Текст книги "Мост"

Автор книги: Влас Иванов-Паймен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

17

Только вчера вечером Тражук вернулся из Камышлы, а нынче солнце еще не перевалило за полдень, а он уже мчался на урхамахе Мурзабая навстречу своей судьбе. В жизни самого робкого человека наступает время, когда самому надо решать… Тражук, проехав Ключевку, натянул поводья и задержался на развилке дорог. Направо – в город, налево – в Вязовку.

Вчера вечером в разговоре с Олей было решено, что Тражук должен отправиться в Вязовку, разыскать через учителя Ятросова своих друзей. Он и матери сказал, что уйдет на заработки в Ягаль или Вязовку, но случилось непредвиденное. Рано утром позвали его в дом хозяина. Тражуку предстояло еще раз взглянуть на свое уходящее счастье. В горнице собралась семья Мурзабая, из посторонних – только Тимук и Тражук. После общей молитвы перед образами невесту повезут прямо в церковь, куда жених приедет отдельно со своими родителями.

Бледная Уксинэ в белом подвенечном платье стоит рядом с Кулинэ. Тражук сравнивает сестер: похожи и не похожи они! У Кулинэ губы тонкие, рот большой. Яркая звезда, что всегда горела во лбу Уксинэ, озаряя припухлые румяные губы, нынче погасла. Лишь слабое пламя свечи освещает ее грустное лицо. Но и теперь она желанна и прекрасна. А Мурзабай? Сегодня он прямо и всерьез сказал, что быть Тражуку хозяином в этом доме. Нет уж, увольте! Пусть хозяйничает тут Тимук.

Тражук стоял позади всех, у порога. Хозяин, крестясь, шептал слова молитвы. К воротам подскакал запыленный всадник. Мимо окна к двору прошел какой-то незнакомец. Мурзабай оглянулся на Тимука и показал глазами, поди, мол, узнай, что за человек. Тимук вышел и тут же через окно поманил рукой хозяина. Тут же вызвали и хозяйку. Кулинэ выбежала вслед за матерью. В горнице остались только Уксинэ и Тражук.

– Прощай, Уксинэ, навеки прощай! – вдруг заговорил Тражук. – Будь счастлива. Сегодня уйду из деревни и никогда не вернусь.

– Что так? Почему вдруг надумал? – тихо спросила Уксинэ, подняв глаза на парня.

– Больше я ничего не скажу, – потупился Тражук.

Уксинэ хотела что-то промолвить, но не смогла. На глазах ее выступили слезы. Она вынула из кармашка вышитый платочек. В окно постучал Тимук, позвал Тражука. Парень взялся за скобу, но, прежде чем выйти, обернулся.

Глаза Уксинэ и Тражука снова встретились.

– Спасибо, Тражук. И я тебе желаю счастья, – сказала Уксинэ и протянула ему платочек. Тражук выхватил его и опрометью бросился вон.

Во дворе Тимук быстро седлал серого в яблоках жеребца, которого перед тем собирались запрячь в тарантас.

– Тражук, сынок, выручай, милый! – обратился к нему Мурзабай. – Больше некому. У Тимука чирей на мягком месте. Садись на урхамаха и скачи в город. Вот тебе нагайка, гони во весь дух. Через два часа будешь там, доставишь этот пакет. Там адрес указан…

Тражук кивнул головой.

За воротами Мирской Тимук, притворившись, что подтягивает подпругу, прохрипел:

– Это пакет Назара. В Таллах тоже народ восстал. Назар попал в плен. Но он хитрый, заране приготовил письмо и попросил тамошнего богача в случае беды доставить в город. А тот прислал сюда. Я нарочно сказал, что у меня чирей. Для тебя стараюсь. Назар просит помощи из города, ты же не дурак помогать карателям! Дуй прямо к партизанам, к своим друзьям. Дорогу к ним, думаю, найдешь. Недаром ты вечером бегал в Сухоречку.

Тражук молча тронул коня.

