Текст книги "Феникс (СИ)"

Автор книги: Владимир Колышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 31 страниц)

   – А что, твой муж, – сказал Георгий с осторожностью человека, берущего в руки хрупкую вещь, – он действительно очень плохой человек? Может, он тебя бьет?

   – Ну, как тебе сказать... – произнесла Инга, держа сигарету по-женски кверху огоньком и пуская тонкую струйку дыма в потолок. – Раньше он был интересным – и как человек, и как мужчина, – иначе бы я его не полюбила. А теперь... он просто импотент, и больше ничего. И это его страшно злит. Его злит, что я могу получать удовольствие не только от работы, но и сексуальное тоже, а он – нет.

   Раньше он гулял напропалую, налево и направо. Коньяк и бабы – это его всё. Потом, как бы в наказание, подцепил какую-то редкую болезнь... этого своего... органа. Вылечился, но стал импотентом. Понимаешь, у него в этом заключался весь смысл жизни. Теперь остался один коньяк, да и то при нынешних ценах не очень-то пошикуешь... Хотя зарабатывает он и сейчас неплохо.

   – Что, в органах сейчас так хорошо платят?

   – Ой, извини, я тебя чуть-чуть обманула. По старой привычке сказала... Он работает в службе безопасности какой-то небольшой фирмы. Заместителем начальника. В общем-то, невысокая должность. Это с его-то тщеславием и амбициями! Раньше да, был сотрудником Агентства Безопасности Нации, молодым, перспективным. Такая карьера намечалась!.. Но попался на каких-то махинациях, кого-то крышевал... ну и поперли его из Конторы. Хорошо, что не посадили. Хотя понятно, что перспективы у него хилые... Таким образом, жизнь лишила его всех радостей. И началось!..

   Инга скривила губы, невесело усмехнулась.

   – Да, он бивал меня изрядно. Когда был особенно зол, и дела на работе шли плохо: начальник его – трезвенник, катит на него бочку, грозится уволить... Правда, Ланард и сам в последнее время старался меньше пить, чтобы не стать алкоголиком, но все равно, даже в малом подпитии бывает невыносим. Своими мелкими придирками, иногда доходящими до абсурда, он доводил меня до истерики. Однажды у меня даже случилось нечто похожее на гипертонический криз. Это в мои-то годы!

   Рука ее, держащая сигарету, мелко задрожала, и столбик пепла осыпался на пол.

   – Я приду с работы, – продолжала Инга, нервно затягиваясь, – а он спрашивает так ехидно: «Ну что, Миледи, наеблась? Получила кайф?» Я отмалчивалась. А потом однажды не выдержала и брякнула: «Да-да, получила! Если ты не способен, то что же мне теперь, в монахини записаться?» Я врала ему, я два года ни с кем не была... Я хотела поддеть его больнее, чтобы он заткнулся наконец. И поддела на свою голову...

   Георгий весь подобрался как перед дракой, Инга продолжала:

   – Сначала он мне врезал по печени, потом содрал с меня всю одежду и сказал: «Значит, ты говоришь, что я не могу доставить тебе удовольствие? Очень хорошо. Сейчас ты убедишься в обратном. Я доставлю тебе такое удовольствие, какого ты во век не испытывала». Он привязал меня к кровати в позе роженицы, предварительно сковав мои руки наручниками. Затем достал из ящика письменного стола свой пистолет, выщелкнул обойму, показал, что она полная, снова вставил ее в рукоятку и передернул затвор. После всех этих демонстративных манипуляций он поднес ствол к самым моим глазам и велел разглядеть там мою смерть. Потом он приказал мне поцеловать, пахнущий порохом и смазкой, ствол. Он совал мне его в рот, чуть зубы не выбил. Когда ему надоело, он спустился ниже и стал водить им по грудям. Возле левой груди рука его остановилась, и я увидела, как палец его, лежащий на курке, стал белеть. Палец напрягался! Он хотел спустить курок, но, слава Богу, как-то удержался. Может быть, ненависть в моих глазах, а не мольба, как он того желал, заставили его продолжить издевательство.

   Инга взглянула Георгию в глаза.

