Текст книги "Феникс (СИ)"

Автор книги: Владимир Колышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

   "Встать, смирно! – рычит подъесаул Бубнов, после того, как справился с приступом удушья, охватившей его при виде такого позора. – Пять нарядов вне очереди! Каждому!

   – Как дети, ей-богу, – говорю я Бельтюкову. Иван Карлович молчит. Он в белых брезентовых перчатках, чтобы не поранить руки о щетину паука. Каждая щетинка представляет из себя острую иглу и сама по себе уже является оружием. Бельтюков хватает за ногу паука и пытается ее перевернуть, Фокин спешит на помощь. Положив паука на спину, ученые склоняются над его головогрудью.

   Я подхожу ближе, разглядываю глаза, так меня поразившие. Их восемь, расположены парами. Два самых больших – вверху. Они непроницаемо черны. Почему это так, спрашиваю. Фокин отвечает: «У пауков глаза простые, не фасеточные, как у других насекомых, без зеркальца внутри. В них ничего не отражается. Потому они не блестят. В этом смысле глаза паука могут служить эталоном черного цвета».

   «Ну-с, приступим, коллега», – отвлекает моего собеседника Бельтюков, на лице его уже завязана марлевая маска, в руке посверкивает скальпель.

   Фокин также натягивает на лицо марлевую маску и руками фиксирует тело паука. Энтомолог вонзает острое лезвие в хитиновую шкуру паука и делает надрез. Панцирь трещит, раскрываясь, как вспоротый чемодан, оттуда лезут внутренности. «Четырехлегочный... примитив... так я и предполагал», – бормочет Бельтюков, скидывая брезентовую перчатку, оставаясь в одной резиновой, тонкой, бесстрашно лезет рукой в утробу монстра.

   – Ну ладно, не стану вам мешать, никогда не был поклонником анатомического театра, – говорю я и удаляюсь.

   За обедом энтомолог Бельтюков демонстративно садится вдали от меня. Естественно, к нему присоединяются Фокин и Паганель. К ним же, образуя кружок, подсаживаются Тихон Тимурович и Охтин, и это уже неестественно. Мне известно, что Тарасевич не очень-то любит общаться с Бельтюковым.

   Со мной, кроме Владлены, только доктор Лебедев. Это уже похоже на складывающуюся оппозицию. Подобный расклад меня удовлетворить не может. Ну нет, ребята! История нас чему-нибудь да учит. Гидру контрреволюции сподручнее душить в зародыше.

   Я извиняюсь перед своими верными товарищами и направляюсь к тесной коалиции, о чем-то оживленно беседующей.

   – Прошу меня простить, господа, что вторгаюсь в ваш веселый табльдот, но возникла необходимость срочно переговорить с профессором Бельтюковым. Тет-а-тет. Иван Карлович, милости прошу – к моему шалашу...

   Бельтюков игнорирует мое предложение. Все смотрят на меня и ждут, когда я уйду. В воздухе повисает напряженная тишина. Если бы здесь водились мухи, было бы слышно, как она пролетела. Со дна моей души поднимается мутная волна раздражения. У меня еще есть время извиниться и перевести разговор на более поздний час, не теряя лица, как бы отдавая дань численному превосходству коллектива. Но вместе с волной во мне поднялось что-то темное и злое, похожее на нетопыря, и тень от его крыльев накрывает мой разум.

   Я всегда справедливо опасался панибратства, но еще больше страшусь проявить слабохарактерность. И оттого, наверное, действую с перебором. Меня одолевают сомнения, может быть, мне вообще противопоказано руководить людьми? Но именно поэтому бес упрямства поднимает во мне голову. Я должен доказать себе, что я могу управлять коллективом, а потом по своей воле послать это руководство ко всем чертям.

   С большой потерей для своего авторитета я выигрываю первый раунд, потому что вдруг обнаруживаю себя наедине с Бельтюковым. Остальные перекочевали за пределы зоны слышимости. Иван Карлович продолжает демонстрировать ко мне свое равнодушие. Тогда я не менее демонстративно устраиваюсь рядом, напротив него, наши ноги едва не соприкасаются. Бельтюков начинает сопеть громче обычного и вцепляется рукой в котелок так, словно боится, что я посягну на полагающийся ему паек.