…И вот перепутье. Можно ведь податься к друзьям и на обратной дороге из города. Но с какими глазами он тогда приедет к ним? Здравствуйте, мол, люди добрые, примите меня, я вашего врага ездил выручать. И Мурзабая нехорошо обманывать. Не надо было соглашаться. Но ведь Назар – брат Уксинэ. Что делать? Там в лесу Осокин, Симун, Радаев, Шатра Микки, ребята. Да еще Оля сказала, что и Румаш появился в тех краях, только не добрался пока до своих. Вовремя вспомнил парень о друге и потянул повод урхамаха влево. Еще одно сомнение: конь. Бросить его да удариться пешком? Конокрадство же это будет, разбой, если уехать на коне Мурзабая. А кто-то будто нашептывает: «Бери коня. Он твой. За два лета ты его заработал». Зачем мне он, этот мурзабаевский жеребец? Он нужен только сейчас, чтоб скорее добраться до Вязовки. А там я его передам… О да, передам его Симуну, – племяннику Мурзабая. Вот и не будет конокрадства! А что обманул доверие Мурзабая и предал Назара, так это не обман, а бунт, восстание против богачей и карателей. Пусть так и знают!

Парень облегченно вздохнул, хлестнул пляшущего урхамаха нагайкой и поскакал навстречу вольным чувашским и русским лесам.

КНИГА ВТОРАЯ

Часть первая

1

Тражук уже больше педели живет в Ягали, вызывая гнев своего дяди Теменя. Дядя Темень – человек старый и несговорчивый. На селе его называют Куштан-Темень: и не только потому, что он богат, а за крутой нрав и привычку артачиться.

От Чулзирмы до Ягали – двенадцать верст. Оно – ближе других чувашских сел к Чулзирме. Поэтому за много лет почти все ягальцы и чулзирминцы между собой породнились. Старик Темень – младший брат бабушки Тражука, а мать Румаша приходится старшей сестрой Теменю. Тражук только теперь понял, что он и Румаш – близкая родня.

Темень-Куштан ходил по двору и шумел, а Тражук смотрел на своего дядю и тихонько посмеивался. Тражук вспомнил, что Румаш называл Теменя «дядя Теве». (В прежние годы Темень частенько наведывался в Чулзирму.) И действительно, было в старике что-то от верблюда: худой, долговязый, шея длинная и вся в складках, спина горбом, реденькая бородка растет лишь под самым подбородком. Темень Куштан и летом не снимает стеганой безрукавки. Верх давно уже износился, из дыр торчат клочья пожелтевшей ваты, и впрямь похожие на свалявшуюся верблюжью шерсть.

Село давно мается без соли. А в амбаре Темень-Куштан хранит столько соли, что селу на весь год хватит! Хитрый старик по весне ездил в киргизский край и привез. А теперь Темень сквалыжно торгует солью. Он постоянно повышает цену, и, если кто просит продать подешевле, он тут же начинает ругаться, а то и вон гонит!

А уж коли договорятся о цене – вымотает душу, пока взвесит. Торговец хищно следит, чтобы гиря безмена хоть на сколько-нибудь не поднялась выше. Если чаша с солью потянет – сколько нужно, он не то чтобы отпустить с походцем, а и от взвешенной хотя щепотки да отсыпет.

Соль покупают главным образом женщины. Они бранятся, торгуются, потом – надоест – не знают, как поступить, начинают шутить и смеяться. А Темень посматривает на своих покупательниц злобно и подозрительно, все норовит обсчитать и обвесить.

Тражук, живя у дяди, не раз вспоминал Румаша. Если бы Румаш был здесь, он бы нашелся, как отбрить «дядю Теве», и непременно высмеял бы его скупость и злость, выкинув какую-нибудь штуку. Тражук-то робкий, не как Румаш!

Сегодня дядя Теве заявил:

– И-и-и, родной, уж погостил, будет! Иди домой, иди, мать-то заждалась, наверно…

Тражук притворился, что не слышит.

И трех дней не прожил бы он здесь, да его задерживало одно не вполне ясное дело. В Ягали он повстречал сестру Румаша – собственно, дочку мачехи своего друга. Верук ростом еще ниже невысокого Румаша, поэтому он уже давно сбивал всех с толку, называя ее «младшенькой сестренкой», хотя она была старше.

Хоть Верук и была мала ростом, но по бойкости не уступала Румашу. Тражука насмешница смущала, – своей ненаходчивостыо в разговоре он вызывал веселый хохот Верук. Девушку мачеха Румаша – Лизук еще до переезда в Чулзирму из Базарной Ивановки осенью послала в Ягаль к родственникам – погостить, а она к весне неожиданно вышла замуж. Мужа ее Тражук в Ягали не встречал, но когда-то видел, – тот в Чулзирму приезжал. Звали мужа Верук – Шур-Прагань.