   – Если бы ты видел его лицо в это время. Маска! Маска горгоны Медузы. Он повел стволом вниз по животу, оставляя белый след на коже, а потом наливающийся краснотой... Когда холодный ствол пистолета провалился в меня по самый его кулак, он, этот подонок, захохотал как бешенный... В вас, уважаемые сэры, засовывали когда-нибудь заряженный «Тульский Токарев» по самую рукоятку? Нет? Тогда вы не знаете, что такое настоящий страх!..

   У нее от волнения перехватило дыхание.

   Георгий хорошо знал, что собой представляет пистолет «ТТ» с его длинным стволом. Старая боевая машинка. Давно снятый с вооружения, «ТТ», или «татоша», – излюбленное оружие киллеров. Патрон калибра 7,62, мощная его пуля может остановить даже бронемашину.

   Упрямо пригнув голову, Инга продолжила свой кошмарный рассказ:

   – ...И он стал насиловать меня пистолетом. Этот психопат всерьез считался с мнением фрейдистов, что пистолет – синоним мужского органа. Он пообещал, что будет меня насиловать до тех пор, пока я не кончу. И добавил, что притворство мне не поможет, уж он-то знает, когда я кончаю по-настоящему. Он двигал этой штукой у меня между ног, смотрел мне в глаза и скалился, скалился, сволочь такая. Я заявила, что ТАК я никогда не кончу. Тогда он сходил на кухню, выдрал из навесного шкафа таймер (как будто он не мог воспользоваться будильником), поставил стрелку на 15 минут и объявил свой приговор: если в течение четверти часа в комнате не прозвучит более приятного звука, чем трель звонка, то он с наслаждением выпустит внутрь меня всю обойму! И возобновил свою гнусную работу.

   – Я поняла, что, если я не пересилю себя, мне конец. Целых 5 минут я не проронила ни звука. Все это время слышалось только его сопение и чудовищно громкое тиканье таймера. Стрелка на циферблате неумолимо двигалась назад, отсчитывая последние минуты моей жизни. Потом у меня потекла кровь. Я надеялась, что он сжалится надо мной, но я ошиблась. Чем-чем, а кровью его не запугаешь. К крови он привык. Более того, она его даже возбуждала. Чем еще можно возбудить импотента? И он совсем озверел.

   – Тогда я пересилила свое отвращение и боль, закрыла глаза и представила, что занимаюсь любовью со своим первым парнем. С ним я потеряла свою девственность. Тогда мне тоже было больно, тоже текла кровь, но возбуждение постепенно погасило боль. Я представила, что это он так неумело действует своим железным от перенапряжения органом и... Одновременно с трезвоном таймера меня пронзил первый оргазм, как будто меня ударило током, долбануло и не отпускало... Я орала как сумасшедшая, а оргазмы все не кончались – резкие, с протяжкой, зарождавшиеся, казалось, где-то аж под диафрагмой, отдаваясь в грудине. Наконец – последний: длинный, затяжной, шедший из глубины меня, к низу живота, горячим потоком выплеснулся наружу.

   – Я открыла глаза и, находясь на грани обморока, посмотрела на него перекошенным взглядом. Он тоже смотрел мне в глаза и был серьезен, как никогда. И... жалок. «Какая ты счастливая», – сказал он, вынул из меня пистолет, сунул окровавленный ствол себе в рот и нажал курок.

   – Ну, и?.. – хриплым голосом произнес Георгий, не чувствуя, как догоревшая до фильтра сигарета жжет ему пальцы.

   – А ничего, – спокойно ответила Инга и с размаху загасила свой окурок в пепельнице. – Пистолет дал осечку. Что-то там заклинило, он потом отверткой ковырялся... Мерзавцам всегда везет. Но в тот момент, честное слово, мне было его жаль. Даже застрелиться он не смог по-человечески. Я погладила его по голове и сказала, что он сегодня был бесподобен и что большего удовольствия, чем сейчас с ним, я не испытывала. Но, сказала я, если ты еще раз сотворишь со мной подобное, я ночью отрублю тебе голову, пока ты будешь спать.