   – Иван Карлович... – начинаю я вежливым тоном начальника.

   – Слушайте!.. – взрывается энтомолог, брызгаясь во все стороны супом. – Сделайте одолжение, дайте пожрать спокойно!..

   Сидящие поблизости люди косятся на нас. Я сжимаю зубы. Не знаю, как на кого, но на меня такие выпады действуют, как красная тряпка на быка. Я понимаю, причем очень отчетливо, что поступаю неблагоразумно, но остановиться уже не могу. Бес упрямства окончательно овладевает мной и говорит моим языком:

   – Господин Бельтюков! Уважаемый профессор, извольте меня выслушать! Не после обеда и не после ужина, а именно сейчас. Что за детские обиды? Мы с вами не на пикнике и не в бойскаутском походе. У нас – серьезная экспедиция... в местности смертельно опасной. Вы, может быть, забыли, тогда напоминаю: мы находимся на военном положении! Понятно? Отвечайте! Мне надоела ваша дурацкая манера отмалчиваться, когда вам задают жизненно важные вопросы!

   – Что вы от меня хотите? – отвечает Иван Карлович, все больше походя на паука под высоким давлением.

   – Я хочу, чтобы все участники экспедиции, и вы в том числе, соблюдали СУБОРДИНАЦИЮ и не обращались к моим подчиненным через мою голову.

   – Простите великодушно, я не предполагал, что вы так мелочно, болезненно самолюбивы. Вообще-то, я был о вас лучшего мнения.

   – Я тоже. Но вы мне по-прежнему симпатичны. Вы умны, крупный специалист в своей области, но совсем не понимаете, на чем зиждется военная дисциплина.

   – И на чем же она, так сказать, зиждется? – осведомляется он ядовитым тоном, но, заметив мою невербальную реакцию, которая, очевидно, выглядит красноречивее моего предполагаемого ответа, – он начинает оправдываться:

   – Я не солдат. И никогда им не был... слава Богу. У меня, знаете ли, другие интересы...

   – Вот и не лезьте не в свое дело. Военнослужащие – моя прерогатива.

   – Из-за вашего солдафонского чванства, едва не погиб человек!

   – Признаю. В данном конкретном случае я был не прав. Но с политической точки зрения, я поступил верно. Если каждый, кому не лень, станет отдавать приказы военным, то это будет, извините, не армия, а бардак.

   При упоминании о политике Иван Карлович морщит свой длинноватый нос, как будто унюхивает нечто дурно пахнущее. Глаза его, выцветшие и невыразительные, смотрят куда-то вбок. Казалось, они говорили: «Нет уж, сделайте милость, увольте!»

   Я давно заметил, что Бельтюков имел еще одну привычку, говорят, свойственную англичанам, – не смотреть в глаза собеседнику. Я же имел привычку прямо противоположную и многих в жизни этим смущал, а иногда и раздражал. И сейчас я, вперив холодный сверлящий взгляд в собеседника, говорю:

   – Я своей вины не отрицаю, и, если понадобится, готов отвечать, но и вам тоже, дорогой профессор, следовало бы взять часть вины на себя.

   Энтомолог бледнеет от негодования и впервые наносит мне прямой удар взглядом, но сразу же уводит его на периферию, потому что я легко парирую этот выпад.

   – В чем вы, собственно, меня обвиняете? – жалуется он, стекла его очков рассерженно отблескивают.

   – В том, что вы молчали, черт вас побери, когда я спрашивал, кого следует опасаться. Вам бы только сказать одно слово – паука, и мы бы не ломали головы, какого рода лианы преградили нам путь. Помня о пауке, мы бы сразу догадались, что это паутина... и вели бы себя более осмотрительно.

   – Я не молчал, я предупреждал об опасности. Но я не предполагал... Господи, это так трудно объяснить! Интуиция мне подсказывала одно, а знания и опыт говорили, что это невозможно. Реникса!