Верук – это Тражук чувствовал – что-то скрывала, а однажды намекнула: в Ягали молодежь не подчинилась мобилизации Комвуча и теперь прячется в лесу.

– Шур-Прагань тоже скрывается на Вильитраве, – шепнула Верук Тражуку, окончательно проникнувшись к пему доверием.

– А что такое Вильитрав? – удивленно спросил Тражук.

– Разве не знаешь?! Вильитрав означает Мертвый Остров. Есть такой сухой бугор среди топей. Туда не каждый найдет сухую тропку. Гиблое место. Иные называют его Чертовым Табором…

Тражук сообразил, что Верук удивляет его неосведомленность.

– Понял, – сказал Тражук, поежившись. – И у нас под Чулзирмой в лесу есть такое место. Вильдук называется. Чулзирминцы боятся туда ходить.

– Люди, побывавшие на войне, теперь ничего не боятся, – возразила Верук. – Ни бога, ни шуйтана, ни Киремета…

…Верук не все сказала Тражуку о тайне Вильитрава, сообщила только то, что было известно почти каждому ягальцу-бедняку. Еще в лесу от власти Комвуча скрываются солдаты, побывавшие на войне. Беглецы по ночам приходят за продуктами в село. А если все спокойно, живут дома – день, два… И Верук скоро ждет к себе своего муженька – Шур-Праганя.

Но о самом важном для Тражука она умолчала.

А было так: Верук готовила снедь для беглецов. В это время прибежала соседская девочка.

– Тетя Верук, выйди-ка на улицу, у нас коробейник появился. Булавки, красивые ленты продает. Ты и говоришь по-русски, и как майра одеваешься. Купи, а то скоро все люди расхватают, – не переводя дыхания, выпалила малышка.

Верук постаралась заслонить спиной горшки, от которых вовсю шел пар, и, взяв девочку за руку, подвела ее к двери. А чтоб ребенок ничего не заподозрил, изобразила на лице интерес, и они вместе выбежали на улицу.

Коробейника в войлочной шляпе окружили сельчане, главным образом женщины. Верук подошла поближе – ее сердце забилось тревожно и часто. Ей стало досадно – что такое на самом деле? Видимо, очень уж стосковалась по брату. Последнее время каждый худой, невысокий молодой парень кажется ей похожим на Румаша. А этот – Румаш, да и только. И голос, и движения совсем как у брата. Особенно голос.

…Румаш, расставшись с учителем Ятросовым вблизи Ягали, повстречался в лесу с двумя чувашами. Он заговорил с ними по-русски, но с татарским акцентом. Озорник, когда был приказчиком, не раз коверкал слова, изображая то татарина, то чуваша, то башкира. Коробейник предложил прохожим покурить, у тех, видно, давно не было табаку, они с удовольствием затянулись.

Пока курили, исподтишка разглядывали незнакомца – щедрого собеседника, а Румаш – не очень-то нужных ему свидетелей пребывания его в лесу. Те между собой перебрасывались короткими замечаниями по-чувашски, Румаш слушал внешне безразлично, но для себя пришел к выводу: они чем-то встревожены и хотят узнать – что происходит вокруг.

Румаш, по-прежнему слегка коверкая слова, сказал им, что проезжали каратели.

Незнакомцы переглянулись.

– Коли проехали, ночью бояться нечего! – сказал один другому по-чувашски. – И все же дотемна подождем.

Румаш решил, что это – люди с Вильитрава, но откровенничать все-таки поостерегся.

Чуваши поблагодарили Румаша и, пожелав ему хорошей выручки, скрылись в лесу.

Румаш решил зайти в Ягаль, повидать Верук и послушать, что она расскажет…

Верук, вышедшая на улицу только для того, чтобы отвлечь внимание девочки-соседки, близко к коробейнику не подошла, но и домой не спешила. Что-то ее удерживало. А вдруг коробейник и впрямь Румаш! Тогда он должен ей подать знак. Довольно скоро торговец сдвинул на затылок шляпу, бросил взгляд в сторону Верук и крикнул:

– Сарынь на кичку!

