Текст книги "Мост"
Автор книги: Влас Иванов-Паймен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)
…Как-то вечером Тражук порвал в клочки написанное в Кузьминовке письмецо.
– Ладно, – сказал он матери. – Решено. Иду к Мурзабаю.
…Павел Иванович Мурзабай, рано занявшийся хозяйством, окончил только начальную школу. Но после смерти «свихнувшегося» грамотея брата Тимуша Павел не выкинул его книги, а постоянно приумножал их, читал сам и давал читать любителям.
Хозяйство, полученное в наследство от отца и старшего брата, было не ахти какое. Однако вел его Павел умело. Первый в волости приобрел в рассрочку сельскохозяйственные машины. Уважение к Мурзабаю росло. Искупая грехи безбожника брата, Павел водился с попом и дьяконом, не жалел денег на церковь и вскоре стал церковным старостой. Потом стал старшиной. Впервые в волости выбрали старшину-чуваша. Восемь лет Мурзабай ревностно нес службу, но когда началась война, он почему-то уклонился от высокой чести.
Мурзабай вырастил сына, двух дочерей и воспитал племянника. Симуна он, пожалуй, понимал лучше, чем родного сына. Племянник был ближе ему: Симун любил крестьянский труд. Сын – Назар, крутым нравом – в мать, – часто огорчал отца. Окончив гимназию, сын Мурзабая уехал в Самару и поступил там в военное училище. Во время войны Назар получил офицерский чин.
Похожи были между собой дочери Мурзабая – Кулинэ и Уксинэ – удивительно. Пожалуй, у младшей – Уксинэ губы чуть пухлее. Кулинэ, как и Назар, уродилась в мать, была сурова, неулыбчива. Уксинэ – и весела, и общительна. Тражуку чудилось – когда Уксинэ улыбалась, на лбу ее вспыхивала звездочка. И отец девочки – скорее всего – эту звездочку видел. Младшую дочку он баловал, одевал по-городскому. Она и училась в городской гимназии, правда недолго: отец заскучал и привез Уксинэ домой. Так девушка гимназию и не окончила.
…Симун – племянник Мурзабая – был старше Тражука лет на шесть. Разных по возрасту людей сближала любовь к чтению. Симун подтрунивал над Тражуком:
– Эй ты, барчук из землянки.
Тражук не сердился – отшучивался. В устах Кидери почти эти же слова звучали обиднее.
…Работать с Симуном – Тражук знал – одно удовольствие! Иногда Симун брал Тражука с собой в ночное. Неразговорчивый и замкнутый дома, здесь он изливал душу. Места для ночного пастбища выбирал Симун дальние. Стреножив лошадей, они разводили костер, пекли картошку и устраивались поудобнее у тлеющих углей.
Симун, лежа навзничь, устремлял глаза в звездное небо.
– Вот ты учился, Тражук. А мой отец, говорят, учился больше, чем надо в крестьянстве. К чему оно, это ученье, в нашей жизни? Лучше оставаться темным. Вон моего отца до сих пор вспоминают: свихнулся, мол, он от книг. Люди шарахались от него! Зачем мне, например, знать, что среди этих звезд есть и планеты, считать немереные версты до них. Любуйся сиянием ночного неба, и хватит! А зачем мне знать, что при царском дворе прижился какой-то Распутин – озорник и развратник. Меня скоро угонят на войну. И если б не слышал я про безобразия Распутина иль про то, что мой отец не верил пи в бога, ни в черта, и кричал бы я вместе со всеми: «ура» за веру, царя и отечество. А теперь вот думаю, зачел я буду проливать кровь за бездарного царя да за бога, которого, скорее всего, и совсем нету. Любой неграмотный мужик, Чахрун к примеру, счастливее. Наварит самогону, нажрется и орет песни. И наплевать ему, с кем путается его жена Ембельди-Альдюк. Воистину, блажен неведающий – так в церкви учат.
«Может, и слушать слова эти – грех», – сомневался Тражук, но он любил Симуна и даже сочувственно поддакивал.
