Текст книги "Феникс (СИ)"

Автор книги: Владимир Колышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

   Вопросительно и недоуменно я вглядываюсь в ясные глаза Петрова. Он не избегает взгляда, и это мне в нем нравится. Он утвердительно, резко качает головой и продолжает:

   "Не вызывал сомнений тот факт, что корабль имел древнее происхождение и пролежал в том месте по меньшей мере несколько тысяч лет. Звездолет накренился на один бок, но это не означало, что он упал в джунгли, подмяв под себя деревья, как следовало бы ожидать... это сразу бросилось бы в глаза. Нет, он как будто находился там изначально, как скалы, которые предшествовали джунглям. Деревья уже выросли позже, причем это были гигантские стволы! Они любовно охватывали корпус корабля, словно он не был инородным телом, а всегда являлся составной частью древнего леса.

   Покружив над кораблем, мы приняли решение обследовать его. Такое решение было продиктовано необходимостью разыскать на космическом судне радиопередатчик и выключить его, поскольку тот работал на частоте экспедиционного радиомаяка и полностью подавлял нужный нам сигнал. Значительный наклон верхней палубы исключал возможность посадки на нее. Окружавшие космический реликт заросли были еще менее гостеприимны. Все же мы совершили посадку в полутора километрах от объекта, найдя подходящее «окно» в сплошном многоэтажном растительном покрове.

   Я и штурман Николай Небогатых проникли на корабль. Это оказалось проще, чем пробиваться через джунгли. Люк был открыт. Кто-то неизвестный уже побывал до нас..."

   В этом месте, к великому моему неудовольствию, летчик Петров вынужден прерывать свой рассказ – Владлена завет нас ужинать. Что ж, порядок есть порядок. Я с тревогой гляжу на свою спутницу. Вид у нее очень усталый. Темные круги лежат вокруг глаз. Несмотря на загар, лицо ее кажется малокровным. Незамеченная мной ранее какая-то хрупкость появилась в ее фигуре. Видно, что поход ее вымотал. Может быть, я совершил ошибку, взяв женщину в дальнюю экспедицию, трудности которой под силу не всякому мужчине. Сумеет ли она дойти с нами до конца? А может, отправить ее на базу с воздушной оказией пока не поздно?

   За чаем Петров делает мне знак рукой и головой, намекая, что вторая часть его рассказа носит строго конфиденциальный характер. Мы покидаем шумную компанию, где главными заводилами становятся на время вновь прибывшие штурман Небогатых и летчик второго вертолета Алик Мучников.

   Мы усаживаемся на зеленый, местами бурый ковер мха, под большим раскидистым кустом папоротника. Петров дует в кружку, остужая чай, вытянув губы трубочкой, осторожно втягивает горячую жидкость в рот и глотает с бульканьем. Проглотив темно-янтарный напиток, громко выдыхает – «а-а-а!»

   Я – само нетерпение. Петров, видя мою лихорадку, продолжает свой отчет:

   «Так вот, как я уже сказал, люк был открыт. Но это был не главный вход – тот оказался запертым намертво. А вот аварийный как раз и был открыт. Причем у нас сложилось впечатление, что его открыли не изнутри, а взорвали снаружи, словно кто-то пытался прорваться на корабль. И надо сказать, им это удалось. Дверца была деформирована, петли проржавели, но проникнуть внутрь все-таки можно было...»

   Я не доношу до рта кружку, во все глаза смотрю на Петрова, смотрю так, что он смущается.

   "Но это еще не самое удивительное, – продолжает летчик после минутной паузы. – Еще при внешнем осмотре межзвездного скитальца нам бросилось в глаза поразительное сходство его с нашим кораблем, на котором мы сюда прибыли: те же обводы, те же конструктивные особенности. Мы решили, что обнаружили корабль сородичей Хумета, корабль той же серии, что и наш. Правда, смущало одно обстоятельство, видимое невооруженным глазом: между датами выпуска нашего корабля и найденного нами пролегала чудовищная пропасть времени, равная геологическим эпохам. Это какими же надо быть ретроградами, что клепать корабли одной серии на протяжении десятков, а то и сотен тысячелетий.