Так кричал Румаш в Базарной Ивановке, когда шел биться на кулачки. Да и в детстве, если юные обитатели дома очень уж баловались, а он видел в окно возвращавшегося отца или кого-нибудь из взрослых, Румаш предупреждал остальных ребятишек, выкрикивая эти непонятные слова.

Верук окончательно уверилась, что перед ней Румаш, по, видимо, заговаривать с ним самой не следовало… Тражук кое-что рассказал «младшей сестренке» о брате. Ей стало ясно, что он не случайно переоделся коробейником… Скорее всего, скрывается от белых, смекнула сообразительная Верук.

Распродав товар, Румаш, посмеиваясь и зубоскаля, подошел к Верук.

– Самую красивую ленту оставил! – сказал он по-русски. – Подарю той, что меня угостит чаем.

Верук не без притворного кокетства улыбнулась:

– Так ведь прохожего без всякой ленты любая хозяйка напоит чайком, – сказала она и пригласила торговца в дом.

Никто не удивился. Таков был обычай. Что касается Верук, то женщины знали, что она и по-русски и по-татарски разговаривала одинаково хорошо. Жительница Базарной Ивановки уж, конечно, знала, как надо говорить с коробейниками.

Румаш хотел было шепнуть, что к дяде Теменю он не пойдет, но Верук сама повела его в какой-то совсем незнакомый ему дом.

– Я здесь живу, – объявила Верук.

И тут Румаш узнал о Верук удивительные вещи. Она, оказывается, замужем. Но стала дожидаться ни от отца, ни от брата благословения, сама вышла за кого захотела.

– А где же муж? – только и мог опросить Румаш.

– Не торопись. Все узнаешь в свое время, – она ласково обняла брата. – Свекор повез больную свекровь в Вязовку к дяде Хрулкке.

– Да его и нет сейчас в Вязовке. Он… – Румаш осекся, но тут же рассмеялся.

– Знаешь, – сказал он доверительно, – я уж сам себя стал бояться. За каждым своим словом слежу, вот и поперхнулся. Да… вот еще что, надо успокоить зевак, которые уж наверняка собрались у твоих ворот. Будут искать коробейника «после чая». Авось не все продал! Иди, поспрашивай людей, нет ли, мол, кого, кто бы согласился отвезти утром торговца в Сороку. Охотники едва ли найдутся, но зеваки поймут, что я тут ночую, и постепенно разойдутся.

Все произошло так, как предсказал Румаш.

Когда Верук снова села рядом, Румаш с настойчивостью в голосе спросил:

– Ну сказывай, кто твой муж и где он сейчас?

– Моего мужа зовут Шур-Прагань…

Не успела Верук выговорить это имя, как Румаш бросился ее обнимать и целовать, приговаривая:

– Ну и умница ты у меня. Молодец! Лучшего зятя ты мне не могла найти! Можешь и не говорить, где он. Знаю. Он на Вильитраве…

Теперь пришла очередь удивляться сестре:

– Откуда ты это знаешь?!

Румаш рассказал о завтраке в лесу с Ятросовым, о встрече с двумя чувашами, которые, не подозревая, что Румаш их понимает, после его слов о проехавших карателях выразили уверенность, что ночь будет спокойной.

Верук попросила описать наружность обоих.

– Этот – повыше, мой муж, – сказала она обрадованно. – Когда совсем стемнеет, придет за провизией – вот и познакомитесь!

Так судьбе было угодно указать Румашу кратчайший путь на Вильитрав.

…Румаш дня два жил на острове, окруженном непроходимым для чужаков болотом. Он не спешил назвать себя и открывать свои намерения людям. Приняли его приход «лесные люди» довольно безразлично, а он исподволь изучал их, да и сам ловил на себе порой пытливые взгляды.

Тайно, в мечтах, он уже создал «маленький ревком» на острове и открылся только Шур-Праганю и Лариону Дятлову. Остальные лесные люди ничего не знали и считали призывника-недоросля родственником Шур-Праганя – рядовым среди рядовых. Никто даже и подумать не мог, что этот невысокий парнишка скоро станет их строгим и решительным командиром.

Итак, о том, что Румаш на Вильитраве, Верук от Тражука скрыла. Но и Румаш не сразу узнал, что Тражук – в Ягали.

