Текст книги "Мост"

Автор книги: Влас Иванов-Паймен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

6

Тихо и сонно в Чулзирме, все побелело и распушилось. Ветлы зацвели зимним цветом. Соломинка разлохматилась в палочку, палочка в жердинку, жердинка в бревнышко. По утрам из косматых белых труб тянется вверх столбом белесый дымок. Казалось: вслед за водами Ольховки и Каменки замерли все деревенские звуки: не мычали коровы, не блеяли овцы, не слышно было грохота колес на доро-rax. Тихонько вздыхая снег под ногами, скрипели колодезные журавли. Воробьи нахохлились, притихли. Что они пожелтели от стужи? Нет, это их желтогрудые сестрички-синички. Летом их и в лесу-то не увидишь. Л в мороз пичужки вспомнили о людях, пожаловали в гости, зачирикали по-воробьиному, заглядывая в окна.

Всегда закрытые ворота богатых дворов в полдень распахиваются, выпуская скот на водопой. Кланяется колодезный журавль лошадям, коровам, овцам. Журчит вода, по деревянному желобу сбегая в обледенелую колоду. Так поят скотину только в Малдыгасе. На бедняцких улицах мужики и бабы ведрами таскают воду. У них скотина пьет из кадок, лоханей или прямо из ведра. Не вволю вода, зато теплая, как летом.

На рождество чулзирминские мальчишки ходили по дорогам, славя рождение великого русского бога исковерканными словами: «Рашство твоекристебошнаш…», богачи разговлялись мясными пельменями, бедняки – картофельными. Но Христов праздник в Чулзирме все-таки проходил не гак пышно, как в Сухоречке. Чулзирминцы брали свое через шесть дней, в вечер сурхури – канун уходящего года.

О, это был большой, очень большой чувашский праздник в честь рождения самого древнего бога на земле – Солнца. А название «сурхури» как ни странно, восходило к двум словам «сурых ури» – овечья ножка. Может быть, для степных предков лесного народа овечья ножка считалась символом благоденствия, изобилия. Но потомки забыли об этом. Они пекли в день сурхури йыву – орешки из теста, похожие по виду на овечий помет. Девушки в полночь пытались в хлеву поймать овцу за заднюю ножку, чтоб выяснить: какой муж будет, чернявый или светловолосый.

Завтра Новый год. Что-то он принесет жителям Чулзирмы? Об этом и думает Шатра Микки, слагая новую сказку. Нет, он не забыл спящего Улыпа – батыр проснулся и расправляет свои могучие плечи. Но только ли сказки теперь нужны людям? Похоже, быль важнее. Лучше бы ладно и складно поведать о том, что творится на белом свете. С ним, сказочником Шатра Микки, беседовал сам товарищ Радаев, называл Никифором Ивановичем, говорил по-русски – про Октябрьскую революцию, про Ленина, про Советскую власть. А что было непонятно сказочнику, объяснил Семен на чувашском. Да и Салдак-Мишши рассказывал про самого Ленина и про всю семью Ульяновых, про царей – Сандров и Мигулаев… Все это хорошо бы передать молодежи, но как все будет дальше? Чего ждать в наступающем новом году? Пробудится ли весь трудовой народ для борьбы за Советскую власть, за светлое будущее? Спросить не у кого: Радаев, Семен и Мишши уехали из села. А что знает он, сказочник? Ну что ж, он сложит новую сказку для молодежи, новую сказку, сказку-быль. А в том, что пока не придумал конца, признается.

Думает и бедная Плаги, что сулит ей новый год. Семен-то, муж ее, так и не вернулся из Самары. Как в воду канул. И письма не шлет… Эх, самана, самана!..

Й Тражук, брошенный Семеном и оставленный новым другом, солдатом Осокиным, тоже думает о будущем. Ведь Михаил хотел пожить в деревне, провести новые, справедливые выборы. В Кузьминовке заявили, что до срока нельзя созывать народ. Поехал солдат за разрешением в город и не вернулся… И Тражук ждет, ждет возвращения Семена или Мишши. По сколько же можно ждать! Вот уже и Новый год наступает…

Илюша Чугунов не хочет ничего и никого ждать. Он собирается вслед за дядей Колей, за Семеном и Осокиным, чтоб воевать заодно с ними против врагов новой власти.

Думает о завтрашнем дне, о наступающем Новом годе и сам Павел Иванович. Мысли его путаются. Один он в своей горнице празднует сурхури. Потягивает самогон из бутылки и беседует с кем-то невидимым, бормочет, грозится, рассуждает.

