Текст книги "Мост"
Автор книги: Влас Иванов-Паймен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)
Павел Мурзабай, после того как побывал у пего Фрол Тимофеевич Ятросов, бросил пить. Он удивил своего старательного помощника Мирского Тимрука:
– Не переводи больше хлеба, брось варить самогон!
Мирской Тимрук замер, глядя на хозяина, словно охотничья собака, выследившая дичь.
– Ты ведь, наверно, не хочешь споить меня до смерти, Тимофей Емельяныч? – засмеялся Мурзабай. – Мы будем пить только вместе с гостями. А сейчас пора с этим кончать.
Слова хозяина работнику, видать, не пришлись по душе. Он будто пролаял:
– Мне все едино, я не пыо…
Окончательно протрезвев, Мурзабай решил понять дух саманы, снова стал внимательно читать газеты и размышлять…
Действия самарского Комвуча логике не подчиняются: он стремится показать себя демократическим органом, а с другой стороны – поступает так же дико, как те, кто жаждет диктаторской власти.
Советскую власть многие считали жестокой и выступали против, но и в городе и в деревне преступления стали вершиться лишь после того, когда Советы были уничтожены и захватил власть Комвуч.
У красных был всюду один порядок, а при белых почти в каждой губернии свой: в Самаре – Комвуча, в Оренбурге – Дутова, а что в Сибири – понять невозможно. Власти самарского Комвуча провозгласили Дутова генералом, а тот все равно, никому не подчиняясь, проводит свою линию… Положение в стране Мурзабаю захотелось с кем-нибудь обсудить. И по старой памяти пошел в Заречье – к людям церкви.
Оказалось, и в семье попа не было согласия. Петр Сергеевич проклинал своего сына-большевика. А матушка готова вырвать космы мужу: сердце матери, что ни говори, все-таки – на стороне сына, ради него она готова проклясть и мужа-попа, и даже самого бога.
Не было покоя и в семье дьякона. Однако здесь все по-иному путается. Супруга дьякона, дочь городского купца, проклинает командира «разбойников» – своего старшего сына.
Сам же дьякон, тайно от жены, шепнул Мурзабаю:
– Был бы помоложе, ушел бы вместе с сыном за народное счастье биться.
– Ты же – служитель церкви, Петр Федотович. Большевики не верят в бога. И тебя они не примут! – нарочно поддразнил дьякона Мурзабай.
– Эх, Павел Иванович, – ответил тот, – если говорить правду, я и сам не очень-то верю в древнюю еврейскую сказку. То, что я тиечук, – это всего профессия. Отец мой – крестьянин, я хоть сейчас брошу эту работу и стану хлеборобом. Семья вот большая – детей надо учить. Только это и пугает…
Нет, и возле церкви Мурзабай не нашел покоя. А на этой стороне реки и поговорить-то не с кем. Сват его – человек нечестный. А теперь еще и зятек уехал в город и сгинул.
Говорят, и в городе не видно Саньки, и в Чулзирму не возвратился. Смоляков повел себя совсем бестолково. С Хаяр Магаром у Мурзабая никогда не ладилось. И от богача Танюша он никогда еще умного слова не слыхал…
Собеседники Мурзабая всегда были знатными людьми, может, поэтому он и теперь больше ни о ком не вспоминал.
Мурзабая неожиданно ошарашила дочь его друга Ятросова – Анук…
– Павел пичче, – сказала женщина, еще не успев переступить порога, – мне хочется поговорить с тобой. Думаю, не считаешь, что волос долог, ум короток. И у попа волоса длинные, однако говорить с ним раньше ты не гнушался.
Дочь Ятруса повела речь об Уксинэ. О младшей дочери Павел Иванович и сам немало думал. Он проклинал себя за то, что так поспешил с ее замужеством, вспоминая сына – проклинал его. Из-за его тупости поторопился он с замужеством любимой дочери.
Но как теперь поступить? Если прислушаться к совету Анук, то, выходит, выданную дочь нужно позвать домой обратно. Ну, коли Санька пропал совсем, то еще ладно бы, если бы даже и возвратилась под отчий кров. Так бывало и прежде – односельчане не осудят… А вдруг Санька вернется, тогда как?
Анук считала, что все равно…
– Пусть так и останется у тебя, если даже и объявится Санька, – с вызовом оказала Анук. – Уксинэ найдет себе другого мужа. С Санькой она все равно жить не станет. Она не то чтобы любить мужа, она его ненавидит. Из дома Смолякова ей надо уходить, пока не родила. Будь же человеком, Павел пичче. Сам позови Уксинэ… Так будет приличней.