   Бельтюков постепенно успокаивается, берет себя в руки и продолжает октавой ниже:

   – Видите ли, строго говоря, я не арахнолог – это зоолог, изучающий пауков, – но знаю, что реликтовые пауки охотились самым примитивным способом: наскакивая на добычу из-за угла, не делая никаких ловчих сетей. Когда я увидел крупные валуны, внутренний голос сказал мне, что за ними может скрываться хищник, например, крупный паук... Раз мы повстречали гигантского жука, почему бы не быть аналогичных размеров пауку... Но это здравомыслие дилетанта! Любой зоолог вам скажет, что гигантских пауков в принципе быть не может. Имея наружный скелет, его мышцы были бы не способны передвигать крупное, а стало быть – тяжелое тело. Земное притяжение не позволит. Закон физики-с!

   Жестикулируя веснушчатым кулаком, Бельтюков заканчивает:

   – А кроме того, в древних отложениях не найдено ни единого отпечатка гигантского паука. Отпечатки гигантских стрекоз родов меганевра и палеодиктиопетра найдены, а отпечатков пауков-гигантов – нет.

   – Значит, плохо искали, – говорю я.

   Бельтюков презрительно-высокомерно хмыкает, но я продолжаю давить:

   – Почему же гигантская стрекоза имеет права на существование, а пауку в таком праве отказано? И это при том, что летающие животные имеют еще большие ограничения в весе.

   – Стрекоза иначе устроена, она...

   – Так кто же все-таки напал на нас? – спрашиваю я насмешливо.

   Лицо Ивана Карловича становится цвета томатного сока. Обычная уверенность в себе, свойственная любому профессионалу, вдруг покидает его.

   – Вы должны были послушаться своего внутреннего голоса, дорогой профессор. Я вот, например, никогда не пренебрегаю предчувствием. И, как минимум, раза четыре это спасало мне жизнь.

   Бельтюков, доев свой суп с мясом, вытирает бороду листом папоротника и озирается в поисках чая. Поведение его неизменно. Я решаю было сходить за чаем, но Владлена опять предупреждает мое желание – приносит две кружки, конечно же, на подносе. Я ставлю поднос между собой и Иваном Карловичем и возобновляю разговор:

   – Вот вы обвинили меня в солдафонском чванстве, а как быть с чванством так называемых серьезных ученых? Не ваши ли коллеги утверждали с пеной у рта, что летающие тарелки не летают, и только когда они нам чуть ли не надавали по мозгам, серьезные ученые их заметили. Иногда дело доходит до фарса.

   Я откидываюсь, принимая свободную позу, и миролюбивым голосом продолжаю:

   – Как-то еще до перестройки, в каком-то журнале 60-х годов на полном серьезе, а может, это была редакционная первоапрельская шутка, но читатели ее восприняли всерьез – затеяли дискуссию: существует ли на Земле такое животное, как жираф? Один болван-читатель, с коммунистическим приветом, рьяно писал, что приведенная фотография животного есть не что иное, как фальсификация, подделка, буржуазная выдумка. Дескать, подобного животного, согласно науке, быть не может. Ибо головной мозг, расположенный на такой высоте, должен снабжаться кровью под чудовищным давлением. Бедная головенка «жирафа» непременно должна лопнуть, разорваться как граната, едва такой супергипертоник наклонил бы голову. Каково, а? 60-е годы! Двадцатого века!

   – Типичная первоапрельская шутка, не удивительно, что читатели купились на нее... Но что верно, то верно: жирафа действительно гипертоник.

   – Но животное существует! Но вот характерный штрих: для доказательства всей этой чепухи они, иные читатели, используют ваши методы познания – этого не может быть, потому что не может быть никогда...

   Ботаник Паганель и зоолог Фокин все время разговора с тревогой поглядывали на нас, крайне сожалея, наверное, что их научный начальник – Бельтюков – вошел со мной в контры. Очевидно, они полагают, что от такого типа, как я, можно ожидать чего угодно. Я был человеком не их круга. И здесь я чужой!