Иногда Симун рассказывал о себе, о своей жене и любимой русской девушке из Заречья. Свою пухлощекую, румяную жену Плаги он, оказывается, еле терпел. Там, в Сухоречке, его любовь. Но дядя не посчитался с его чувствами и сосватал ему девушку из Хурнвара, – ее Симун впервые увидел лишь под венцом.
– Смелый я только на словах, – сокрушался Симун. – А на деле послушен и покорен чужой воле. Дядя Павел доказал мне, что не отдадут за меня русскую девушку из Сухоречки. Да и должен брать в жены только чувашку. «Дуб осине не товарищ, майра не невеста чувашскому парню», – любит повторять дядя. Посмотрим, за кого выдаст он свою любимую Уксинэ. Где он найдет для нее подходящего чуваша, чтоб и умен был и образован. Эх, Мурзабаев ты Мурзабаев. Испортил ты мне жизнь.
Упоминанием об Уксинэ Симун, не ведая сам, вселил в душу Тражука надежду. Тражук старается стать образованным. Да и глупым его не считают.
Чтоб не выдать себя, Тражук заговорил о другом:
– Чудно, Симун пичче! Дядю ты называешь Мурзабаем. А сам ты кто? Тоже Мурзабаев, по-чувашски – Мурзабай.
– Нет, брат, шалишь, – усмехнулся Симун, – Во-первых, это не по-чувашски, а по-башкирски. Моего деда Николая Мурзабаевым прозвали башкиры. И вовсе я и не Мурзабаев, и не Мурзабай. Отец велел записать меня в церковной книге Николаевым, по имени деда. И Назара он крестил и тоже назвал Николаевым. Так что дядя мой Павел Иванович – последний из Мурзабаев.
…Но не башкирское прозвище волновало Павла Ивановича. Он заботился о продолжении чувашского рода. Симун, хоть и любим больше Назара, но все-таки племянник, не его сын, а покойного Тимофея – Тимуна. А что, если Назар на войне погибнет?! А теперь, когда и Симуна забрали, он письма от сына ждет с особым нетерпением.
На Угахви Павел женат был по дедовским законам и обычаям. Оба терпели друг друга по древнему правилу: стерпится – слюбится. Жену он так полюбить и не смог, хотя терпел. В семье не было лада и мира. Муж выделял младшую дочку, Угахви всячески показывала свою любовь к старшей. Она ненавидела племянника мужа Симуна. Назар в постоянном немом споре между родителями молчаливо поддерживал мать. Молодая жена Симуна чувствовала холодность мужа, на всякий случай старалась угодить всем.
Угахви, вопреки желанию Павла, не носила русской одежды, одевалась по-чувашски. Не наряжала она по-новому и Кулинэ.
Старшая дочь была обречена по воле матери на неграмотность. Уксинэ же по настоянию отца довольно долго училась. Кулинэ работала по дому и в поле. Уксинэ оставалась белоручкой.
Лишь волнение за судьбу старшей дочери немного сближало супругов. Не принято было у чувашей выдавать замуж младшую дочь прежде старшей. А как пристроишь Кулинэ, – женихи все воюют! А Кулинэ и младшей закрывала дорогу.
Уксинэ нисколечко не волновалась. Жизни вне стен отчего дома она и не представляла.
Как-то Кидери забежала к подруге.
– Давай, Уксинэ, помечтаем, – предложила она.
– О чем?
– О чем надо мечтать девушке на выданье? О муже, конечно. Была бы я, как ты, дочерью богатого человека, меня посватали бы в богатую семью.
– Наверное, – бездумно согласилась Уксинэ.
– А ты? Ты разве не собираешься замуж?
– Нет. Замуж я не хочу, а будут родители настаивать – уйду в монастырь.
– Пусть лучше Кулинэ идет! – засмеялась Кидери. – А что остается делать перестаркам? Их женихи не вернутся с фронта. А наших забрить не успеют, войне скоро конец. Чем не жених тебе сын Хаяра Магара?