– Конец года! Нет, врешь, конец света. Светопреставление, говорят русские. Пре-ставление, пред-ставление. Чепуха! Не очень-то ладно! Чуваши говорят: Ахыр, нет, Ахыр-Самана, взбесившаяся самана, значит. В Питере всему голова Ленин. Кто он, Ленин? Друг чувашей, говорил Симун. А почему племянник к рождеству не вернулся и к сурхури? Белянкин давно вернулся, а он, парши вец, нет. А пошел он к черту, к шуйтану, к дьяволу, этот Симун… В Оренбурге Дутов, а в Самаре кто? Кто такой Дутов? Атаман. Я те дам, атаман с лампасами! Не верю я тебе. Ты – казак, враг мужиков. А я мужик. Крестьянин, кресть-янин, христи-анин. Христ… Стоп! Большевиков называют анти-христами. Они хотят, чтоб всем – все поровну! А Тимук мой подлец, антихрист, вот я до тебя доберусь! А Христос, он же большевик. Что? Христос – большевик? Дурак ты, Мурзабай, ухмах! Пьяница. Не пей больше. Нет, буду пить. У меня горе. Симун меня бросил. Назар сгинул. Сгинет вместе с ним и род мурзабаевский. А Симун, он не совсем Мурзабай.

За окном послышались звонкие голоса. Мурзабай припал к окошку, слушает, как мальчишки выкрикивают праздничный такмак [26]26
  Такмак – куплеты.


[Закрыть]:

 
Дед, погодка красота!
Дед, открой нам ворота.
Не откроешь, так уйдем,
Открываешь – подождем.
Кому шерсть, кому рога…
Бабка, дай нам пирога…
Если жалко, мы уйдем.
А не жалко – подождем…
 

– К богачу нечего заходить, у него ворота заперты. Пошли дальше, – крикнул кто-то из ребят.

– Сурых ури – сурхури! – зачастил какой-то озорник. – Да ягнятся у вас овцы, да рожают у вас жены! Да будут девки яловы до свадьбы!

Мурзабай вскочил, ногой распахнул дверь, крикнул в темноту:

– Эй, кто там есть! Верните ребят! Давайте пирогов, йывы, масла, крупы. Все, что им надо для сурхури!

Никто из домашних не откликнулся. Стареющий пьяный Мурзабай заплакал. Один он на белом свете. Один! Родные его бросили. Детишки боятся заходить к нему во двор. Симун обманул. Назар пропал. Назар! Вернись хоть ты домой, Назар!..

Но сурхури – праздник. Нельзя плакать в такой день. Мурзабай хлебнул еще самогону.

Сухореченские девушки в этот вечер гадали на женихов: бросали за ворота башмаки и валенки. Оля гадать не пошла. «Зачем? У меня все ясно. Муж мой – Румаш».

Оля три года ходила в школу, но училась плохо, дралась с мальчишками, не раз стояла в углу. Книжки дома еще иногда почитывала, а карандаш в руки не брала. Кое-как нацарапала первое и единственное письмо отцу на фронт. А вот Румаш, можно сказать, приохотил ее и к перу и к бумаге.

«Ах, Румаш-Ромаш, кареглазенький мой! – выводила она строку за строкой. – Уезжал ты – сказал: вернусь, сыграем свадьбу, построим новый мост между Сухоречкой и Чулзирмой. А заместо этого уехал на край света. Где ты? Позови меня к себе, Румаш: до Сибири пешком дойду. Закончил бы ты революцию к масленице. А дядя Коля опять уехал воевать – тоже за революцию, за Советскую власть. Да и Илюшка собирается».

В Чулзирме сурхури в разгаре. До крещенского вечера девушки будут собираться в улахи. На стол водрузят ведро с холодной водой из проруби. Побросают кольца в воду, запоют песни. Сколько колец брошено, столько песен будет спето. Когда последняя песня подойдет к концу, хозяйка улаха, засучив рукава, опустит руку в воду, загремит кольцами, гоняя их по дну ведра. Только замрет последний звук, вынет первое кольцо наугад. Побледнеет, заахает или радостно заулыбается одна из девушек, узнавая свое кольцо. Гадают девушки шесть вечеров подряд, но это с завтрашнего вечера. А нынче у них другая забота: варить кашу и кисель сурхури.