   Естественно, время постаралось замаскировать это сходство. Снизу корпус оброс мхом и даже как будто окаменевшими ракушками, словно корабль первую половину вечности лежал на дне моря. И я не удивлюсь, если так оно и было. Потом, очевидно, морское дно поднялось, образовав скальную возвышенность. Потом выросли джунгли. Во впадины на корпусе ветер нанес слой почвы и там проросли деревца. Но для опытного взгляда ничего не стоило отбросить этот камуфляж времени и представить корабль таким, каким он сошел со стапелей.

   Заинтригованные, мы очистили люк от густой растительности, пролезли внутрь корабля, зажгли фонари и начали его обследование. При помощи лома, прихваченного нами с собой, и накоротко замкнутых проводов, мы открыли внутреннюю переборку малой шлюзовой камеры – энергия в звездолете еще теплилась! Чем дальше вглубь мы продвигались, тем больше убеждались в совершенно нелепом, диком факте, что это не просто корабль, похожий на наш, – это был НАШ корабль!

   Вы в праве подумать, что мы сошли с ума... но что бы вы сказали, когда, открыв дверь одной из кают, очень похожей на вашу, вдруг обнаруживаете, что эта каюта именно ВАША!

   Видите ли, у себя над койкой я повесил на стену фотопортрет Мадонны... Ну, знаете, той еще Мадонны – не святой, а, скорее, распутной... американской певички... Так вот, над «скелетом» полуразрушенного ложа, на почерневшей, обезображенной временем стене, висело то, что некогда было портретом Мадонны. Только благодаря стойкому к распаду целлофану, свисавшему лохмотьями, сморщенными, как усохшая человеческая кожа, – сохранились кое-какие фрагменты изображения вперемежку с белыми пятнами окаменевшего клея. На полу, возле боковой переборки, где я собственноручно прибил деревянную полку, лежала беловато-рыжая труха, но дырки в стене от шурупов остались, хотя были забиты пылью и ржавчиной. На багажной полке я обнаружил целую гору пустых пластиковых емкостей из под «йогурта». Эту свалку любил устраивать Алик Мучников по своей лености. От прикосновения руки стаканчики, покрытые изнутри патиной вековой плесени, разлетались белой пылью.

   Мы прошли пустыми коридорами корабля. Мертвая тишина его замкнутого мира нарушалась только звуками наших шагов. Главный вход оказался наглухо задраенным. Маленький экранчик наружного наблюдения был разбит, внизу под трубами лежала вполне земного вида монтировка, какую обычно имеют при себе все шофера. Алик тронул ее носком ботинка, и она осела рыжими хлопьями. Ошеломленные открытиями, мы пошли дальше.

   Под нашими каблуками хрустело стекло или гулко отзывался металл, сумевший противостоять коррозии, а там где горели тусклые светильники, встречались островки мха. Он покрывал стены и пол рваными пятнами. Идти по этим мягко пружинящим островкам было противно, словно ступаешь по распластанной, вдавленной в пол падали. Мы чувствовали себя пленниками склепа, но воздух, надо признаться, там был легок и сух. Только витал в нем некий запах. Может быть, так пахнет вековая пыль. А может, это был запах остановившегося времени?.."

   Я слушаю летчика, повествование которого из суховатого отчета постепенно все явственнее приобретает художественную выразительность, и думаю: может быть, передо мной сидит будущий Экзюпери, во всяком случае, его повествование не лишено некоторой мрачной поэтичности. Я легко представляю себе сумрачную, зыбкую атмосферу затаенного страха этого заповедника одиночества и забвения, куда не имеет доступа ни солнце с его горячими лучами, ни лесные обитатели с их стрекотом и суетней. Легко, потому что с нечто подобным уже сталкивался в жизни. Однажды, впечатлительным подростком гуляя по берегу Камы, наткнулся на пустынном пляже вытащенное и брошенное речное судно. Я заглянул в проржавевший иллюминатор и увидел холодный мрак безнадежного запустения внутри, железные ребра шпангоутов, похожие на скелет доисторического исполина, и еще я ощутил непередаваемо жуткое чувство: на миг представилось, что корабль этот лежит на дне моря под гнетом чудовищного давления миллионов тонн воды, в кромешной тьме. Я с холодком в позвоночнике отпрянул от иллюминатора, убежал в ясный, успокоительно-солнечный день.

