Текст книги "Мост"
Автор книги: Влас Иванов-Паймен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)
За что Тражук любит Уксинэ – он не знает, но все-таки любит до сих пор. Иногда казалось, что нет, не любит. Но неправда это! В разлуке скучал, а встретились – растерялся, не только до ее руки дотронуться, заговорить с ней не посмел.
И Тражук решил: «Лишь та любовь подлинная, когда любишь сердцем, а плотская любовь просто развлечение, прихоть». К такой мысли он пришел после того, как однажды в театре встретился с Сафо Пулькиной. Встреча эта всколыхнула в нем добрые воспоминания, и он сам не заметил, как его потянуло к этой красивой женщине. Они стали встречаться почти каждый вечер, по так, как он скучал по Уксинэ, он не скучал по Сафо, хотя ему казалось, что он полюбил ее. Особенно он так думал, когда долго ее не видел. Во время же свиданий Сафо казалась ему прелестной, а может быть, и любимой. Иногда он невольно сравнивал Сафо с Уксинэ. Дело дошло до того, что он, не посоветовавшись с Семеном, помог через Малинина устроить Софью Пулькину на работу.
Семен и Анук понимали, что затевает их друг, но помалкивали, ждали, не скажет ли сам. И не дождались. Перед самым расставанием Семен сам заговорил с Тражуком.
У Тражука, когда он слушал Семена, пылало лицо, даже уши покраснели. Он сидел тихо, боясь вымолвить слово, как уличенный в шалостях мальчишка.
– Девы-перестарки сейчас готовы подцепить кого угодно, – безжалостно высказался Семен. – Я не для того сейчас говорю, чтобы навести тень на дочь Пулькина… Но если подумать, можно немало наговорить о ней и плохого. Но не о внешности. Красивая она женщина, но запомни: ты ей не пара. Она хотя и не буржуйка, но мещанка. Мещанка по уровню: вспомни, как она себя ведет! Ее привычки, когда присмотришься, не понравятся, а твои выходки коробят ее. Пока вы взаимно не замечаете недостатков, а позже она будет укорять тебя: «некультурный, деревенщина, мужик». А тебя будет раздражать ее сюсюканье, ее гонор… А кроме того: женщина должна быть несколько моложе мужчины. Ты еще неопытен в жизни, опа – поверь – все превзошла. Твоя суженая еще не выросла, или в люльке качается, или ходит под столом где-то в доме отца…
Тражук молчал. Семен немного помедлил и, расхаживая по комнате, не глядя на своего молодого друга, словно для себя, продолжал:
– Если не моложе, то хоть пусть будет ровесницей. А эта намного старше. Я был парнем, а она – уже зрелой девушкой. Чулзирминцы помнят ее давно… Я не неволю. Предупредить тебя – мой долг. Сейчас ты останешься один, без нас. Говорю тебе как старший брат. Ты и сейчас еще слишком молод… и неопытен. Смотри не сделай глупого шага, корить себя будешь всю жизнь.
И Ятросова перед самой разлукой тайно от других сказала Тражуку свое слово. Уже сев на подводу, подозвала Тражука.
– Бунт плоти можно усмирять и с этой красоткой, – шепнула она ему. – Но если вздумаешь жениться – осчастливь молодую девку, – и так захохотала, что вздрогнула даже лошадь в оглоблях.
И совсем уж напоследок сказал Семен Тражуку:
– Смотри, не прими медь за золото! В городе много красивых вещей, способных обмануть деревенских простаков. И красота и достоинство их – не более чем обман.
Понял Тражук: и сейчас Семен намекает ему насчет Сафо Пулькиной.
Оставшись без друзей, крепко задумался парень над их словами. Он и сам давно догадался, что Сафо намного его старше. Но забывал об этом сразу, когда она была веселой и кокетливой. К ее возрасту он привык, и он его но смущал. Не беспокоила его и разница в образовании – можно подучиться, почитать, теперь он понимал, что Сафо довольно поверхностна: слышала о многом, но не так уж много знает. Насторожили его слова о красоте подлинной и ложной – ведь именно это имел в виду Семен, когда сравнивал золото с медью.
