Текст книги "Новый мир. Книга 1: Начало. Часть вторая (СИ)"

Автор книги: Владимир Забудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Я не очень хотел говорить о Джероме, но, понимая, что ирландец сейчас в тысячах километрах отсюда и ему от моего вранья пользы не будет, а вот мне оно может навредить, я рассказал о наших с ним взаимоотношениях вполне искренне.

Однако оказалось, что худшее еще впереди. Последовали вопросы о родителях.

Любил ли я их? Да, конечно! Кого больше – маму или папу? Не знаю. Мне сложно сказать. Наверное, одинаково! Какая разница?! На кого я больше похож? Не знаю. Наверное, на папу. Я же мужчина. Обиды на родителей? Нет… Нет, не думаю. Нет, они не были со мной слишком строги. Не думаю. Нет, они не били меня. Никогда. Ну, всерьез никогда…

Что?! Изменяли ли они друг другу? Какое это имеет значение?! Не понимаю…

В голове начали крутиться гадкие мысли. Я вспомнил намеки моей одноклассницы Кости в седьмом классе. Вспомнил напряжение в отношениях между родителями незадолго до маминой болезни… И как во время болезни к нам заходила Клаудия Ризителли… Нет-нет. Это все грязные слухи. Я ни о чем таком не знаю. Не верю в это!

Убивали ли они кого-нибудь?!

В памяти всплыли странички папиного дневника. Спятивший человек на мотоцикле, которого он застрелил, обороняя пункт сбора пострадавших № 452 вместе с болгарскими эмчээсниками. А потом еще многие во время его странствий и экспедиций. Я вспомнил слова Виты, этой маленькой проклятой фанатички. Мертвая предводительница сектантов, матерь Мария. Отравленная? Я не знаю! Я не видел этого своими глазами!

Нет, они не крали!

В голове всплыли слухи, снова мерзкие слухи. Соседка тетя Галя, шушукающаяся о том, как мама отдавала детей из центра Хаберна разным нехорошим людям за взятки. Слова Джерома, что папа с Семеном Аркадьевичем нажился на топливе и припасах, откупившись от нацистов в 57-ом. Я вдруг вспомнил, как много средств они смогли перебросить на мой финансовый счет. Нет! Я в это не верю!

Почему вы не спрашиваете, что хорошего они сделали?! Они…

Нет! Конечно, мой папа не мог вымогать никаких взяток ни с каких корпораций! За покупку озоногенератора? Да что за чушь! Папа ведь добился его поставки на очень хороших условиях… «Dream tech?» За размещение их заведения в Генераторном? Нет-нет, не думаю. Я не верю в это!

Что? Да… Да, думаю мой папа принимал какое-то участие в создании Альянса.

Нет, Альянс не был направлен против Содружества! Мы просто хотели себя защитить. Да. Я не разбираюсь в политике, но думаю, что Альянс – это была хорошая идея. Мой папа так думал.

Виню ли я Содружество, в том, что оно не стало на сторону Альянса в войне с ЮНР? Не знаю. Правда не знаю. Ну, возможно. Да, возможно, я думал об этом. Да, наверное, я виню их в этом.

Что я думаю о Содружестве?

В памяти начали всплывать картинки из аэропорта Сент-Этьена. Картинки из аэропорта Мельбурна. Я замолчал, не зная, что ответить. По лбу катились капельки пота. Сердце начало стучать быстрее. У меня не было достаточного самообладания, чтобы пытаться перехитрить компьютер. А даже если бы и было – машина все равно переиграет человека в этой игре. Как бы я не ответил – я проиграл.

– Что вы думаете о Содружестве наций? – снова спросил механический голос после того, как я около минуты молчал.

– Ну, это очень большое государство, сильное, цивилизованное. В нем есть много хорошего. Но кое-что мне не нравится. Скажем так – смешанные чувства. Это сойдет за ответ?

– Вы прибыли сюда, намереваясь стать резидентом Содружества?

– Да. Хотя я уже подумываю над тем, чтобы отказаться от этой затеи!

– Почему вы хотите стать резидентом Содружества?

– Ну, я… я хотел бы поступить в воздушную академию. Мечтаю когда-нибудь стать астронавтом.