Мурзабай опустил голову на руку и задумался. Другой на его месте не позволил бы этой наглянке слишком распускать язык, накричал бы, выгнал бы из дому.
Но Мурзабай – не Хаяр Магар. У него даже желания выругать Анук нет. Все же и вторить ей не хочется.
– Старики говорят: отрезанный ломоть! – пробормотал он после долгого молчания.
Но Анук не сдавалась:
– Старики говорили, да повымерли. Ты присказками не отделаешься, Павел пичче. Молодым надо жить. Ты в семье – старший, молви свое слово. Ты не такой, чтобы не видеть и не знать, как меняется жизнь. Молодежь, не спросив стариков, пошла проливать кровь за новую жизнь. Старики не видели этой жизни, и нам не годится жить только их советами. Нужны новые слова, слова, помогающие жить по-новому.
– Мудрость стариков – мудрость народа, мудрость веков, – заспорил Мурзабай. – Слова, пережившие сто веков, за один век в ложь не превращаются. А вы, молодежь, за один год хотите забыть веру, пережившую две тысячи лет. Отбросить порядки и обычаи, которые народ создавал тысячелетиями. Человека, который пренебрег стыдом, обычаями, не прислушивается к голосу стариков, – нельзя уважать. А если говорить об Уксинэ, сам вижу. Но ничего изменить не могу. Род Мурзабая не может нарушить обычай, наложить на себя позор!..
Анук, поняв, что Мурзабай будет стоять на своем, решила больше его не убеждать. Став вдруг, как всегда, легкомысленной, расхохоталась.
– Человек старый – за четверых удалый, говорят твои возлюбленные старики. Ты же ведь добрый! Павел пичче. Не боялся бы народной молвы, позвал бы Уксинэ домой, да… Не тетушки ли Угахви испугался? Я вот живу одна, пересудов не боюсь. Решила надолго уехать из села. Поэтому хочу поговорить еще об одном…
Мурзабай не обиделся на смех Анук.
На эту молодую веселую женщину нельзя сердиться!
Один ее приход исправил огорченному философу настроение.
– Уж не на поиски ли жениха собралась? – попробовал сам пошутить Мурзабай. – Небось в Самлей держишь путь… Вот приведешь кого-нибудь вроде Летчика-Микки. Кто вас разберет, людей новой саманы?!
Анук опять рассмеялась.
– Хочу отыскать жениха вроде тебя – с такой же бородкой, – и кокетливо добавила: —Черная бородка с серебряными ниточками.
И снова став серьезной, Анук заговорила о деле. Она действительно уезжает. Присматривать за домом Анук попросит свекровь свою – мать давно погибшего мужа.
– Ты тоже захаживай, присматривай, Павел пичче, ты же наш близкий родственник…
Родственные связи, правда, дальше шуточного сватовства не шли… И все же Мурзабай обнадежил Анук: он понимает, мужской глаз нужен. Будет захаживать.
– Отец твой мне ближе всякого родственника, – добавил Мурзабай.
Когда прощались, Мурзабай, пожимая руку Анук, заглянул ей в глаза и сказал, как несколькими днями раньше – на прощанье ее отцу:
– Доброго пути! Увидишь Симуна – кланяйся…
Анук хихикнула, чтобы скрыть свое волнение:
«Чует ведь, шуйтан, Мурзабаевых не проведешь».
Мурзабай почему-то после ухода Анук огорчился. В его ушах все еще звучало сказанное молодой женщиной:
«Нужны новые слова, слова, помогающие жить…»
Всю жизнь старался Мурзабай не уронить своего доброго имени. Он на второй же день после женитьбы понял, что с Угахви не будет у них счастья. И не слишком беспокоился по этому поводу. Что такое жена? Мать детей, хозяйка в кухне. И он тогда решил: «Не буду с ней спорить по мелочам, а для большого дела у нее ума не хватает».
Вдруг снова вспомнил Анук, ее слова: «Молодежь пошла проливать кровь за новую жизнь».
Да и Анук, нет сомнения, отправится туда же… Если б одна молодежь пошла – ладно еще. Нужды-горя не видали, что они понимают в жизни? Однако ведь и Ятросов на их стороне. А Шатра Микки? Почему он говорил так дерзко и не испугался розог? И Палли ничего не боялся; схватил офицера за горло? Чем объяснить, что колокольный звон-набат взбунтовал-взбудоражил все село? Не одни они идут. Их ведут за собой умные, ученые люди.