   – И он больше не прикоснулся к тебе... с тех пор?

   – Да. Больше он меня не трогал. Но не потому, что испугался моей угрозы. Он не верил, что я смогу это сделать, да я и сама не верю... Но он как-то сломался после этого, в психическом смысле.

   – А еще, – помолчав, продолжила Инга, – это неудавшееся самоубийство вселило в него странную, с примесью мистики, уверенность, что с ним теперь ничего не может случиться. Что он заговорен от смертельных случаев. С тех пор он стал фаталистом, хотя раньше ни в какую мистику не верил. Часто он рассказывал мне, что во время патрульных рейдов Легиона почти специально, словно испытывая судьбу, лез на рожон под пули, и хоть бы что! Смерть проносилась мимо его. Такая вот история.

   3

   Ровно через минуту Георгий разлепил ссохшиеся губы:

   – То, что ты рассказала, чудовищно! Зачем ты с ним живешь? Почему не разведешься?.. Тем более, что детей от него, как я понял, у тебя не будет.

   Она посмотрела на него как на конченого лоха и сказала ровным тоном педагога:

   – Вопрос, извини меня за прямоту, либо глупого человека, либо одержимого манией свободы. Я надеюсь на второе, учитывая твою профессию. Я же – просто женщина. Никаких пядей во лбу у меня нет. На какие шиши я должна жить? Квартира и та принадлежит ему. Свою жилплощадь я потеряла... Когда мама умерла, а я уже была за Ланардом, комнату, где она проживала, отняли. Вообще всех жильцов выселили, а дом по решению суда отдали наследникам бывших хозяев. Ну, ты ведь знаешь, как это сейчас делается...

   Тетку я напрягать не хочу в смысле жилья. Я, собственно, тогда и ездила к ней по этому вопросу. Но у неё новый муж, несмотря на её годы...

   Инга усмехнулась невесело.

   – Мы существуем в реальном мире, мой миленький. Я не героиня какого-нибудь женского романа, которая, после тяжких испытаний ее добродетелей, в конце концов выходит замуж за богатого миллионера и живет с ним счастливо до конца дней своих.

   – За богатого, значит, миллионера, – усмехнулся Георгий, – А что, есть разве бедные миллионеры?

   – Есть, – охотно ответила Инга. – Это те, у кого только один миллион делеберов... или зайчиков... Ко мне один белорус сватался, наверное, хотел здесь закрепиться. Так он предлагал мне именно миллион зайчиков за фиктивный брак. Когда я ему ответила отказом, он сказал: «Что же мне тепереча делать?» Я так потом хохотала, чуть не описалась...

   – Ясно.

   – Ничего тебе не ясно. Я вижу, что ты из тех людей, которые превыше всего ценят свою личную свободу, даже готовых к нищете ради нее... Но таких людей мало. Во всяком случае, я не из их числа. Конечно, я могла бы снова поискать работу, но кто меня сейчас возьмет? А если и возьмет, то ведь обязательно, пока не закрепишься там, придется подкладывать себя под какое-нибудь толстое брюхо...

   Георгий машинально подтянул мышцы брюшного пресса, хотя никогда не имел проблем, связанных с избыточным весом, оставаясь всегда поджарым.

   – Что же касается детей... – Инга замолчала, словно эта тема для нее была особенно болезненной. – Что ж, если Ланард сильно захочет иметь ребенка, – а он уже хочет – возьмем кого-нибудь на воспитание... Впрочем, – Инга ехидно улыбнулась, – если ты готов и, главное, можешь мне предложить, как говорится, адекватную альтернативу, я, пожалуй, соглашусь... подумать над ней.

   Она громко расхохоталась, немного фальшиво, на грани нервного срыва. Георгий проверил свои аккуратно подстриженные ногти и побелевшую от растворителей кожу пальцев и сказал:

   – Ну, в общем, я готов. Также готов подумать... до утра. Завтрашнего дня.

   – Ладно, пошутили и будет, – Инга встала и начала мыть чашки в раковине мойки. – А потом, почему ты решил, что мне плохо с ним?

   – Помнится, ты говорила что-то о перекрещении двумя руками, нет?