– Сама же знаешь, – Митти хитрый и злой.
– Санька – простачок и добряк.
– Простачок и хвастунишка! – состроила гримасу Уксинэ.
– Будешь привередничать – останешься старой девой! Для тебя в Чулзирме – два жениха: Митти и Санька!
Уксинэ неприятны слова Кидери. Она вдруг недобро усмехается.
– Я знаю, о ком ты сама мечтаешь.
– Ну, о ком? – краснеет Кидери и неуклюже шутит: – Я сама скажу: Элим-Челим мой жених. Вот и выйду за него замуж. И обзаведусь сразу сыновьями, снохами и внуками.
– А может быть, все-таки сказать, о ком ты мечтаешь? – настойчиво спрашивает Уксинэ.
Дверь в горницу широко распахнулась, вошел Мурзабай. Кидери проскользнула мимо хозяина. Мурзабай протянул Уксинэ письмо:
– Прочти сама: Симун тяжело ранен.
У девушки дрогнули губы.
– А невестка знает? – спросила она.
– Ты ей скажи: ранен, мол, из госпиталя надеется вернуться домой. – Мурзабай говорил с дочерью по-русски.
– Поля очень хорошая женщина. Мне ее очень жаль, – тихо сказала Уксинэ.
…Тражук жил с Тимуком в темной приземистой избе. В другой ее половине ютилась семья Симуна. Мурзабаевы жили в этом же дворе, но в высоком и просторном доме. Пищу батракам приносила Кулинэ. Других Мурзабаев Тражук почти не встречал. Однажды столкнулся он с Кидери. Девушка посмотрела на него с усмешкой:
– В одном доме теперь с ней живешь. На словах можешь объясниться. – Она расхохоталась в лицо Тражуку и убежала.
Один только раз Тражук мог заговорить с Уксинэ. Да где там! Тражук гнал скотину на водопой к колодцу на улице, Уксинэ стояла у ворот, но не сказала, как прежде, «Тражук мучи». Он прошел мимо, низко опустив голову: «Так, видно, положено не замечать батраков».
Да и хозяин теперь не балует его беседами. А с Тимуком и говорить не о чем! Совсем одичаешь! Симун не любил Тимука, называл «управляющим Мурзабая». Работники не уживались с Тимуком, уходили до срока.
Сколько Тимуку лет: сорок или пятьдесят? Тражук его много лет помнит таким же: с жидкой бороденкой, с мрачным взглядом исподлобья. Слышал Тражук: Ти-мук – родственник Угахви, жены Мурзабая. Она привезла сироту с собой из Хурнвара. Как согласился отец Павла на такое «приданое» невестки, жених не понимал. После, уже сам став хозяином, Павел Иванович хотел было отделаться от «сироты». Вдруг Угахви взбунтовалась; так двадцать пять лет и прожил хурнварский чуваш у Мурзабаев. Павел махнул рукой, да его и устраивал мрачный, но старательный работник.
Тимуку дали русское прозвище: «Мирской». Этим прозвищем наградили его чулзирминские бабы. Так назывался породистый бык, в складчину купленный деревней для стада. Почему эта кличка пристала к мурзабаевскому бобылю, о том ведали сами бабы, а вдовы и солдатки особенно.
10Не только забота о хозяйстве заставила дальновидного Павла отказаться от бремени волостной власти. Он помнил японскую войну и пятый год. А что принесет России эта война? Не обойтись без бунта! Лучше оказаться в стороне.
Февральские события подтвердили предположения провидца из Чулзирмы. Он вовремя ушел в тень, чурался кузьминовских знакомцев и редко выезжал на базар. И вдруг, случайно выглянув из окна, он увидел у ворот своего дома Белянкина верхом на коне. «Что привело его без дороги, по весенней грязи? – быстро прикидывал Павел, идя навстречу гостю. – Хорошо, если завернул попутно, а если прискакал из Кузьминовки, только чтобы повидаться? Это – не к добру, надо начеку быть. Да как перехитрить эту лису и краснобая?»
