорядился отец. – Ключи от сундука на божнице.
Тражук поднял голову, когда Уксинэ одной ногой ступила на скамейку и потянулась за ключами. В глаза бросились желто-красные башмаки на высоких каблуках. Это тебе не лапти с пеньковыми оборками!
За два года Уксинэ очень изменилась. Глаза сверкали ярче, на чуть припухлых губах играла улыбка. А платье, а стан! Ну не Уксинэ, а Луиза из книги Майн Рида!
В горнице, где стоял сундук с книгами, Тражук совсем оробел. Уксинэ смотрела на него широко открытыми глазами, прямо и смело:
– Что тебе дать, «Родную речь» иль «Живое слово»? Надоели? Ну тогда выбери сам. – Уксинэ отошла в сторону.
Тражук нерешительно приблизился к сундуку и взял первые попавшиеся книги – толстую и топкую – с незнакомыми названиями. Уксинэ усмехнулась.
– Ну и выбрал! Это же книги для… стариков. Ну ладно, дед Тражук, читай. Одно из двух. Станешь умным, как мой отец, иль свихнешься, как мой дядя Тимуш!
Кинги назывались: толстая – «Столыпин», тонкая – «Демидовы».
С тех пор и покорила застенчивого Тражука насмешливая дочка старшины. Но видел он ее редко. Когда случайно встречались, она, бывало, засмеется и обязательно скажет:
– Здравствуй, дед Тражук. Не свихнулся еще?
Тражук глупо ухмыльнется и, потупившись, пройдет мимо.
При других ребятах или девчатах Уксинэ совсем не замечала Тражука. Он на это нисколько не обижался. Скажи она хоть раз при других «дед Тражук», – на всю жизнь пристало б к нему прозвище «Тражук мучи».
Многие чулзирминцы чуть ли не с детства получали клички. Случайные, а иногда очень меткие, они выпячивали недостатки человека.
К Магару прозвище «Хаяр» перешло от деда; он, говорят, был таким же злым.
Сын Магара Митти уродился ни в отца, ни в деда. Он получил прозвище «Чее» – хитрый.
Вот с этим Чее Митти и пришлось в первое время жить Тражуку в Кузьминовке на одной квартире. Не по своей воле, а по «доброте» Мурзабая. Старшина в угоду некоторым кузьминовским друзьям любил показать, что ему все равно: кто русский, а кто – «инородец», кто богат, а кто беден. Сына лапотника Сибада-Михали и сына богача Хаяра Магара привез Мурзабай в Кузьминовку в своем тарантасе и поместил на одной квартире.
– Живите дружно, помогайте друг другу. Учитесь… С божьей помощью станете учителями, будете просвещать темный народ. Ты, Митрук, не задирай нос перед товарищем. Бедность – не порок. А ты, Тражук, по стыдись бедности. А насчет квартиры не беспокойся, я сам расплачусь с хозяевами, – изрек Мурзабай на прощанье.
Но недолго пользовался Тражук щедротами своего высокого покровителя. Не выдержал он хитрости, лицемерия навязанного товарища. После зимних каникул Тражук подыскивал себе новую квартиру, не сказав о том ни отцу, ни благодетелю. Знал Тражук, что платить ему за жилье нечем. «Что ж! Работать буду. Дрова колоть. Скотину убирать. Печку топить смогу, детей нянчить», – уговаривал он, прося его приютить.
– Зимой самим-то неча делать, – чаще всего отвечали одни.
– Непривычны мы на хватеру пущать, – отказывали другие.
Совсем было отчаялся Тражук. Постучался в саманную пятистенную избу, что стояла на отшибе в глухом проулке. Хозяин без одной руки встретил его неприветливо. Молча выслушал.
– Да нет, паря, не прогневайся, – не глядя, выдохнул он. – Не до квартирантов нам…
Из парадной половины избы вышла женщина с печальными добрыми глазами. Она всхлипнула, поняв, в чем дело.
– Видно, бог тебя привел к нам, сыночек. Не отказывай ему, Степанушка. Заместо Митяя он нам будет, кажись, ровесничек ему, покойному сыночку.
Так остался Тражук жить у дяди Степы и тети Фени. Хозяева за три года привыкли к нему, да и он к ним привязался. Долгими зимними вечерами читает он им вслух. Дядю Степу интересует история, а тетя Феня любит сказку о царе Салтане. Стихи Тражук помнил уже наизусть, по-русски говорил чисто. А дядя Степа с тетей Феней и думать не могли о том, что Тражук всего-навсего лишь их квартирант, что уже проходит последний год его жизни в Кузьминовке.