   – Ну да, говорила. А ты разве не знаешь, что женская логика самая алогичная логика в мире.

   – Ага! Значит, вы сами сознаете, что логика ваша алогична?

   – Ничего я не сознаю. Женщина живет не сознанием, а чувствами.

   – Ясно-ясно. «Чуйства!» – как говаривал незабвенный Аркадий Райкин. Страсти-мордасти!

   – А может, я мазохистка?

   – О! – воскликнул Георгий, – тут ты не одинока. У кого в жилах течет хоть капля русской крови – мазохисты. Мы народ-мазохист. Ужасно любим страдать и получать от этого удовольствие. Иначе чем объяснить, что русский народ всю жизнь – год за годом, век за веком – живет так паскудно. Ведь ни одного американца, под страхом казни на электрическом стуле, не заставишь так жить!

   – Ну вот, – сказала Инга, ставя мокрые чашки на стальной поднос, – мы уже и до политики добрались. Мой дорогой, кухня на тебя действует разлагающе.

   – Прости, дорогая, – проклятая привычка старого диссидента.

   – Ладно, диссидент, хватит трепаться, пошли... спать, то есть жить.

   Глава вторая

   ДО ТОГО

   [ИЗ ДНЕВНИКА ГЕОРГИЯ КОЛОСОВА]

   Человек – это прошлое,

   которого уже нет...

   Анатолий Ким, «Отец лес».

   1 АВГУСТА СЕГО ГОДА

   Сегодня, как обычно, встал в девятом часу утра. Позавтракав и испив кофею, как говаривали во времена графа Льва Николаевича Толстого, стал у распахнутого окна покурить (а вот за это он бы меня пожурил). День обещает быть на редкость хороший. На небе ни облачка, только горизонт затянут голубой дымкой, словно мир не обратился еще окончательно и полностью в состояние вещественности после своего нового рождения, а еще хранит там, у горизонта, области неосязаемые и неприкосновенные. И как побочный продукт этой ночной алхимии – над междугородной трассой висит с размытыми краями грязная полоса смога, словно некая субстанция выпала в осадок.

   Не станем уточнять, какого рода гадость входит в состав этой субстанции, и так ясно. Впрочем, за последнее время дышать стало заметно легче, в экологическом, разумеется, смысле, когда закрылись заводы. А вот в смысле политическом... Хотя, как посмотреть...

   Когда весь мир переживает потрясения: старый миропорядок рушится, а каким будет новый, еще никто не знает, – наше государство, недавно народившееся путем почкования от Литавии, не может составлять исключения. Нашу республику под условным пока названием Леберли – Левобережная Литавия (объявлен конкурс на лучшее название) – называют самопровозглашенной. Хотелось бы взглянуть на государство, которое бы не провозглашало самое себя. Все провозглашали о своей независимости вплоть до Американских Штатов.

   Ну и пусть их, зато многим жителям Леберли импонирует, с какой энергичностью наш лидер, генерал-президент Адам Голощеков (имя весьма символично: Адам – Новый человек), взялся выполнять свой предвыборный манифест цитатой из Набокова: «Мы устроим мир так: всяк будет потен и всяк будет сыт. Будет работа, будет доход, паразитам и музыкантам вход воспрещен на наш пароход».

   Впрочем, за рамки политического приличия новая власть особенно не выходит. Никто также специально не проводит никаких репрессий в отношении литавцев, волею случая оказавшихся на территории Леберли. Новая власть считает их такими же гражданами, как и русскоязычное население, которые здесь, в Леберли, составляют 90%. Но литавцы все равно бегут на Правый берег, бросая дома, и там, у себя в Литавии, отыгрываются на наших «недогражданах», как они их называют, по полной программе.

   Сейчас, может быть, литавские власти жалеют, что все последние годы выживали, выдавливали, вытесняли, насильно переселяли русское население на левый берег, загоняли в гетто, издеваясь, насмехаясь, унижая, создали тем самым предпосылки к возникновению очага опасного сепаратизма. Рассеянную там и сям нацию легче было бы контролировать.