   Кажется, я на минуту утерял нить рассказа, и потому спешу вернуться в реальный мир. Между тем летчик говорит об обнаруженном ими некрополе:

   "...это был саркофаг из белого мрамора. Разорвав паутину и стряхнув толстый слой пыли, мы обнаружили на верхней крышке квадратное окно, закрытое толстым прозрачным камнем, наподобие горного хрусталя. Сквозь это окно было видно, что внутри лежит мумия человекоподобного существа, завернутое в белую материю, очевидно, пропитанную каким-то составом. Открытым и доступным для обозрения оставалось только лицо. Впрочем, от лица там мало что сохранилось, скорее это был череп, туго обтянутый сухой окаменевшей кожей, темно-коричневого, почти черного цвета. Морщинисты веки закрывали мертвые глаза, глубоко спрятанных на дне глазных впадин. Сохранившийся маленький рот с веером застывших морщин тоже углубился в череп, словно был втянут последним вздохом умершего.

   Стенки саркофага украшал резной растительный орнамент. Со стороны ног усопшего, на торцовой плоскости выделялась прямоугольная рамочка, внутри которой была выбита надпись, составленная из непонятных букв, похожих на руны. Я в этом деле не знаток, но запомнил их хорошо..."

   Летчик ломает веточку с куста, под которым сидит, чертит на земле надпись, после чего старательно обводит ее рамочкой, очевидно, подражая увиденной.

   – «Хумет», – читаю я машинально. – Это действительно, руны.

   – Вы умеете их читать? – удивляется летчик.

   – Видите ли, в свое время я работал художником-оформителем. Знание различных шрифтов – неотъемлемая часть моей профессии. Ради интереса я выучил и рунический алфавит. Я могу прочесть надпись, но не перевести ее. Но в данном случае перевод не требуется – это имя собственное.

   – Хумет, – медленно произносит летчик, и в голосе его звучат нотки благоговения и страха. – Да, вы знаете, пожалуй, это был он... Это его высохшие останки лежали в саркофаге – руку могу дать на отсечение!

   – Никогда не давайте членовредительные клятвы, – ворчу я полушутя, полусерьезно и интересуюсь: – Вы пытались вскрыть саркофаг? Кстати, где вы его обнаружили?

   – Так ведь я уже сказал – на последнем, самом верхнем уровне... а чтобы вскрывать – нет, Боже упаси! – Летчик загораживается ладонями от воображаемой опасности, потом, опустив голову, шепчет: – Честно сказать, и без этого-то нас охватил безотчетный мистический ужас. Мы драпанули оттуда, как нашкодившие пацаны.

   Тут летчик как будто просыпается и почти кричит:

   – Нет! Но это же совершенно невозможно! Ведь Хумет самолично провожал нас в полет, и было это полтора-два часа назад! Вы что-нибудь понимаете?

   – Конечно, – авторитетно заявляю я и улыбаюсь, – типичный случай раздвоения личности.

   – Вы меня извините, но, по-моему, сейчас не до шуток, – хмурится летчик Петров, нервно запускает пятерню в распавшиеся волосы, сжимает ладонь в кулак, словно хочет сорвать с себя скальп.

   – Дорогой мой, шутке всегда должно быть место. Помните: излишняя серьезность сгубила большевиков.

   – Вы мне не верите? – в красивых серых глазах Петрова отражается досада. – Хотите, утром слетаем вдвоем туда, и я вам все покажу?.. И саркофаг и мумию, и корабль...

   – Спасибо, не надо. У меня своих забот хватает... А вы, по прибытии на базу, доложите все обстоятельства самому Хумету... его живой ипостаси, так сказать. Поскольку дело касается личности Магистрата, то ему и решать эту проблему.

   – Хорошо, я последую вашему совету, – Петров встает и протягивает руку для прощания.

   – Вы останетесь с нами до утра или?..

   – Или... Не вижу причин здесь задерживаться.

