Текст книги "Феникс (СИ)"

Автор книги: Владимир Колышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

   У костров мы раздеваемся, сушим промокшую насквозь одежду, пропитанную потом и гнилью. Раны на теле, натертые рюкзаками, смазываем смесью йодоформа с вазелином. Запашок по лагерю ползет еще тот! Но наше утомленное обоняние уже не столь чувствительно, как в первые дни похода. Отвратительные запахи оно воспринимает не так остро, как обоняние джентльмена, регулярно принимающего ванну с бактерицидным мылом «Мойдодыр». Кстати, я был бы сейчас не прочь принять душ даже без мыла. Но воду приходится экономить. Чистый источник попадается крайне редко. В основном же это водоемы с застойной водой, кишащей всяческой мерзостью, как крупной, так и микроскопической. Один Бог ведает, какие там скрываются лихорадки. Так что, пока не найдем ручей или озеро, о купании можно только мечтать. Поэтому я ограничиваюсь спиртосодержащей дезинфицирующей жидкостью. Ватным тампоном я протираю жидкостью лицо, руки и, пока не забыл, решаю дать важное указание своему заместителю по военной части. Я вызываю подъесаула.

   Подъесаул Бубнов – двадцати пяти лет, худой, жилистый, среднего роста, но благодаря худобе и длинным ногам кажется значительно выше. Рыжий ежик волос и такого же цвета усы колоритно подчеркивают холерический темперамент их владельца и придают ему некий военизированный шарм. Он хороший служака. Как все рыжие, он амбициозен, а потому исполнителен и дисциплинирован. Этот человек способен на все, даже на душевный порыв.

   Я приказываю ему лично проследить, чтобы все солдаты проделали процедуру дезинфекции.

   – Имейте в виду, – говорю я, стуча ногтем по флакону, – это средство наружное, а не внутреннее. Вы меня поняли?

   – Так точно! – отвечает Бубнов, в его низком голосе слышится сдерживаемый рык. – Будет исполнено, господин Походный Старшина!

   И вот уже по лагерю прокатываются зычные голоса хорунжия Свистунова и подхорунжия Лебедкина: «Всем пройти дезинфекцию! Рядовой Хамзин, имей в виду – это средство наружное, а не внутриутробное, понял? Смотри у меня, морда!..»

   Я доволен, но не намерен успокаиваться на достигнутом. Позавчера доктор Лебедев проводил беседу с личным составом о профилактике заболеваний в условиях тропических джунглей. Вчера я вел разговор с младшими командирами на эту тему и завтра намерен говорить о том же, и послезавтра... Я буду дотошен и пунктуален до тошноты, но постараюсь, чтобы ни один человек не свалился от болезни. Нужно каждый день, особенно в таких условиях, напоминать человеку, что он человек – иначе он оскотинится.

   Вскоре, оттесняя запах грязного белья и химикалий, воздух на территории лагеря наполняется куда более приятными ароматами полевой кухни. Люди оживляются. Брякают котелки, стучат, скребут ложки по стенкам и дну котелков. Все с аппетитом уплетают гречневую кашу с тушенкой. Только из-за одной такой еды уже стоило идти в поход. Солдат и ученых надо кормить хорошо. Ну и начальство тоже. Из народа у нас только Владлен, но и он никаких притеснений не испытывает. Ребята вообще относятся к нему с опаской. Во-первых, потому что он является «скрытой женщиной», как сказал бы наш прокурор, а во-вторых, все знают мое к нему расположение, а теперь еще и покровительство.

   Зоолог Фокин и Иван Карлович, посовещавшись о чем-то, подсаживаются ко мне с котелками. Эти двое – личности весьма контрастные. Дмитрий Леопольдович Фокин молод, подтянут, мускулист. Движется как боксер среднего веса или, скорее, мастер восточных единоборств. Лысоват спереди. Глаза карие, умные, но холодноватые. Когда он смотрит на вас, то кажется, будто он изучает редкое животное.