Раздумья овладели Тражуком, совсем сбили с толку.
Сафо сама красива и одевается нарядно. Красивы, привлекательны и вещи, окружающие ее. Звучные стихи читает наизусть, увлекательные сказки помнит. Однако действительно есть в ней какая-то лживость, многое она делает напоказ. Почему? Не стремление ли это выдать за правду то, чего нет на самом деле? Взять опять-таки имя. Он старался понять, зачем, коли зовут Софья, ну – Соня, если ласково к ней обратиться, требует она, чтобы называли ее Сафо. В этом тоже какое-то притворство.
А однажды удивила, сказав, что не любит ребятишек. Женщины, девушки должны любить детей. Дети – это украшение мира. Как же можно – красивые вещи любить, красивую одежду любить, звучные стихи любить, а самое прекрасное, что есть на свете, – детей – не любить. А не водит ли она Тражука за нос, говоря – «люблю»? Может, никого и ничего она не любит, только себя?..
Если даже не совсем так, все равно Сафо живет в какой-то выдуманной жизни. На эту неправду толкает и Тражука.
Но, может быть, и не совсем правильно утверждать, что в Сафо «все ложно». Ничего удивительного нет в том, что дочь городского мещанина живет в выдуманной ею самой жизни. Подлинная жизнь – в среде народной. Такие женщины, как Сафо, до революции не понимали народ, а во время революции стали его бояться.
Если говорить о Сафо, «простого люда» она не боялась. С детства привыкла и к городским извозчикам, и к деревенским мужикам – и к русским, и к чувашам. И все же, обучаясь в гимназии, читая Блока, возомнила о себе слишком много. Одно время она мечтала выйти замуж за сына богатого купца… Но Половинкин обманул ее, бросил.
Время смутное. Женский век не долог. И вот она столкнулась с Тражуком. В вечер знакомства «комиссар» казался ей необыкновенным, не похожим на других, и она решила сделать его героем своей ложной жизни.
У Сафо были свои планы. Она и не думала выходить за Тражука замуж. Для замужества отыщется инвалид войны, какой-нибудь офицер или настоящий комиссар.
«Прожгу молодость с этим бородатым Русланом, – так называла она его. – Иначе она все равно истлеет. Хоть будет о чем вспомнить…»
Сафо уложила в ридикюль несколько красивых безделушек, ей казалось, что они приукрасят комнату холостяка; сегодня Сафо проведет ночь в уединенной комнате вместе с ним.
Тражука в назначенный час дома не оказалось. Сафо не дождалась его прихода. В руки какой еще волшебницы мог он попасть? Не встретилась ли какая-нибудь Наина? Наина… Вначале Сафо рассмеялась, потом – запечалилась, приревновала. А потом разозлилась на себя.
«Нет, к чему подозрения? Слишком много чести – ревновать такого липового героя…»
И все же Сафо почему-то не отправилась сразу домой, медленно прошлась по главной улице, не замечая встречных знакомых. По этой дороге она никогда прежде не ходила. Очутилась у здания Советов. Но не вошла.
Если бы, перейдя на противоположную сторону улицы, она подняла глаза и посмотрела вверх, Сафо могла бы увидеть Тражука, который, как всегда, устав от дел, вышел на балкон. Да и Тражук, перегнувшись через перильце балкона на третьем этаже и поглядев вниз, наверняка заметил бы нарядно одетую девушку. Тогда, может быть, даже сбежал бы с третьего этажа. Но у Тражука нет привычки свешиваться с балкона и глазеть по сторонам… А противоположный тротуар при желании и так хорошо виден, только нет нужды его обозревать. Тражук только и успел заметить, как красиво одетая женщина перешла на ту сторону улицы…
В эти дни Тражук много передумал о Сафо и решил найти повод для разрыва.