Вспомнились Павлу Назар и Леонид. Леонид куда умнее Назара, и покладистее. Они – теперь непримиримые враги. А Леонида отец поддерживает… В душе, правда.
«И мне подстраиваться под Назара? Почему-то не лежит душа. А Симун, сын моего младшего брата! Он умный, всегда был очень спокойным. И вот бросил семью, хозяйство и тоже бьется за новые порядки…»
Уж не податься ли и Мурзабаю к умным и честным людям? Но нет, так дело не пойдет. Те, кто стоят за повое, хотят жить без веры, без бога…
Путают насчет собственности: хозяином над землей будет народ. А кто будет хозяином лошади, плуга, жнейки? А тем, кто стоит за старые порядки, надо за них бороться! Но против кого? Кто враг? Симун и Шатра Микки, что ли? Против них и злости-то нет…
Не прошло и недели с тех пор, как заходила к нему Анук, до Мурзабая докатились страшные новости. Где-то – не то в Вязовке, не то в Мокше – красные разгромили отряд белых…
Васька Фальшин едва спасся бегством. И будто бы с Назаром – совсем плохо: не то он убит, не то в плен попал.
«Может, сходить, узнать?»
Нет, он не опустится до того, чтобы идти к Фальшиным. Правду можно будет узнать и помимо них.
«Съездить в город?»
Поехать в город не пришлось. Вскоре в Чулзирму вернулся сын Фальшина, а потом и Санька и Зар-Ехим.
Мурзабай позвал к себе Саньку. Тот явился ночью, осторожно, через заднюю калитку.
– Чего ты, как разбойник, ходишь в темноте?
– Днем боюсь, скрываюсь…
– От кого скрываешься? – безжалостно выпытывал Мурзабай.
– Карателей боюсь, Назара Палыча боюсь.
– Где он? Ты его встречал? Почему ты его боишься?
Санька без утайки рассказал, как он убежал от Назара после того, как выскочил через окно в городе, опасался, что каратели за ним следят, поймают, посадят в тюрьму… Поэтому и в село сразу не вернулся, а отправился жить в монастырь – под городом: уж много лет назад брат Санькиной матери постригся в монахи. Санька скрывался в монастыре от карателей. С ним частенько беседовал игумен, и когда Санька понял, что его готовят в монахи, он удрал и оттуда.
Мурзабай выслушал всю эту невыдуманную историю как смешную сказку.
Но его волновала мысль о сыне.
– Значит, ты так и не знаешь, где теперь Назар? – спросил он и тут же, представив Саньку в клобуке, громко расхохотался. – Ты так много бегал и скрывался, что теперь тебе осталось одно: бежать в лес, к красным.
Беседа с Зар-Ехимом Мурзабая не развлекла. Тот долго рассказывал о жизни в городе, но о чем-то главном умалчивал…
– Постой, – Мурзабай перебил Ехима. – Ты говоришь, Назар повел в Мокшу отряд в пятьдесят человек… В Мокше, выходит, вы избивали невинных людей?
– Павел мучил, я же спрятался. Я сказал, что у меня заболел живот… В село ворвались красные…
– Значит, своими глазами ты не видел, что там было дальше? Не знаешь, кого убили, кого в плен взяли?
У Зар-Ехима глаза забегали по сторонам.
– Его большевики не убили, – сказал он, запинаясь, – связали и увезли в лес…
Мурзабай насторожился.
– Кого, кого не расстреляли? – спросил он, стараясь не выдать волнения.
– Вашего благородия, Назара Палыча…
– Откуда знаешь, если сам не видел? – выдохнул Мурзабай.
Одна чувашка-мордовка сказала. Я, как только стали стрелять, спрятался в подпол. На второй день меня выпустила мордовка, сказала: беги, пока в селе нет ни красных, ни белых.
Мурзабай не стал слушать дальше болтовни Зар-Ехима, вышел во двор.
Тимук, словно ожидавший хозяина, тут же подбежал к нему.
– Сейчас же запрягай пару в тарантас, поедем в Хурнвар, – распорядился хозяин – голос его дрогнул.
10Отряд пополнился тремя женщинами. Нюра Федунова – девушка с Заречья – скрывалась на безымянном разъезде, где партизаны остановили поезд. Нюра, в свое время ушедшая на фронт с отрядом Радаева, была участницей нескольких сражений. Но воевать с белыми она отправилась не из революционных побуждений, лишь заодно с подругой – сестрой милосердия – Лидой Черкасовой. Нюра не смогла с отрядом Блюхера двинуться дальше – в оренбургские края, – была в одном бою тяжело ранена… Знакомство с комиссаром Кобозевым и другими деятелями революции заставили ее смотреть на жизнь новыми глазами.