Румаш решил, что обитателей Вильитрава надо как-то объединить, вели они себя разобщенно и никаких целей перед собой, кроме сохранения собственной жизни, похоже, не ставили. Как слить воедино разных людей без совета более опытных людей, Румаш не знал.

Вместо мужа Верук Шур-Праганя Румаш отправился в Ягаль – за пропитанием. Он хотел, встретившись со свекром Верук, попросить его тоже съездить «полечиться» к Ятросову в Вязовку, чтобы позднее получить указание – как быть с беглецами Вильитрава.

Румаш ломал голову – как подступиться к этому свекру, не выдавая себя и не подводя Ятросова.

У овина на опушке леса, где обычно Верук встречала мужа, Румаш вместо сестры, которую думал увидеть, заметил при слабом свете луны какого-то молодца.

Это был тоже ничего не подозревающий Тражук.

Радостные, Тражук и Румаш потискали друг друга, покувыркались в соломе, соблюдая необходимую тишину. Тражук не успел всласть нарадоваться неожиданной встречей, Румаш заторопился в обратный путь и разочаровал этим своего истосковавшегося приятеля.

– Ты, конечно, мечтаешь уйти со мной на Вильитрав? – тихо спросил его Румаш. – Нет, нам надо сейчас расстаться. Ты отправишься все-таки в Вязовку, будешь связным между Вязовкой и Ягали. Мне не надо к родственнику Верук теперь обращаться. Сам понимаешь, какая удача! Ведь в посторонних нельзя быть полностью уверенным! Пусть ревком тебе укажет место для перевода людей. Все, что там узнаешь, передашь на словах Верук. Никаких записок! Все запомни. Понял?

Понять-то Тражук понял. Но как же так?! Лица друга в темноте как следует не видел, в глаза не посмотрел. Даже платочек, вышитый Уксинэ, не смог показать.

2

Анук, дочь Ятросова, прежде, можно сказать, и не замечала, когда приезжал отец в Чулзирму, когда уезжал в свою Вязовку.

Отец не очень-то беспокоился за дочку. Никакой нежности они друг к другу не проявляли. Но на этот раз с Анук творилось нечто необычное: увидев отца, она разволновалась и даже всплакнула, рассказала, как каратели избивали и мучили тут Шатра Микки и Палли.

Отец не только удивился, но и обрадовался чувствительности Анук. Если она так горюет о достойных людях, которых оскорбили, он может ей доверять и кое в чем открыться.

– Не плачь, Анук, – он неумело погладил молодую женщину по волосам. – Оба выздоровели. Микки просил передать тебе привет. Кланяется тебе и еще один человек, брательник Заманы-Тимрука, знаешь кто, поди…

– Пропади земля пропадом! – обрадованно крикнула Анук, только что обливавшаяся горькими слезами. – Ты, атте, выходит, знаешь, где они? Сейчас же побегу и обрадую Праски и тетю Хвеклэ…

– Уймись, сорока-белобока! Молчи, забудь, ни с кем не разговаривай! А Ермишкэ я сам скажу, когда можно будет.

Анук поняла, что тут скрывается нечто важное, переменила разговор, принялась сокрушаться о пропавшем Тражуке:

– Загубил Павел пичче бедолагу! В самое страшное время послал на своем жеребце в город… Исчез парень вместе с конем. Ни слуху ни духу!

– Бог но выдаст, свинья не съест, – многозначительно, но не очень понятно изрек учитель и достал из своей сумки с лекарствами затейливо сложенную бумажку, подал ее Анук. – Почтальоном сделал меня твой Тражук, – сказал он окаменевшей от удивления дочери. – Тражук просил доставить это письмецо в Сухоречку Оле Чернышевой. Я думаю, ты лучше меня выполнишь его поручение. А я пойду к Павлу, соскучился без друга. Давно не видел…

Сбитая с толку Анук решила ни о чем больше не расспрашивать. Из дома отец и дочь вышли вместе. Ятросов по-стариковски, не спеша поплелся на Малдыгас, а Анук помчалась в Заречье: «Обрадую хоть молодую майру».

Анук несли крылья собственной радости – «Привет от брательника Заманы-Тимрука».

…Ай, и запуталось же все в клубок! Не поймешь. Поп в церкви совсем растерялся – не знает, кого славословить. Одно время он с амвона провозглашал:

– Побе-еды… Христолюбивому воинству!