   Энтомолог хлебает кипяток, не морщась, словно пищевод его и желудок обладают свойствами металла. Он вообще, как все старики, любит тепло. Я сижу под деревом, в тени играющей зайчиками листвы. Он же находится на самом солнцепеке, причем место такое открытое, здесь надо еще поискать. Солнечные лучи ниспадают на него золотым потоком. Мокрые от пота пряди волос, прилипшие к черепу, четко оконтуривают небольшую загорелую лысину. Лысина отблескивает, и я представляю, что это нимб. Я улыбаюсь: Саваоф. А я тогда – Люцифер. И мы ведем Вечный спор. Но я полон доброжелательности, и собеседник это начинает чувствовать. Бельтюков бросает на меня косой взгляд и не отводит глаза. Я говорю:

   – Приношу глубочайшие извинения. Мы оба погорячились, сожалею, но никто не застрахован от ошибок, главное – учиться на них. Предлагаю закрыть компромат и прийти к компромиссу. Предлагаю мир и дружбу между нашими ведомствами. Согласны?

   Наши ладони соединяются в дружеском рукопожатии. Все-таки характеры у нас в чем-то схожи. Оба вспыльчивые, мы быстро отходим и не помним зла. Если, конечно, это зло не носит принципиального характера. Удовлетворенный разговором, я отправляюсь вздремнуть часок где-нибудь в сухом месте, чтобы набраться сил для послеобеденного марш-броска.

   Глава двадцать третья

   ПАНГЕЯ

   Продвинулись звезды...

   Гомер, «Илиада»

   33-й день 1 года Э.П. Шестой день пути

   Вчера повторили рекорд своего первого дня пути, снова прошли 30 км. Сегодня же до обеда с трудом преодолеваем 8 км. Лил сильный дождь. И джунгли вдобавок, словно сговорились с воздушной стихией, стали еще непроходимее. Мы совершенно выбились из сил. А между тем режим движения я выбрал щадящий. Никого не торопил, не гнал, не требовал пройти строго по плану: столько-то километров и ни километром меньше. Да и не было у нас строгого графика. Были лишь примерные наброски, была желательность, но не обязаловка. Судите сами. Вот условный график нашего движения, составленный мною перед началом экспедиции:

   Средняя скорость движения – 2,5 кмчас.

   с 8 утра до 12 часов дня, до обеда, – 4 часа ходьбы – 10 км.;

   с 2 до 6 вечера – 4 часа – 10 км.

   Итого за день – 20 км.

   Более чем скромно? Не думаю. Мы шли не по гаревой дорожке стадиона. Мы шли по джунглям; по цепким, коварным джунглям. Прибавьте сюда вынужденные остановки для замеров местности, нужные для картографии, остановки на удовлетворение научного любопытства наших спецов по флоре и фауне. И все же по большей части мы перекрывали этот график. Вчера я подсчитал, мы прошли:

   1-й день – 30 км.; 2-й день – 20 км.; 3-й день – 25 км.;

   4-й день – отдых – 0 км.; 5-й день – 30 км. Помогла открытая местность.

   Итого, пройдено 105 км!

   Осталось – 130 км.

   Где-то, примерно в середине пути, мы должны отыскать подходящее место для приема вертолетов с продовольствием. Наши запасы подошли к концу.

   В 3 часа пополудни дождь, опять начавшийся сразу после обеда, наконец-то полностью иссякает. Но еще долго с деревьев, с их густой кроны падают крупные капли воды. Потом начинается парилка, как в сауне. Лес окутывается тяжелым туманом, вязким, как кисель. Идти становится опасно. На наше счастье, характер местности меняется в лучшую сторону. Опять наметился небольшой подъем.

   Наша колонна змеится между деревьями, которые постепенно раздвигают свой строй. Небо, очевидно, хотя и медленно, но очищается от туч, потому что сначала робко, потом уверенно золотые лучи солнца пробивают кроны лепидодендронов и лучистые венчики древовидных плаунов. И вот, стволы уж расступаются настолько, что светозарные стрелы достигают земли. Туман вспыхивает, светится и начинает таять, постепенно рассеивается, расползается по тенистым сырым местам леса. Освобожденные от гнета дождя, распрямляются кусты папоротника. Вслед за флорой оживает фауна. Парочка крупных скорпионов, величиной с белку, сваливаются откуда-то сверху чуть ли не мне на голову. Мороз продирает по коже. Я тут же их приканчиваю из своего «макара», положившись на интуитивный прицел. Пули разносят их в брызги, членистые лапки разлетаются по кустам.