   Иван Карлович Бельтюков, напротив – разменял уже шестой десяток, тяжеловат, волосы у него пегие из-за седины; глаза выцветшие, невыразительные. Угреватый, бугристый нос и пышные усы, переходящие в бороду, выдает в нем человека консервативных взглядов, часто презрительно-высокомерного, но с могучим интеллектом, гордого и деятельного. Борода и очки в какой-то старомодной оправе делают Ивана Карловича похожим на «настоящего», классического ученого, даже с некоторой утрированностью.

   Какое-то время мы молча трапезничаем, лишь изредка переглядываемся. Впрочем, молчание наше весьма относительное. Иван Карлович ест с шумом, причмокиванием и даже с каким-то младенческим гуканьем. Наконец, насытившись, он бросает ложку в пустой котелок. Откидывается на подстилке из нарубленных веток папоротника, вытирает бороду рукой, а ладонь – о волосатые свои ноги; после чего требует чаю, словно находится не в походе, на привале, где все равны, а сидит за столиком в «Национале».

   Владлен скромно объявляет, что пойдет похлопочет насчет чая, и удаляется.

   Раскованные манеры коллеги смущают Фокина. Тонкие его губы нервно подергиваются в извинительной полуулыбке. Не поднимая взгляда от котелка, Дмитрий с преувеличенной старательностью выскребает со дна остатки каши с ароматными волокнами тушенки. Высоко закаченные рукава его военной рубашки открывают взору эстетично вылепленные бицепсы. Аккуратные руки, но ничем не выдающиеся. Однако видел я как он этой ладонью с одного удара, словно тростинку, перерубил дерево толщиной в несколько дюймов. В молодости я как-то попробовал ударить пару раз по деревяшке. В результате ладонь моя посинела и распухла так, что я зарекся использовать свою руку в качестве топора. Но стал уважать людей, которые способны на такую замену. Хотя, в принципе, я против грубой силы. Однако, если она эстетична, а главное, моральна, исповедует философию добра, то такую силу я приветствую.

   – Господин Колосов, – в типично штатской манере обращается ко мне Иван Карлович, едва деятельная фигура Владлена растворяется в лагерной толчее. – Мы тут с коллегами сравнили кой-какие данные и пришли к сенсационному выводу, как любят выражаться газетчики...

   Из уважения к ученому я делаю заинтересованное лицо и перестаю есть. Но энтомолог вдруг замолкает и начинает шарить вокруг себя руками в поисках не принесенного официантом чая. Сомнения ли грызут его или боязнь потерять репутацию серьезного ученого, но дальше вступления у него дело не идет. Тогда Дмитрий Фокин, с раскованной прямотой молодости, приходит ему на выручку.

   – Дело тут вот в чем... – говорит зоолог, доверительно ко мне придвигаясь. – Нам кажется... нет, мы просто убеждены, что... Понимаете, Георгий Николаевич, все полагают, будто нас привезли на одну из планет системы Беты Водолея, так?

   – Согласно купленным билетам, это так, – подтверждаю я, однако на всякий случай изображаю на лице скептическую усмешку человека, знающего больше, чем говорящего об этом вслух.

   – Вот и вы тоже сомневаетесь, – воодушевляется зоолог Фокин, – и правильно делаете. Кое-кто поспешил окрестить эту планету Новой Землей, а это не совсем верно. Даже совсем неверно. Это – Старая Земля!

   – В каком смысле – «старая»? – говорю я, отстраняя от себя котелок. Есть мне уже не хочется.

   – В буквальном, – отвечает Иван Карлович, решаясь наконец сказать свое веское слово. – Мы находимся на Земле, на нашей родной планете, но в ту ее эпоху, когда жизнь только начала развиваться. По нашим прикидкам – сейчас конец Каменноугольного или самое начало Пермского периода Палеозоя – эры древней жизни.

   – Почему именно Пермского периода? – осведомляюсь я.