   – Разве ночной полет не опасен?

   – Только не для современной авиации, – сверкает зубами Петров в наступившей темноте.

   – Ну что ж, не смею вас задерживать. Да... обратитесь к подъесаулу Бубнову, моему заму: у нас имеется раненый, его необходимо эвакуировать на базу. И еще... простите, что дергаю вас...

   – Да-да, слушаю вас, – летчик Петров – само терпение.

   – Впрочем... – я мучительно задумываюсь: отослать мне Владлену на базу или оставить?.. Ненавижу принимать жизненно важные решения, находясь в цейтноте. Наконец, я выдавливаю из себя нерешительное: – Это все. Я тут прикидывал: не забыл ли чего важного... Кажется, не забыл. Счастливого полета!

   – И вам счастливо дойти! Если что, сообщите – вмиг прилетим на подмогу. Обещаю, больше накладок не случится. Тот передатчик мы вырубили... Там, оказывается, таракан залез в аппаратуру и замкнул контакты...

   Летчик Петров салютует рукой и уходит к вертолетам, где опять собралось много народа. Петров идет легкой походкой – прямой, стройный, целеустремленный.

   Интересно знать, от какого недуга загибался этот с виду здоровый молодец?.. и его друзья, эти Алик и Николай – ребята хоть и не первой молодости, но мужчины в самом соку...

   Петрову и его товарищам повезло больше, их спасли джентри. Для еще одного эксперимента. Хотелось бы знать, какого?

   Я хорошо сыграл свою роль. Пусть уж лучше прямодушный, бесхитростный летчик Петров думает обо мне как о нелюбопытном чинуше, чем позволить ему тревожить людей, поднимать волну мистической истерии. Да, теперь я большой чин, а это значит, прежде всего – ответственность и осторожность. Разумеется, я поверил ему. Что-что, а надпись он выдумать не мог. По-моему, этот феномен того же порядка, что и наш фантастический полет, и связан он с перемещением во времени. Я чувствую: разгадка парадокса раздвоения Хумета и нашего небесного ковчега уже на подходе к моему сознанию. Просто у меня пока нет времени все хорошенько продумать. Но я уверен, что, посовещавшись с учеными, мы расколем этот орешек.

   Я лежу, закутавшись в спальник, придавив боком суперконтинент Пангею, и...

   Глава двадцать четвертая

   ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ

   Вы не можете себе с достаточной силой

   представить жажду авторитета и

   внутреннюю беспочвенность людей

   З. Фрейд.

   Раннее утро. Розовый рассвет. Солнце золотит верхушки могучих деревьев, а внизу, у подошвы Лысой горы, как мы нарекли место своей ночевки, стоит сумрак. Там клубится туман, отчего котловина напоминает огромную чашку остывающего чая. Картина, представшая моим глазам, напоминает полотно художника Шишкина «Утро в сосновом бору». Только медведиха с медвежатами отсутствуют да вместо вековых сосен – вековые, а может быть, и тысячелетние лепидодендроны. Какая мощь! Какое величие! Сейчас бы сюда этюдник, да запечатлеть бы эту красоту, пока не срубили ее под корень.

   Созерцание красоты облагораживает человека, помогает ему возвыситься над животным царством. Я сижу, подогнув ноги на восточный манер. Асана. Будда под сенью дерева пипала, священного фикуса – fikus religiosa. Впитываю в себя бодрящую, просветляющую ауру древнего леса. Ту самую могучую силу, что дарит жизнь миллионам особей, в нем обитающих. Они уже проснулись, они уже стрекочут, посвистывают, копошатся – все эти, как их называет Иван Карлович, «ортоптеры» – прямокрылые: саранча, кобылки, кузнечики. И тараканы. Усатые. Тараканиусы. Тараканы вы мои, таракашечки – вездесущие козявки и букашечки... Почти как у Чуковского получилось.

   Рядом со мной качнулась широкая ветвь папоротника, моя ладонь накрывает кобуру, которую я сейчас никогда не снимаю и которая, кажется, приросла ко мне. Но это всего лишь доктор Лебедев. Скромно улыбается, подсаживается рядом.

