Текст книги "Мост"

Автор книги: Влас Иванов-Паймен

Недобрые слухи ползли из города. Одни разносились Фальшиным по Сухоречке, другие доползали до Чулзирмы и приглушались там могучим Вись-Ягуром.

Слухи о перемене в губернии и уезде испугали местных каменских начальников. Председатель Совета Федунов, запуганный Фальшиным, отказался от власти. Вись-Ягур в Чулзирме захватил бразды правления и объявил себя председателем Каменки. Правда, пока об этом в Сухоречке почти никто не ведал.

Оповещенные чугуновскими «гвардейцами» бывшие фронтовики – и чулзирминские и сухореченские – вышли на постройку моста в это лето дружно. Так без обычного скандала и достроили б мост, если б не Карп Фальшин. К вечеру заявился он при всех регалиях царского старосты: бляха из самоварного золота сияла на груди, рука сжимала железный посох.

– Бросайте работу, сухореченские! – ударил он по бревну палкой. – Кто вас созвал? Не знаю! Объявляю шабаш. Пусть чуваши мост достраивают: им надо в город да на базар. А нам куда тарахтеть по этому мосту? К башкирам кобылье молоко пить?

Ястребом налетел Вись-Ягур на Фальшина. Тот занес было над ним палку, но опустить не успел, Ягур одним ударом поверг наземь невысокого плотного бородача. Русские и чуваши бросились разнимать: чуваши держали за руки Вись-Ягура, а русские – вскочившего на ноги Фальшина.

– Я тебя, царского пса, арестую… расстреляю, – брызжа слюной и вырываясь, орал Вись-Ягур.

– Кончилась ваша власть, – шипел в ответ Фальшив. – В Самаре всем теперь Комвуч [29]29
  Комвуч – Комитет членов Учредительного собрания.


[Закрыть]заправляет. Там таких, как ты, всех передушили. Чехи царя Михаила садят на престол. А тута я был и остаюсь законная царская власть. Тебя, Егоров, в Сибирь упеку!..

Вись-Ягур крупный детина, но куда ему до Палли, старшего сына Элим-Челима. Тот схватку увидел с чувашского берега, молча сорвался с места и, прыгая со сваи на сваю, с балки на балку, в одну минуту очутился рядом.

Перетрусивший насмерть Фальшин истошно завопил:

– Ратуйте, люди русские! Старосту убивают! Кара-у-ул!

Но боевой клич Фальшина прозвучал втуне.

– Ты, Ягур Ягурч, если хочешь представлять власть, не ори, не дерись, – спокойно сказал Палли. – Уважай народ. А ты, самогонная глотка, – повернулся он к Фальшину, – не визжи, как боров! Руки об тебя противно марать. Кто, говоришь, в Самаре забрал власть? Камвуч? [30]30
  Камвуч – кам вуче – чей огонь?


[Закрыть]Чей огонь, мы сами знаем. А тебя давно пора самого упечь в Сибирь. Не ты ли укокошил Сибада-Михайлу? – Палли сорвал с груди Фальшина бляху – швырнул ее в поду, вслед полетела железная палка. – Теперь никого не запугаешь! Катись отселя и к мосту больше не подходи. Какая б там ни была в Самаре власть, у нас здесь – Советская.

Палли поддал колонкой под зад Фальшину. Развенчанный староста, пробежав шагов двести, обернулся и погрозил кулаком. Он что-то выкрикивал, – ответом был общий хохот.

– Уважаемый Павел Ермилыч! – к Палли подошел Филька. – От имени красногвардейского отряда Ильи Чугунова и от себя, Филимона Лапшина, – приношу тебе благодарность, – произнес он торжественно и протянул руку.

Палли растерянно посмотрел на весельчака и, усмехнувшись, так пожал ему руку, что тот застонал и отбежал от ухмыляющегося геркулеса. Вокруг хохотали. Ну а когда народ дружно смеется, то и работа спорится. Мост был окончен засветло.

Фальшин не случайно достал бляху со дна сундука – в Самаре власть перешла в руки Комвуча. Суть перемены узнали по всей губернии. Вернулись помещики отбирать землю, которую при Советах передали крестьянам. Старые хозяева грозились собрать для себя урожай с полей, да еще и взыскать с хлеборобов деньгами «за пользование землей».