– Самовар, яичницу, ширтан, соленья! – бросил Мурзабай жене, распростерши руки навстречу гостю.
Проведя Белянкина в горницу, Мурзабай обратился к Кулинэ:
– Позови Тражука, пусть сидит тут и ждет, он мне будет нужен.
Мать и дочь переглянулись.
– Неужели за стол батрака посадит? – буркпула Угахви вслед мужу. – Позвал бы уж лучше Тимука. Bce-. таки родня.
– Ну что ты, мама, – возразила Кулинэ. – Тимук. пичче годится только на пугало в огород. Он и по-чуваш-ски-то не умеет говорить, не то что по-русски. А Тражук говорит как по-писаному.
– Порассуждай у меня! – прикрикнула Угахви. – Иди уж, куда послали!
Белянкин, чуть скособочась и скривив тонкие губы, в задумчивости наискось мерил шагами горницу. Расстегнул пиджак, заложил пальцы за узкий кавказский ремешок. Явно был взволнован. Хозяин, небольшого роста, с черной, аккуратно подстриженной окладистой бородой, добродушно и внимательно глядел на гостя, пряча настороженность в глубине карих пытливых глаз. Хозяин успел поверх синей сатиновой рубахи надеть жилетку, заправить в кармашек часы с серебряной цепочкой. Слова приветствия были высказаны еще во дворе. Теперь гость и хозяин молчали.
Мурзабай, искоса поглядывая на гостя, размышлял: «Однако барской ты, братец, закваски! Тихоней был в Кузьминовке. Теперь, вишь, расправил крылья. А без мужика-то и вы, новые хозяева России, прожить не можете. Объяснишь, чай, зачем пожаловал, не все же время будешь помалкивать».
Будто прочитав мысли хозяина, гость внезапно остановился, заговорил полушутливо, слегка подчеркивая свое превосходство:
– Ну, дражайший Павел Иванович, скажи, что ты думаешь о теперешнем положении России. Кто ты: монархист, кадет или революционер?
Началось! Мурзабай пригладил волосы, постриженные в кружок, ухмыльнулся:
– Кто я? Сам знаешь, чуваш, землепашец. Царь мне – не помеха, да и в кумовья меня не звал. И я в кумовья не насылаюсь. Был бы я грамотный, как ты, может, и разбирался бы во всем лучше. Темные мы люди, Фаддей Панфилович.
– Ой, не прикидывайся простачком, Павел Иванович. Знаю ведь я тебя, хорошо знаю. Был ты темным мужиком, не смог бы восемь лет править волостью. Теперь решил выжидать? Ждешь, что хозяева земель и фабрик найдут нового царя? Ты же не Фальшин, должен понимать, что возврата назад не будет. Пора, братец, на все честно глядеть. Разве газет не читаешь? Народ бунтует… Армия разбегается.
– То-то и оно, – горестно вздохнул Мурзабай. – Больно уж вы, русские, любите волноваться да бунтовать. А вы, грамотные, рады беспорядку и называете его свободой или как там… революцией.
Гость, молча выслушав Мурзабая, снова зашагал по горнице, время от времени потирая лоб.
За столом Белянкин повеселел, заметив большую полную бутыль:
– Сам, что ль, гонишь?
– А бабы на што? – усмехнулся хозяин.
– Вот видишь, оказалось, темные чуваши посмекалистей русских. Не вы ли первые научились гнать из зерна огненную воду? А потом уже русские.
– Нет, чувашки раньше варили кислушку. А это зелье начали варить в Сибири. Чалдоны первые придумали таким образом переводить хлеб.
– Ладно, ладно! – погрозил русский шутливо. – Чалдон – это значит сибиряк. Чуваши по всей Сибири расселились, вплоть до Байкала. Вы, чуваши, испокон веков лесной народ, скрывались от властей. И здесь поселились у леса, а русским оставили землю на голом берегу.