   – Видите ли, – отвечает Иван Карлович, – вы, наверное, заметили, что здесь нет мух, комаров и других кровососущих насекомых. Отсутствуют бабочки. Все они появятся гораздо позднее, в Юрском периоде – примерно, через 150 миллионов лет. Зато равнокрылые хоботные – гомоптера – тли, цикады, известные именно с Пермского периода Палеозойской эры, наблюдаются в большом разнообразии.

   – Совершенно отсутствуют покрытосемянные, цветковые растения, – дополняет картину ботаник Полуньев. Оказывается, он сидел у меня за спиной, незаметно присоединившись к нашему синклиту.

   Полуньев – прелюбопытнейший тип рассеянного ученого. Спец по флоре откидывает упавшую на глаза длинную прядь грязных волос с проблесками седины и продолжает:

   – Но уже изредка встречаются голосемянные. Вспомните, вчера мы проходили через молодой сосновый бор... Хотя по-прежнему господствует древовидный папоротник. И вообще папоротники всевозможных видов. Passim* – гигантские хвощи, плауны...

   [ *Passim – Повсюду (лат.)]

   – И дикое количество тараканов, – говорю я, подбрасывая факты в копилку их теории.

   – Совершенно верно, надотряд тараканообразных – бляттиа – в это время составляли большую часть фауны насекомых.

   – Господа, прошу в компании не выражаться матом. Мы с вами не на заседании Политбюро ЦК КПСС, – делаю я замечание ученым.

   – Помилосердствуйте! Никто и не думал выражаться, – пугается Полуньев. – Я сказал «бляттиа». Это латинское название одного из видов тараканообразных. Наш Аркаша как раз из этой породы. Иван Карлович назвал их мегалоблятта.

   Бородатый энтомолог важно кивает головой, подтверждая слова Полуньева.

   – Тогда прошу прощения, – поднимаю я руки вверх. – А как насчет настоящих животных? – интересуюсь я с весьма практической точки зрения.

   – А разве насекомые – не настоящие животные? – удивляются ученые.

   – Ну, разумеется, – поспешно, чтобы мой ляпсус не стал заметен, соглашаюсь я, – но я-то имею в виду НАСТОЯЩИХ животных в смысле ВЫСШИХ, под которыми простые люди обычно подразумевают, кроме безобидных белочек и зайчиков, – хищников типа динозавров или там львов, медведей...

   – Ни один из названных вами видов еще не появился, – тоном терпеливого учителя говорит Иван Карлович, однако на лице его легко читается некоторое смятение чувств от своих же, только что сказанных слов, настолько все это звучит нелепо, дико, необычно. – Все эти представители фауны ПОЯВЯТСЯ в далеком будущем, только через десятки, а то и сотни миллионов лет.

   – Ну, уж если вы тоскуете по НАСТОЯЩИМ животным, – сказал Фокин с кривой улыбочкой, – то, пожалуй, вы их увидите. Я имею в виду СТЕГОЦЕФАЛОВ, предков динозавров. Эти земноводные отличаются большим разнообразием в размерах: от нескольких сантиметров до 4 метров в длину, наличием костных щитков в виде панциря на голове и мелких щитков на брюхе. Стегоцефалами, то есть плоскоголовыми древних земноводных называют за плоскую форму головы. Полагаю, что на берегу моря мы их встретим в достаточном количестве. Ведь мы находимся в эпохе процветания рептилий.

   – А они не агрессивные? – спрашиваю я осторожно.

   – Не более чем корова, пасущаяся на лугу, – отмахивается зоолог.

   – Ну, хорошо, – говорю я, судорожно переводя дыхание, – вы меня почти убедили. – Но ведь мы летели в космосе, и все такое... Я сам лично видел, как удалялась Земля... Или это блеф? Хумет и стоящие за ним силы пытаются заморочить нам головы, нет?