Поводом таким, сама того не зная, оказалась сноха Элим-Челима Праски.
Мирской Тимук все же отомстил непокорной женщине, подвел ее под арест. Она действительно гнала самогон – это знали все: не прислушалась к словам свекра, ни к замечаниям односельчан, ни к предупреждению Тимрука от имени Совета. Однако она все же в тюрьму не попала, как хотел того Мирской Тимук – ее отвергнутый поклонник, который на нее донос послал. Праски вызвали в город, и та, решив, не весточка ли какая о муже пришла, быстро собралась и поехала.
Одетая по-чувашски красивая и молодая женщина удивила начальника милиции. Бумаги на нее были не оформлены как надо.
Как узнаешь, может, составители акта торопились, сами приложились к стопке с самогоном. Нужен еще и переводчик, чтобы поговорить с хорошенькой преступницей. Позвонил в уком. Оттуда вскоре пришел Тражук.
– Зачем варила кумышку? – сердито спросил он Праски. – Что мне людям сказать? Как помочь тебе?
– Потом объясню тебе, Тражук, зачем варила. – Праски очень обрадовалась встрече с Тражуком. – Меня, верно, посадил Мирской Тимук. Он напал на меня, хотел овладеть. Я не сдалась, плеснула ему в лицо кумышкой. Ты объясни, что посадил меня тот самый, кто сам сидел в тюрьме, да еще он и против Советов. А насчет меня скажи, что кумышку варила не я, а свекровь, а я в то время в баню случайно вошла.
– У тебя же нет свекрови! Уж не на свекра ли хочешь ты свалить?
– Нет, нет! Об Элим-Челиме не заикайся. Еще общего жениха нашего посадят, чего доброго. Скажи, что свекровь. Откуда им знать, есть она у меня или нет?
Тражук едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. С этой второй Кидери и разговаривать бесполезно. Он все объяснил начальнику милиции. Узнав, что по проискам кулаков арестована жена красного партизана-командира, тот тут же приказал ее отпустить.
И Праски освободили, однако Тражуку все же пришлось дать подписку, что оп за нее ручается.
– Ну, и что мне теперь с тобой делать? – раздраженно спросил Тражук. – Проводить бы домой побыстрее…
– Проводить еще успеешь, – в отпет улыбнулась Праски. – Сначала накорми. Есть хочу, спать хочу и тебя хочу поцеловать за то, что меня спас, – она беспечно захохотала, не обращая внимания на уличных прохожих.
– Попристойнее веди себя! Я за тебя подписку дал. Теперь ты должна меня слушать и не бесчинствовать, – сказал Тражук несколько высокомерно.
– Что это значит – подписку дал? – продолжала куражиться Праски. – Если я снова стану варить самогон, тебя в тюрьму посадят? Если так, то не я, а ты в моих руках.
Тогда и Тражуку пришлось посмеяться вместе с неунывающей вдовой. Оп все-таки попытался настроить беспечную Праски на серьезный лад: стал расспрашивать ее о муже, притворяясь, будто ничего не знает о его судьбе.
– То-то вот, не пришлось мне пожить с мужем, – с некоторой печалью в голосе проговорила Праски. – Можно сказать, сам не захотел пожить на белом свете, удрал из дому и нашел себе погибель. Похоронная бумага пришла. Теперь и в Чулзирму не вернусь скоро, поеду в Самлей и поживу немного у своих. Пусть поплачет мой свекор Элим-Челим: сидит, мол, моя бедная сношенька в тюрьме.
Тражук отвел Праски в свою комнату. Он думал, освободившись от работы, разыскать заезжую квартиру самлейцев. Но вышло совсем не так, как он задумал. Задержался в клубе железнодорожников на станции и домой вернулся поздно. Гостья, оказывается, и не думала никуда уходить. Она провела целый день за работой по дому: вымыла полы в комнате холостяка, стерла везде пыль, перетряхнула постель, истопила баню, помылась, даже успела сварить обед. Объявила, что завтра постирает белье Тражука.