   Разумеется, литавцы никогда не отдадут за просто так кусок своей территории... Они надеются на военную помощь НАТО, а мы надеемся на Россию. Щекотливая ситуация. Поэтому НАТО пока предпочитает не вмешиваться, как, впрочем, и Россия.

   Такие вот дела.

   Как бы там ни было, но пока все замечательно! Стрижи с писком носятся в воздухе, словно черные стрелы, выпущенные из лука.

   P.S. Кстати, не только стрижи. Люди все чаще стали видеть НЛО, даже днем. К чему бы это?

   4 АВГУСТА

   Вчера весь вечер на низких высотах, с ужасным грохотом летали вдоль реки Неран сверхзвуковые истребители военно-воздушных сил Литавии.

   На территории неработающего завода им. «Ш.» кругом висят таблички, извещающие о том, где должны собираться военнообязанные. Дежурные в проходной ждут из штаба КНО сигнала учебной тревоги. Комитет Национальной Обороны проводит учения. На случай неожиданных воздушных атак ВВС Литавии.

   Хотя вряд ли они будут бомбить территорию, которую они считают своей и где остались еще их граждане. Ведь официальной границы как таковой не существует. Существует лишь условная природная граница по реке Неран, но ее не признают сами литавцы, ибо для них это равнозначно признанию мятежного государства. Поэтому утрами, когда опускаются мосты и оба государства временно сливаются в призрачном единстве, люди через блок-посты перемещаются с левого берега на правый и обратно почти свободно. Жизнь, знаете ли, не остановишь. Тем более, что столица Литавии – Каузинас – оказалась разделенной почти пополам. На правом берегу находится их Старый город, на левом – Новый, наш. По большей части 60-х-70-х годов застройки. Живет здесь преимущественно русский пролетариат. Теперь левобережный Каузинас переименован в Непобединск и является фактически столицей нового государства. Впрочем, других городов у нас все равно нет.

   Предъявив в проходной временный пропуск, направляюсь к зданию красного кирпича, где в былые советские времена располагался пятый цех, а сейчас там проходят разные перформансы, то есть выставки и прочие культурные мероприятия. В том числе и наша выставка картин, которую затеяло наше Объединение молодых и старых художников – «ОБМОСХУД»

   7 АВГУСТА

   Сегодня был какой-то нескончаемо длинный день, поэтому веду хронику по часам.

   11-00. Бегу в «Объединение...», чтобы утрясти кое-какие вопросы, связанные с организацией выставки.

   Президентша «ОБМОСХУДА», оказывается, в офисе, она на месте, слава Богу. Толстощекая, кровь с молоком баба восседает за своим огромным, старинной работы столом, обложившись бумагами. И здесь бюрократия.

   Увидев меня, она кокетливо поправляет мелко завитые бледно-фиолетовые кудри и дружелюбно сверкает золотыми зубами. Она сообщает мне сначала хорошие новости – о том, что ей удалось добиться снижения арендной платы за помещение выставочного зала, удлинить сроки экспозиции и прочее в том же духе, что, в общем-то, меня мало интересует. Потом она сообщает плохую новость.

   – Понимаете, – говорит она, не глядя мне в глаза, – тут возникла такая ситуэйшн... Произошли кое-какие изменения, то есть расширение... Короче, расширился список участников выставки... и, в связи с этим расширением, нам придется ужаться.

   – Кому конкретно, – спрашиваю я, пронзительно глядя в ее бесцветные глазки-пуговки; ее взгляд отталкивается от моего еще сильнее, как одноименный полюс магнита.

   – Конкретно Вам, – отвечает она и поспешно добавляет, чтобы мне не было особенно больно, – ну еще кой-кому... В общем, одной секцией Вам придется пожертвовать.

   – Интересно, – говорю я обиженным голосом капризного ребенка, – из двух секций вы забираете у меня одну! Как же я расположусь? Ведь вам известно, сколько у меня работ...

   – Георгий Николаевич, голубчик, ну потеснимся немного. Вы же знаете, все хотят участвовать в выставке, а места мало... А парень на редкость перспективный, молодой, напористый... – Она сдвигает локтем бумаги, чтобы они совсем закрыли большую картонную коробку с конфетами, лежащую у нее на столе. – Я не могла ему отказать.