На их глазах мальчик вырос, возмужал, превратился в добра молодца. Тетя Феня пробовала было проводить его на девичьи посиделки. Куда там!
– Ай зазноба есть в Каменке? – спросила добрая женщина.
Тражук, чтоб скрыть смущение, отвернулся. Женщина засмеялась и погрозила пальцем. Знаем, мол, что в «тихом омуте черти водятся».
Хозяева ложились спать, а он при свете керосиновой лампы сидел за столом и писал… О чем только он не рассказывал в письмах Уксинэ! Началось это с прошлого лета, когда он впервые ответил девушке на ее насмешливое приветствие.
…Рано утром Тражук шел по Шалдыгасу. Из калитки мурзабаевского дома выбежала Уксинэ и с обычной усмешкой произнесла обычные слова:
– Здравствуй, дед Тражук. Ты все еще не свихнулся?
Парень, расхрабрясь, впервые ответил:
– Нет еще, тетка Уксинэ, но по одному предмету, кажется, свихнулся-таки.
– По русскому, что ль? – не поняла девушка скрытого намека. – А у меня одни пятерки по русскому. Учитель ставит меня в пример русским девочкам…
Смелости у Тражука хватило только на одну фразу. На его счастье появилась подруга Уксинэ – Кидери. Дочь Мурзабая сразу забыла о Тражуке и бросилась навстречу подруге.
Где-то в сердце Тражука родилась робкая надежда. «Уксинэ, дочь богача, дружит с Кидери, а она из бедной семьи. Что, если написать Уксинэ про любовь. Увидит, что я – грамотный, не хуже ее подруг. Мурзабай как перестал быть старшиной, держит дочку в Чулзирме. Не послал ее в город в гимназию. Уж не задумал ли ее замуж отдать?»
Тражук по ночам строчил любовные письма к Уксинэ, но не отсылал. Тетя Феня по утрам выметала клочки бумаги. Ни она, ни дядя Степа не знали грамоты: давно бы уж им открылась тайна «тихого омута».
5Сочинить первое письмо любимой нелегко, но когда оно написано, решиться послать его еще труднее.
Сегодня вторник, базарный день. На улицах Кузьминовки можно услышать среди русской и чувашскую речь. Из многих деревень приезжают на базар чуваши. А безлошадные чулзирминцы ходят пешком. Семь верст – всего час ходьбы!
Тражук отпросился у учителя и отправился на базар.
Солнце пригревало по-весеннему. Снег пожелтел, стал рыхлым и липким. С железных крыш свисали ледяные сосульки. Звенела капель.
На базар Тражук летел как на крыльях, а домой возвращался понурившись. Что же случилось? Да ничего особенного. Просто односельчане, что попались ему, одним видом своим напомнили: на свете существует семьдесят семь преград на пути к счастью бедняка.
Первым встретился с ним Хаяр Магр, но не пожелал заметить. Потом Тражук издали увидел Мурзабая, но говорить с ним не хотелось…
Уклонившись от встречи с Мурзабаем, Тражук увидел Саньку – сына лавочника Смолякова. Санька был всего на год старше Тражука – ему уже стукнуло семнадцать. Он восседал на козлах казанских саней Мурзабая и болтал ногами в лакированных сапогах с галошами.
«Зимой в сапогах щеголяет! Приехал с Мурзабаем в его санях… Вот он, жених для Уксинэ! Лакированные сапоги – пара красно-желтым башмакам со шнурками». Тражук взглянул на свои лапти, в которых ходил и зимой и летом, и зашагал к школе, избежав и этой встречи. На крыльце школы сидела женщина. Дешевая хлопчатобумажная шаль почти скрывала ее лицо.
«К кому-то из ребят мать приехала», – решил Тражук, проходя мимо. Но тут его как громом поразили обращенные к нему слова.
– Здравствуй, Тражук мучи! Загордился, видать, своих не признаешь.
Что за наваждение! Только Уксинэ называет его так: «Тражук мучи». Но это не ее голос. Тражук произнес разочарованно:
– Здравствуй, Кидери! Как ты попала сюда? Кого поджидаешь?