В первую ночь хозяин уступил гостье кровать. Для себя постелил на полу. На следующую ночь получилось по-другому.
– Ты опять думаешь валяться на полу? – спросила Праски перед сном. – На свою кровать ложись сам, а на полу я себе постелю. Хватит и того, что одну ночь как барыня почивала.
Возражений Тражука она не стала и слушать.
– Тогда выйди, я лягу, – согласился парень, сдаваясь.
Как только Тражук укрылся одеялом, до его слуха донеслось, что Праски в коридоре с кем-то свободно болтает по-русски.
– В тюрьме ты уверяла, что по-русски не понимаешь, – укорил хозяин загостившуюся односельчанку. – А сейчас говорила по-русски, как на своем языке. Выходит, там ты соврала? – спросил он неодобрительно.
Праски, усмехнувшись, сверкнула глазами и посмотрела на Тражука так, словно готова немедленно его поцеловать.
Помолчала, подумала, минуту спустя почему-то напомнила:
– Я же из Самлея!
«К чему это она так сказала? Что это значит? В селе говаривали озорные парни: «Самлейские девки податливы». Уж не на это ли она намекает? Уж не думает ли она перебраться ко мне в кровать? А с другой стороны – что особенного? В сельских улахах девушки и парни спят на одной постели. Лежат, беседуя меж собой, и засыпают как ни в чем не бывало… Только там ложатся несколько пар кряду, а здесь мы только вдвоем… Эй, глупец, чего это я испугался? Ведь парень-то я, а не она…»
Пока он размышлял, его потянуло ко сну, он смежил веки и не заметил даже, когда Праски погасила свет. Но услышал он, как она стелила постель. Совсем рядом Праски что-то ему шептала…
Утром они проснулись в одной постели.
– Пора вставать! Ты закрой глаза, пока я буду одеваться, – предложил Тражук, чувствуя себя очень неловко.
– Женщина с мужчиной до этого стесняются, а после этого и при дневном свете не совестятся, – Праски крепко поцеловала Тражука. – От Летчика-Киряка меня спасла Кидери, Мирскому Тимуку сама не поддалась. А от тебя даже сама матерь божья не помогла мне спастись. До того как влезть к тебе под одеяло, я помолилась божьей матери. Видишь – не помогло…
– Не тебя от меня, а меня от тебя не уберегла божья матерь, – с некоторой насмешкой по своему адресу сказал парень. И тут же подумал о Сафо: «Вот так все само собой и разрешилось. Больше уже не смогу смотреть ей в глаза. Все еще, наверное, злится, что в тот день меня не оказалось дома…»
Чувствуя неловкость и упрекая себя за все происшедшее, Тражук было успокоился, но совсем неожиданно, уже вечером, его ошарашила в коридоре жена купца – хозяйка дома.
– Супруга-то у вас красивая, да работящая такая, и характером добрая, – похвалила она Праски.
Не дождавшись ответа от удивленного «комиссара», она тут же сообщила дополнительную новость:
– Недавно заходила к вам женщина, вас спрашивала. Я сказала, что вы пошли провожать жену.
– Какая женщина, кто? – еле ворочая языком от стыда, спросил Тражук.
– Не узнала я ее. Она не подняла вуали…
Толстая майра-купчиха своими словами смела красивый и лживый мир Тражука, наваждение исчезло. «Что прошло, того не вернешь, если даже и захочешь».
В ту ночь Тражук написал к Сафо пространное письмо:
«У меня жены нет. Хозяйка дома, ничего не зная, невольно вынуждена была солгать». В письме Тражук навсегда прощался с Сафо. Чтобы не очень оскорбить женщину, которая пи в чем не была перед ним виновата, Тражук закончил свое письмо так:
«При первом знакомстве вы мне прочли отрывок из одного стихотворения Блока. Я вам напомню и начало стихотворения и его конец:
Не призывай и не сули
Душе былого вдохновенья.