Девушки из Малдыгаса и Тепурама собрались к тетке Альдюк. Туда же явились и парни с торбами через плечо. Зар-Ехим подошел к хозяйке улаха.

– Идите с богом, – напутствовала она. – Принесите полные торбы крупы, муки, масла! И ложку не забудьте!

А обычай был такой: сперва мальчишки обегали дома – тоже с торбочками, – пели хозяевам песенки сурхури. Получали пирожки, йыву. Вслед за мальцами шли взрослые парни – желали хозяевам, чтобы овцы их были здоровы, ярки приносили ягнят. Парням в торбы насыпали все нужное для праздничной «каши сурхури».

Хведюк уже не мальчик, однако еще и не парень. Он больше всех знает песенок и прибауток.

– Выручай, братишка, будь атаманом мальчишек, – попросил его Зар-Ехим. – Без тебя они все напутают. Ты же у нас находчивый и смышленый.

Хведюк согласился, но с оговоркой:

– Чур, только к богачам не заходить. К ним стучишься долго, а получишь кусок заплесневелого пирога, а то и в шею.

Парни, вернувшись, передали полные торбы тетке Альдюк. В передней половине саманной избы расположи-лась шумная ватага под управлением Хведюка. Зар-Ехим хотел прогнать малолеток домой, но не тут-то было!

– Мы уйдем, но и сказочника уведем, – заносчиво бросил Хведюк, – Микки пичче, куда захочу, – за мной пойдет.

– Да мы тебя и не гоним. Пусть только мелюзга спать отправляется.

– Нет уж, дудки! – огрызнулся Хведюк. – Атаман уйдет с ватагой.

Но что за сурхури без сказок Шатра Микки! Зар-Ехим – ничего не оставалось – сдался. Хведюк торжествовал. Тут бойкого паренька позвала Кидери, что-то пошептала ему на ухо. Хведюк хлопнул себя по лбу: «Забыл, ухмах» – и выбежал из избы.

После ужина Плаги не задула лампу, хотя в их доме догорал последний керосин – дар Павла Ивановича.

– Пусть уж горит в честь сурхури, – заговорила жена Симуна чуть веселее обычного. – Может, и к нам зайдут на огонек ребятишки и парни славить сурхури. Жечь сегодня лучину не будем.

Тражук был только рад: можно за счет сурхури почитать книжку. Симун при разделе взял себе все отцовские книги, спрятал в сундук, а ключ от сундука отдал Тражуку, сказав: «На досуге почитаешь, а сам я их наизусть знаю».

Тетка Плаги, видать, уснула, укладывая сынишку. Тражук хотел было загасить лампу и полезть на печку, но в избу без стука влетел Хведюк и, обметая ноги веником, выпалил скороговоркой:

– Тражук пичче, тебя ждут на кашу сурхури, – и наклонился к уху: – Самая красивая девушка ждет.

Тражук не успел еще ответить – из передней избы вышла Плаги и печально запричитала:

– К нам ребята не дошли славить сурхури, и парии за крупой не заглянули. Стало быть, и за людей не считают! Малдыгасские нас забыли, малдыгасские не признали. Живем, как волки, где-то за гумнами. Без Симуна осиротели. Иди, иди, Тражук, отведай каши сурхури. А ты, Хведюк, возьми и от нас крупы и масла!

– Ой, Плаги ингэ, крупы и масла у нас и на будущий год для каши останется. Вот йыву, пирога – возьму. А за это спою, – и тут же стал приплясывать под свой такмак:

Тетке шерсть, а мне рога…

Тетка, дай мне пирога.

Если жалко, то уйду…

Дает, дает – обожду.

– Ну и артист ты, Хведюк, – засмеялся Тражук. – Кажется, и у меня зачесались пятки. Так и быть, пойду, исполню твою волю, тетка Плаги.

Хведюк подмигнул Тражуку: не тетки, мол, а девушки желание исполняешь.

Плаги расцвела, улыбнулась Хведюку, сунула ему полную торбочку с йывой и пирожками, а Тражуку протянула расписную деревянную ложку.

– Жил на свете один патша, – начал Шатра Микки свою сказку.

«Скоро год, как нет царя, а Микки пичче все еще про царей поминает. Уж лучше бы рассказал про деву с коромыслом, о которой говорила Кидери», – подумал Тражук. А сказочник откашлялся и, оглядев притихших парней, продолжал:

– Царя этого звали Мигулаем Вторым, а народ прозвал его Мигулаем Кровавым…

Тражук встрепенулся, парни переглянулись.