– Считаете ли вы, что власти Содружества несправедливо относятся к иммигрантам?

– Да. Наверное, вы могли бы быть поприветливее с нами, – ответил я, искренне надеясь, что слова доктора Митчелл о невозможности наказаний за правдивые ответы искренни.

Политика заняла целую секцию из нескольких десятков вопросов. Компьютер интересовало, как я отношусь к Евразийскому союзу, к Югославской народной республике и еще к каким-то людям и организациям, о многих из которых я никогда и не слышал. Но, как оказалось, политику стоило воспринимать как передышку, так как следом за ней проклятая машина сосредоточилась на мне, моей личной жизни и моем внутреннем мире.

Мне пришлось краснеть, ерзать на стуле и несколько раз давать половинчатые, уклончивые ответы, прежде чем я признался требовательной машине, что однажды «вступал в сексуальную связь», что моим партнером была моя одноклассница, на год меня старше, и что секс у нас был оральным. Мне также пришлось признаться, что я мастурбирую, и рассказать об этом такие подробности, каких я не рассказывал даже друзьям в мальчишеской компании. Компьютер интересовали мои сексуальные фантазии. Его интересовало, люблю ли я виртуальный секс, смотрю ли я порно, нравится ли мне подглядывать за другими, нравятся ли мне мальчики, люблю ли я причинять боль, или чтобы мне ее причиняли.

К тому времени, как эта бесконечная серия постыдных вопросов наконец закончилось, я чувствовал себя самым жалким человеком на этой планете. На вопросы, убивал ли я когда-нибудь, крал ли, дрался ли, стрелял ли, умею ли обращаться с оружием, владею ли рукопашным боем, и прочие, и прочие, я отвечал уже совершенно безучастно и даже с облегчением.

– Ну вот и все, – произнес Энджи, открыв дверь, по прошествии, как мне показалось, нескольких суток, которые миновали с первого до пятитысячного вопроса. – Не так уж сложно, правда?

«А не пошел бы ты в задницу?!» – подумал я, сжав зубы от злости, но ничего не ответил.

Доктор Митчелл сидела в своем кабинете такая же жизнерадостная и приветливая, как и вначале, тщательно делая вид, что они только что не выпотрошили мой мозг и не вывернули всю мою жизнь наизнанку, или, во всяком случае, что она здесь ни при чем. Я лишь краем уха слушал ее воодушевленную речь, которая сводится к тому, что я молодец и что все будет хорошо. Молча кивал. Нет уж, доктор Митчелл. Вам не удастся убедить меня, что вы мой друг. Вы такая же гестаповка, такая же работница этого концлагеря, как и Лора Каммингз. Вы даже хуже, потому что пытаетесь сойти за добренькую. Так что просто катитесь к чертям! Просто оставьте наконец меня в покое.

Прохождение теста, как оказалось, заняло почти четыре часа. Доктор Митчелл сообщила мне, что уже время отправляться на ужин, но после ужина заведующий по воспитательной работе будет непременно ждать меня в своем кабинете. Я попытался было отказаться от ужина и напроситься на аудиенцию к Петье прямо сейчас. Однако, как и следовало ожидать, неукоснительное соблюдение графика питания было одним из ста тысяч важнейших правил интерната, которые нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах.

Ужин оказался таким же пресным и бессловесным, как обед, и также проходил под бдительным оком куратора 22-го отряда, похожего на старого седого графа Дракулу. Я поглощал пищу молча, методично пережевывая ее тридцать три раза, не делая попыток заговорить с кем-либо.

Не помню, чтобы я был так удручен и подавлен за всю мою жизнь, если не считать периодов, когда мама тяжело болела или когда папу арестовали в Бендерах. Всего один день, проведенный в стенах этой тюрьмы, показался мне целой вечностью. Мысль о том, что мне предстоит пробыть тут почти два с половиной года, практически без связи с внешним миром, повергала меня в безнадежное отчаяние. Я все еще с трудом мог поверить в то, что это не кошмарный сон.

– Молодой человек! – к концу ужина ко мне даже обратился граф Дракула. – Попрошу вас оставить ваше уныние. Вы здоровы, юны, полны сил. Впадать в отчаяние в вашем положении – это просто преступление!