…Семен в тот день, когда в отряде неожиданно появилась Нюра, не отходил от нее. Обрадованный, что вдруг она нашлась, он сразу почувствовал: Нюра его избегает. «Людей стесняется. Тут же много односельчан», – объяснял себе он ее невнимание.
Нюра радовалась встрече со своими земляками и соседями и провела вечер с ними, явно не желая оставаться с Семеном наедине.
И все же Семен сумел отозвать любимую девушку в сторону.
Однако Нюра продолжала держаться отчужденно, даже не поднимала на Семена глаз.
Семен решил идти напропалую и все-таки сказал, что крепко ее любит, но девушка промолчала, только ласково посмотрела на него и потом снова опустила голову.
Семен молчал, невольно отыскивая изменения на лице возлюбленной. Нет, Нюра не постарела. Да и было-то ей всего двадцать три года. В селе ее считали бы старой девой… Нет, она была прелестна. Семену казалось: прежде она походила на зазеленевшую молодую ивушку, а теперь – на молодой тополь, в тени которого можно отдохнуть. Тут же невольно вспомнилась жена – Плаги. Та – и не обжигает и озябнуть не дает. А эта – совсем другая: от нее то в жар бросает, то в дрожь… Сейчас вот, кажется, дрожать заставит: спрятала свои карие глаза под ресницами. И сразу все вокруг снова заволокло тучами.
– Глупые, наивные были мы с тобой, Семен Тимофеевич, – наконец промолвила она. – Нельзя теперь нам быть вдвоем. Живую душу загубим, Не только жена. У тебя еще сын! Другая душа! Что он, при живом отце будет сиротой расти? И ты не задумываешься над этим? Свобода не дает нам права творить подлости. Если ты думаешь только о себе, тогда ты не коммунист, а анархист, – сказала она наивно. – Так учат настоящие революционеры. Ты сейчас сражаешься за народное счастье, в то же время готов доставить горе другим, а эти другие – твои ведь родные люди. Для нас новая жизнь уже наступила, но для твоей жены нет еще. Лет десять – пятнадцать спустя, может быть, и будет все проще, и она бы поняла… А сейчас посмешищем людей станет – хоть в Чулзирме останется, хоть в свою деревню вернется… – И Нюра посоветовала Семену сейчас же написать жене.
Девушка старалась оставаться спокойной, но ее волнение выдавал дрожащий голос…
Семен надвинул фуражку на лоб и остался сидеть на траве. Нюра так с опущенной головой и направилась к табору. Семен не заметил, что девушка вытерла концом платка слезы… Да если бы и видел, это ничего не изменило бы.
Вскоре в табор прибыла Анук, да еще и вместе с Олей.
Партизаны радовались, что в таборе теперь звучат и женские голоса. Несколько встревожился комиссар – вдруг из-за «длинных волос» размякнут души солдат, между мужчинами возникнут ссоры, и еще боялся, что своей дерзкой смелостью Анук может как-нибудь и его поставить перед всеми в смешное положение. Но он мало ее знал: дочь Ятросова весело со всеми болтала, а на комиссара даже не смотрела. Салдак-Мишши даже пытался было выразить Анук свое недовольство, но это осталось ею незамеченным.
Тем, что Нюра отказала ему в своем расположении, Семен поделился с Осокиным.
Осокин сначала удивился, потом вдруг очень повеселел:
– Они, брат, женщины умнее нас, – сказал он огорченному Семену. – После знакомства с твоей женой я тебя, помнится, жестоко осудил. Теперь ты сам у меня совета просишь… Женщины, оказывается, по-своему понимают наступление нового времени. А на жизнь смотрят куда серьезнее нас. Вот сейчас в нашем отряде три женщины. И все три – совсем разные. Несмотря на несходство характеров, о новой жизни думают одинаково. Не ждут, когда будет выработана новая мораль, сами хотят все осмыслить… И по-новому. Нет, браток, многие задачи без женщины нам не решить.
С этих пор комиссар перестал беспокоиться, что появление женщин в таборе может внести смуту. Да и дело показало, что после боя в Мокше женщины появились вовремя. Все они помогали Ятросову выхаживать раненых.
Об Оле Осокин слышал много и наконец встретился. А с Румашем все жизнь разводила. Увидев Олю, он порадовался за друга, а оказалось, к партизанам ее привело тоже не только желание быть с любимым.