А теперь у России, можно сказать, нет никакого воинства. Армии нет, а сражений много. Бьются не с внешними врагами Родины, а свои друг против друга поднялись.

Даже родичи перегрызлись и стали враждовать. Назар преследует Симуна, грозится повесить. Прибыв в Чулзирму, Назар все домашние дела переворошил. Мурзабаю пришлось свою любимую дочь Уксинэ выдать замуж без соблюдения пышных обрядов. Невесть как только теперь сложилась жизнь Уксинэ! Должно быть, не слишком-то счастливо, при встречах на улице не обмолвится даже словом. А к Смоляковым Мурзабай не ходит. Поспешил… Испугавшись родного сына, загубил жизнь любимой дочери.

А Назар даже из Таллов не заехал в Чулзирму. Правдами, неправдами сбежал от красных и тут же умчался в город. Наверно, и в Таллах немало фальшиных, прислуживающих карателям.

Позже Павел Мурзабай допустил еще оплошность. Чего ради, зачем послал Тражука в город, старый дурак, остолоп? Ладно бы еще, если малый живым остался. А уж позарясь на жеребца, белые небось его посадили… Да и расстрелять могли Назаровы прислужники…

«Тимук тогда, видать, схитрил. Не хотелось во время этой смуты охать в город… Больным сказался, ишь какие нежности! Ей-богу, если, на свое счастье, Тражук вернется, то в первый же день к себе домой приглашу, в зятья приму! Пусть род Мурзабая соединится с родом Сибадо-Михали, обновится, новые корни пустит…»

Павел Мурзабай опять сегодня с утра дома один, и вот сидит-мучается всякими думами. Он зарок дал больше не пить, а снова подошел к буфету. И бутылка с самогоном, можно подумать, сама на стол перескочила.

«Пропустить рюмочку или повременить? Ладно уж, выпью, и – стопка будет последней. В это тяжелое время хмель еще пуще мутит мозги».

Так думал Мурзабай, наполняя стакан самогоном.

Пропустив вторую стопку, он уже смотрел на дело иначе: «А ведь если не пить – тоска. Опять же, в это смутное время – не пить невозможно». И после того как стало ясно, что трезвым жить непосильно, третья стопка наполнилась сама. Лишь бы начать пить, – объяснение найдется! Опрокинув третью стопку, хозяин закурлыкал какую-то песню, в это время неожиданно постучали в дверь.

– Мир дому сему. Меня не хватало, Павел Иваныч! – сказал гость, перешагивая через порог.

Хозяин, привыкший ничему не удивляться, несколько мгновений сидел, вытаращив глаза. Соскочил с места, неловко повалив стул, вытер тыльной стороной ладони вдруг помутневшие от слез глаза и, забыв всю свою важность, выскочил на середину комнаты.

– С каких небес спустился ты, друг мой, единственныii любимый друг Хрулкки, уважаемый Фрол Тимофеевич! А утверждаешь – бога нет. Неверно это, есть он, существует. Только он ведает: ты для меня на свете – самый дорогой сейчас человек… Самый нужный.

По приглашению хозяина гость подсел к столу. И ему пришлось осушить одну стопку.

– А вторая – окажется лишней, – сказал он, еле переводя дух, и заговорил, стараясь подбирать слова помягче, но поубедительней: – Не для того, чтобы выпивать, я пришел к тебе, желание поговорить откровенно привело меня. И тебе на сегодня хватит, Павел Иваныч. Ты что, теперь, как царь Александр, пьешь в одиночку? Не сердись за прямое слово. Я постарше тебя, и не только другом, но и пичче тебе прихожусь. Прежде ты много читал, размышлял. Помнишь, с увлечением читал Льва Толстого. Не забывай его слова: «От нея все качества…» А ведь мудр был Лев Толстой, этот седой бородач.

– Лев Толстой умер, – безучастно сказал Мурзабай. – Да, и такие великие люди умирают. И я умру. И ты умрешь. Что от нас на белом свете останется? От меня – Назар, неумный, напыщенный диктатор. От тебя – Анук, бездетная вдова. Я, брат, за последнее время превратился, как ты или Толстой, в философа…

– И ты философ, и я философ, но настоящие философы самогон не пьют. – Ятросов отнес бутылку и стопки в буфет. – Давай, подобно философам, потолкуем малость, как в былые времена.