Подняв взгляд, я заметил, что несколько сидящих за столом парней смотрят на меня. Один из них, рослый блондин лет восемнадцати с лицом, черты которого напоминали киноактера из героического блокбастера, воспользовавшись тем, что куратор на него не смотрит, подмигнул мне. В этом подмигивании, ничего особенного не значащем, мне вдруг привиделся лучик надежды. Глубоко вздохнув, я взял себя в руки, улыбнулся в ответ, и произнес:

– Виноват, сэр. Надеюсь, за мое преступление меня строго не накажут!

– Только если ты не окажешься рецидивистом, – к моему удивлению, пошутил «граф Дракула». – Я знаю, что тебе необходимо еще пройти на собеседование с заведующим. Что ж, отправляйся. На вечерние мероприятия и линейку ты, скорее всего, не успеешь, но, когда вернешься в общежитие, сможешь познакомиться с отрядом. Энди – староста отряда, он все тебе расскажет.

Назвав имя Энди, он кивнул на того самого рослого блондина, который мне подмигивал.

– До встречи вечером, приятель! – улыбнувшись, кивнул мне тот.

Когда я подходил к главному учебному корпусу, пригороды Сиднея уже окутали вечерние сумерки. Заходящее солнце живописно висело над линией горизонта на фоне свежескошенного газона. Его лучи отражались на тихой водной глади искусственного озера. Я невольно замедлил шаг, любуясь этим живописным пейзажем и набирая полную грудь свежего воздуха, легкого и приятного, как нектар. Подумать только! Я стою здесь, прямо под палящим солнцем, безжалостно выжегшем землю двадцать лет назад, и смотрю на него, нисколечко не боясь – прямо как люди в древности. Мы в Генераторном тоже ходили по улицам без особой опаски, но все же старались не задерживаться там так уж надолго, и на солнце не пялились. А здесь – совсем никакой опасности.

Разве не об этом я мечтал?

– Войдите!

Я открыл дверь кабинета № 332, снабженного видимой мне одному табличкой «заведующий по воспитательной работе, профессор Ж. Петье», минут пять спустя. Кабинет был небольшим и уютным, с добротной деревянной мебелью и комнатными растениями. На подоконнике разрасталась целая колония кактусов – видимо, профессор был заядлым кактусоводом. Широкое окно было прикрыто чистыми белыми жалюзи, сквозь щели которых внутрь проникал теплый красноватый свет заходящего солнца.

На стене на самом видном месте размещалась фотография Уоллеса Патриджа. Протектор Содружества на этом фото стоял, облаченный в свой любимый белоснежный костюм, сочетающийся по цвету с его седой бородкой, и пристально глядел вперед мудрыми синими глазами. На этом снимке он напоминал кого-то из библейских героев – может быть, царя Соломона или Ноя.

– О, мой юный друг! – Петье улыбнулся со своим механическим радушием, которое больше не способно было меня обмануть. – Я тебя ждал!

Я ответил на его приветствие угрюмым взглядом, в котором должны были, наверное, читаться изможденность и напряжение.

– Красиво у нас здесь, правда? – улыбнулся Петье, кивнув в сторону окна.

«Вы, наверное, здорово смогли полюбоваться на закат прямо через мои глаза», – подумал я.

– Да, сэр.

– Присаживайся. Рассказывай. Как тебе тут, мой юный друг?

– Мне не нравится здесь, сэр, – отчеканил я, сев на стул для гостей. – Извините за прямоту. Я так привык, что компьютеры анализируют каждое мое слово, что, кажется, совсем разучился лукавить.

Эта ирония была всем, что я смог выдавить из себя в том опустошенном состоянии, в котором я переступил порог заведующего. Если еще несколько часов назад, едва попав в стены «Вознесения», я был полон гнева и решительности высказать Петье все, что я думаю о нем и его треклятом интернате, но после вживления нанороботов в голову и четырехчасового теста на психологическую стойкость мой яростный настрой погас.

– Знаю. Но не расстраивайся из-за этого. Это нормально. Человек – это такое интересное существо, которое по своей природе боится перемен. Все наши новички поначалу чувствуют некоторый дискомфорт. Но после прохождения периода адаптации это проходит.