– Ты что, не парень или я не девушка?! – Кидери прыснула. – Тебя жду-поджидаю, к тебе пришла на свидание, Тражук мучи.
Ох уж эта Кидери! Не девушкой ей бы уродиться, а парнем. Никогда не понять – шутит она иль говорит серьезно. Просто удивительно, что Уксинэ с ней дружит. Дружит… Только Уксинэ называет его «Тражук мучи»! Видно, рассказала подруге. Ну, а если так – почему не попросить Кидери передать письмо?
– Вот чудо! – сказал он, взяв себя в руки. – Тебя-то я и искал. А ты сама пришла…
– Не ври, дед Тражук, – оборвала его Кидери. – Ты меня и во сне не видел. Догадываюсь, кто тебе снится. Ишь как обрадовался… «Тражук мучи». Скажи спасибо, что я с глазу на глаз назвала тебя так. Не хочу, чтоб к тебе прилипла кличка – «Дед». Хотя стоило бы. Дед ты и есть! Ну ладно, не сердись! Женихом не хочешь быть, так будь старшим братом. Я буду называть тебя «Тражук пичче». Ты ведь и вправду старше меня на полгода.
Тражук растерянно слушал, а девушка вдруг заговорила печально:
– По делу пришла к тебе, Тражук пичче. И Уксинэ не обмолвилась, что собираюсь в Кузьминовку. Дядя Мурзабай меня с саней заметил. С Санькой они ехали. Стали расспрашивать, куда да зачем. Я сказала – за покупками… Вот так, Тражук пичче.
«Выходит, Кидери грустить умеет. А я ее шальной считал – вот как ошибаешься, когда не знаешь человека».
– Что случилось, Кидери? – спросил Тражук участливо.
Девушка сверкнула черными, как смородина, глазами:
– Нет уж, Тражук пичче, – беспечно защебетала она, – не для беседы на школьном крылечке я сюда заявилась. Пусть снится тебе хоть царевна, но на сегодня я – твоя гостья. Веди меня к себе, чаем угости.
…Вовремя успели свернуть в проулок: на дороге мелькнули казанские сани Мурзабая.
Глядя прямо в глаза Тражуку, Кидери тихонько пропела:
– Не зарься, бедняк, на дочь богача. У нее есть жених познатнее тебя.
– Помолчи… не смейся над хозяином, раз выбралась к нему в гости, – рассердился Тражук.
– Ладно, ладно, Тражук пичче, больше не буду, – заворковала девушка. – Скажи своим дома, что я – твоя сестра.
– Они знают, что у меня сестры нет…
– А ты сообразить не можешь. Нет родной сестры, есть двоюродная.
Тетя Феня и дядя Степа приняли гостью Тражука радушно. Кидери только одну зиму ходила в русскую школу – речь хозяев она понимала, но отвечала по-чувашски. Тражук переводил. Когда вышли из-за стола, Кидери перекрестилась и сказала по-русски:
– Спасибо, дядя Степа, спасибо, тетя Феня.
Хозяйка умилилась.
– Чай, заночует твоя сестренка? – спросила она ласково.
Вопрос застал парня врасплох. Об этом не было речи. До вечера еще далеко. Зачем Кидери ночевать в Кузьминовке? Но озорница быстро нашлась.
– Скажи, что здесь заночует твоя сестренка, – сказала она по-чувашски. – Я с делом пришла к тебе. А мы еще о серьезном и не говорили. Ну, отвечай же доброй майре [7]7
Майра – русская женщина.
[Закрыть], мол, Катя любит спать на печке.
Тражук перевел.
– Не на печку, на свою постель уложу дорогую гостью, – еще больше повеселела тетя Феня.
Кидери, состроив капризно-уморительную гримасу, произнесла по-русски довольно чисто:
– Хочу на печку, тетя Феня, – и рассмешила этим даже хозяина.
– Вечером на улицу своди сестру, – посоветовала добрая хозяйка, – познакомь с русскими париями. Эх, кабы жив был наш сыночек Трошенька, сосватали бы твою сестру Катюшу. Крепко она мне полюбилась… С тобой бы породнились.
Кидери наконец заговорила с Тражуком серьезно, и он слушал ее внимательно:
– …вдовые солдатки слепнут от слез. Вот и от нашего отца перестали приходить письма, у мамы не просыхают глаза. А мне некогда лить слезы. Сам знаешь, две сестренки и братишка на моих руках.