   Когда я прихожу в себя от шока, то какое-то время жалею явно любовную парочку, которые, может, вовсе и не собирались попробовать на прочность мою шкуру своими ядовитыми крючками; а занимались там, на кроне, своей скорпионьей любовью, прибалдели на солнышке да и сверзились с древа. Но через минуту я уже совершенно забываю о содеянном злодействе. Закон джунглей – выживает сильнейший. Пока, на данный момент, мы сильнейшие.

   Этот случай помог проверить мою реакцию. Реакция оказалась неплохой. Я выхватил пистолет из поясной кобуры довольно быстро, конечно, не с такой скоростью, как это делали герои Клинта Иствуда, но все же достаточно проворно, чтобы упредить ядовитую парочку, так и не успевшую расцепиться и броситься в атаку. А ведь несколько мгновений я еще потерял на то, чтобы остановить шедшего позади меня товарища, упершись левой рукой ему в грудь.

   «Макар» давно опять отдыхает в кобуре (без верхнего клапана, с хитроумным зажимом, отпускающим оружие только в случае, если дергаешь его резко вверх), отдыхает, стало быть, в кобуре, а в правой ладони еще не успевают остыть тактильные воспоминания о тяжести, твердости и удобстве рукоятки пистолета. Прямо противоположные ощущения запомнила моя левая рука. Ощущение той упругой мягкости, свойственной только одному предмету на свете – женской груди. С этой минуты Владлен для меня умирает навсегда, и его место твердо занимает Владлена – симпатичная женщина с бледным лицом и, как оказалось, развитой грудью, округлость форм которых уже не может скрыть насквозь промокшая одежда. Ее черные волосы, заметно отросшие за этот месяц, тоже намокли и плотно облегают усталое, умытое дождем лицо, подчеркивая его бледность – следствие накопившейся усталости.

   Пока восстанавливался нарушенный моей стрельбой строй, мы обменялись с ней долгими взглядами, по-новому оценивающими наши отношения. Я вновь рассмотрел красоту ее васильковых глаз. После этого взгляда я твердо утвердился во мнении, что мое прикосновение к ее груди и для нее было нечто большим, чем простой физический контакт, – я прикоснулся к ее душе. К женской душе, до этого спящей. А теперь она проснулась и расцвело в ней ответное чувство. Я так думаю.

   Мы идем еще часа два. Идем быстро, и еще 10 км. записываем в свой актив. И все это время мои мысли неоднократно возвращаются к ней, к Владлене, шедшей за мной следом. По ассоциации я вспоминаю одного знаменитого путешественника, забыл его имя – кажется, Скотт или Амундсен. То ли он брал с собой женщину, то ли на вопрос, кого бы вы взяли в экспедицию, он ответил: «Самую некрасивую женщину». Как бы там ни было, но суть такова: «А почему, собственно, самую некрасивую?» – спрашивают. Тогда путешественник ответил: «Когда я почувствую к ней влечение, это будет означать, что пора возвращаться домой». Возможно, и со мной происходит нечто подобное? – спрашиваю себя. И твердо отвечаю себе же: нет, это не влечение «изголодавшегося» мужчины. Я и в самом деле разглядел в ней женщину. И что же дальше? – задаюсь я вопросом. И здравомыслящая часть меня отвечает: поживем – увидим.

   Наш отряд поднимается на высокую сопку, покрытую подлеском, и когда мы достигаем голой ее вершины, нам открывается величественная панорама: внизу мреет и дымится огромное болото, и далеко за ним виднеется дрожащая гряда мутно-лиловых холмов. Хорошо, если за ними было бы уже озеро – цель нашего путешествия. Конец нашим испытаниям. Но и до желанной гряды нам еще идти да идти. Склон, на котором мы остановились, заостряясь, образует каменный гребень, длинным мысом вдвигается в сверкающие сквозь пар топи. Даст Бог, этот природный мост выведет нас из болота.