«Ага. Ведь вы к тому времени промываете им мозги до такой степени, что они забывают, как их звали и откуда они родом», – подумал я. Но неполный день пребывания в этом заведении уже научил меня отделять мысли от слов. Поэтому я ограничился простой репликой:

– Я хотел бы поговорить со своим поручителем, сэр.

– О, это очень ожидаемая просьба, мой юный друг. Ты, конечно же, чувствуешь себя неуверенно в новой для себя обстановке, и хочешь поговорить с близким взрослым человеком, на советы которого ты привык полагаться. Я это прекрасно понимаю.

«Неужели разрешит?» – мелькнуло в моей голове удивление.

– И я хотел бы обрадовать тебя. Здесь, в стенах «Вознесения», у тебя всегда будет такая возможность. Никто не вправе ее ограничить.

– Правда?

«А мне показалось, что здесь кто угодно вправе меня ограничить в чем угодно».

– Так когда я смогу поговорить с ним?

– Когда захочешь. Этот человек – перед тобой.

Раздосадованный на собственную наивность, я мрачно уставился на бесчувственную улыбку, вольготно растянутую на откормленном лице.

– Вы не поняли меня, сэр. Я хотел бы поговорить с Робертом Ленцом, другом моего отца, моим визовым поручителем перед муниципалитетом Сиднея. Ведь администрация интерната, которую вы представляете, подчиняется муниципалитету Сиднея, верно?

– О! – Петье добродушно расхохотался. – О, чудесно! Ты, оказывается, юридически не безграмотен. Прекрасно! Мне очень понравилось, как ты выражаешься. Мы здесь очень высоко ставим воспитание у наших воспитанников правосознания. Право – это важнейшая составляющая общества, безусловно.

Я молча дожидался окончания этого восторженного пустого словоизлияния, надеясь, что после лирического отступления последует возврат к сути вопроса. И не ошибся.

– Позволь же еще немного повысить твою юридическую грамотность. Мистер Ленц выступил твоим визовым поручителем лишь на одни сутки. Его обязательство было полностью выполнено в тот момент, когда уважаемый мистер Ленц передал вас под опеку муниципалитета в лице нашего интерната. Электронная цифровая подпись г-на Ленца, в аутентичности которой нет никаких сомнений, это подтверждает. Так что с сегодняшнего дня территориальная община нашего великого города приняла на себя бремя твоего воспитания и опеки. А я, как ты верно отметил, имею честь быть ее представителем. До тех пор, пока ты не будешь определен в один из учебных отрядов, я на правах заведующего по воспитательной работе буду исполнять обязанности твоего куратора. Так что абсолютно по всем вопросам ты будешь обращаться теперь ко мне.

Монолог Петье, изреченный ровным и доброжелательным тоном, приобрел оттенок грозной тирады из-за обилия таких слов, как «полномочия», «аутентичность», «территориальная община» и «исполнять обязанности». Это были слова, которых ты не услышишь на кухне или в раздевалке, от друзей или родственников.

Эти слова имели ощутимый запах. Они пахли… канцелярской бумагой. Старыми, пожелтевшими страницами бесчисленных томов документов, запертых в несгораемых шкафах в пыльных подвалах. Никто уже не хранит информацию на бумаге, но запах у слов остался. Это была ассоциация, заложенная в генах, унаследованная мною от предков, нюхавших эту бумагу и засохшие на ней чернила.

Эти слова яснее ясного говорили, что никто больше не будет панькаться со мной, выслушивать мои жалобы и просьбы. Я вообще больше не человек. Не для тех, кто меня здесь окружает. Я всего лишь зернышко, попавшее в мельничные жернова. Капелька топлива, впрыснутая в двигатель. Могучая система, рядом с которой я ничто, переработает меня в тот материал, который ей необходим, хочу я этого или нет. Вот и все.

– Ты понимаешь это, мой юный друг?

– Боюсь, что да.

– Ты хотел добавить?..

– … сэр.

«Может, еще позовете сюда громилу с дубинкой, потому что я забыл назвать вас «сэром»?»