В Кузьминовке бывший председатель волостного исполкома левый эсер Белянкин называл теперь себя иначе: не то старшиной, не то председателем волостного правления. Новая власть докатилась до Каменки, но застряла в Сухоречке, никак не переберется на правый берег в Чулзирму. Фальшин боится переходить через мост. Там все еще Советы, а возглавляет их бесстрашный Вись-Ягур. Да и остальные люди – не робкого десятка. Были, конечно, сторонники Фальшина и тут, по они помалкивали, ждали. Осторожный Смоляков говорил Хаярову и остальным дружкам:

– Нехай забавляются, поиграют в Чулзирминскую республику. Без пашей помощи сломают себе шеи…

Вскоре в Чулзирму примчал Белянкина на собственных лошадях управляющий имением Киселева. Их сопровождал офицер и несколько карателей. Белянкин остановился, как всегда, у Павла Мурзабая. Остальных зазвали к себе Хаяр Магар и Пуян-Танюш.

– Радуйся, Пал Ванч, – возвестил Белянкин. – Твой сын объявился в нашем городе. Возможно, скоро сам в гости пожалует. Слыхал, что он возглавляет нашу контрразведку.

Обрадованный было Мурзабай тут же насторожился. Что еще такое – контрразведка? Ни радости, ни озабоченности Белянкину не выказал.

– Спасибо, Фаддей Панфилыч, – блеснул он лукаво глазами, – Как это понимать: «нашу». Уж не хочешь ли ты сказать, что и мой Назар стал большевиком?

Белянкин хихикнул, подымая придвинутый хозяином стакан:

– Не прикидывайся, Пал Ванч! Наш союз с большевиками был вынужденным. Тогда крестьяне шли за ними. Теперь мужик повернулся к ним спиной. А я, сам знаешь, стою на страже интересов хозяйственного мужика.

«Куда конь с копытом, туда и рак с клешней», – подумал Мурзабай, но промолчал. Белянкин понял, что бывший старшина все еще выжидает.

– Я, Пал Ванч, хочу пригласить к тебе этого вашего… трижды Егора, побеседовать с ним по душам, – снова заговорил Белянкин. – Вот нашелся чудесник! Позор для всей волости.

Хозяин рассмеялся в лицо наглецу:

– В гостях тебя видеть – пожалуйста, всегда рад! А разговаривать с Вись-Ягуром иди куда хочешь.

…Вись-Ягура вызвали в сборную избу, как бунтовщика и зачинщика грабежа в именье Киселева. Белянкин был осведомлен, что прошлогодний ночной налет учинили чулзирминские кулаки. Теперь ему надлежало их выгородить. Однако дело, казавшееся столь простым, обернулось для Белянкина самым роковым образом. Вись-Ягур, как только увидел его, нахмурил брови. Белянкин мягко предложил Егорову «ради спасения своей жизни» назвать несколько участников грабежа из бедняков.

– Врешь, предатель, оборотень! – взорвался Вись-Ягур. – Бедняки ни при чем, кулаки грабили. А ты покрыл их! Я не эсер, не предатель. Я тут – Советская власть, избранная народом!..

– Анархист ты, путаная твоя башка, – старался вразумить бунтовщика Белянкин. – Советов нет больше. Понял? С тобой в моем лице разговаривает настоящая народная власть, власть Комвуча. Ты, сделай милость, не кричи, а отвечай по-хорошему. Наш комитет ничего но слыхал про ваше самоуправство. Хочешь спасти свою дурью голову, назови хотя бы двух-трех большевиков, что вас подбивали на разбой.

Как только Белянкин упомянул большевиков, Ягур ринулся на него с криком: «Левый предатель». Офицер и солдаты, пытавшиеся остановить великана, разлетелись в стороны. Когда все-таки удалось его наконец повалить и скрутить, Ягур плюнул в Белянкина кровавой слюной:

– Берегись, иуда Белянкин! – прохрипел он. – Поймаю, задушу и повешу на осине!