   Доктор Лебедев, Михаил Федорович – невысокий, аккуратно одетый человек с серьезным выражением на молодом лице. Лебедев всегда казался мне несколько замкнутым мягких манер человеком с приятным тихим голосом. У меня сложилось о нем такое впечатление, что если бы ему случилось попасть в критическую ситуацию, при которой обычно кричат: «Помогите!», он бы произнес ровным голосом: «Пожалуйста, сделайте милость, помогите».

   Михаил Федорович молчалив и скромен. Любимой его фразой, относящейся к своей персоне, была: «Да нет, все нормально», сопровождаемая доброй улыбкой. Иногда мне казалось – получи Лебедев ужасное ранение (тьфу-тьфу-тьфу!), он все с той же улыбкой скажет о своем самочувствии: «Да нет, все нормально». И умрет.

   – Что, тоже не спится?.. – нарушаю я молчание.

   – Все равно сейчас побудка прозвучит... Георгий Николаевич, вы мои лекарства принимаете?

   – Какие лекарства?.. а да-да, конечно, принимаю... только сейчас не помню, куда я их сунул...

   – Напрасно вы так беспечны к своему здоровью, с бойцов требуете, а сами... Не забывайте: ваш организм не кондиционирован к здешним условиям.

   – Послушайте, доктор, а вы-то, как оказались в этой компании?

   – Вы же сами меня выбрали...

   – Нет, я про другое... Я имею в виду критерий отбора, используемый джентри...

   – Кто такие джентри? – доктор смотрит на меня ясными глазами.

   – Те, кто привезли нас... Сюда, на чужую планету, попали люди, неизлечимо болевшие на Земле и спасенные джентри.

   – Я болел СПИДом.

   Я, наверное, слишком резко отшатнулся от него, так, что Лебедев рассмеялся:

   – Заразился я... нет-нет, не подумайте дурного... заразился нетривиально... Оперировал инфицированного больного, палец левой руки попал под скальпель... Спонтанный горловой спазм, проще говоря, икнул. С чего, почему? Непонятно. Хотя в практике чего только не случается... Раз профессора Киселева – знаменитейший был хирург! – в начале его практики, за минуту до начала ответственной операции вдруг пробрал понос. Да такой, знаете ли, крутой... то есть наоборот, жидкий... да... В общем, всякое бывает.

   – Тоскуете по Родине?

   – Сердцем – да, разумом – нет.

   – Поясните, будьте любезны.

   – Ну, разве можно тосковать по ребенку, который еще не родился.

   – В каком смысле?

   – Я все знаю. Мы находимся на Земле, в ее ранний период...

   – Вот как! Кто же это вам проболтался?

   – Никто не проболтался. Я умею наблюдать и делать соответствующие выводы. Как говорится, sapienti sat – разумному достаточно.

   – Ну что ж, мой дорогой доктор Ватсон, тогда, может быть, вы решите еще одну загадку.

   И я рассказываю Лебедеву то, что узнал от летчика Петрова. Минуту другую он переваривает услышанное. Потом начинает зачем-то расшнуровывать ботинок. Наконец, выдернув шнурок из дырочек, доктор растягивает его в длину и говорит:

   – Вот условная стрела времени. Оно течет, условно, от моей левой руки к правой. На одном конце находится начало нашего мира, на другом – его конец. А теперь мы соединим оба конца, что получится?

   – Кольцо, – отвечаю я, глядя, как в аккуратных руках доктора шнурок от его ботинка превращается в отвислое, неровное кольцо.

   – Совершенно верно. И это кольцо можно назвать петлей времени. Что из сего следует? – спрашивает доктор и, не дожидаясь моего ответа, который я уже готов был произнести, резюмирует: – Перенесясь в прошлое, где нам суждено жить и, по-видимому, умереть... мы через миллионы лет вновь родимся... и даже не вновь – вот он парадокс! – а просто родимся, проживем какую-то часть жизни в двадцатом веке, и даже увидим зарю двадцать первого, потом перенесемся сюда, скончаемся здесь, чтобы через миллионы лет... ну, и так далее. Это и называется петлей времени.

   – Дорогой доктор, откуда такие познания в столь далекой от медицины области?