– Давай я буду откровенен. В наши стены нечасто попадают ученики, у которых остались за пределами интерната близкие и любимые люди, к которым им хотелось бы вернуться. Но такие случаи бывают. И когда так происходит, эти ученики рано или поздно начинает просить отпустить их обратно, к этим людям. Скажу тебе прямо – это невозможно. Система воспитания построена так, что ты должен полностью окунуться в жизнь интерната и его правила. Кроме того, позволь спросить тебя, если честно – кто тебе этот человек, Роберт Ленц? Ты считаешь его более близким человеком, чем я, лишь потому, что познакомился с ним месяцем раньше, чем со мной?

– Он друг моего отца.

– Да. И из дружеских чувств к твоему отцу он определил тебя сюда. Он посчитал это для тебя лучшим путем. И он прекрасно знал, с чем тебе здесь предстоит столкнуться. Он заполнял множество анкет. Много раз беседовал со мной и с моими коллегами. Что ты хочешь сказать ему, мой юный друг? Уверяю тебя – он знает все это. Знает давно.

Я закусил губу, вспомнив день, проведенный вместе с семейством Ленцов. А ведь он говорил! Он, безусловно, знал, что меня ждет в интернате, и даже намекал мне. «Нечто наподобие муштры». «Некоторые сложности со связью». Проклятье! Роберт все это прекрасно знал. Он отправил меня сюда, прекрасно понимая, что меня ждет. И его это нисколечко не беспокоило. А ведь и впрямь, кто я ему? Сын человека, которому он когда-то дал опрометчивое обещание, исполнение которого вылилось во множество лишних хлопот?

– Я просмотрел результаты твоего теста, – вывел меня из печальных раздумий Петье. – На правах твоего куратора. И вот что я тебе скажу, мой юный друг. Конечно, тебе еще предстоит множество тестов впереди, и говорить об этом пока рано. Но я все же рискну, и скажу, что у тебя, по-моему, есть все задатки полноценного члена нашего общества. Мне понравилось, что ты был честен во время теста. У тебя, в целом, правильно расставлены моральные ориентиры. Ты образован, нормально развит интеллектуально. У тебя нормальные коммуникационные навыки. Есть лидерские качества. И, что очень редко встречается у подрастающего поколения – ты очень здоров и удивительно развит физически. Я очень рад, что «Вознесение» заполучило такого ученика.

– Спасибо, сэр, – сдержанно ответил я.

– Мисс Каммингз должна была уже сказать тебе, что до начала вступительной кампании ты будешь жить вместе с ребятами из 22-го отряда. Эти три месяца – отличное время, чтобы освоиться у нас. Вместе с несколькими другими абитуриентами ты будешь посещать подготовительные занятия, которые помогут тебе вступить в первый учебный год более подкованным. Но, что самое главное, вместе с 22-ым отрядом ты будешь участвовать во внеклассных мероприятиях. Ты свыкнешься с распорядком дня интерната, выучишь наши правила, наловчишься участвовать в общественно полезных работах. К тому времени, как сюда прибудут твои новые товарищи, ты, если, конечно, постараешься, сможешь, на правах старожила, завоевать у них авторитет и стать старостой. Ты ведь был старостой в школе, не так ли?

– Да, сэр.

– Так-с. Дежурный по общежитию выдал тебе все необходимое?

– Да, сэр. За исключением моих личных вещей. Когда мне их вернут?

– После выпуска, мой юный друг. Если, конечно, ты захочешь забрать все это старье. Большая часть выпускников отказывается, и мы его утилизируем. Извини, но правила запрещают ученикам иметь при себе посторонние предметы. В целях безопасности.

«Какая еще безопасность?! Вы боитесь, что я задушу кого-то своими старыми джинсами?!»

– И вот еще что. Вот, возьми, – улыбнувшись, Петье наклонился и достал из шухляды своего стола светло-коричневую картонную коробку с маркировкой «Вознесения». – Это твоя мультимедийная система. Твой лучший помощник в учебе и вне ее. Возьми, распакуй.

– Наручный коммуникатор? – удивился я, бережно достав из коробки довольно-таки громоздкое по современным меркам устройство, напоминающее часы с черным ремешком из синтетической кожи.