Белянкин побелел:

– Это – коммунист, большевик! Расстрелять его на месте!

Но управляющий распорядился по-своему:

– Арестованного под охраной двух солдат оставим здесь, завтра захватим Кузьминовку. Надо допросить… Не на глазах же у мужиков, которые ему сочувствуют!

Вись-Ягура заперли в амбаре бабки Хвеклэ – на обрывистом берегу Ольховки, на виду. Оставив двух солдат стеречь мятежника, каратели в полном составе укатили в соседнее село.

Нашелся в деревне смельчак, подросток Хведюк. Недаром он записался в «Красную гвардию» Илюши Чугунова. Еще осенью прошлого года это походило на игру, а теперь, когда сам Илюша ушел в настоящую Красную гвардию, Хведюк решил приступить к делу: «Во что бы то ни стало надо спасти Ягура, помочь бежать. А то погубят ни за понюшку табаку». Сметливый паренек для верности решил действовать без помощников, долго обдумывал план. Что, если пробраться под амбар и выпилить в полу дыру. Хведюк знал: амбар стоит на каменных подушках, пролезть можно! А пол в амбаре гнилой, доски совсем трухлявые – в этом амбаре Хведюк бывал и щели в полу видел. Три стороны амбара обозреваются часовым, а четвертая, задняя, висит над обрывом. Звук пилы может услышать страж. Вот если б сам дядя Ягур догадался! Сможет ведь шутя разломать трухлявые доски! Не догадается. В темноте дыр не заметит.

На пустыре у амбара обычно пусто. Разве что какая баба вздумает пойти по воду к реке. Поздним вечером Хведюк взял ведро. Спускаясь к Ольховке по узкой тропинке с земляными ступеньками, паренек замурлыкал чувашскую песню. Скучающий страж сам, не подозревая подвоха, попытался воспроизвести незнакомую мелодию. Подымаясь обратно с полным ведром, Хведюк громко спел по-чувашски:

 
Ах послушай, Ягур, Ягур-дядюшка,
Пропадет ни за что твоя головушка.
Ты послушай, дружок, мою песенку,
Ты послушай ее да прислушайся:
Пол дырявый, трухлявый у тетки Хвеклэ,
А большая дыра в том углу, где тропа,
По которой иду я с ненужной водой.
Знаю руки твои богатырские
И надеюсь – поймешь мою песенку…
 

Часовой знаками велел мальчику поднести ведро и стал пить через край. Пленник забарабанил в дверь амбара, что-то выкрикивал. Хведюк разобрал чувашское слово «понял».

Солдат с криком подбежал к двери: Ягур притих. Хведюк показал на ведро, как бы спрашивая, хочешь, мол, еще пить? Часовой отрицательно покачал головой.

Утром, никого не обнаружив в амбаре с прогнившим полом, часовые не очень-то обеспокоились: они свой долг выполнили, замок цел. Правда, оба кое-что скрыли друг от друга и от начальства: первый, как он пил воду, второй, что под утро слышал подозрительный плеск на реке.

Для офицера сбежавший мужик ничего не значил. Управляющий помалкивал – побег Ягура его не пугал. Смертельно испугался один Белянкин. Он-то запомнил зловещие слова Вись-Ягура.

Жили в русско-чувашском селе Ягали два друга-побратима: чуваш Яшкин и русский Серафим Дятлов. Яшкина кликали просто Яшкиным, – он был один в селе с такой фамилией, а Дятлова – величали Серафимом, да еще иногда и Демьянычем. Фамилию Дятловы носили почти все русские, живущие в Ягали.

Яшкин и Серафим Дятлов почти в один день разменяли пятый десяток и почему-то похожи были друг на друга как близнецы: лицом, мастью, силой и даже голосом. И думки у них были одинаковые: с лета прошлого года оба ходили в большевиках, а с весны этого стали называться коммунистами.

В одном только расходились: Яшкин не доверял эсерам – правым и левым, а особенно невзлюбил он Фаддея Белянкина, почуяв в нем скрытого и опасного врага. А Дятлова связывала с Белянкиным давняя дружба.