Сердце Тражука сжималось от боли. Девушка заметила волнение Тражука.
– Люди советуют послать письмо о розыске отца, – перешла она наконец к делу, – А кто мне напишет такое письмо? Вот я и вспомнила о тебе.
Тражук письмо написал, а вот о своем деле заговорить не решался.
На улицу собирался неохотно. Кидери торопила его:
– Одевайся скорее, Тражук пичче. Будь на один вечер моим парнем!
– А ты скажи это по-русски, пусть хозяева поймут, какая ты мне сестренка, – огрызнулся Тражук.
Выйдя на улицу, постояли у двора. Помолчали.
– Ходишь в гости к русским девушкам? – спросила Кидери. – Познакомь и меня с русским парнем.
Нет, не умел Тражук поддерживать легкомысленную пустую беседу.
– Сроду я не выходил вечером на улицу. Не знаю, где тут собираются парни и девушки.
Кидери засмеялась. Что он сказал смешного? Об этом и спросил.
– Над тем и смеюсь, что не умеешь говорить смешное, – пуще хохотала Кидери. – Над тобой смеюсь. – И вдруг притихла. Взяла под руку. – Не обижайся, Тражук пичче. Над собой я смеюсь. Не надо мне русских парней.
Они медленно шли вдоль огородных прясел, в сторону чистого снежного поля. Под ногами певуче скрипел скованный вечерним морозом снег. Под холодным светом полной луны на придорожных чистых полосках снега вспыхивали серебристые звездочки.
– Куда же мы идем? – спохватился Тражук. – Видишь, проулок кончился. Дальше, налево – гумна, а направо – кирпичные ямы, туда снега намело – утонуть можно!
– Туда и веду. Хочу утопить тебя в снегу. – Девушка высвободила руку. – Всмотрись, Тражук, в диск луны. Что там видишь?
Парень посмотрел на луну и, решив, что Кидери подшучивает над ним, отшутился:
– Вижу круглый масленый блин!
Девушка вдруг рассердилась:
– Разуй глаза! Вон там, на золотой луне, дева с коромыслом! Она глядит на нас, Тражук, видит нас, – добавила она уже грустно.
– И придумает же… Какая-то дева! Ничего я не вижу, кроме темных пятен.
Кидери пересказала непосвященному Тражуку печальную историю, что слышала от Шатра Микки о девушке с коромыслом. Последние слова Кидери о покровительстве девы с коромыслом влюбленным поразили Тражука. Теперь он всматривался в лунный диск. Мысленно попросил у луны покровительства и помощи и робко заговорил:
– Ты давно догадалась, Кидери. Но она ни о чем не догадывается. Сам я заговорить не осмелюсь. Вот написал. Письмо ей. Передашь?
Он не назвал имени любимой. Кидери молчала. Тражук в смущении топтался перед ней.
– Не догадывается, говоришь? – каким-то странным приглушенным голосом переспросила Кидери. – Ни о ком пока не думает? Ладно, Тражук, ладно, письмо я передам, но… – тут девушка громко засмеялась. – Догоняй! – крикнула она вдруг. – Поймаешь – возьму письмо, а не догонишь – пеняй на себя.
Тражук, смущенный ее выходкой, не сразу понял, что ей нужно. А мгновение подумав, решил вывалять озорницу в снегу. Там, где дорога круто сворачивала, Тражук догнал Кидери, но девушка вдруг изо всех сил оттолкнула парня. Тражук, проломив тонкую наледь, по пояс увяз в снегу. Он долго барахтался и с большим трудом выбрался на протоптанную дорожку. Огляделся: Кидери и след простыл. Он поплелся домой, а войдя в избу, заметил на гвозде шубу Кидери.
Утром тетя Феня сказала Тражуку:
– Хотела блинами ее накормить, а она ждать не стала. Ох и бедовая ж у тебя сестренка!
На столе он увидел бумажку, на которой было нацарапано: «Ищи другого почтальона, жених из курной избы»…
6Впервые Тражук испытал боль от злой насмешки… «Жених из курной избы»…
В то утро первые два урока пролетели как во сне. Но рассеянности его никто не заметил – учителя сами в этот день были не очень-то внимательны. Учеников старших классов сразу после второго урока отпустили по домам, но никто из них не спешил. Они сбивались группами возле школы, перешептывались, старались понять: что происходит у взрослых. Чее Митти ходил гоголем, прикидываясь, что он-то знает какую-то тайну, да ни с кем не поделится. Тражук, занятый невеселыми думами о своей бедности, поплелся домой.