Практически такой же комм был у Джерома, так как его отец не мог позволить себе хороший сетчаточник.

– Не ожидал увидеть такую древнюю технологию в нашем высокотехнологичном мире? – с пониманием усмехнулся Петье. – У нас это как традиция. Все ученики интерната, начиная с первого выпуска, носили такие. Между собой ребята их зовут «пип-боями». Это словечко из одной старой компьютерной игры. Простое, надежное устройство. И очень прочное. Ударостойкий, огнеупорный, водонепроницаемый корпус. Связь с локальной сетью. Установлен стандартный набор программ. Настроено голосовое и сенсорное управление. Автоматически настраивается сопряжение с твоим нанокоммуникатором: можешь выводить мультимедийный контент на свой нановизор и нанодинамики. Также «пип-бой» будет твоим личным средством связи, если нанокоммуникатор по каким-либо причинам перестанет функционировать.

– А такое бывает? – с надеждой спросил я, и, спохватившись, добавил. – … сэр?

– Срок службы нанокомма – от одного до двух месяцев. У тех учеников, кто ведет активный образ жизни, постоянно занимается физическими упражнениями, он быстрее начинает давать сбои и изнашиваться. Когда износ становится критичным – его нужно менять. Учитывая хрупкость этой технологии, мы предусмотрели альтернативное средство коммуникации.

– Ясно, сэр, – кивнул я, пообещав себе, что с завтрашнего дня удвою свою физическую активность.

– Так-с. Ну давай же, примерь.

– Я так понимаю, что, – внимательно изучив крепление ремешка, прошептал я. – Это мой тюремный браслет? Я не смогу снять его после того, как одену? Даже на время сна?

– Уверяю тебе, он не будет причинять тебе ни малейших неудобств. И для здоровья он совершенно безопасен. На ночь ты сможешь переключать его в «спящий режим». В «спящем режиме» от «пип-боя» не исходит никаких излучений. Это проверено и подтверждено результатами многочисленных исследований. Интернаты «Вознесения» – это не то место, где стали бы рисковать здоровьем детей.

Все ясно. Они не уверены в надежности своих нанороботов в моей голове, поэтому заставляют еще и надеть на запястье этот сверхпрочный арестантский браслет, чтобы я уж точно никуда не убежал. Спасибо, что обошлись без рабских ошейников.

Конечно же, я предпочел бы скорее запустить эту хрень в улыбающуюся рожу Петье, нежели добровольно надевать себе на руку. Но вряд ли мне станет легче от того, что заведующий по воспитательной работе кликнет сюда пару охранников и санитаров, чтобы меня еще раз усыпили для того, чтобы надеть этот треклятый браслет.

– Давай же, не бойся. Это все равно что старые наручные часы, – ободрил меня профессор.

Неприязненно посмотрев на еще одно свидетельство моего невольничьего статуса, я, скрепя сердце, надел его на запястье и защелкнул. Клацанье замка на «пип-бое» возвестило меня, что потерянная свобода отодвинулась еще дальше, в совсем уж невообразимые дали. Едва устройство оказалось на руке, как перед глазами вдруг завертелся, заслонив собою улыбающегося профессора, все тот же ненавистный Чебурашка в ученической форме.

– Вау! Круто! У тебя появился собственный «пип-бой»! – противным голосом заверещал компьютерный голос в моем ухе. – Позволь мне провести тебе небольшую демонстрацию!..

Минут пять, сцепив зубы, я следил за демонстрационным роликом и слушал, сколько невообразимых возможностей для учебы и досуга открывается мне с помощью «пип-боя». Едва в уголке глаза появилась полупрозрачная иконка “Пропустить продолжение”, как я движением руки активировал ее и изгнал ненавистное бормочущее чучело у себя из головы.

– О. Вижу, что ты прекрасно освоился с управлением. Что ж, – Петье улыбнулся. – У нас считается так – с того момента, как ты получаешь именно «пип-бой», ты становишься настоящим вознесенцем. Так что – добро пожаловать в нашу семью… Алекс.

– Простите? Сэр, – нахмурился я.

– Как тебе? Нравится?