   – Был у меня товарищ, настоящий друг, не то что некоторые... Миша Шилоносов, физик-теоретик, умнейший парень. Специализировался по коллапсирующим звездам, то есть черным дырам, с их чудовищной гравитацией и временными аномалиями. Мы с ним часто дискутировали на тему времени... Позже он ударился в религию, вступил в какую-то секту. Потом он с единомышленниками собрался ехать не то в Тибет, не то в Гималаи – искать Великих Махатм. Уехали они, да так и пропали с концами...

   – Н-да... все это весьма печально... – сочувствую я доктору.

   С минуту мы молча созерцаем, как испаряется туман под лучами солнца, восходящего над лесом. Ультрамариновые краски теней становятся прозрачней и мягче.

   – А можно ли ее разорвать, эту пресловутую петлю времени? – возвращаюсь я к интересующей меня проблеме.

   – Можно, если отменить принятое вами решение, лететь сюда.

   – Как же я его отменю? Ведь я уже принял решение...

   – Значить, невозможно, – выносит жестокий приговор доктор.

   – Послушайте, но разве не могу я в один из циклов сказать сам себе: "А ну это все на х-х-хрен! И не поеду.

   – Видите ли, Георгий Николаевич, вы никак не поймете простой истины, что нет никаких циклов! Все, что ни происходит в мире – происходит ОДИН РАЗ! Раз и навсегда. В этом и заключается величайший этический смысл Вселенной. Принимая решение, мы пишем на скрижалях истории, а скрижали эти потому и называются скрижалями, что решения наши бесповоротны, но в этом их, наших решениях, ценность и смысл.

   – А как же насчет «раздвоения» Хумета?

   – Тут налицо так называемый «археологический парадокс». Хотя ничего парадоксального в этом, в сущности, нет. Представьте, что вы археолог... Делаете раскоп и вдруг обнаруживаете собственный скелет!? Метод Герасимова позволяет восстанавливать облик по черепу...

   – Да, я об этом знаю.

   – Прекрасно. Так вот, когда мы, к сожалению, умрем, нас похоронят здесь... и когда наши кости превратятся в прах или, скажем, отпечатаются в камне, мы, живущие в ХХ веке, теоретически рассуждая, можем обнаружить свой же каменный портрет, свои останки. Повторяю, это всего лишь условные теоретические построения. Конечно же, от наших костей не останется даже пыли.

   Теперь с Хуметом разберемся. В эту эпоху почвенный слой еще только нарождается. В основном здесь еще наблюдается открытый базальт с растущими на нем мхами. Лес, конечно, дает перегной в изобилии, но все равно недостаточно его, чтобы говорить о настоящей почве. Тут даже еще трава не растет, ей просто не на чем расти. Очевидно, Хумет через много лет, когда состарится, подобно капитану Немо решит умереть на своем корабле. И чтобы мы не возводили вокруг его могилы мавзолеи, решит унестись в еще более далекое прошлое Земли. Но поскольку почва еще как следует не народилась, корабль его был обнаружен голеньким, укутанным только стволами папоротникообразных.

   – Не очень-то он маскировался. Улетел бы куда-нибудь подальше, на другую сторону Земли... или в космос...

   – Возможно, он не дотянул... В общем, что сейчас об этом говорить.

   – Тогда, – говорю я, необыкновенно воодушевляясь, – раз уж мы с вами занялись бодрящей утренней гимнастикой мозгов, не рассмотреть ли нам один заманчивый вариант...

   Я беру у доктора шнурок, расстилаю его на лишенном травы базальте, и начинаю тянуть концы шнурка в разные стороны. Петля затягивается, уменьшаясь, а концы увеличиваются. «Стрела» времени опять постепенно принимает первоначальный, прямой вид, имея лишь небольшое колечко в середине.

   – Если мы, – говорю я, испытывающе глядя в глаза доктора, – вы, я и еще кое-кто – ЗАХВАТИМ корабль джентри, сумеем разобраться в управлении им и прилетим на Землю в исходную точку...

   – Хм... – мычит доктор, вовсе не интеллигентно грызя ногти.