   – Видите ли, – мудрый Иван Карлович хмурит брови, – космический полет имел место, это бесспорный факт... Но, если хотите, мы летели в ПРОШЛОЕ! Прошлое – это ведь не только время, но и пространство. Вы представляете – где находилась Земля 250-280 миллионов лет назад? Может быть, на другом конце Галактики... а то и дальше.

   – Но если это Земля, – вставляю я веско, указывая пальцем себе под ноги, – то где же ее вечный спутник – Луна? (Теперь я смотрю на небо.) Ведь нет же Луны! Целый месяц здесь живем, ни разу ее не наблюдали.

   Ну, это как раз легко объяснимо, отвечают мне ученые мужи. Большое заблуждение считать Луну вечным спутником нашей планеты. Луна – довольно-таки позднее приобретение Земли. Согласно многим теориям, которые, кстати, подтверждаются легендами народов мира, скорбный лик ночного светила появился на горизонте событий уже на памяти человечества. Именно ее массивное тело, захваченное Землей, и вызвало, по предположению некоторых ученых, Всемирный потоп и другие катаклизмы, почти истребившие современников Ноя.

   – Гм... Действительно сенсационное открытие вы совершили, господа ученые, – говорю я, но не сдаюсь, оппонирую: – И все же, нельзя ли предположить, что произошло просто любопытное совпадение... Неужто во Вселенной не отыщется планеты, похожей на нашу Землю, в том числе на Землю древнего периода? Насколько я помню из школьного курса астрономии, только в нашей Галактике насчитывается порядка двухсот пятидесяти миллиардов звезд. Это много, господа, согласитесь, есть из чего выбирать.

   Относительно выбора – велик он или мал – можно еще поспорить, отвечают мне господа ученые, но вряд ли имеет смысл затевать дискуссии подобного рода. У нас есть неопровержимые доказательства. Мы просто не хотим вас утомлять формулами, графиками, анализами и прочим. Просто поверьте на слово специалистам.

   – О'кей! – соглашаюсь я, усвоенным с детства, любимым восклицанием моего папаши (его из немецкого лагеря освобождали американцы, а молодость так восприимчива), – вы меня убедили окончательно и бесповоротно. Но давайте отложим обсуждение этой темы до более подходящего случая, когда вернемся домой. (Домой! Быстро же человек адаптируется.) Пока же, друзья, прошу держать эту информацию в секрете... На всякий случай. А теперь будем пить чай!

   Последнюю фразу я произношу потому, что вижу Владлена, направляющегося к нам с небольшим металлическим подносом в руках, на котором стоят дымящиеся кружки с чаем. К ароматному, пахнущему костром, напитку мы получаем пачку сухого земляничного печенья на всю компанию. Владлен принимает пустой поднос. Я неодобрительно провожаю взглядом сей предмет барства.

   – На кой черт ты его взял с собой? – ворчу я, впрочем, беззлобно. – Только лишний вес... Ведь все на себе тащим.

   – Да какой там вес... – легкомысленно машет рукой Владлен. – Алюминий... Зато подносить очень удобно.

   Он уходит, чтобы приготовить постели – мне и себе. «Какая же я скотина, – укоряю себя, – отругал человека ни за что».

   Однако словечко «подносить» как-то нехорошо меня кольнуло. Владлен добровольно стал моим адъютантом, хотя я вовсе не просил его об этом. Значит, что-то есть в его характере, некая предрасположенность к служению другому человеку. Вот меня же не заставишь кому-нибудь прислуживать. Впрочем, я все время забываю, что товарищ мой – женщина. Это не лакейство, это женское стремление служить близким: брату, мужу, любимому человеку. Может быть, я ей нравлюсь? А ведь у Владлены очень красивые голубые глаза, цвета незабудок. Надо будет ей как-нибудь сказать об этом, для поддержания ее самомнения. Но только не сейчас, не перед постелью. А то поймет меня превратно.