– Я, – заявила она, – красногвардейца!
Илюша научил ее обращаться с оружием. А вот с любимым она разминулась, удастся ли повидать?!
Авандеев сообщил в записке Осокину: «Румаш побывал на Волге, у Куйбышева, сейчас мы его направили к Чапаеву. Способный парень! Поговаривают, что в Красной Армии должен выйти закон о награждении за героические дела. Румаша обязательно представят к награде…»
Комиссар относился к Оле с нежностью. На этот счет, не то смеясь, не то серьезно, предупредила Олю Анук:
– Смотри, Оля, на комиссара не заглядывайся, он – мой жених. Как только прогоним белых, закатим пир на весь мир – красную свадьбу сыграем!
Таборная жизнь шла к концу. Скоро отряд, состоящий уже из пятисот человек, должен выйти в поход. Давно уже из города ревком сообщил маршрут продвижения партизан. Вести поступали хорошие: красные все упорнее и с запада и с востока теснят войска Учредительного собрания. В городе уже не оставалось силы, которая могла бы остановить отряд Осокина… Назар взят в плен, а его банда разгромлена в Мокше.
Комиссар и командир сейчас были озабочены подготовкой отряда к походу: дорога партизан теперь вела к дивизии Чапаева.
Федотов хорошо знал свое дело, Осокину и Семену не хватало опыта.
Осокин часто задумывался – как правильно вести дела ревкома и отряда?
«Не особенно удачен и состав ревкома, – размышлял Осокин. – Леонид – человек с добрым и отзывчивым сердцем. Иногда теряет классовое чутье и склонен жалеть даже врага. Семен, – возможно, оттого что вырос в семье старшины, иногда впадает в сомнения…»
Осокин не раз жалел, что из отряда отозвали Румаша. С другой стороны… кто знает? Румаш по собственному решению расстрелял сразу семь человек, – может, это анархистский душок, как у Вись-Ягура?
Нет, Румаш поступил так, как следовало, – просто не было времени ждать указаний, согласовывать. Вот и решил сам. Не надо было отпускать Румаша…
Настало время решить судьбу заложников: расстрелять или выпустить на свободу? Судьба двоих ясна. С Назаром и другим офицером, столь гнусно проявившим себя в Чулзирме, надо покончить через суд, по приговору. А что делать, например, с Половинкиным? Румаш вон пристрелил и рядовых карателей… В то же время некоторых отпустил на свободу…
В конце Осокин решил так:
«Если из города не будет никаких указаний… надо будет спросить у народа. Как бы там ни было, пятьсот человек умнее и опытнее пятерых».
Горшков в таких делах неопытен. Малинин хотя и состоит в партии с 1904 года, но он действительно уж стар и, кажется, слишком «добренький».
Вспомнив старого большевика, невольно улыбнулся. Высокий, крепкий. Длинная белая борода закрывает грудь. То ли очень храбр, то ли чрезмерно наивен.
Когда в Мокше каратели начали пытать людей, стремясь что-либо узнать о старом большевике, Малинин, словно вынырнув из-под земли, взобрался на бочку и оттуда стал разоблачать карателей, призывал народ бороться против врагов Советской власти.
Ошарашенный Назар сразу ничего и сообразить не мог.
– Кто этот сумасшедший старик? Уж не поп ли расстрига? – спросил он у одного богача мордвина.
– Это тот самый Малинин, которого вы ищите, – ответил тот.
Назар, расталкивая всех, стащил наивного оратора с импровизированной трибуны и накинулся на пего с кулаками. Как раз нагрянули партизаны, Назар не успел добежать до коня, его поймали и связали.
Он и в плену успокоился не сразу. Громче других в помещении заложников раздавался голос Назара – голос отъявленного, яростного офицера-карателя. Даже задумал бежать из землянки. По этому поводу он рассорился с «болваном Чередниченко», который советовал не лезть на рожон. Не было согласия и между другими карателями.
Офицер, расправившийся в Чулзирме с Шатра Микки и Палли, присмирел. Он надеялся, что его простят, и последнее время перестал буянить.
Он готов был и Назара отговорить от побега.
Назар потребовал у Леонида встречи наедине. Сначала посулами пытался его расположить. Федотов посмеивался. Тогда Назар перешел к угрозам, Леонид только пожал плечами.
А Назар и ведать не ведал, что в отряде, кроме Леонида, – комиссар, связанный с городским ревкомом Михаил Осокин, прекрасно знающий все о деятельности сына Мурзабая, а кроме того – Палли и Шатра Микки…