   – И кто же сей неофит? – спрашиваю я желчно. – Тот, которому сходу дают целую секцию, в то время, как старым, проверенным временем художникам делают обрезание.

   – Ну, Карелин... – говорит она дрогнувшим голосом. – Вам это имя пока ни о чем не говорит...

   И вдруг идет в атаку, как танк. Она устремляет, наконец, на меня свой взгляд сразу сделавшийся тяжелым, упрямым. Я затронул ее интимное, личное. А за свое личное, интимное, она любому порвет пасть. Полные ее руки плотно лежат на сукне стола, под дрябловатой кожей перекатываются еще крепкие мышцы.

   – О'кей! – говорю я и выдаю любимый афоризм моего отца: «Урезать так урезать, как сказал один японский адмирал, делая себе харакири».

   Чтобы смягчить мою боль от урезания, госпожа Президентша приглашает меня на ланч в ресторан «Нева», который располагался на нижнем этаже здания.

   – В отделе культуры выбила талоны на питание в нашем зале. Могу дать на целую неделю, – сообщает она интимно.

   Я принимаю приглашение на ланч, но от талонов отказываюсь. Пока у меня есть деньги.

   13-30. Снова на заводе, пятый цех, превращаемый нашими трудами в выставочный зал, и работал там как проклятый до 22-х часов. Домой пришел около одиннадцати, когда стало совсем темно. Полночную темень тщетно пытался рассеять свет уличных фонарей, окрашенных в синий цвет, как того требовали инструкции противовоздушной обороны.

   У нас, слава Богу, война еще не разразилась... Но на дамбе стоят танки.

   В автобусе я сидел с левого борта, и мне ни черта не было видно, что происходит с противоположной стороны. На асфальте у меня под окном просматривались сухие комья грязи и след от гусеничных траков. Прошел солдат, озабоченный чем-то, по-моему, дал какие-то указания нашему водителю. Потом мы поехали. Медленно. Пассажиры, те, которые стояли и не могли разгадывать кроссворды, вертели головами, всматривались в сумерки за окнами, где двигались какие-то механизмы и рычали моторы. Кто-то сказал: «Танки». Я тоже вертел головой, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь из происходящего на встречной полосе дороги, но тщетно. Кроме света фар, ничего не разобрал.

   – Вчера над городом видели летающие тарелочки, – сказала одна из женщин, – И они даже особо не скрывались.

   – Это были не НЛО, а литавские самолеты, – ответила другая женщина, – Скоро бомбить нас будут.

   Высокий молодой человек, вопросительным знаком торчавший посреди салона, сказал своей подруге, такой же тоненькой и гибкой, что-то о президенте Голощекове в том смысле, что бравый генерал-майор, наш Адамчик, так же быстро разберется с зелеными человечками, как он разобрался с литавцами. Парочка рассмеялась, как обычно смеется беззаботная молодежь.

   И тут раздалось громкое «бум!», с раскатистым эхом, словно выстрел из пушки. Все пассажиры испуганно вздрогнули. «Кажись, начинается...» – сказал мужик, сидящий напротив меня с книгой Адама Голощекова «Пора».

   «Ничего не начинается, – возразила толстая баба, закрывая книгу того же Голощекова, „Послание к литавцам“, и запихивая ее в сумку, подстать своей комплекции, – хватит панику-то пороть!»

   Они стали лениво препираться. Остальные пассажиры вернулись к своим кроссвордам. Когда наш автобус подъезжал к бульвару им. Голощекова, я их увидел. По краю дамбы стояли танки. Или похожие на них бронированные чудовища на гусеничном ходу. Штук пять, наверное. Видимость из-за тусклых фонарей была отвратной. Они стояли компактной группой. Один из них двигался, пятясь задом, уплотнял группу.

   «А танки-то зенитные», – произнес кто-то штатскую ахинею. Из башни последней машины торчали два тонких ствола, задранные кверху. Мужик перестал лаяться с женщиной, посмотрел в окно и сказал уверенным голосом знатока боевой техники: «Зенитных танков не бывает. Это самоходные зенитные установки „Шилка“, это еще советское наследие. А вон та – ракетная, „Ястреб-2“, которые нам поставила Россия. Как шмальнет – мало не покажется...»