Я – одинокий сын земли,
Ты – лучезарное виденье.
Земля недвижна, ночь бледна,
Не жди былого обаянья:
В моей душе отражена
Обитель страха и молчанья.
Письмо несколько дней лежало на столе и пылилось. Когда оно попадалось на глаза Тражуку, он невольно вспоминал слова Кидери: «Писать письма ты мастер, только не умеешь отправлять». Вспомнились и листки, адресованные Уксинэ и ни разу не отправленные. И совсем уж неожиданно Тражук почувствовал обиду на себя самого: почему он вовремя не смог сказать любимой девушке о своих чувствах? Теперь уже ничего нельзя исправить.
«Что минуло, того не вернешь», – вновь с глубокой грустью подумал он.
Он и сам толком не смог понять, почему так опечалился.
12Захар не вернулся. Лизук осталась вдовой…
Приезжала в гости Верук. Она посетовала, что не смогла увидеть отца, пожила немного.
– Тетя Марье соскучилась, велела привезти Тараса, – неожиданно сказала она.
Верук уехала, захватив с собой Тараса. Лизук жила совсем одна в недостроенной еще избе.
Днем дела – скучать некогда. Нужно получше подготовиться к холодной зиме. Покрасить холст да сшить Тарасу штаны, – совсем обносился мальчишка. Ситцу в лавке нет, да и был бы – на покупку нет денег. Лизук целый день хлопочет по двору или в избе. Вечерами же, не зажигая огня, сидела одна-одинешенька и плакала, тихо причитая. Из Заречья доносились печальные девичьи песни. Женихов у них нет – воюют или убиты.
«Бедные девушки! – и за них печалилась Лизук. – Так и останутся вековухами. Эх, самана, самана! Мужчины кровь проливают, женщины слезы льют… Хоть бы в избе был маленький, – снова о себе подумала она. – Умерла дочка-то. Последней оказалась. Может, принять в дом сироту?»
После отъезда Тараса Лизук еще острее почувствовала свое одиночество.
И вдруг как-то вечером, когда Лизук сидела в темноте без огня и, потихоньку причитая, горевала, в избу кто-то вошел.
– Я пришла, мама! – прозвучал в избе звонкий женский голос. Скрипнула половица.
Лизук вздрогнула, но от внезапного волнения ничего не смогла сказать.
– Ты одна, анне? Тараска не вернулся? – прозвучал тот же голос. Гостья стояла теперь возле стола. Лизук догадалась: Оля! Слово «мама», произнесенное и по-русски и по-чувашски, согрело сердце женщины, страдающей от одиночества.
Зажигать свет Оля не захотела, подошла еще ближе и села рядом с мачехой Румаша.
– Я к вам совсем, буду жить у вас… Прямо перешла по тропке Румаша. Завтра на подводе привезут вещи. Приспело время. Давно надо было перебраться, да мать все не отпускала. А сейчас сама проводила. «Иди, – говорит, – сваха совсем одна, а нас и без тебя в доме трое».
Оля говорила по-русски, Лизук отвечала по-чувашски: друг друга они понимали хорошо.
До самых петухов сидели за беседой молодая солдатка и жена старого солдата. Перед тем как лечь спать, Оля взяла руку Лизук и приложила ее к животу:
– После рождества бабушкой станешь, – проговорила она.
Так ведь оно в жизни – рядом с горем идет радость. Матерью Лизук больше не быть, но зато будет бабушкой.
На новом месте Оля долго не могла уснуть. Свекрови она сказала только о своей радости, а о горе промолчала. А ведь горе у нее великое: от Румаша перестали приходить письма.
Сегодня проездом побывал у своих Илюша. Больше года не видели его в селе, но и теперь он куда-то очень торопился. Оказывается, ему поручено вылавливать злостных дезертиров.