   – ...у нас есть шанс отговорить самих себя от полета, и петля времени разорвется!

   – Представляю, – усмехается Лебедев, – как вы, под условным номером 2, уговариваете себя, под номером 1. Шизофрения в натуральном виде. Но мысль дельная.

   Я расплываюсь в самодовольной улыбке. Однако ж доктор быстро охлаждает мой пыл:

   – А вы не пробовали сунуть металлический стержень, например лом, в шестеренки работающего механизма?

   Отчетливо вижу содрогающийся механизм под названием «UNIVERSUM», точно бьющийся в лихорадке паралитик, снопы летящих искр и, кажется, даже слышу надсадный вой, жуткий скрежет и треск ломающихся шестерней... Действительно, никто не знает, что случится со Вселенной, если попытаться изменить изначальное течение событий.

   – Я бы вернулся в эту точку, – Лебедев указывает пальцем на воображаемую точку, расположенную на уже прямом участке шнурка сразу после петли. – Таким образом, мы вернемся сразу после того, как наши первые номера улетят в прошлое. Чтобы не встречаться и не создавать запутанных ситуаций, чреватых всякого рода парадоксами.

   – Точно, – киваю я, – Те, значит, улетят, а мы вернемся... На следующий день. Как ни в чем не бывало. Лично мне не хотелось бы лишаться приобретенного здесь опыта и впечатлений. Потом будем вспоминать: хорошая была экскурсия!

   – Да, впечатлений здесь изобилие... – Доктор усиленно размышляет. – Вот какой мы делаем вывод: петля времени не замкнута до тех пор, пока мы живы... Если мы здесь погибнем, она замкнется окончательно.

   – Для каждого в отдельности, – проясняю я вопрос.

   – Разумеется... – кивает умный доктор Лебедев. – Но, возможно, я огорчу вас. Корабль Хумета обнаружен в непригодном для полетов состоянии. Судя по вашему рассказу – это просто груда металлолома, где лишь в каких-то там местах еще теплится жизнь, за счет долговечности бортовой энергетики. Очевидно, что эту гробницу – в прямом и переносном смыслах – в воздух не поднять. А, кроме того... раз корабль покоится здесь, то значит, вы НЕ СМОГЛИ ЗАХВАТИТЬ КОРАБЛЬ! И, возможно, даже ПОГИБЛИ при попытке захватить его. Так стоит ли испытывать судьбу?

   – Значит, вы решительно отказываетесь от моего плана – захватить корабль?

   – Видите ли... даже не знаю, как вам и сказать, чтобы не обидеть вас... В день принятия Конституции, нашей Конституции, мы все присягнули на верность новой родине и лично Его Высокопревосходительству Магистрату Хумету.

   Словно зябкий ветер проникает под расстегнутую рубаху. Я поставил не на ту лошадку. Мысленно рву бесполезные билеты.

   – Позвольте узнать, доктор: что вы чувствовали, когда там, на Земле, ну, на той еще Земле, подали сигнал к сбору?

   – Абсолютно ничего не чувствовал. Это были обычные сборы в дальнюю дорогу. Ничем не отличавшиеся от поездки, скажем, в Москву. Если вы полагаете, что меня гнала какая-то сверхъестественная сила, уверяю вас, вы ошибаетесь.

   – Но вы могли остаться дома? Разве вам совершенно нечего было терять?

   – А зачем я должен был остаться? Родители мои умерли давно. Жена моя... ушла к другому еще ДО ТОГО... Когда я заболел – все друзья от меня отвернулись, с работы пришлось уволиться... Положение мое было пиковое, и тут на глаза попалось объявление...

   – Объявление? – усмехаюсь я и приблизительно цитирую из «Аэлиты»: «Инженер Лось такого-то числа собирается лететь на планету Марс, требуется попутчик, обращаться в подворотню такую-то».