Когда белые стали хватать по селам коммунистов, друзья, Дятлов и Яшкин, укрылись в лесу, в заброшенном домике лесника. Тут-то и совершил Серафим промах, не сказал Яшкину, что Белянкин знает это укромное место. Не понял, бедняга, что старый предатель нарочно перед ним пустил слезу, просил назвать тайный уголок, чтобы при случае спрятаться. Не удивился Дятлов, даже когда Белянкин, узнав про дом лесника, вдруг заявил:

– Пока еще для меня нет большой опасности. А вам нечего медлить – перебирайтесь поскорее: заявлюсь к вам не с пустом, а с оружием для коммунистов.

Серафима Дятлова это обещание обрадовало: «Вот удивится Яшкин, когда Фаддей принесет оружие…»

…На рассвете домик лесника окружили враги. Серафим проснулся первым. В дом ввалился Белянкин с офицером. В глаза прежде всего бросились погоны. Погоны! Только тогда Дятлов понял обман и загадочные слова об оружии, которое обещал Белянкин…

– Успокойся, Серафим Демьяныч, – сказал Белянкин. – Тебе ничего не угрожает. Я друзей в беде не оставляю. Твоего товарища отправим в город, а ты получишь свободу… за услугу.

Яшкина разбудили возбужденные голоса, он спросонья разглядывал непрошеных посетителей. Дятлов привстал на своем ложе и со словами: «Спасибо тебе, Фаддей Панфилыч, за свободу!» – боднул Белянкина в живот. Тот опрокинулся на спину. Яшкин вскочил и ударом кулака оглушил офицера, поленом вышиб оконную раму. Дятлов бросился в дверь, Яшкин в окно, но оба напоролись на солдатские штыки… Об этом злодеянии Белянкина никто как будто не знал. Свидетелем как будто был только Ягальский лес, но он молчал. Но на третий день после того как Хведюк спел свою песенку у ветхого амбара тетки Хвеклэ, тело Белянкина нашли на осине в Ягальском лесу.

Дремучие леса, что начинались сразу за Кузьминовкой, чулзирминцы считали Ягальскими. На самом же деле там соединялись четыре леса: Ягальский, Вязовский, Самлейский и Чесноковский. Между ними не было точных границ. Они переплетались ветвями и корнями, пересекались дорогами и тропинками, речками и оврагами, но порой связывали их неразгаданные тайны…

Ятросов, несмотря на свои немолодые годы, был незаменимым разведчиком: ему, как бывшему эсеру, доверяли враги. Он с давних пор славился в округе как лекарь: к нему шли и ехали чуваши и русские из близких и дальних деревень. Летом бродил он по лесам, собирая лекарственные травы, а в этом году в лесах кроме нужных трав скрывались еще и нужные люди…

Дом учителя в Вязовке стоял на опушке леса. Там всегда дежурил один из толковых и верных учеников, чтоб встречать людей по паролю и направлять их «куда надо». Ревкомовцы укрывались между Вязовкой и Самлеей, в той полосе, где лес считался «ничьим», туда обычно не Доходили жители этих деревень. Вот поэтому-то и выбрал Ятросов здесь место для пристанища партизан. Лесным ревкомом пока руководил Радаев. На первом же заседании ревком, выслушав рассказ Ятросова о гибели Дятлова и Яшкина, вынес смертный приговор предателю Белянкину. Но кто приведет его в исполнение? Радаев и Осокин по могли пока появляться в деревнях. Ятросов – из-за преклонного возраста, Семен – по здоровью не годился. А Илюша Чугунов осуществлял связь с Авандеевым. Пришлось повременить с исполнением приговора над Белянкиным до пополнения отряда.

Ятросов отправился в Самлей – там мужики, подобно чулзирминцам, не признавали власти Комвуча. Разведчик вернулся из Самлея быстро: он узнал, что именно там, в Самлее, в тридцати пяти верстах от Чулзирмы, объявился Вись-Ягур, успевший до прихода учителя восстановить там Советскую власть. Некоторые подробности, сообщенные Ятросовым, вызвали особенное недоумение.