   Я разживаюсь у кострового малой толикой горячей воды. И эту ничтожную порцию еще разделяю. Одну часть оставляю для чистки зубов, другой – всполаскиваю кружку, ложку и, обжигая пальцы, мою свой котелок. Все смотрят на меня как на чудика. Однако я, несмотря на свое новое положение, не собираюсь менять укоренившиеся привычки. Это, во-первых. А во-вторых, теперь, чтобы я ни делал – дурное или хорошее, станет предметом для подражания. Так уж устроено человеческое общество. Поговорка: «Рыба гниет с головы» возникла не на пустом месте.

   – Спокойной ночи, господа, – прощаюсь я с ученой братией и иду спать.

   Они задумываются, почесывая немытые бороды и шевелюры, потом встают и идут мыть свою посуду. Даже Иван Карлович.

   Владлен уже «окуклился» на подстилке из ветвей папоротника. Почистив зубы, я ложусь рядом на такую же подстилку, остро пахнущую таинственным палеозоем; кряхтя, залезаю в спальный мешок, потом трогаю приятеля за плечо. Он поворачивается и сквозь сетчатый клапан, прикрывающий его лицо, вопросительно глядит на меня своими «незабудками».

   – Спасибо за чай и постель, – говорю я. – И, пожалуйста, извини за грубость... Спокойной ночи.

   – Спокойной ночи, господин Старшина, – учтиво отзывается он.

   – Владлен, будь любезен, не называй меня господином Старшиной. А то получается, право слово, как у Чехова, – «толстый и тонкий»...

   – Хорошо, товарищ подполковник.

   – Тьфу ты! Давай – без чинов, а?

   – Ладно. Спокойной ночи, Георгий Николаевич.

   Я досадливо кашляю и резко задергиваю молнию на спальном мешке, после чего изнутри затягиваю мелкоячеистый клапан на лице, чтобы не забрались ко мне тараканы. Закрываю глаза. Все, я не человек, я «куколка» бабочки, лежу, никого не трогаю, пусть и меня никто не трогает. Силюсь представить лицо Инги, и не могу вызвать желанный облик на «внутренний экран» памяти, только маячит какой-то неясный образ. Зато четко вижу Калерию Борисовну с ее пышными формами, агрессивно сексуальными формами... Уйди, Калерия, сейчас мне не до тебя... Глухо слышится перебранка казаков, собирающихся в ночной дозор. Что это я: улегся, а посты не проверил?.. Ладно, подъесаул проверит...

   «Отделения, стройсь!.. – эхом разносится по лесу. – Запомните первое правило маскировки: чтобы быть похожим на куст, надо думать как куст». – «Господин подъесаул, а можно я прикинусь деревом?» – «Можно, только имей в виду, что дубы здесь не растут...»

   «Кто еще не получил дозорную амуницию? Второе отделение, Белов! Прибор имеешь?» – «Он завсегда с прибором... ха-ха-ха!» – «Отставить! Я говорю о приборе ночного видения». – «Да зачем он мне, господин хорунжий, мы, с Пролетарки, и так глазастые, ночью как кошки видим. У нас на улицах никогда фонарей не было, акромя под глазами». – «Прекратить пререкания, шутники. Шутки утром будут шутить... те, кто останется в живых... Белов, бегом – марш к вахмистру, возьмешь прибор... Мытягин!» – «Ась?» – «По морде хрясь! Ты мне брось эти свои гражданские словечки. Ты не в деревне на гумне... Отвечай, как положено. Устав забыл?!. С прибором?» – «Так точно, господин хорунжий». – «А батарейки взял?» – «А он разве на батарейках?» – «А ты как думал, коровья твоя голова?..»

   Дозорные проходят мимо меня, лезут в кусты, с треском ломают ветки, как неповоротливые медведи в малиннике. Потом все стихает. На темном экране моего сознания по-прежнему разлита чернота и на этом фоне периодически вспыхивают, расширяются и угасают светло-фиолетовые вселенные. Под этот аккомпанемент хорошо думать о Вечности. Особенно в свете полученной сегодня информации. Но думается почему-то о потерянном навсегда мире.