Его приход оказался кстати:
– Вот и ладно получилось, – сказал дядя Степа. – Картошка у нас кончилась. Раз ты свободный, помоги мне.
Дядя Степа присел у края ямы с картошкой. Время от времени по сигналу Тражука он приоткрывал рогожу, единственной левой рукой подхватывал ведро с картошкой, переданное Тражуком, а вниз опускал порожнее.
Тражук, действуя наугад в темноте, быстро наполнял ведро за ведром. Неожиданно в дом вбежал возбужденный и запыхавшийся Вася Черников – одноклассник Тражука.
– Петров! – крикнул он, присев у ямы рядом с дядей Степой. – Вылезай скорей, тебя требует в школу инспектор!
Дядя Степа перепугался:
– Живо, сынок. Беги. Яму мы снова закроем, управимся без тебя.
– Гляди, что делается, Петров! – сказал Черников, когда они добежали до главной улицы. – А насчет инспектора я придумал для хозяев, боялся, что не отпустят тебя.
Тражук однажды уже видел флаги на улицах Кузьминовки. Это было в начале войны, когда наши войска взяли у австрийцев Перемышль. Но тогда флаги были пестрые, и они полоскались на ветру, украшая лучшие дома Кузьминовки. Нынче красные флаги двигались по улице вместе с толпой. У ворот стояли женщины – плакали и с просветленными лицами повторяли короткое слово: «Мир!»
Столько народу Тражук не встречал и в базарные дни. Он приметил: в толпе, что с красными флажками медленно текла по улице, никто не плакал. Вместо короткого и понятного слова «мир» звучали непонятные слова: «ре-во-люция», «де-мон-страция».
Простого люда Тражук в толпе не увидел. Шли лавочники, кузьминовские богачи, учителя, чиновники, учащиеся старших классов. Распоряжались двое – межевой Белянкин и сын благочинного семинарист Вознесенский.
Не понимал Тражук, чему радуются люди. А вот Чее Митти, видно, все было ясно. В руках его дрожала палка с прикрепленным к ней красным платком. Он выкрикивал что-то невнятное и лихо отплясывал.
Толпа уперлась в церковную ограду. Митти с двумя такими же ошалелыми молодцами взбежал на школьное крыльцо. Черников потащил Тражука следом. У первоклашек, оказалось, шел урок. Митти вскочил на парту, сорвал со стены портрет царя, принялся топтать ногами с криком: «Долой Николашку!» Малыши в ужасе примолкли. Учительница Екатерина Степановна спрятала лицо в ладонях.
Тражук не помня себя выбежал на улицу. Там тоже кричали: «Долой! Да здравствует!»…
Белянкин залез на табуретку, вопил, размахивая руками. Его сменил семинарист Вознесенский. Ои тоже разводил руками, истошно верещал. Благочинный, задрав бороду, завороженно смотрел в раскрытый рот сына-семинариста.
Тражук стал кое-что соображать. Итак, царя свергли. Свобода. Все радуются. Начальник почты в парадной форме, шутит, смеется, как Чее Митти. А вот и сам пристав. Он в каком-то сереньком стареньком пальтишке. Пристав пробует шутить, заговаривает с каждым. Это он спросил:
– А почему среди пас нет земского?
Ему зло ответили:
– Царя, наверно, оплакивает. Монархист!
– Зовите его сюда. А не пойдет, тащите за бороду.
Несколько человек бросились к каменному дому земского начальника. Семинарист опередил всех, вскочил на крыльцо, обернулся к толпе:
– Спокойно, граждане! Я его приглашу от вашего имени, – и скрылся в дверях.
Начальник почты развлекал публику:
– Сдрейфил земский. Ждите, когда семинарист сменит ему штаны.
– Чего там приглашать. Волоките его сюда!