Изменился Илюша, стал хмурым, суровым. Он мечтал попасть на Южный фронт – против Деникина, но туда его не пустили: «Ты партизанил, жил в лесу. Все уголки тебе знакомы. Теперь в лесу куштаны-дезертиры убивают советских людей. Разыщи, найди гнездо этих гадов», – сказали ему в штабе. Там он молча выслушал приказ, а здесь Оле сказал:
– Найду и ни одного в живых не оставлю. Всех перестреляю.
– Тебе-то лично расстреливать права, поди, не дали? – спросила его понятливая Оля.
– «Только в перестрелке», – объявили в штабе. Уж я устрою перестрелку! Кто меня проверять-то будет? – Чугунов скрипнул зубами.
Оля призадумалась – ожесточился Илюша. А Илья, услышав печальные слова Оли о Румаше, словно озарился светом.
Подсел поближе, попытался шутить:
– Меня надо было тебе полюбить, Олюша! И здоров я, и пули меня не берут, да если и заденут – дырка только остается – и все. Три раза был ранен – жив остался. Да и Румаша, в каких только переделках он ни был, пуля миновала, сабля вражья не поранила. Он – орденоносец. Нуля его не поцарапает. Уж если попадет, то прямо в сердце. Потому что он счастлив, в любви счастлив. Жизнь счастливого человека не бывает долгой. А такие, как я, несчастливые живут по сто лет…
Оля побледнела:
– Зачем ты так говоришь? Уж не слышал ли ты плохую весть?
Плюшу несло дальше. Оля не могла понять – что с ним? Может, ревнует?
– Весть? Какую весть? Может, свихнулся я немного от того, что увидел тебя? Я лишь подумал, что не будь Румаша, Оля могла бы меня полюбить… Я не такой начальник, Оля, чтобы мне доверяли, сообщали вести. Штабные тайнами со мной не делятся, они только и знают, что отдают мне приказы.
Перебирая в уме все, что сказал ей Илюша, Оля все больше волновалась, не могла сомкнуть глаз.
«Почему все-таки так странно говорил Илюша? Действительно, может, завидует Румашу? Или и в самом деле с Румашем что-то случилось, а он знает, но сказать не решается».
Лизук поднялась с зарей, чтоб подоить корову Апук.
Почему сегодня проснулась с такой радостью на душе? II тут же вспомнила: Оля пришла, чтобы всегда с ней жить. К тому же недалек тот день, когда Лизук бабушкой станет! Подойдя к кровати Тараса, она постояла, любуясь спящей Олей, – Лизук не могла знать, что Оля совсем недавно заснула – ее мучили страшные мысли. Накрыла сноху еще одним одеялом. Осторожно, чтобы не скрипнуть половицей, вышла из избы.
«Пусть хоть месяц живет Тарас у Верук – не страшно, теперь я не одна», – думала Лизук, спускаясь по «сигсаку» с ведром в руке.
Однако Тарас прожил в Ягали всего несколько дней.
Прожил бы и подольше, да не пришлось!
С ягальскими мальчишками Тарас познакомился быстро. По росту своему он, тринадцатилетний подросток, выглядел пятнадцатилетним. Ягальские ребята, и чуваши и русские, приняли его с радостью. Многие по прошлому году помнили его брата. О Румаше, перебивая один другого, рассказывали всякие легенды, самого Тараса прозвали «братишкой Трибунала».
Вскоре у ездивших в ночное «кавалеристов» Тарас стал «командиром».
На Долгую поляну в самлейской стороне ребята было давно уже перестали гонять лошадей в ночное. Говорили, будто там на ребят нападали какие-то злые люди.
Тарас не поверил этому и захотел показать свое геройство, – самые храбрые мальчишки поскакали верхом на Долгую поляну в ночь.
Коней ребята стреножили, разожгли костер, напекли картошки и расселись вокруг костра сказывать были и небылицы. Тарас несколько раз ходил проверять лошадей: на поляне пасутся, в лес не уходят, сами хорошо знают, что если трава выросла на солнышке, а не в тени, самая вкусная.