Самлейцы арестовали сельского старосту и случайно прихватили члена уездного правления Комвуча Ятросова, «известного эсера и контру». Несгибаемый Вись-Ягур чуть было не расправился с Ятросовым, но самлейские сельчане, знавшие его не только как учителя, но и как спасителя многих жизней, еле уберегли от расправы.

– А как они собираются поступать с арестованными? – тревожно осведомился Радаев.

– Ягур настаивает на расстреле. Но его не все поддерживают – боятся ответной расправы. Среди моих спасителей мелькал один богатей. Он мне шепнул, что его единомышленники посылают человека в город за карателями.

– Вот уж не думал, что Ягур так нам навредит, – заметил Осокин. – Сам того не желая, – добавил он.

Было ясно, что надо срочно «ликвидировать» «Самлейскую республику», возникшую в опасной близости от лесного укрытия. Ятросов и Федотов должны были освободить арестованных. А усмирить «бунтарей» поручили Радаеву и Осокину. Так лесному ревкому пришлось нарушить наказ Авандеева о строжайшей конспирации. Все отправились в Самлей, в лесной сторожке остались больной Семен и Илюшка Чугунов.

Вись-Ягур, разобидевшись на самлейцев, не поддержавших его предложений о расправе над учителем и представителем Комвуча, уединился в доме сестры. Начался сенокос. Сестра Ягура с мужем отправились на луг, оставив гостя смотреть за детьми. Бунтарь приуныл: замучили его племянники-несмышленыши. Начал на них кричать – заревели. Попробовал развеселить – только сильней расплакались.

– Видал анархистов, сам был анархистом, – ворчал Вись-Ягур, – но таких анархистов впервые встречаю.

У открытой двери вдруг послышался густой бас:

– Что ты был анархистом – известно. А вот кем ты стал, пока еще не знаю. Здравствуй, Егор Егорович! Как поживаешь?

Вись-Ягур онемел – мальчуган, которого он держал на руках, упал бы на пол, если б его не подхватил пришелец.

– Не боишься, значит, белых. Открыто живешь, даже дверь распахнул настежь.

– Услышал господь молитву! – обрел дар речи Вись-Ягур. – Прислал ко мне самого главного нашего большевика.

– Анархист, глава Чулзирминской советской республики, восстановивший Советскую власть в Самлее, с богом беседует, – смеялся Радаев, – а в то же время чуть не арестовал коммуниста – члена ревкома.

Дети занялись земляникой, принесенной гостем, и умолкли.

– И анархистом ты себя назвал, Ягур, и большевиком, но ты ни тот, ни другой, – продолжал Радаев. – Ты с нами связан одной веревкой, несмотря на некоторые разногласия. Но мы тебя перевоспитаем. Пока же надо заняться предателем и коварным врагом Советской власти…

– Белянкиным? – Ягур привскочил.

– Именно, – удивленно подтвердил Радаев.

– Я его повесил в лесу на осине, – выпалил Вись-Ягур и замолчал в ожидании похвал.

– Ах. Ягур, Ягур, – Радаев укоризненно покачал головой, – Это самосуд, а надо было его живым, допросить.

– Живым я его и взял! – вскипел тут Вись-Ягур. – И допросил. Во всех своих злодействах признался – и про Дятлова, и про Яшкина. По-твоему, я его должен был после этого отпустить?

Радаев помолчал, заглянул Вись-Ягуру в глаза.

– Чтоб это было в последний раз, – сердито сказал он, – Впредь за самоуправство будем судить по законам военно-революционного времени.

– Может, расстреляете? – скривил губы в усмешке Вись-Ягур.

– Надо будет, и расстреляем. А теперь давай поцелуемся, побратаемся на жизнь и на смерть.

Уставший от одиночества, несуразный и суровый Ягур неожиданно всхлипнул, сжимая в объятиях верного товарища.

Во дворе зазвучали голоса. Ягур отскочил от Радаева и схватился за топор.

– Спокойно. Свои, – сказал Радаев, улыбаясь. – Никак тебя не научишь…

В дверях появились главари самлейских «бунтарей» и с ними еще один земляк Ягура, Салдак-Мишши.