   Мне подумалось, что бронетехника занимает позицию для отражения воздушного налета. Это место, на мой взгляд, было весьма удобным. Справа машины были прикрыты склоном дамбы, слева – шла высокая стена деревьев. И между тем – прекрасный обзор. Очень удобная позиция для противовоздушного комплекса.

   На бульваре стоял военный регулировщик, движение машин было скованным. Какое-то время параллельным курсом с нами катил по рельсам новенький литавский «гладиолус», весь разрисованный рекламой на мотоциклетную тему. На задней площадке моновагонна, на половине для неграждан, хорошо видимая в ярком аквариумном свете, стояла девушка, или молодая женщина, очень красивая. Паниковский был бы в экстазе. Положив руки на горизонтальную оконную штангу, она смотрела на мир грустными глазами.

   Я загадал, если она взглянет на меня, хотя бы мельком, то мои картины на выставке ожидает успех. Однако чУдная фемина смотрела на «мерседес», который вклинился между моим автобусом и ее трамваем. «Ну взгляни же, посмотри на меня!» – взывал я к ней мысленно, телепатировал, едва сдерживаясь, чтобы не ударить кулаком по глухонемому стеклу. Но все мои усилия были тщетны. И лишь когда мы разъезжались – она направо (через мост, в свою Литавию), я прямо, – и проклятый «мерс» газанул вперед, женщина подняла на меня глаза. Наши взгляды встретились лишь на мгновенье и тут же разошлись навеки. И уже (но все же ликуя!) я видел удаляющуюся, аэродинамическую корму «гладиолуса».

   В 01-00 ложусь спать. Долго не могу заснуть, Вдруг вижу в черном квадрате окна, не задернутого шторами, в звездном провале между тучами, на большой высоте, появляется чудесный корабль – пепельно-серебристый, удлиненный, как цеппелин, с включенными габаритными огнями и двумя белыми прожекторами на носу и корме. Слегка накренясь, он летит медленно и совершенно бесшумно. Таинственный, как «Наутилус» капитана Немо. Чуждый заботам и горестям этого мира.

   Пока я вскакивал с постели, прижимался лбом к холодному стеклу окна, он безвозвратно исчезает в глубинах небесного океана.

   12 АВГУСТА

   На часах 9-20. Пора вставать. За завтраком слушаю по транзисторному приемнику «Голос России», транслируемый специально на Прибалтику. Первым делом помянули нашу республику. Все ту же больную для себя тему муссируют: признавать нас или погодить, посмотреть, как дело обернется. В интонациях ведущего, однако, чувствуется явная симпатия к нашему народу. Еще бы, как ни крути, а Леберли – новое русское государство. Более русское, чем сама Россия. Но для соблюдения объективности пожурили слегка Голощекова за не соблюдение им прав человека в полном объеме, сообщили, что мы, перенимая не самое лучшее из опыта китайских товарищей, вчера снова расстреляли несколько чиновников-коррупционеров и убийц-маньяков.

   В 11 часов приходит Галина. Как всегда стремительна в движениях, распространяющих изысканный запах заморских духов. Галина говорит, что она сегодня торопится, поэтому пробудет у меня только два часа. Одним глотком выпивает чашку горячего чая и начинает раздеваться. Меня всегда восхищает, с какой скоростью она это делает. Она была мастером по скоростному раздеванию. Впрочем, как и по одеванию. Профессионалка!

   Пока я ставлю мольберт на рабочее место, укрепляю подрамник и готовлю краски, она, в чем мать родила, устраивается на диване. Стараясь не сбить складки шелкового покрывала, она улеглась, коротко взвизгнув, от соприкосновения с холодным материалом драпировки.

   Я беру в руку палочку сангины, смотрю на «модель».

   – Ну что ты вся скукожилась? – говорю я недовольным тоном. – Прими позу.

   – Холодно! – жалуется она.

   – На улице лето, а ей холодно. – Я направляюсь в кладовку за рефлектором.