И вот ребята угомонились, уснули. Тарас тоже готовился вздремнуть, ждал только, когда догорит костер.
В это время на опушке с самлейской стороны послышались голоса. Тарас вскочил на ноги. К костру подъехали двое верхом.
Один спешился. Другой, заметив, что один мальчишка не спит, тихо предупредил:
– Не кричи, нас не бойся. Не тронем. Нам не кони нужны, а харчи. Друзей своих не трожь! Харч у вас есть?
Тарас узнал всадника и от удивления даже лишился дара речи. В это время спешился другой, обыскал все торбочки у ребят, недоеденную картошку и хлеб рассовал по карманам.
– Санька! – наконец выговорил Тарас. – Что вы тут делаете?! В Красной Армии разве не дают продуктов? – мальчик говорил тихо, чтобы ребята не всполошились. – Приезжайте днем в село. Дадим хлеба, мяса, крупы…
– Спасибо, Тарас, – узнал Тараса Санька. – Ездить днем нам запрещено. Мы – в тайном отряде. – Он почему-то усмехнулся. – Ты зачем в Ягаль прибыл? Смотри, что меня видел, не проговорись никому… Быстрее, Васька, чего ты медлишь? Скорей! – поторопил Санька товарища.
«Васька. Это же Фальшин! Оля как-то сказывала, что он бежал в лес. И значит, Санька вместе с ним. Вон какой у них тайный отряд», – догадался Тарас.
Мальчик вдруг сорвался с места и побежал вслед всадникам.
– Санька-а! Постой, – смело крикнул Тарас. – Ты – беглец. Возвращайся лучше. Вас все равно поймают и расстреляют. – Эти слова нарочно произнес по-чувашски, чтобы Васька не понял.
Санька остановил коня, товарищу велел скакать дальше; он сумел подчинить себе кулацкого сынка.
– Эх ты, Тарас! Сор тебе в глаз! Ты еще не знаешь, где убьют скорее. Молокосос! Не хотел тебе сказывать. Но раз ты обзываешь меня беглецом, то и я скажу. Твоему брату крышка, капут. Нет больше твоего Румаша. Был и нет. Всей Красной Армии – капут. Чапай тоже капут. Был и нету. Вскоре и вас, камунов…
Санька выкрикнул крепкую матерщину и погнал коня вслед за Васькой.
Тарас сразу так ослабел, что не мог двинуться с места. Вернувшись к костру, он до утра лежал с открытыми глазами.
«Может, Санька и соврал, обозлясь за то, что я его выругал беглецом? Я ведь просто сказал из жалости к нему… Подлый он человек – Санька. Врать мастер. Скорее всего выдумал, что всей Красной Армии капут. Быть не может. Врет».
Тарас решил: как только вернется из ночного, так сразу пойдет домой в Чулзирму. Может, какая весточка пришла…
Длинна осенняя ночь, по и она на исходе. Измученный бессонницей парнишка решил все-таки прилечь и отдохнуть немного, стараясь ни о чем не думать. Нет, оказывается, темная ночь решила Тараса еще удивить.
Тарас, перед тем как уснуть, подбросил в огонь хвороста, пламя вспыхнуло с новой силой. И тут же снова послышался конский топот. Теперь всадник мчался со стороны села. Конь копытами чуть не попал в костер. Седок осадил его. Конь взвился на дыбы: Тарас едва успел отпрянуть в сторону.
В свете костра Тарас увидел вороного коня и всадника в островерхом красноармейском шлеме.
– Илюша! Это же ты?! – чуть не плача от радости, сказал мальчик, еле сдерживая крик, чтобы не разбудить разоспавшихся ребятишек.
– Я, Тараска, я, – закивал головой Илюша. – Айда-ка, отойдем в сторонку. А то твои кавалеристы проснутся, а этого и не надо.