Хозяин сидел несколько минут, потирая лоб ладонью, и, ласково улыбнувшись гостю, поднялся из-за стола.

– Прости меня, Хрулкки. Душа тоскует. Прочитай-ка пока это вот письмецо от моего сына. Может, поймешь, почему горько жить Мурзабаю. А я пойду умоюсь, охолонусь маленько.

Мурзабай вышел, а Ятросов вместо того чтобы развернуть письмо, задумался.

«Павел – мой старый друг. А теперь может обернуться врагом. В наше время не только друзья, по даже братья сражаются в разных лагерях: один против старого уклада, за свободную жизнь, другие – отстаивают старые порядки, утверждающие неравенство и несправедливость. Я и сам вот явился к старому другу испытывать его, выведать у него новости. Ведь не предупредишь же его: ты лишнего мне не болтай, я – большевик. Вот и выходит, я, старый человек, обманываю другого. Однако меня нельзя считать бесчестным. Я ведь не о своей пользе забочусь, стремлюсь, чтобы все бедняки были счастливы, чтобы победила справедливость. Дело, ради которого я задумал обмануть старого знакомого, – дело высокой чести. Совсем не подлость – попять настроение близкого к богачам и состоятельного человека, получить через него нужные сведения. Симун Мурзабай – на пашей стороне. И он тоже, как и я, постарался бы выяснить, о чем думает, чем живет Павел. А может, и сам Павел, будь он помоложе, отказался бы от богатства и перешел на нашу сторону. Теперь-то уж он не может, да, скорее всего, и раньше не мог. Как бы там пи было, а в нем уже укоренились черты собственника. И все же он еще не стал таким оголтелым врагом революции, как Назар, его родной сын».

Вернувшись, Мурзабай выглядел трезвым и посвежевшим.

– Ну, прочитал письмо Назара? Что ты можешь сказать?

– Не стал я читать. Если хочешь, прочти мне вслух сам. Я подумал, что так будет лучше.

– Ну что ж, слушай, вот что мне пишет Назар, или, как его называют, маленький диктатор. – Мурзабай про себя прочитал начало. – Вот как смеет разговаривать с отцом этот офицер! – заметил он сокрушенно: – «…Смотри, Павел Иваныч, – обратился он к письму, – и ты не сможешь остаться в стороне от нашей борьбы. А ты сидишь и ждешь победы большевиков? Не дождешься. Газеты небось просматриваешь? Мы разгромили власть депутатов. Теперь и Казань у нас в руках. А в Москве скрывается видимо-невидимо наших сторонников. Они изнутри разожгут пожар…» – Мурзабай отвел глаза от бумаги. – И для меня мой сын работенку нашел… Слушай дальше: «…Ты, бывший старшина, забыл о своем долге. Богачи в Таллах – иные, чем ты. Меня они от смерти спасли. Ты, хотя и отец мой, не захотел, чтобы доставили письма от меня в город. С одной стороны, это для меня оказалось лучше. Теперь здесь нет ни одного человека, знающего о том, что я побывал в руках мужиков. Однако тебе все же за пропавшее письмо придется держать ответ передо мной. Если хочешь искупить вину – к нашему прибытию в Чулзирму сделай вот что: перепиши тех, кто из Чулзирмы бежал в лес. Постарайся выяснить, где именно они скрываются. Предупреждаю, старшина! Если ты увильнешь и от этого поручения, ты мне больше не отец! Тогда пеняй на себя…»

Мурзабай смял листок бумаги, бросил под стол. Он помрачнел, подбородок его задрожал, от этого задвигалась его небольшая черпая борода.

Посидев некоторое время молча, с поникшей головой, он нехотя усмехнулся.

– Вот так, Фрол Тимофеевич! Прежде поговаривали о том, что якобы к двухтысячному году со дня рождения Христа наступит светопреставление. Нет, браток, уже сейчас наступил конец света. Не знаю только, чья вина, – большевиков ли, сторонников ли Назара…

– От волнений народных свету конец еще не придет, – спокойно возразил Ятросов. – Волнений и восстаний и прежде было много. А в мире все по-старому: к казанскому празднику наступают холода, а после масленицы – заметно теплеет. Конец света придет, если только погаснет солнце – от него вся жизнь.

Мрачное лицо Мурзабая прояснилось.