Объяснив, почему и за что Мигулая прозвали Кровавым, Микки рассказал, как убили деда царя Мигулая – Сандра Второго, объяснил, за что сложил голову старший брат Ленина, тоже по имени Сандр… Вот сказочник заговорил о Ленине и Октябрьской революции, о Советской власти, и тогда не только Тражук и старшие парни, по и мальчишки поняли, что совсем не сказку сказывает им нынче добрый Шатра Микки.

Тетка Альдюк открыла дверь, хотела предложить всем пока выйти из передней половины избы, чтобы подготовить стол к новогодней трапезе: каша и кисель были готовы. Тражук, сидевший ближе всех, дернул ее за фартук и приложил палец к губам. Альдюк помедлила, а потом и сама заслушалась. Вокруг нее сгрудились девушки, боясь упустить хоть слово из уст Шатра Микки. Вдруг он встал и неожиданно закончил просто и весело:

– Что говорить дальше, я и сам пока не знаю. Через год, на будущий сурхури, я доскажу свой рассказ. Может быть, быль будет прекрасней сказки. А сейчас каша давно поспела…

Каша даже остыла немного, но молодежи она показалась вкуснее, чем всегда.

…Закончилась полуночная трапеза, пропели полуночные петухи. Девушки и парни высыпали на улицу. Луна была скрыта облаками. Хведюк со своими подручными заранее втайне натаскал соломы для костров. Зар-Ехим присел на корточки перед первой копешкой – солома вспыхнула. Мальчишки, а потом и взрослые ребята с разбегу прыгали через пылающие костры. Хохот, веселые крики встретили первые часы нового года.

Тражук прыгать через огонь не стал, он одиноко побрел домой. Не видел он среди девушек «самую красивую», а на Кидери, как обычно, и не посмотрел. По сегодня он не думал о гордой дочери Мурзабая, все на память приходил ему Симун, все прикидывал, какой будет конец незаконченной сказки Шатра Микки.

А Кидери и Уксинэ издали от ворот дома Мурзабая любовались догорающими кострами.

– Пойдем в овчарню, погадаем! – нерешительно предложила Кидери.

– Фи, пачкаться в хлеву! – поежилась Уксинэ. – Лучше сбегаем к реке.

Девушки через задний двор вышли к берегу Каменки, осторожно легли рядом на девственно чистом снегу, лицами вверх, стараясь не попортить оттиски… Медленно разошлись по домам.

Кидери проснулась чуть свет и растормошила подругу: отправились смотреть, что сулит им судьба.

– В богатый дом выйду замуж, – шутя порадовалась Кидери. На отпечатке ее тела оказался колосок ржи.

– А я скоро умру, – с трудом выговорила Уксинэ, – Жизнь моя быстро пройдет, испепелится, как кучка соломы…

Па ее оттиск залетел пепел от вчерашних костров. Уксинэ уныло пошла к дому.

– Вранье все это, – крикнула ей вслед подруга. – Гадать надо было до ужина, а не после!

Уксинэ даже не обернулась.

– А я, думаешь, колоску обрадовалась, – смеялась Кидери, затаптывая снег. – Плевала я на богатый дом и богатых мужей!

7

Чрезвычайный большевистский комиссар Кобозев двинулся на Оренбург против десятитысячного войска белоказаков во главе армии из двухсот красногвардейцев. Василий Блюхер, направленный Самарским ревкомом в Челябинск, собирал силы для похода на Оренбург с севера. К моменту решительного наступления на белоказачьи войска красные комиссары собрали под советские знамена более трех тысяч красногвардейцев – рабочих Самары, Челябинска, Екатеринбурга, Уфы. Балтийские моряки под командованием мичмана Павлова прибыли из Петрограда но указанию Ленина.

В Оренбурге установилась Советская власть. Из тридцати двух комиссаров, бежавших из дутовских застенков, некоторые погибли в бою. Для живых работы невпроворот: надо было налаживать Советскую власть во всей губернии – в селах и станицах, да и Дутов еще не совсем сломлен. Комиссаров для руководства не хватало. В больницу, превращенную в военный госпиталь, назначили раненого комиссара Батурина: и лечиться, мол, там будешь, и комиссарить. Батурин был из тех большевиков, что вместе с Василием Блюхером прорвался к Челябинску. Он знал, что израненный Блюхер дважды попадал в армейский морг и его дважды спасали.