– Вам лес ни к чему, – снова усмехнулся Мурзабай. – У вас в лесу живут только лешие. А у нас там селятся боги, а на болотах – черти. Так что не обойтись нам без лесов да болот. – Подняв чарку, он добавил: – Давай-ка первую все же выпьем за крепкую власть, за порядок в России!
Разгоряченный первачом, Белянкин заговорил напористей:
– Сначала выпьем, потом подумаем, как нам создать эту крепкую власть, хотя бы в волости. Вот вернутся в деревню чуваши после войны, потрясут вас тут, крепких мужичков. Тогда забудешь, кто ты, – чуваш или башкир. Теперь, Павел Иванович, по-новому группируются люди: не русские, чуваши или башкиры, а рабочие, буржуи, крестьяне, солдаты. И еще: монархисты, анархисты, кадеты, социалисты-революционеры, социал-демократы.
Мурзабай замахал руками:
– Эх, чего только не развелось на свете. Не приведи господь! Чуваши называют себя: «Чуваш-йываш». Тихий, значит, покорный народ. Властей боимся, не бунтуем. Вот возьмем теперь и признаем Временное правительство.
Белянкин прищурился, потряс пальцем перед носом хозяина:
– Ох, не балуй, Павел Иванович! Не делай из меня дурачка. Ишь вспомнил: «Чуваш-йываш». Не бунтуем. А волжские бунтари в девятьсот пятом? Тогда у чувашей вождь отыскался: Николаев-Хури. Это вроде как у тебя получается: Мурзабай ты, а еще, кажется, и Николаев тож! Я, братец мой, историю чувашей знаю не хуже, чем ты. Еще есть один Николаев-чуваш – важная птица. Он от русской секции вошел во Второй Интернационал, в международную организацию социал-демократов. У нас, у социалистов-революционеров, тоже есть вожди – революционеры, защитники крестьянских интересов. Но нам самим надо сплотиться, не только признавать Временное правительство, но и стать его опорой.
Плаги и Кулинэ сидели в задней половине дома и шепотом переговаривались. Угахви при появлении Тражука вышла из дома, сильно хлопнув дверью. Плаги, сразу осмелев, подтолкнула Кулинэ.
– Послушай, о чем они. Может, о мире говорят?
Кулинэ припала к двери ухом.
– Все время только один русский балакает, – прошептала она, обернувшись к Плаги. – Ничего я не понимаю. Тражук, ты попробуй.
Тражук несмело занял место Кулинэ.
Белянкин и впрямь заливается соловьем. Тражук внимательно слушал, боясь пропустить хоть слово.
– С социал-демократами мы можем объединиться, – вещал Белянкин. – С меньшевиками. Но есть еще левое крыло – большевики. Они очень опасны и для революции и для Временного правительства. Особенно теперь, когда в Россию приехал вождь большевиков Ульянов-Ленин…
Женщины дергают Тражука, окажи, мол, о чем речь-то. Он будто прикипел к двери.
– Большевики армию нашу разлагают, в городах мутят народ, вот-вот проникнут в деревню…
– Да, дела-а! – подал голос Мурзабай, – Такие страсти, Фаддей Панфилыч, голова пошла кругом! Видно, ничего мне не понять. Давай-ка опрокинем еще по маленькой за Временное правительство. Да закусывай ты, а то захмелеешь! Нет, видно, все это не моего ума дело.
– Вот что, Павел Иванович, – взял тоном выше Белянкин. – Не твоего, так нашего ума это дело! Знай – одними тостами за Временное правительство не обойдешься, крепкого порядка, о котором ты мечтаешь, не создашь. Изволь-ка сам поработать! Царю был слугой, послужи теперь народу. Наш комитет решил снова поставить тебя волостным старшиной. Не напрасно же я сделал двадцать верст крюку по ключевскому мосту через Каменку.