– Что именно? Арестантский браслет? Придурковатый чебурашка у меня в голове? Или когда меня называют чужим именем? – забыв о самообладании, раздраженно спросил я.

– Я ведь обещал тебе, что здесь ты обретешь новое имя! – радостно пропел заведующий по воспитательной работе. – Право же, мне уже неудобно без конца называть тебя «юным другом». Так что после теста, который ты прошел, мы попросили наш ИИ проанализировать твой профиль, и подобрать тебе наиболее подходящее имя.

– Компьютер подобрал мне… имя? – не веря своим ушам, переспросил я.

– По-моему, оно здорово тебе идет! Александр – древнее, греческое имя. Значит – «победитель». Смелый, решительный, готовый добиваться своей цели, настоящий лидер. Это про тебя, Алекс. Я бы никогда не придумал тебе имени лучше.

– Но это не мое имя, – нахмурился я. – Родители дали мне имя при рождении. Оно специфическое, я знаю. Но оно дано мне в честь замечательнейшего человека, не раз спасшего родителям жизни. Я люблю свое имя. Сэр, при всем уважении… почему вы не можете просто называть меня Димитрисом?

– Я все понимаю. Прекрасно тебя понимаю, Алекс! Но я уже говорил. Имя, данное тебе при рождении слишком тесно связано с твоим прошлым. А мы бы хотели, чтобы ты оставил свое прошлое за стенами интерната. Поэтому такое правило и введено. Можешь воспринимать это, если хочешь, как ролевую игру, или как позывной, прозвище. У нас принято, чтобы каждый ученик получал новое имя на время обучения. После выпуска, те, кто хотят, берут себе прежнее имя. По статистике таких не больше 10 %. Большая часть наших выпускников оставляет себе полученное здесь имя, и продолжает свой жизненный путь с ним. Поверь, ты тоже очень быстро привыкнешь к своему новому имени и не захочешь с ним расставаться, Алекс Сандерс.

– Почему «Сандерс»? – страдальчески нахмурился я.

– Это хорошая австралийская фамилия. Тебе под стать. Созвучно со словом “thunder” – “гром”. Очень впечатляет, правда? Внушительная фамилия. Фамилия сильного человека, человека дела. Имя и фамилия должны говорить о человеке что-нибудь, а не быть просто комбинацией букв. Неспроста у людей появляются прозвища. Прозвища дают людям, чье имя не идет их личности. Ведь у тебя тоже было прозвище, да? Тебя, кажется, называли, «грека».

– Только один мой друг! – это был один из тысяч вопросов во время теста. – И он называл меня так очень редко!

– Поверь, никто не станет давать прозвище Алексу Сандерсу. Когда смотришь на тебя – хочется назвать тебя именно так. Не хочется выдумывать ничего другого. Юный мой друг, пойми, мы, люди – разумные, мыслящие существа! Мы сами куем свою судьбу, создаем свою личность. Мы не связаны тем, где мы родились, кто наши родители, каким именем они нас наградили. Мы можем стать кем угодно. Тем, кем захотим. Ты хоть представляешь себе астронавта, члена космической экспедиции, с имечком: «Димитрис Войтковский»?

– Войцеховский, – поправил я, продолжая хмуриться.

– «Алекс Сандерс» – вот что будет написано на его скафандре. Прекрасное имя. Его запомнят, будут повторять и любить. Это имя, подходящее для героя. Мне нравится.

– И что, все здесь должны будут звать меня именно так? – тяжело вдохнув, спросил я.

– Да. Среди учеников установлена именно такая форма обращения – по имени, по которому ученик представлен своим товарищам. Выдумывать какие-то другие имена и прозвища нельзя. В том числе и называться своим старым именем. Это будет считаться дисциплинарным нарушением.

«С ума сойти!» – ужаснулся я. – «Неужели и об этом Ленц знал?!»

– Сэр, извините. Я помню, что вы сказали. Но все-таки хотел бы уточнить, когда я смогу поговорить с Робертом Ленцом? Поймите, он – единственная моя связь с внешним миром, сэр. У него в любой момент может появиться информация о моих родителях. Я ведь очень о них беспокоюсь!