   Установив металлическую тарелку рефлектора на пол и включив его в сеть, я направляю поток инфракрасных лучей на свою гусиннокожую модель.

   – Кайф! – выдыхает она, расслабляясь и принимая рабочую позу.

   – Ты этак разоришь меня, – полушутя, полусерьезно ворчу я, имея в виду то, что рефлектор жрал электроэнергию с чудовищной ненасытностью полтергейста.

   – Ладно, ладно, не скупердяйничай, – парирует она, нежась в потоках теплого воздуха.

   – Нечего экономить на здоровье трудящихся.

   – Да уж, много на вас заработаешь, особенно когда тебя ужимают со всех сторон...

   – На тебя что, наезжают? – интересуется она, отбрасывая рукой блестящий каскад своих длинных и густых волос с благородным оттенком красного дерева. Такие волосы – признак хорошей породы. Как говорил Лермонтов устами Печорина: порода в женщине, как и у лошади, многое значит.

   Я вкратце обрисовываю ситуацию с выставкой и сообщаю, что портретами мне, очевидно, придется пожертвовать.

   – А телевидение будет на презентации? – деловито интересуется Галина.

   – Я, думаю, что будет, – отвечаю я, как можно более безразличным тоном, смешивая краски на палитре в поисках нужного оттенка.

   – Тогда я этого тебе никогда не прощу! – обижается Галина и надувает губки.

   Я хотел было направить ее праведный гнев на истинного виновника, вернее, виновницу – на нашу Президентшу с ее необоримым либидо, истощившего и подорвавшего силы двух ее мужей и троих любовников, – но благоразумно передумал и принял огонь на себя. Чтобы оправдаться и принизить значение потерь, взываю я к ее гражданским чувствам:

   – Вот уж не думал, что ты так тщеславна... Хорошо-хорошо... – Я поспешно беру свои слова обратно, видя, что она готова взорваться, как граната, у которой выдернули чеку. – Обещаю, что твой портрет я выставлю в любом случае.

   – То-то же, – отвечает она, расплываясь в улыбке и цветя как майская роза. – Пойми, Георг, это вовсе не тщеславие. Это стартовый капитал. Важно, чтоб тебя заметили... а там уж дело техники... – и Галина поводит изящной своей ручкой и точеной ножкой так технично, что у любого менеджера, я думаю, поднялась бы температура.

   – Вот! – вскрикиваю я, – пусть нога лежит в таком положении. Так более выразительно.

   – Но тогда будет видна... – беспокоится моя модель.

   – Ну и что, нам нечего скрывать от народа. Более того, как оказалось, именно этого и желает народ, – успокаиваю я, беру сангину и быстро набрасываю контур нового положения ноги и то, что открылось взору.

   Наши личные отношения с Галиной давно перешли в стадию «холодного ядерного синтеза». Иногда, очень и очень редко, мы позволяем себе вспомнить старое... вернее, она позволяет мне. Но в основном наши отношения ограничиваются чисто деловыми контактами. Она молода. У нее прекрасно сложенное тело, и мне оно время от времени бывает крайне необходимо. Это не цинизм. Потому что она нужна мне совсем для других целей. Тут меня, пожалуй, поймет только художник.

   Целый час мы молча работаем. Она на диване, я за мольбертом. И еще неизвестно, кому из нас тяжелее. Позирование – это вам не хухры-мухры, это – тяжелый труд и очень часто неблагодарный. А порой, понимаемый превратно. Таков взгляд обывателя.

   По ассоциации вспоминаю свои первый опыт работы с живой натурой.

   Это было еще в художественной школе, когда я учился в студии Смолко. Этот Смолко частенько позволял себе приходить на занятия с нами в нетрезвом виде (впрочем, держался пристойно) и мало что давал нам в теоретическом плане. В основном мы учились друг у друга. Это была хорошая школа. Из всех наставлений моего Учителя я помню только одну фразу: «Надо искать... ищите, ищите...» – и неопределенное движение руками. И мы икали. Ведь мы не обладали гением Пикассо, который, по его собственному заявлению, никогда не искал, а только находил.