«Все-таки довязал лыко, – про себя усмехнулся Мурзабай. – А концы все же не найдешь. Сейчас я тебе такую колодку подсуну, что забудешь, зачем приехал. Комитет, видишь, решил. Сам решу, как пожелаю», – и, взявшись за почти опустевшую бутыль, крикнул: – Принеси нам еще выпить, там самогон в кухонном шкафу. И Тражуку скажи, пусть войдет, – добавил по-чувашски, несколько удивившись, увидев вместо жены Плаги.
– Дочь или сноха? – поинтересовался Белянкин, провожая взглядом молодую женщину.
– Жена Симуна – племянника.
– Ядреная! Кровь с молоком! Уж не она ли тебя присушила, – глаз не кажешь в Кузьминовку. Жена племянника – это ведь не сноха!
– А ты, друг, не зарься на чужое добро. И не завирайся. У вас, у русских, может, и по-другому, а у нас, у чувашей, все едино – сноха. У нас, у чувашей, даже слова снохач нет, а уж греха такого и не водится.
– Черт с вами и с вашими законами. Ты мне ответь: согласен, что ли, старшиной быть?
На пороге вырою Тражук в лаптях, в заношенной холщовой рубахе. Он поклонился и, обращаясь к Белянкину, громко сказал:
– Здравствуйте, Фаддей Панфилович!
Белянкин вытаращил было глаза, но, быстро скрыв замешательство, откликнулся, не скрывая издевки:
– Здравствуйте, коли не шутите, молодой человек. С кем имею честь?
Мурзабай обнял Тражука за плечи, подвел к столу, усадил и только тогда заговорил:
– Не гляди, что мы в лаптях. Это чуваш, студент Трофим Петров, – и спросил, обращаясь к Тражуку: – Ты разве знаешь нашего русского гостя?
– Знаю Фаддея Панфиловича Белянкина. Он – землемер в нашей волости.
Хозяин исподтишка бросил на гостя торжествующий взгляд. Тот растроганно хлопнул по плечу «студента».
– Молодец, Трофим Петров! Вот так лапотник! Чем же он занимается у тебя, этот студент?
– Не важно, что он делает сейчас, – ударил себя в грудь Мурзабай. – Он будет наших детей учить. Это для общества. А для меня… Э-э, шельмец! – обратился он вдруг к Тражуку, – Ты трезвым наши пьяные речи слушаешь! На-ка вот, опрокинь стаканчик!
Тражук никогда в рот не брал хмельного. Он неуверенно взялся было за стакан и поставил обратно.
– Пей! – крикнул Мурзабай. – Не то – вылью за пазуху.
Тражук зажмурился, качнул головой и, не переводя дыхания, проглотил самогон. Хозяин и гость одобрительно захихикали.
Пусть веселятся. Теперь Тражуку ничего не страшно. Готов и сам хохотать. И он трезв как стеклышко. Только стол качнулся. Сейчас все упадет на пол. Тражук вскрикнул и, чтобы удержать равновесие, схватил бутылку. Мурзабай, смеясь, сунул ему в рот огурец:
– Это пройдет, в голову ударило.
Стол утвердился на ножках, зато у Тражука выросли крылья. Вот он взмахнет и полетит на Лысую гору… Внимание! О чем это говорят эти, как их… эсеры.
– А кем же он тебе приходится, Пал Ванч? – заплетающимся языком спросил Белянкин.
– Кем? кем? – всегда скрытный Мурзабай потерял над собой контроль. – Кем может стать парень отцу двух дочек? Будет зятем! Зятьком будет приходиться он мне, этот студент… Народный учитель.
Вроде бы смекнул Тражук, что хозяин заговаривается спьяна, но от счастья у бедняка дыханье захватило.
– Кого же ты сулишь в жены будущему учителю? – спросил Белянкин. – Гимназистку?
– Типун тебе на язык! Какой чуваш выдает замуж младшую прежде старшей.
До подвыпившего Тражука не дошли последние слова Мурзабая…
…Как только Тражука позвали в горницу, Кулипэ приложила ухо к двери. Сначала лицо ее оставалось спокойным, потом девушка счастливо улыбнулась.