   Я распоряжаюсь всем остановиться и разбить лагерь. Мы прекращаем движение на целый час раньше обычного. Для этого у нас имеются веские основания. Необходимо связаться с базой и вызвать вертолеты поддержки. Более удобного места для посадки наших «стрекоз» мы вряд ли сумеем отыскать.

   Все очень удачно сложилось. Мы как раз прошли половину пути, с учетом сегодняшнего дня, даже чуть больше. Продовольствие, взятое в дорогу, кончилось. Сегодня доедим последние концентраты, да и боекомплекты не мешало бы пополнить – в стычке с жуком мы здорово постреляли. И тут нам Бог преподносит безлесную сопку. Спасибо, Боже! А то пришлось бы нашим летчикам сбрасывать продовольствие нам на головы. Половину мешков развесили бы по деревьям на радость обитателям крон. Потом выцарапывай оттуда груз с боем и с риском свалиться с тридцатиметровой высоты.

   Итак, я отдаю распоряжение подготовить посадочные площадки, запастись хворостом и подготовить фонари. На случай посадки машин после захода солнца. Впрочем, я надеюсь, что летчики управятся до темноты. Лететь-то им предстоит всего 123 километра плюс время, затраченное на загрузку продовольствия и боеприпасов. Погода отличная и, кажется, не обманет до утра, так что задание обещает быть легким. Час-полтора, ну два часа – учтем непредвиденные обстоятельства. До семи часов они должны быть здесь. Так я и договариваюсь с базой, когда выхожу с ней на связь. К аппарату меня позвал связист Соловьев. Надеваю на голову гарнитуру, скосив рот, дую в микрофон-бусинку у губ. В уши бьет колючий шум. Я называю свой позывной и слышу в ответ голос диспетчера базы.

   После переговоров, в ходе которых мы уточнили курс полета бортов, я включаю радиомаяк, встроенный в мои «командорские» часы. Громадные, усыпанные циферблатами часы, врученные мне лично Хуметом, умели делать больше, чем только показывать время. Прикосновение к красной кнопке высвечивало стрелку радиокомпаса, показывающего направление на наш новый дом.

   После всех этих хлопот я, усевшись в сторонке, занимаюсь своим обычным ежевечерним делом – заполняю походный журнал и продолжаю писать путевые записки.

   Незаметно проходит час. Я отбрасываю записи. Вертолетов все нет, и я начинаю волноваться. Курить хочется со страшной силой. Когда я нахожусь в состоянии нервного ожидания, потребность в табаке резко возрастает. И все это на фоне острого дефицита никотина в организме, так сказать никотинной ломки, которую я и так-то с трудом выдерживал. Не удивительно, что у меня произошел нервный срыв, приведший к дурацкому, совершенно ненужному выяснению отношений с Бельтюковым. Тем самым я собственноручно разрушил старательно культивируемый мною образ выдержанного, немногословного руководителя. Нужно было просто подойти и попросить прощения за грубость свою и фанфаронство. Воистину: гнев, говорят стоики, это кратковременное помешательство.

   Чтобы занять себя я иду к геодезистам, интересуюсь, как продвигаются дела у них. Бойцы, помогавшие Тимурычу, почти закончили выравнивание площадки для будущего опорного пункта триангуляции. Сколько нам еще предстоит соорудить таких геодезических пунктов – отыскать и выровнять площадки, поставить знаки, и не только по трассе – по всей Земле! – чтобы создать систему опорных пунктов топографических съемок. В будущем на смену классической «земной» триангуляции придет «космическая» триангуляция. Для этого нам придется вывести на орбиту множество геодезических искусственных спутников. В будущем! Время! Оно летит так быстро, но часы, его составляющие, порой тянутся невыносимо медленно.

   Еще один час проходит в томительном ожидании, но вертолеты так и не появились. Где их носит нелегкая? Ведь погода – настоящая божья благодать, только знай лети себе... Солнце быстро катится к горизонту, окрашивая горизонт царственным пурпуром. Еще часок и наступит тьма, как у негра в ж... в желудке. На здешней широте ночь наступает сразу, как на Черноморском побережье, без привычных для северян долгих сумерек.