   Тут мое сознание, точно молния, озаряет мысль, от которой я прихожу сначала в дикий восторг, потом снова впадаю в уныние. Но все же есть какое-то утешение в том, что мир, о котором я тоскую, ЕЩЕ НЕ РОДИЛСЯ! Никто не умер! Ни мама моя, ни близкие. Никто не страдал от горечи потерь. Они – мои родные, близкие, знакомые и просто мои современники – родятся через... 300 миллионов лет! Боже Иисусе! МНЕ САМОМУ ЕЩЕ ПРЕДСТОИТ РОДИТЬСЯ! Но тогда получается... получается...

   Глава двадцать первая

   БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

   31-й день 1 года Э.П. Экспедиция: день четвертый

   Мне показалось, что я только задремал, как начинается яростная пальба. Вскакиваю, но тут же, как куль с картошкой, падаю мордой в землю. Это спасает меня. Раздается оглушительный взрыв. Ударная волна от него смрадным вихрем проносится над головой. Стрельба и крики усиливаются, в лагере начинается паника. Боже! только этого не хватало! Вот так всегда: учеба, тренировки, а как дойдет до дела...

   Гремит еще один взрыв, добавляет звону в ушах. Черт! Не могу нащупать замок молнии. Наконец вскрываю оболочку спальника, выпрастываю руки. Извиваясь, выкарабкиваюсь из кокона-мешка – оказывается, уже наступило утро. Спросонья все плывет перед глазами, но замечаю: какой-то броневик зеленоватого цвета прет по территории лагеря, круша и сметая все на своем пути. Затем делает резкий разворот и производит по мечущимся в панике людям третий залп.

   Сначала из броневика, как из брандспойта, ударяет струя жидкости, которая тут же превращается в расширяющееся облако, наконец, облако с грохотом взрывается. Солдаты падают, как кегли. После взрыва плотный туман накрывает лагерь. Кто-то бестолково мечется. Кто-то зовет маму (Господи! Многие же из них – новобранцы...). Другие, самые хладнокровные, открывают прицельный огонь из автоматов по темной глыбе броневика, едва просматриваемой сквозь клубящийся туман, от которого перехватывает дыхание и ручьем текут слезы. Остальные бойцы, совсем обезумев, стреляют по деревьям, кустам, бьют куда ни попадя, надеясь наугад поразить атакующего врага. Две шальные пули пропарывают воздух в каких-то сантиметрах от моего виска. Повернув голову, вжимаюсь в землю, вижу бегущего подъесаула с пистолетом в руке и в одном ботинке на ногах. Кричу ему, чтобы люди прекратили стрельбу и легли на землю. Бубновский рык разносится по разгромленному лагерю: «Прекратить огонь! Всем залечь! И надеть противогазы!»

   И сразу наступает тишина. Слава Богу, думаю я, натягивая резиновую маску с симметричными бульбами фильтров, еще немного и мы бы перестреляли друг друга в этом долбаном тумане. Подъесаул подползает ко мне для выработки плана контратаки. Мы долго откашливаемся и отплевываемся в противогазы, не в силах сказать ни слова. Глаза Бубнова за круглыми стеклами резиновой маски красны и выпучены, как у рака, которого варят в крутом кипятке. Преодолев спазмы, он начинает что-то говорить задушенным голосом с металлическими обертонами. Я отвечаю таким же придушенным голосом, морщась от каждого громко произносимого слова. Металлическими иглами вонзаются они в уши, словно проклятая образина хочет запихнуть в меня обратно все мои выкрики.

   Подъесаул слушает меня, недовольно вертит хоботом противогаза, видимо он, как и я, порядком оглушен взрывами. Наконец нам надоедает слушать свое неразборчивое гундение. Видя, что ядовитый туман постепенно рассеивается, мы рискуем снять противогазы. И тут вдруг выясняется, что противник отошел, бесследно растворясь в джунглях, оставив подбитый броневик.