На крыльцо взобрался Белянкин. Загородив дверь, начал увещевать слишком горластых. Появился семинарист, оповестил, что земского нет дома, он еще вчера уехал в город…
Все волнения закончились благодарственным молебном. И когда только успел отец благочинный! Пока Тражук, разинув рот, ожидал появления рыжебородого осанистого земского начальника, из церкви вынесли иконы и хоругви. Около ограды появился большой стол, возле него – Поп и дьякон. Услышав густой бас отца дьякона, люди повернулись лицом к церкви. Чее Митти тут как тут. Палку с красным платком куда-то забросил. Держит в одной руке молитвенник с золотой застежкой, в другой – кадило. «Ну и пройдоха!» – подумал про него Тражук. Поп окропил народ кистью из конского хвоста, воздел крест. Первым приложился к золотому кресту пристав, за ним Белянкин. Тражук пристроился в конце длинной очереди, во «то-то потянул сто за рукав, отвел в сторону и оказал по-чувашски:
– Пусть семинаристы да гимназисты крест целуют. Тебе это ни к чему.
Тражук узнал Фрола Тимофеевича Ятросова – бывшего каменского учителя.
– Хватились! – продолжал старик, – Уж целую неделю без царя живем!
…Ятросова знал весь уезд. Хозяева Тражука обрадовались нежданному гостю.
– А народ-то думал, что мир, – сказал Тражук после ужина, оставшись наедине с учителем. – Женщины плакали от радости. А про мир никто и не вспомнил. А как с миром-то, Фрол Тимофеевич? Будет конец войне иль нет?
По старый учитель прямо не ответил. Он по-давешнему ворчливо заговорил о другом:
– Молебен затеяли, чудаки! Богу воздают хвалу. Наплевал он на русский народ, бог-то. А о чувашах и говорить нечего. Мы у него – пасынки. Весь народ России сам, без божьей помощи, восстал и сверг царя, помазанника божьего… Что ж ты не спрашиваешь про новость? – перевел он разговор. – Отца твоего встретил на днях в городе. Лошадь он вместо павшей сивки купил, поехал прямиком в Чулзирму, а я обещал передать тебе эту весть. В субботу отец будет ждать тебя дома.
Старый учитель не упомянул о том, что ему пришлось выручить бедняка, доложить из своего кармана недостающую «красненькую».
Тражук постелил себе на полу, уступив гостю кровать. Фрол Тимофеевич молча ворочался в постели.
– И мне что-то не спится, – подал голос Тражук. – Думки у меня разные в голове.
– Думки? – переспросил старик. – Для тебя это хорошо. А мне вот что-то плохо стало от думок… Так какие же у тебя думки?
– Выходит, теперь у нас в России опять началось «смутное время», как триста лет назад?
Учитель возмутился:
– Тебе говорят – революция, а ты – «смутное время»! Правда, маеты всякой будет немало, но время-то уже не то, время-то революционное. Откуда ты взял-то понятие такое – «смутное время»?
– Я книгу читал «Смутное время». Вот и подумал. Значит, не посадят на престол нового царя.
– Найдутся и такие, что захотят нового. А у нас великих князей развелось столько, что хватит еще лег на триста. А без смуты, братец, теперь не обойдешься. Вот и у меня на душе что-то смутно. Поссорился в города с другом, а здесь – со старым приятелем Белянкиным. II все по тому же вопросу: о войне и мире. Ты помнишь самлейского Авандеева?
– По фамилии я их никого не знаю, самлейских. Если бы по прозвищу…
– Да, да. Я ведь последнее время в Вязовке живу, там стал отвыкать от прозвищ. В Вязовке чуваши смешались с русскими, живут вперемешку. Там прозвища не в почете. Да и имен не коверкают. Ивана так и зовут Иваном, а не Яваном. Тебя, например, там звали бы не Тражуком, а Трофимом. Так вот, я спрашиваю про КояшТимкки. Помнишь такого?
– Как же! Конечно, помню! Он с отцом Румаша, моего друга, уехал в Базарную Ивановку. Кояш-Тимкки хороший человек.
– Так вот, этот хороший Авандеев мне дороже дочери. Он когда-то в Самаре жил, учился, я помогал ему деньгами. Давно стал революционером. В девятьсот шестом попал в тюрьму, пять лет прожил в ссылке. В Чулзирме-то он был после ссылки, его темные люди арестантом дразнили. Так вот из Ивановки его перед началом войны снова загнали в Сибирь. Он бежал. Революция застала его в Самаре.
– Это с ним вы поссорились в городе?
– С ним, – вздохнул Ятросов. – Зря обидел. И ведь вот что удивительно: с ним спорил с пеной у рта. А нынче вот из-за него поссорился с Белянкиным. Авандеева защищал. Большевиком обозвал меня Белянкин, а я и не обиделся…
– Значит, это не обидное, не плохое слово? – затаив дыхание, спросил Тражук.