– Алекс, я смогу разрешить тебе сеанс связи не раньше, чем пойму, что ты вполне освоился здесь и отрешился от тоски по внешнему миру. Разговор с посторонним человеком может оживить в тебе мысли о том, что ты должен оставить позади. Разбередить старые раны. И, в конечном итоге, сильно осложнить процесс адаптации. По общему правилу он разрешается не раньше, чем через три месяца пребывания в интернате. И, конечно, только при отсутствии неснятых дисциплинарных взысканий.

– Только через три месяца?! – упавшим голосом вскричал я. – Сэр, пожалуйста, разрешите мне раньше! Ведь у меня особые обстоятельства! Я не сирота, мои родители…

– Твои родители. Да. Да, да, да, – тяжело вздохнув, прервал меня заведующий по воспитательной работе. – Я помню о них, Алекс. Помню. Это обстоятельство действительно очень сильно все усложняет. Связь ребенка и родителей очень тесна, ее нельзя просто так сбросить со счетов. Мы из-за этого еще долго сомневались, принимать ли тебя в наши ряды. Ведь «Вознесение» – это, по большому счету, интернат для сирот. Детям, которых воспитывают собственные родители, сюда вход закрыт. Мы каждый год отказываем во множестве заявок от очень уважаемых людей, желающих пристроить к нам своих юных отпрысков. Это противоречит политике фонда. Мы не делим бремя воспитания с родителями – мы принимаем его на себя. Так что, если родители ребенка живы и не отказываются официально от всех своих родительских прав – мы не можем принять его.

– Тогда почему же вы приняли меня?

– Потому что ты – фактически сирота, Алекс.

– Ничего подобного! Мои…

– Твой отец, по имеющейся о нем информации, отбывает заключение в иностранном государстве, в котором действуют весьма жесткие законы, осужденный за совершение особо тяжкого преступления, за которое в этом государстве предусмотрена смертная казнь. А твоя мать пропала без вести в районе ведения ожесточенных боевых действий, при обстоятельствах, при которых риск ее жизни является крайне высоким. Отсутствие связи с ней на протяжении практически месяца заставляет, увы, предполагать неблагоприятный исход.

– Да как вы можете?!

– Прости, Алекс. Мне очень жаль. Но мы должны посмотреть правде в глаза. Ты лишён родительской опеки. Их нет рядом с тобой. И, скорее всего…

– Вы не можете этого знать! – яростно вскричал я, забывшись, приподнявшись и даже хлопнув кулаком по столу. – Не смейте списывать их со счетов! Вы не представляете, сколько всего они пережили за свою жизнь! И это они переживут, ясно?!

– Молодой человек, успокойтесь, – глаза профессора под очками беспокойно забегали.

– Послушайте, сэр, – сделав над собой усилие, я умостился назад на стул. – Это очень важно. Пусть ваши правила запрещают связь с внешним миром, но, по крайней мере, я хотел бы, чтобы Роберт в любой момент мог связаться со мной, если у него появится информация о моих родителях. Вы можете обещать мне это?!

– Вы никогда не сможете влиться в здешнюю жизнь, если постоянно будете думать о них.

– Сэр, у вас есть родители?

– Их больше нет, – ответил он спокойно.

– Мне очень жаль.

– Ничего. Это произошло больше двадцати лет назад.

– Но представьте себе, если бы был хоть крошечный шанс, что они живы! Неужели вы бы могли просто не думать о них и заниматься учебой… или работой, делая вид, что их не существует?!

– Крошечный шанс, наверное, есть, Алекс, – Петье невесело усмехнулся. – Мне не представилось возможности упокоить их. Как и миллиардам других детей. Я работал в другом городе и мы редко виделись. Но я звонил им не реже двух раз в неделю. Последний звонок был обычным, таким же как все. Я не знал, что он будет последним. Больше я никогда их не видел, не слышал. Большинство переживших тот глобальный катаклизм потеряли таким образом всех своих близких. Ни могилы, ни даже урночки с прахом. Когда мне хочется вспомнить их, я иду к Агнцу. Монументу всем погибшим. Там, среди миллиардов имен, есть в списке и их имена. Я внес их. Когда-нибудь они высветятся.