   По вычислениям наших астрономов, еще на базе было установлено, что мы приземлились на 45 градусах 32 минуты северной широты относительно нынешнего местоположения полюсов (в будущем они еще неоднократно поменяются). Продолжительность дня и ночи, климатические условия, которые мы еще не определили вполне (какая пора сейчас: лето? весна? осень?), ей вполне соответствуют. Но не надо забывать, что в ту далекую эпоху, вернее в эту эпоху, на планете повсеместно был распространен мягкий теплый климат без заметных сезонных изменений. Так что наш интерес к временам года будет чисто академическим.

   Из-за отсутствия планетарных карт, которыми, несомненно, располагает Хумет и его команда, но нам почему-то их не предоставляет, – мы не имеем возможности установить точное свое местоположение на планете. Мы в частности не можем определить долготу местности. Долгота – понятие условное. Относительно какого меридиана мы должны проводить вычисления? Относительно Гринвичского, Парижского, Пулковского или Вашингтонского?.. Но, даже, имея карты Земли эпохи палеолита, мы вряд ли определили бы прохождение того же Гринвичского меридиана, как, впрочем, и местоположение самого Гринвича вместе с Англией заодно.

   «Какие там Англии, – популярно объяснил мне Тихон Тимурович, – когда еще в помине нет ни Американского континента, ни Африканского, нет Австралии и Антарктиды». – «А что ж тогда есть, коли ничего нет?» – спрашивал я его. «Есть один суперконтинент Пангея, – отвечал геовед, – который в будущем расколется на части. И еще миллионы лет те части будут дрейфовать по лику Земли, прежде чем займут знакомое нам положение и приобретут привычные очертания».

   Так что, вполне вероятно, точка, где я сейчас сижу, в будущем окажется под толщей антарктических снегов или на дне мирового океана. (Боже, как эфемерны наши представления о стабильности!)

   Вообще, Новая (она же Старая) Земля – это сплошные знаки вопроса, на которые нам еще предстоит отвечать и отвечать. Нам изрядно пришлось повозиться, вычисляя кульминации неизвестных для нас звезд. Место Полярной звезды стало вакантным, знакомые созвездия тоже исчезли, перемешанные в мешке времени. Многое нам еще предстоит открыть, систематизировать, дать названия. Хватит ли у нас поэтической зоркости, чтобы рассмотреть в блистающих россыпях звезд очертания новых созвездий?

   Так вот – о меридиане. Если секстант позволяет по высоте солнца определить широту, то хронометры дают возможность установить долготу. Но здесь-то и загвоздка. У нас нет точки отсчета – нулевого меридиана. Образно говоря, мы еще только строим этот меридиан с помощью метода триангуляции. Одним из наших заданий является определение длины дуги в километрах между пунктами А и В. Между точками, лежащими на этом, пока условном меридиане. Между нашей базой и берегом моря. Вот почему еще мы идем строго с севера на юг, никуда не отклоняясь.

   Более точные ответы дадут градусные измерения, то есть измерения в километрах длины дуг в 1 градус в разных местах на поверхности Земли.

   Стало быть, меридиан, который нам предстоит нанести на карты, мы и назовем нулевым... Впрочем, оставим этот вопрос специалистам.

   Я прерываю свои размышления, свой поток сознания и прислушиваюсь. То ли мне кажется, то ли мнится, то ли в самом деле издалека накатывает едва слышимый механический рокот. Я поднимаю руку и прошу тишины. Все смолкают. Рокочущий звук тоже, как назло, рассасывается в атмосфере. Но мы терпеливо ждем, мы все обращаемся в слух, люди бездвижно стоят в неудобных позах, как в стоп-кадре. Наконец, снова выплывает из-за порога слышимости рокочущий звук и больше не гаснет, но все увеличивается, набирая силу.

   Появляются они внезапно. Две огромные (так мне показалось) металлические «стрекозы» выскакивают из-за кромки деревьев, низко, едва не задевая кроны, на бреющем полете проносятся над лагерем. Все участники похода вскакивают с мест, машут руками, орут в тридцать две глотки; ни вой турбин, ни посвист винтов не может заглушить ликующие звуки. Против ожидания, вертолеты летят от побережья. То есть с прямо противоположной стороны. Очевидно, они все-таки промахнулись и теперь возвращаются назад. Что ж, могло быть и хуже.