   – Именно так я и воспринял это объявление – как бред сумасшедшего или розыгрыш, или хитро спланированный обман. А потом подумал: что я теряю? Заложил квартиру этой фирме в обмен на билет и... Да что там говорить! Я ХОТЕЛ поехать, и я поехал, не спеша, в трамвае, денег на такси у меня не было. А трамвай ходит как раз до Айкунайса, там пешочком еще километра четыре. Вот и все. Сюда я прибыл добровольно, и вовсе не намерен возвращаться назад. И считаю своим долгом поставить вас в известность, что планы ваши, относительно захвата корабля, с точки зрения действующего нового закона – преступны. Я не могу нарушить Закон. Поэтому, не только обсуждать, но и умалчивать о готовящемся заговоре считаю преступлением.

   – Да успокойтесь, дорогой вы мой... никаких заговоров не существуют. Что ж, и потеоретизировать нельзя? А, кроме того, я лично Хумету не присягал, так что никакого предательства не совершил.

   – Быть того не может, – не верит доктор, – как же вас могли назначить на столь высокую должность без присяги?..

   – Хотите верьте, хотите нет. Я всегда был свободным и не собираюсь присягать никакому автократу. Еще в Евангелие сказано: «не сотвори себе кумира» и «не клянись». Вот я и стараюсь придерживаться этим принципам.

   – Ну что ж, по-видимому, вы Ему зачем-то нужны... Вы опасный человек. С вами лучше дружить, чем воевать... Простите, я должен идти.

   Лебедев возвращается в лагерь. Честный, лояльный гражданин нового общества. А я, подлый предатель, чужак до мозга костей, смотрю ему в спину, в такое беззащитное пространство между лопатками, и рука моя лежит на рукоятке «макара».

   Да нет, все верно. Он прав, а я нет. Представьте, что вы, мило беседуя с хорошим человеком, вдруг предлагаете ему совершить какую-нибудь гадость. Например, обокрасть его отца. Понятно, что вам плюнут в рожу. Очень часто мы, без всякого на то основания, проецируем свой образ мыслей на других людей, полагая, будто они такие же, как и мы. А они другие! Что ж, в таком случае опереться мне решительно не на кого.

   Меня охватывает ужасная тоска. И я вою мысленно: «Какие, к черту, тут могут быть захваты?! Я что, Стивен Сигал какой-нибудь? Это он и драться мастак, и с электроникой на „ты“. А что могу я? Я даже не знаю, с какой стороны к компьютеру подходят. И вообще, какого еще мне рожна надо? – сдавливаю я горло оппозиционеру в себе так, что он хрипит. – Не о тишине ли и спокойствии ты мечтал?.. Вот закончу поход, сооружу избушку, женюсь... если Владлена согласится... Заведем детей и будем жить в сени лепидодендронов. Красота! Будем растить детей, капусту и картошку выращивать, на охоту ходить, на рыбалку. И писать пейзажи. Как говорил небезызвестный Абдула: „Хороший дом, хорошая жена, что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?“... За что, собственно, погиб Верещагин? Защищая то, чего уже не было. Ну, допустим, погиб он за Державу... Но где моя Держава? У меня ничего нет. Все мое здесь».

   – Это рай! – ору я во всю глотку.

   «Ай-ай-ай!!!» – многоголосо откликается лес.

   – Это край!

   «Рай-рай-рай!» – соглашается лес.

   Прибегает, сломя голову, весь растерзанный какой-то, подъесаул Бубнов.

   – Что случилось, господин Походный Старшина?! Нападение?.. – ревет он жутким басом, выкатывая глаза так, что они того и гляди выпадут из гнезд и повиснут на кончиках воспаленных нервов.

   – Слушай, Костя, – говорю я тихим голосом, – что у нас сегодня на завтрак?

   – Сейчас узнаем... – улыбка топором рассекает его лицо, глаза втягиваются в орбиты.

   – Да, ладно, бог с ним, с завтраком... – машу я рукой, и, по-приятельски обняв его за плечо, спрашиваю: – Скажи-ка мне, Константин Васильевич... Ты присягал на верность Магистрату Хумету?

   – Так точно, – отвечает он, чувствуя себя под моей ладонью ужасно неловко, примерно, как гимназистка Рая, прижатая кем-то в темном сарае.

   – И умрешь за дело Хумета?

   В глазах подъесаула сверкает однозначный ответ: «Что за вопрос? Обидно право...», в слух же он выстреливает однообразное «так точно!»