Комиссар в халате и белой чалме полулежал на диване в отведенной ему палате. Вбежавшая без стука сестра милосердия радостно сообщила:

– Николаев пришел в себя! Лежит и улыбается, а глаза еще мутные. Вроде смотрит и не видит.

Николаев! Это тот солдат, которого положили в палату тяжело раненным. Он долго не подавал признаков жизни, но за ним приказал наблюдать сам товарищ Кобозев.

Батурин вскочил, постоял минуту перед растерявшейся сестрой: он был ранен в голову – перед ним все поплыло от резкого движения.

…Прошло много дней, прежде чем улыбка раненого Семена стала сознательной.

– Где я? Что со мной случилось? – были его первые слова.

Семен сам все вспомнил. «Всех я обманул, и себя тоже. Плаги обманул, – сказал, что еду на съезд, попал на войну; дядю и Белянкина провел – отправился на съезд к эсерам, а перешел к большевикам; Воробьеву солгал – долго назывался здоровым; себя обманул – хотел держаться в стороне, а очутился в самом пекле…» И еще он мог бы сказать, что обманул врачей и смерть.

Разговаривать Семену не разрешали. «Как же это случилось? – ломал он голову. – Какой момент оказался поворотным? Кто помог? Радаев, Захар, братья Самарины? А Воробьев, маленький, быстрый, твердый, как камень. Куда-то спешит, говорит быстро, густо, иногда и слов не разберешь. А до чего дотошный: все вытянул про дядю, про его хозяйство и про двоюродного брата – Назара. И совсем неожиданно спросил: «Большевикам веришь?» – «Верю. Только большевики могут навести порядок», – ответил Семен. И тут на губах Воробьева Семен впервые заметил улыбку. А Воробьев спросил неожиданно и прямо:

– Готов ли ты воевать за Советскую власть с оружием в руках?

Товарищ Куйбышев, провожая бойцов на фронт, ската речь. Как живой стоит перед глазами Семена Валериан Владимирович. Высокий, плечистый, большелобый, кудлатый. И не поймешь, сколько ему лет. По глазам вроде бы молодой, а по резким складкам на лбу и около губ можно дать все сорок. Слов не смог бы повторить Семен, он запомнил только, что Дутов бесчинствует на Урале, а Каледин – на Дону. Какая тяжесть на плечах таких людей, как Куйбышев, Кобозев! А каково Ленину! Да, никак нельзя оставаться в стороне.

Дальше Семену и вспоминать-то особенно нечего. Погрузились в вагоны, доехали до какой-то станции. Потом начался бой. Семен с винтовкой наперевес бежал вперед вместе со всеми… Поступал, как все…

В одиночную палату Семена стал захаживать для бесед комиссар госпиталя, а однажды он привел с собой другого комиссара. Профессор не хотел постороннего пускать в палату, по сдался.

– Действуем но наказу товарища Кобозева, а ждать некогда, – заявил ему гость. – Дутов объявился в Верхне-Уральске, через час оба выезжаем туда.

– Кояш-Тимкки! Товарищ Авандеев! – увидев вошедшего, воскликнул Семен и попытался приподняться.

– Лежи спокойно, не шевелись. А ты откуда меня знаешь?

Семен назвал себя. Авандеев на минуту потерял дар речи. Мурзабай! Хотя и младший, но Мурзабай. И – красногвардеец, большевик, о котором приказано заботиться.

– А что ты, Тимофей Степаныч, пришел ко мне, если не знал, кто я?

– А ты лежи и помалкивай, – весело скомандовал Авандеев. – Когда Оренбург был захвачен нами, Воробьева и Самариных товарищ Куйбышев отозвал в Самару. Воробьев, доставивший тебя сюда без сознания, рассказал про тебя Кобозеву. Петр Алексеевич все время сам справлялся о тебе, а уезжая в Москву, мне велел следить за твоим здоровьем. Сказал – Николаев. А мало Николаевых на свете?

Комиссару хотелось о многом расспросить племянника Мурзабая – Семена, ставшего большевиком, но пришлось сдержаться. Да и впустили их в палату всего на пять минут: Семену было еще далеко до полного выздоровления.

– Поправляйся, дорогой Семен Тимофеевич, – сказал Авандеев. – Вот добьем Дутова, вернусь в Оренбург, приду к тебе снова. Л потом вместе поедем в Самару. Я ведь как вернулся из ссылки, еще ни с Захаром, ни с Куйбышевым не виделся. А с Валерьяном Владимировичем мы вместе были в Сибири…

Но тут вошла сестра и выпроводила посетителей из палаты. И вовремя. Семен едва ли слышал последние слова Авандеева: он лежал с закрытыми глазами.