   Вертолеты закладывают крутой вираж, гася скорость, идут на разворот. Они летят в строе минимального боевого расчета – ведущий и ведомый, и на секунду мне мерещится, что машины готовятся атаковать лагерь. Тем более, что у одного вертолета под брюхом висит какое-то стреловидное, похожее на разлапистую ракету, сооружение. Техническая мощь человечества порой не только восхищает, но и пугает отдельную личность.

   Синхронно, четко выполнив разворот, «стрекозы» медленно подлетают к нашей стоянке, нервно мигая габаритными и сигнальными огнями. По лагерю бегут воздушные вихри, порождаемые стремительным вращением лопастей винтов. От свиста турбин закладывает уши. Первая летающая машина с ходу накрывает брюхом одну из площадок, вторая – медленно дрейфует в воздухе, отплывает назад, маневрирует, примеряясь к площадке, где хозяйничал Тимурыч. Теперь стало ясно видно, что под брюхом у машины подвешена геодезическая вышка. С вертолета начинают быстро травить канат, крепивший основание вышки, сооружение постепенно принимало рабочее положение. Вот четыре деревянных ноги геодезического знака коснулись земли, трос, привязанный к вершине, сразу же сбрасывается, и вертолет, отлетев в сторону, грузно опускается на подготовленную для него площадку.

   Тотчас же резко стихает ужасающий вой турбин, смерчи выдыхаются. Уже встречающим можно слегка расслабиться, но подходить близко до полной остановки винтов еще опасно. И только когда лопасти замирают, безвольно обвиснув, все с радостными воплями бросаются к вертолетам. Повышенная радость людей легко объяснима: прибыли не просто два вертолета, прилетели два островка Родины!

   Отворяется дверца пилота первой машины, и на землю бодро спрыгивает моложавого вида мужчина, не только плотно сбитый, но и ладно скроенный. На загорелом лице светится белозубая улыбка и веселые глаза – настоящий славянский ас. Расстегнув под подбородком ремешок, он снимает с головы тяжелый шлем, расчесывает пятерней влажные, цвета спелой ржи, волосы. Люди расступаются, я выхожу вперед.

   – Командир вертолетного звена, капитан Петров наконец-то прибыл, – полуофициальным тоном докладывает летчик, сильно стискивая мою ладонь своей шершавой твердой лапищей.

   Мне представляться не было нужды. Личность известная: безответственный художник – сомнительная фигура, почти террорист, бывший смертник, монаршей волею Хумета выдвинутый на должность походного Старшины. И, кроме того, меня знакомили уже с летчиками, когда мы обговаривали детали воздушной поддержки экспедиции. Поэтому я сразу перехожу к делу.

   – Были какие-то проблемы, капитан Петров? Сигнал наш хорошо слышали?

   – Как раз с сигналом-то и возникла проблема, – веселые глаза Петрова становятся серьезными, на лице отражается некоторое недоумение.

   Мы не спеша направляемся в лагерь. Мимо нас, словно муравьи, снуют туда-сюда казаки, груженые тюками. Летчик растерянно вертит в руках шлем, как бы размышляя, с чего начать, потом берет шлем подмышку и начинает рассказывать по порядку:

   «Мы вылетели с базы, поймали пеленг и легли на курс. Сигнал был устойчивым, мощным, но почему-то на 25 градусов восточнее от предполагаемого места стоянки экспедиции. Это было странно, но потом мы подумали, что какие-нибудь непредвиденные обстоятельства вынудили вас уйти в сторону. Когда мы пролетели 170 километров, нас вновь охватило сомнение в правильности курса, ведь вы сообщили, что прошли только 123 км. Что-то тут было неправильно. Но сигнал поступал на условленной частоте, и мы обязаны были лететь на пеленг. Наконец на 180-м километре, источник сигнала был обнаружен. Но это было совсем не то, что мы ожидали увидеть. А увидели мы ни много ни мало, как межзвездный корабль».