Задуманную операцию в Самлее ревкомовцы провели довольно удачно. Радаева и Осокина в селе видели только те самлейцы, что с ними ушли потом в лес. А репутация «эсера» Ятросова и «прапорщика» Федотова нисколько не пострадала от того, что они «восстановили» власть Комвуча. Правда, Федотов назвался Петровым, и не каменским, а ключевским уроженцем.

Кожевенник в Стерлибаше помог Румашу дважды. В первый раз рисковал собственной головой. Во второй – истратил все свои сбережения, чтоб обрядить парня коробейником.

Шел Румаш с полным коробом галантереи, обходя большие села, ночуя в деревеньках и хуторах. Никого и ни о чем не расспрашивая, он исколесил дороги Уфимской в Оренбургской губерний и узнавал о положении на фронтах. Оренбург – в руках Дутова. Отряд Блюхера двинулся на север. Уральские белоказаки рвались к Волге. Южнее Сороки в степях героически сражался с белыми не то отряд, не то армия Чапаева… Через много дней, перейдя Ольховку в двенадцати верстах от Каменки, Румаш очутился на развилке дорог, где ему пришлось задуматься. Здесь начиналась окраинная Кузьминовская волость Самарской губернии.

«Направо пойдешь – коня потеряешь», – говорится в русских и чувашских сказках. Если свернуть направо, через несколько часов можно увидеть Олю. Средняя дорога вела в Кузьминовку, а левая – через лес в Ягаль. В Чулзирме и Сухоречке ждали друзья. Но что там делать? Скрываться у Тражука в Камышле и по доносу Мирского или Павла Мурзабая оказаться в руках беляков? Нет! И Румаш свернул влево, как и задумал сперва.

Румаш решительно шагал по ягальской дороге. В Ягали он кое-что разведает, не опасаясь быть узнанным даже дядей Теменем, с которым не встречался больше семи лет. Может, там удастся установить связь с местными коммунистами… Если же нет, Румаш доберется до Сороки: где коробейнику пополнить свой короб, как не в этом торговом селе?! Можно будет податься к Чапаеву.

Жара усилилась. Дорога – пустынна. Меньше встреч – меньше опасности. Но если б попался безобидный попутчик на телеге, можно проехать несколько верст. Плечи оттягивает даже почти пустой сундучок.

Одинокому путнику нельзя без песни. И Румаш поет. Здесь, на пустынной дороге, можно петь и русские песни и чувашские.

 
Ты лети, лети, мой конь,
Как стрела несися…
 

Эту песню коробейник поет и на чувашском, переводя с ходу и заодно заменяя крыльцо калиткой, а золотую уздечку – пеньковой: нет у Оли красного крыльца, а у Румаша золотой уздечки.

Дойдя до леса, парень затянул монотонную татарскую песню. И внезапно смолк. Зачем здесь петь? Отдыхай, усталый путник, радуйся природе, лесной тишине после одуряющего стрекотания кузнечиков в поле и тревожного свиста сусликов. Дыши полной грудью, прохлаждайся в тени. В лесу и дорога другая – непыльная, с глубокими колеями.

Румаш старается идти по обочине, избегая придорожные полукруглые поляны. Вот он чуть не наступил на пискливого птенчика. Румаш взял в руки маленькую желторотую пташку, поговорил с ней и бережно посадил на ветку. Птичка в благодарность чирикнула и смело порхнула на другое дерево.

– Здорово! – сказал Румаш громко. – Через месяц-другой полетишь в далекие края, за тысячи верст.

Внезапно Румаша охватила усталость. Полдень – пора и отдохнуть. Где-то здесь должна бежать по камушкам речушка Ильмень. Румаш помнит ее: в детстве он приезжал с отцом в Ягальский лес драть лыко.

Дорога пошла под уклон. И речка и мостик возникли внезапно за поворотом дороги. Перейдя мостик, Румаш огляделся. Можно здесь закусить, испить чистой речной водички и вздремнуть в тени. До Ягали теперь недалеко, дойдет до села по вечерней прохладе.