– Как, Николай Петрович, скоро поставите на ноги? – спросил Авандеев профессора.

– Этого солдата еще после первого ранения нужно было домой отправить, – задумчиво ответил хирург. – От новой раны он давно бы уже поправился, да старая открылась. Если организм справится, то через месяц-другой солдат, возможно, и встанет на ноги. Мы почти бессильны. Обеспечиваем только покой.

Авандеев о старом ранении Семена сам знать и не мог.

– Главный у вас, по-моему, надежный, – сказал Авандеев Батурину в его палате. – А как остальной персонал?

– Старается. Правда, новые порядки некоторым не по нутру, но явного саботажа не наблюдается.

– О Николаеве не забывай! Заглядывай к нему, сообщай хорошие новости.

– Письма ему есть. Пока не отдаю.

– А ну покажи, – оживился Авандеев. – Посмотрим, кто ему пишет! Ага! Это от Воробьева, это от Самарина, а это… ба! Каракули моего старого друга и друга отца Николаева, грамотея-самоучки Захара Тайманова. Для начала покажи ему это письмо. Через денек от Самарина. А воробьевское в последнюю очередь: в этом больше будет лозунгов, чем душевных слов.

В душевном слове нуждался и сам комиссар госпиталя: скучал он по большому делу.

– Взял бы ты меня с собой, Тимофей Степаныч, – взмолился он. – Уж больно тут нудно.

– Снимешь чалму – там посмотрим, – улыбнулся Авандеев.

Не повредили больному ни каракули самоучки, ни грамотные гладкие письма его ученых друзей. Вроде бы о разном писали ему новые товарищи с разных концов Самарской губернии, а выходило, что об одном: о судьбе революции.

Братьев Самариных и Тайманова, оказывается, послали на хлебный фронт. Андрея – на север, Алексея – на юг, а Захара в Бугурусланский уезд, в район, где жили чуваши. Однако Тайманов писал, что родной язык ему мало помогает: коммунисты и кулаки разговаривают на разных языках. Семен понял из писем друзей: борьба за хлеб – борьба за Советскую власть, за будущее России.

«Кулак тоже понимает, что к чему, – читал Семен в письме Воробьева, – он надеется голодом задушить революцию. Кулаков еще накануне октябрьских событий поучал Милюков через газету «Речь»: «Пусть большевики не огорчаются тем, что они могут попасть в кольцо блокады голода, в кольцо, которое состоит из казачьих окраинных войск… и затем всех здравомыслящих». Ишь ты: здравомыслящих! Смекай, мол, кулак, если ты здравомыслящий. А до него, еще в августе прошлого года, Рябушинский призывал «костлявой рукой голода» подавить рабочую революцию. Поэтому Владимир Ильич и разъясняет нам, что «борьба за хлеб – это борьба за социализм».

Семен знал: вернется он в свою деревню или нет, по Павел Мурзабай никогда уже не станет ему родным, если сам не поймет, где правда, которую он искал. Да, новая родня появилась у Семена – родня по духу, кровная по пролитой крови.

Получив письмо из деревни, от Тражука, Семен удивился: «Откуда узнал Тражук мой адрес? Так и есть, сообщил Захар Тайманов. Обо мне, о моей семье подумал, а свою никак не может перевезти в родное село. Чудно, люди рвутся домой, к семьям, а мы с ним, выходит, – из дома, от семьи…»

Тражук писал: «А солдат понаехало – страсть! Вернулись с фронта сыновья Элим-Челима Палли и Киргури…»

– Кругом враги Советской власти, а солдаты разъезжаются по домам. Почему? – спросил Семен комиссара.

Батурин взял письмо из рук Семена, присел на краешек кровати.

– Устали солдаты. Надо им отдыхать. Так сказал Владимир Ильич. Фронтовики демобилизуются по решениям солдатских комитетов и хлынули по железным дорогам – домой. Большинство – с оружием. В деревнях скапливаются винтовки, ручные гранаты. Может попасть оружие в руки кулаков, да и у анархистов оно принесет немало вреда!

Семен вспомнил, что Вись-Ягур притащил с собой в Чулзирму винтовку «Гра» и ручную гранату. Нет, не пришло еще время ни ему, ни Захару Тайманову думать о доме.