Удивленная улыбкой на лнце всегда мрачной Кулинэ, Плати зашептала:
– В чем дело, Кулинэ. О чем они говорят? Чему ты радуешься?
Кулинэ спрятала лицо в ладонях и бросилась вон.
Теперь за столом все были одинаково пьяны.
– Ты, студент, откуда меня знаешь? – вопрошал потерявший все благообразие Белянкин. – Кто тебе сказал, что я межевой?
– Знаю. И кто устроил митинг на табуретке перед молебном, – знаю. И знаю, что семинарист тогда надул всех, спрятал земского начальника.
– Да что ты мелешь, лапотник несчастный?
– Я все знаю, – продолжал захмелевший Тражук. – Монархистка Екатерина Степановна спрятала царские портреты… А ты самый главный социал-революционер.
Белянкин, раскачиваясь от смеха, держался за живот.
Мурзабай, хитро поглядывая на гостя, выпытывал:
– А кто большевик в Кузьминовке?
– Их в городе полно, – встал на ноги Тражук. – Их всех хочет перестрелять Половинкин.
– Какой еще Половинкин? – встревожился Белянкин, оборвав хохот.
– Виктор Половинкин, жених Наташи Черниковой.
– Ну и дела, Павел Иванович! – озадаченно пробормотал Белянкин. – Этот твой зятек… что-то уж очень осведомлен.
Тражук вышел из-за стола и, еле удерживая равновесие, выкрикивал:
– Да… Я все знаю. Ты стоишь за войну, Фаддей Панфилович, а Ятросов и Авандеев против. И я против. И Симун… Он не хочет воевать за Распутина. А царя нет. И бога…
Мурзабай опомнился. Он ласково подталкивал Тражука к выходу, говорил по-чувашски:
– А вот и не все ты знаешь… Распутина убили… А Симун был на фронте, воевал и ранен, сейчас – в госпитале. Ты здорово напился. Иди, иди, проветрись.
Вытолкав Тражука, Павел Иванович с трудом уложил захмелевшего гостя в постель.
– Проснется, дашь опохмелиться, – оказал он вернувшейся домой жене, – Объясни, что хозяин, мол, уехал в Камышлу по делам. Ясно?
– Иди сам проспись. Лучше тебя знаю, что сказать, – отмахнулась Угахви.
А Тражук, с трудом передвигая ноги, прошел на задний двор, залез в тарантас и бормотал под нос какие-то стихи. Там и увидела его Уксинэ, она бежала от подруги домой.
– Что ты тут затеял, Тражук мучи? – удивилась она. – Спать, что ли, собираешься в тарантасе?
– Подойди-ка поближе, Уксинэ. Скажу тебе что-то, – Тражук попытался вылезти из тарантаса, но не смог. – Скажи… Кидери тебе о письме говорила?
– О каком письме?
– Я тебе написал. И стихами, и так. Ей-богу, сам сочинил стихи…
– Да ты пьян, Тражук мучи? Кто же тебе поднес? – Уксинэ, смеясь, скрылась в доме.
– Тражук-то наш лыка не вяжет, – весело говорила она сестре. – Залез в тарантас. Болтает всякую чушь. Отец увидит – прогонит, беднягу.
– Тише! Отец сам поднес, – огрызнулась Кулинэ. – Они пировали все вместе с гостем из Кузьминовки.
– Ну, что гостя угощали, я понимаю, – покачала головой Уксинэ. – А почему Тражук удостоился такой чести?
– Тебя забыли спросить, – совсем разозлилась Кулинэ. – Значит, заслужил…
Кулинэ, хлопнув дверью, побежала на скотный двор и окаменела: Тражук карабкался на сеновал по колеблющейся под его ногами лестнице. Он чуть было не свалился на землю, но повис, ухватившись за край крыши. Наконец он все-таки забрался на сеновал. Кулинэ сбегала за шубой, сама, укрепив лестницу, залезла на сеновал и заботливо укрыла громко храпевшего Тражука.