Румаш шагнул было в чащу, вдруг кто-то окликнул его по-татарски. Из кустов поднялся невысокий пожилой человек. Взгляд – приветливый, вид – добродушный. Седая бородка клинышком. Одет не по-деревенски и не по-городски. Выцветшая сатиновая рубаха-косоворотка подпоясана узеньким ремешком. Черные штаны из чертовой кожи заправлены в голенища тупоносых сапог из грубой кожи. Одет, пожалуй, так, как одевался отец Румаша. Может, и этот – мастер на все руки? Отец Румаша тачал сапоги такие же лаптеносые. Других колодок у него по было. Тут Румаш еще раз взглянул на сапоги путника, и его осенило: да это ж Ятрус-Хрулкки!

Румашу нетрудно было узнать Ятросова: человек в этом возрасте за шесть-семь лет меняется мало. А Фрол Тимофеевич когда-то, бывало, и за уши драл озорника, но теперь не узнал. Да и по одежде: войлочная шляпа, жилетка, сапоги – коробейник из татар, да и только.

На траве на газете разложена снедь. Румаш прочел название газеты и девиз: «В борьбе обретешь ты право свое». «Ага, белогвардейская газетенка, значит, эсером и остался», – определил Румаш, доставая из сундучка пышную башкирскую лепешку.

«Шел через башкирские села, – сразу решил Ятросов. – Молод еще для коробейника… Скорее всего, сирота».

«Вот попался, – думал между тем Румаш, – приходится объясняться по-татарски. Но этот старый шуйтан поймает еще на каком-нибудь слове…»

А у старого свои заботы. Надо получить побольше сведений: закидал коробейника вопросами. Тот отвечал неторопливо, следя за произношением. А то, что пришлось пережить в Стерлибаше, выдал за рассказ с чужих слов. Вскользь упомянул о Чапаеве. Бровью не повел старый учитель, все вести, добрые и недобрые, выслушал спокойно.

«Но куда же держит он путь? – соображал Румаш. – По этой дороге в Чулзирму – семь верст киселя хлебать! Может, и он, как я, ищет окольных дорожек? А что, если прямо спросить: куда, мол, бабай, идешь и зачем?»

Со стороны Ягали зацокали копыта – коробейник инстинктивно подался в кусты. Ятросов накрыл еду разлапистой веткой, тоже спрятался, но так, чтоб была видна дорога. Шесть-семь всадников проскакали мимо и, минуя мост, исчезли за поворотом.

– Видал, малай! – первым заговорил учитель. – Это каратели рыщут по деревням, порют мужиков.

– Что, бабай, аль и ты боишься карателей? – усмехнулся Румаш.

– Не за себя, за тебя испугался, малай, – невозмутимо ответил старик. – Кто ты – мне дела нет. По-татарски неплохо балакаешь, но и башкирские слова знаешь. Окажись в этом отряде татарин, он бы тебя проверил нагайкой… Ты спрятался первый, ну а я за тобой, чтоб не подвести! – и старик пристально посмотрел в глаза молодому. Но тут пришло время смутиться и ему.

Румаш рассмеялся и ошарашил невозмутимого попутчика, внезапно заговорив по-чувашски:

– Спасибо, дядя Хрулкки, дорогой Фрол Тимофеевич! Давайте уж откроемся друг другу.

Неподдельная тревога, ненавидящий взгляд из-под седых бровей вслед карателям да и слова о расправе над мужиками придали Румашу смелости. Он рискнул: «А что он со мной сделает один на один в лесу, если я ошибусь. И как-никак друг отца…»

Лишь секунду старик был озадачен. Еще раз пристально посмотрел на коробейника и спокойно спросил:

– Чей же ты, откуда? Вроде не чулзирминский, да и в Вязовке не встречал таких пройдох. Или ты чуваш, знающий татарский и башкирский, или башкир, выучившийся по-чувашски. С коробейниками это бывает, хотя и сдается мне, не коробейник ты вовсе.

– Да Румаш я, дядя Хрулкки. Сын Таймана Захара. Не узнали… И я бы не сразу признал вас, если б не лаптеносые сапоги. Ведь таких сапог нет больше на свете – у вас да у моего отца.

Тут Ятросов, запрокинув голову и вобрав весь солнечный свет в узкие щелки глаз, от души засмеялся. Ему вторил Румаш.

Теперь Румаш рассказал все о себе без утайки. Учитель слушал, одобрительно кивая головой.