– На жизнь я хотел бы смотреть спокойными глазами философа. Пусть бунтуют, восстают, – не мое дело! Какая власть установит в жизни порядок, ту власть и готов принять. Много думал я и о боге. Для тебя на месте бога – солнце. Это, если хочешь знать, близко к старой вере чувашей. Я давно уже воспринял и русский уклад жизни и поверил в русского бога. Пусть богом будет святой дух, а родившая ребенка непорочная дева – богоматерью. А знаешь, почему я сердцем принял эту веру? Решил, что эта вера умиротворяет человека, успокаивает душу. И двенадцать христианских заповедей я тоже принял. А теперь людей, принимающих и соблюдающих эти заповеди, можно сказать, и не встретишь. Нет порядка в государстве, нот его и в людях… Пропал порядок… Для меня это все равно что конец.

Хотя и посветлел Мурзабай лицам, но говорил он по-прежнему возбужденно, с большой злостью и тревогой. Ятросову хотелось, чтоб хозяин высказался до конца. Учителю было и больно, и интересно…

Мурзабай замолчал.

– А ты не думаешь, – осторожно спросил Ятросов, – что душа человека, его мировоззрение стали строиться по-новому? Может, вместо устаревшего порядка установится новый, лучший, более правильный?

Мурзабай злобно рассмеялся.

– О чьей душе ты говоришь? О душе Вись-Ягура, присваивающего чужое добро, или о душе Назара, который порот безвинного мужика нагайкой? Ты же слышал: «Ты мне больше не отец… Тогда пеняй на себя». Все забыли заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою». Оказывается, для того чтобы меня почитал сын, мне надо стать доносчиком – предать своих односельчан и, выходит, способствовать их гибели…

– Пишет, поди, так себе, похваляется, – вставил обеспокоенный настроением Мурзабая Ятросов. – Сын твой уж не настолько жестокий человек, как ты думаешь.

– Так себе! Похваляется, – передразнил Павел. – Пишет дальше, что вскорости гости пожалуют. Как только закончит формирование отряда… В первую очередь хотят образумить мокшанских мордовцев, затем примутся за наших каменских чувашей и русских. Вот чего я боюсь, друг мой, чтобы найти следы скрывшихся в лесу солдат, могут начать пытать невинных стариков и женщин. И мне ведь пригрозил, подлец… Как только в село прибудет отряд Назара, знай, для меня наступит конец света. Если меня и не тронут, сам утоплюсь или, бросив дом, уйду куда-нибудь в башкирские края…

Ятросов многое услышал от Мурзабая, не прибегая ни к каким хитростям. Павла Иваныча толкнули на откровенность душевное одиночество, беспокойство за свою жизнь и пьянство, которому он предавался не один месяц, – к такому выводу пришел гость, наблюдая за бывшим Другом.

Теперь Ятросов уж не остановил хозяина, когда он снова достал из буфета четверть с самогоном, даже сам приложился к рюмке.

– Один живу, один в муке пребываю, – откровенничал дальше Павел. – Никому не нужный я человек, Хрулкки, – хозяин не давал раскрыть рта что-то хотевшему сказать гостю. – Старый мир уже разрушен. Как бы ни старались люди подобные Назару, его уже не восстановить! Сухое дерево со сгнившими корнями вновь не оживить! Это мне ясно! А все вокруг гниет, гибнет.

– Старое погибает, повое нарождается, – наконец смог вставить Ятросов. – Мы и сами умрем, но после нас жизнь не прекратится, нет! И мир, устарев, дает новую поросль. Об этом ты не задумывался, Павел Иваныч?

Хозяин пристально посмотрел в глаза гостю и, помолчав, погрозил пальцем.

– Ты, дядя Хрулкка, уж не левый ли эсер? Шуйтан тебя знает! А может, и левого левее. Новая поросль! Что это, кто это, вновь спрошу я тебя, эта новая поросль? Белянкин, арестовавший Вись-Ягура, или удавивший Белянкина Вись-Ягур? Хорошо, согласен, пусть Назар будет черной кровью старого мира. А чистая кровь у кого? Скажи прямо, не вертись… Коммунисты? Анархисты? Э-э! Да все они, по-моему, одинаковы: коммунист, анархист. Мир божий сумели разрушить, а построить новый не сумеют. Не Христос, видать, а они родились от бойкой девы Марии.