Илюша повернул вороного к лесу. Тарас, сдерживая себя от радостного крика, пошел сзади.
– Ты что, Тарас, часовым остался? Не спишь даже тогда, когда сон самый сладкий, – спросил Илюша, спешившись.
Тарас коротко рассказал ему о налете ночных всадников. Илюша вскипел, услышав имена Васьки и Саньки.
– Эх я дурак, недотепа! – со злостью выругался он. – Не надо было в Ягали отдыхать, а тебя бы разыскивать с вечера! Дураком ты был, Чугунок, дураком и остался.
Тарас поделился с Ильей страшной вестью, что передал ему Санька.
– Может, это и правда, – Тарас решил сказать о своем отчаянье, умолчав о бессонной ночи. – Ведь нет писем от Румаша.
Илья, не стыдясь подростка, тихо выругался, куда хуже, чем Тарас услышал от Саньки.
– Я им покажу «капут»! – погрозил оп кулаком в сторону леса.
Тарас даже удивился, он никогда не видел Илью таким злым и ожесточенным.
Познакомились они в прошлом году во время народного восстания против карателей. Он хорошо запомнил друга Оли и Румаша. Илюша очень изменился с прошлого года. И голос у него стал другим. А когда выкрикивает невесть какие слова, лицо становится совсем черным. II Тарас смотрел на него удивленными и даже испуганными глазами.
Илюша внезапно смолк.
– Прости, Тараска! Мне теперь предстоит воевать с этими шакалами… Ты же мужчина, становишься все взрослей и выше. Смотри-ка, ты мне уже дорос до ушей! – проговорил он, внезапно ласково прижав Тараса к себе.
Тарас почему-то хлюпнул носом.
– Ты же мужчина! – повторил Илюша. – Так вот и слушай, как мужчина. Оле я не сказал, да и Верук еще не знает. Терпеть не могу женских слез. Тебе знать надо! Действительно, дошла печальная весть, но скажу правду.
О судьбе Румаша я ничего не знаю. О Красной Армии, конечно, ты прав, Санька врет. Не вся армия… Чапаев погиб, вместе с ним штаб дивизии и еще много людей. Говорят, никто не мог спастись.
Тарас не заплакал. Он широко раскрыл глаза и смотрел на Илью не мигая. Сказать что-то Илье у пего просто не нашлось ни силы, ни слов… Видя, что мальчик вне себя от горя, заволновался и сам Илюша.
– Бригады Кутякова в Лбищенске не было. Странно лишь то, что нет от Румаша писем. Ведь твой брат не мог быть в штабе Чапаева! – вдруг выкрикнул Илюша, схватив Тараса за ворот рубахи.
– Он был переведен в штаб, в политотдел, – наконец вымолвил Тарас срывающимся голосом. – Он в одном… нз писем… он писал нам об этом… Радовался…
Чугунов чуть не застонал.
Он тут же забыл о Тарасе. Одним прыжком вскочил' на своего вороного копя, и через мгновение Тарас одиноко стоял на опушке.
Совсем рассвело.
Со стороны села показались еще всадники. Около десяти… Ехали они шагом. Усталый Тарас, ко всему безразличный, слышал их разговор.
– Чугунка надо дождаться! – сказал один.
– Чего ждать! Он приказал: через полчаса без всяких трогать! Давайте-ка быстрее в Самлей! – поторопил другой.
Всадники спросили у мальчика, не проезжал ли мимо парень на вороном коне. Тарас все еще не мог вымолвить слова, показал рукой в сторону Самлея.
…Не заходя в Ягаль, никого не предупредив, Тарас бежал домой. Через поле, мимо Кузьминовки, по тому пути, по которому в детстве – себя не помня от страха, мчался его отец.
Тарас бежит, пока хватает силы, передохнет, отдышится и снова бежит. В голове одна мысль:
«Только Оля бы не узнала. Успеть бы!..»
О себе Тарас не думает. Он мужчина! – так сказал Илюша.