– Да, оказывается, не обидное… даже очень хорошее слово! – медленно выговорил старик, отвечая больше себе, чем Тражуку.
До последнего времени Тражук считал, что в жизни – все правильно. В книгах говорилось: мирозданием управляет бог, жизнью народа – царь. В волости должен быть старшина, в селе – сельский староста. Есть на свете бедные, есть богатые. Но именно сегодня Тражук понял, что он сам – бедняк, и это плохо и несправедливо. «Жених из курной избы».
Тражук был обескуражен. Царя свергли, а бога, говорят, нет. Ему захотелось побеседовать с отцом. Года два тому назад после жаркой бани Тражук спросил отца:
– В аду на раскаленной сковородке, наверно, жарче, чем на банных камнях? А почему люди не боятся ада?
Отец усмехнулся:
– Не знаю, сынок. Из ада никто не возвращался… – А напившись чаю, разговорился: – О том, что на том свете есть ад и рай, рассказывают русские попы. – У чувашей в старину была своя вера. Еще я помню – чуваши резали скотину, принося ее в жертву Пюлеху и Киримету. Задабривали их, просили облегчить жизнь, о загробной и слышно не было. Умные люди не верят в бога – ни в русского, ни в чувашского. Тимуш – старший брат Павла Мурзабая – образованный и умный был человек. Окончил Кузьминовокую школу, учился и в городе. Он говорил нам с Сахгаром, отцом Румаша: «И ад и рай только на земле. Бога и черта человек выдумал сам». Про Тимуша слух пошел, что он свихнулся, начитавшись книг. Ты его не помнишь, он умер от холеры еще молодым; люди говорят, что бог наказал его за безверие.
– А ты не побоялся, что я свихнусь, отдал меня в учение, – заметил Тражук.
– Может, и боялся бы, если б не учитель Ятросов да Тайман Сахгар. Отец Румаша, не ходил в школу, а читать и писать научился. Сахгар говорил мне: «Тимуш вовсе не свихнулся, просто умнее других и знает больше, чем мы, темные люди». То же подтверждал и Ятросов. Учись, читай. Если хватит ума, во всем разберешься…
Тражук вспомнил об этом разговоре в бессонную эту ночь.
Не только о боге надо потолковать с отцом, но и о делах людских. Не может Тражук забыть радости кузьминовских женщин, когда они поверили в мирную жизнь. А вообще-то ничего не изменилось от того, что царя свергли.
«Рано еще, – думал Тражук, – наверное, будет что-то новое. И смута будет. Даже сам Фрол Тимофеевич не знает».
Утром Вася Черников рассказал Тражуку, что семинарист спрятал земского в подпол, а народу наврал, что тот уехал в город. Земский сбежал – только ночью уже – после молебна. И об учителях все знал Черников: все они эсеры. Только Екатерина Степановна монархистка. Она портреты царя и всей его семьи спрятала на дно сундука. Белянкин – главный у эсеров. А семинарист Вознесенский – кадет.
И еще Вася прочитал Тражуку письмо, присланное женихом его сестре – Наташе Черниковой. Как оно попало к Васе – некогда было раздумывать. Жених Виктор Половинкин прощался с Наташей. «В городе появились большевики – слуги антихриста и немецкие шпионы. Мы им объявили смертельную войну. Я достал револьвер. Возможно, когда ты будешь читать это письмо, я буду лежать пронзенный пулей врага»…
– Дурак он, Половинкин, – заявил Вася. – Половинкин и есть. Ума-то у него вполовину меньше, чем нужно. По мне, пусть сгорят все эти правительства. Стану я из-за них жизнью рисковать. Дожидайся! А отец мой тоже сдурел, хвалит Белянкина. Он, говорит, теперь всему голова в Кузьминовке. А по-моему, хитрец он, Белянкин, вроде твоего Хаярова. Всем морочит головы.
После занятий на крыльце школы Тражук столкнулся с Санькой – сыном лавочника. Появившийся рядом Чее Митти злобно крикнул Тражуку:
– Спеши домой! Отец твой умирает. Он лошадь увел…
– Что, Митька, ты несешь? – перебил его Санька. – Торопись, – обратился он к Тражуку. – Отец твой захворал… Мать велела быстро ехать домой.