– Яблоко от яблони недалеко падает, – промолвил он, выслушав парня. – Но так говорили старики, в наше время бывает и по-другому. У вас же, у Тайманов, все но пословице вышло. Твой отец одним из первых пошел по правильному пути. Ты же и без него хорошо разобрался, сразу нашел дорогу. Л я вот, старый, долго плутал. Э, да что говорить! Отец-то где сейчас?

– Не знаю, дядя Хрулкки, я об отце ничего не слышал.

– Помнишь Кояша-Тимкки? – спросил Ятросов. – Так вот он сказывал, что при нем направили твоего отца в распоряжение товарища Подвойского, в отряд по охране железнодорожного моста… Когда белочехи шли к Самаре. Будем надеяться, что Захар жив и здоров.

Помолчали. Румаш невольно подумал о возможной гибели отца.

– А где теперь Кояш-Тимкки? Я должен с ним встретиться – так наказывал отец.

– Торопиться не надо, – может, и встретишься, – загадочно проговорил учитель. – Как ты считаешь, сколько верст от Вязовки до Каменки?

– Это смотря для кого, Фрол Тимофеевич, – преодолевая печаль, пошутил Румаш. – Ежели, скажем, для вас нынче, то все сорок наберутся.

– То-то и оно. Смекалистый ты, я вижу. Потому и не задавай лишних вопросов. Что нужно, сам скажу. Вот сижу и соображаю, куда тебя направить: прямо в Вязовку или все-таки через Ягаль…

Еще малость посидели они под кустами ивняка. Румаш узнал о лесном ревкоме и о том, чего ждут от Каменки. Оружие есть у бывших фронтовиков. Да и сельчане волнуются, митингуют, властям не подчиняются. Вот-вот нагрянут туда каратели: потому и идет в Чулзирму учитель-разведчик… И он напомнил Румашу еще одну пословицу: «По прямой дороге – угодишь в болото, по окольной – на клад наткнешься».

– Я ведь и сам член ревкома, – признался наконец учитель. – Да и ты прошел огонь и воду. Давай-ка решим вместе, как быть дальше. Каменка Каменкой, но и в Ягали есть срочное дело. Ягальские призывники Комвуча от карателей в лес сбежали – на Вильитрав. Слыхал про такое место среди болот?

– Слыхал. Отец рассказывал.

– А смог бы туда пробраться?

– Постараюсь.

– Сослужишь ревкому большую службу. Я хотел сам после Каменки туда пойти. Да боюсь, будет поздно. Разбредутся, черти безусые, по лесу, а хуже того – вернутся в деревню, надеясь на авось да небось. Нужно задержать их на Вильитраве.

Ятросов рассудил: «Из Стерлибаша сюда сумел дойти, дойдет и без моих советов до Вильитрава», но кое о чем решил предупредить:

– Остерегайся дядюшки, Куштана-Теменя. Вредный старикашка!

– О, Теве [31]31
  Теве – верблюд.


[Закрыть]кукку я знаю. Будьте покойны, вокруг пальца обведу, если придется с ним встретиться.

– И еще. Коммунистов Ягали изничтожили враги. Но среди бежавших на Вильитрав есть сочувствующие: чуваш Шур-Прагань и Ларион Дятлов – русский. Ждите там связного от нас, да не забывайте об опасности: если молодые ягальцы нашли туда дорогу, – найдут и каратели. Им помогут такие старики, как твой дядя или Дятлов Аристарх…

– А я другого боюсь, – задумчиво сказал Румаш. – Займут каратели тропинку на Вильитрав и возьмут людей измором. По-моему, чем скорей вывести оттуда беглецов, тем будет лучше.

– Ну что ж! – повеселел учитель, окончательно уверившись в сообразительности сына Захара, – Если смо-же!шь, валяй выводи. Только не вздумайте пока пробираться в нашу сторону. Целиком можешь положиться на Шур-Праганя. Пусть его отец приезжает ко мне лечиться.

Путники обнялись на прощанье и разошлись. Через несколько шагов Румаш оглянулся: дорога за мостом была пустынна. Учитель как сквозь землю провалился.