   Мы группируемся и двумя отделениями с опаской приближаемся к брошенной машине с разных сторон. От нее несет какой-то вонью, вовсе даже не машинной. Так может пахнуть живое существо, то есть бывшее живым, а теперь оно безусловно мертво.

   Это жук. Гигантских размеров. Примерно, с малолитражный автомобиль. Почему я принял его за броневик? Наверное, меня ввели в заблуждение его габариты и огневая мощь. А вообще-то, спросонья и не то еще могло привидеться.

   У жука длиннющие усы и жуткие рога, ветвящиеся в горизонтальной плоскости. Хитиновая броня матово блестит, переливаясь всеми оттенками зеленого и синего цветов, как драгоценный камень. Недаром древние египтяне так любили украшать свои вещи надкрылками жуков наравне с драгоценными камнями.

   Пар конденсируется на холодном хитине в мелкие капли воды, которые стекают вниз. Кажется, что жук усиленно потеет от страха. Я заглядываю в здоровенный глаз жука и вижу свою перекошенную физиономию, растиражированную в сотнях экземплярах многочисленными фасетками. Отражения синхронно дергают головой, мигают глазами и представляют из себя комическое зрелище. Для кого-нибудь постороннего. Но не для меня. Я нахожу, что выгляжу ужасно: весь зарос щетиной, как абрек. Но жук выглядит еще хуже. С правой стороны блестящая броня мастодонта порядком изрешечена пулями от автоматов. Из рваных проломов в хитине сочится белая жидкость, на вид и запах весьма мерзкая.

   Кое-кто из солдат пробует на прочность рога, с усилием их выламывает, чтобы дома похвастаться своим охотничьим трофеем. Вскоре приходят наши спецы по флоре и фауне – босиком, в трусах и майках, и в очках. Очень серьезный у них вид. Осматривают, измеряют, записывают результаты в блокноты. Восторженность первооткрывателей так и льется из их глаз вместе со слезами – остаточное воздействие газовой атаки.

   Иван Карлович и его коллеги устраивают короткий словесный междусобойчик по поводу родовой принадлежности трофея. Наконец сходятся на том, что название Голиаф Реликтус не будет противоречить общепринятой классификации. Определив верхнюю ступеньку классификационной лестницы, спускаться по ней вниз для них уже не представляет никакого затруднения. Судя по защитной реакции, животное следует отнести к виду жука-бомбардира. Он, удирая, отстреливается от врагов. Выбрасывает едкую струю жидкости из конца брюшка. От соприкосновения с воздухом сложные вещества оборонной жидкости бомбардира образуют гремучий газ, который, расширяясь, самопроизвольно взрывается. Химическое следствие такого взрыва – густые облака водяного пара, служащие жуку дополнительной защитой. Под прикрытием такой «дымовой» завесы бомбардир удирает от врага.

   Все эти премудрости Иван Карлович популярно объясняет нам – неспециалистам – и успокаивает, говоря, что данный вид жука не агрессивен, имеет довольно миролюбивый нрав, стреляет только в целях самозащиты. Да и оружие у него, в общем-то, гуманное – больше психологическое, нежели убойное. Шумовой и слезоточиво (для человека) -удушающий эффекты – вот, пожалуй, основные «поражающие» факторы взрыва его оборонной жидкости.

   Картина становится ясной. Жук – безобидная душа – случайно вторгся на территорию лагеря и был обстрелян недремлющими часовыми (молодцы! не спали). Испугавшись, бомбардир отрыл «огонь» из своего главного калибра, вызвав в лагере панику и неразбериху (плохо, надо будет провести учения на внезапное нападение противника). Вот так это было.

   Несмотря на идиллические, благодушные уверения Ивана Карловича, свойственные, в общем-то, всем держателям собак и специалистам, изучающим хищных животных, мы все-таки не отделываемся легким испугом. Учитывая размеры жука-бомбардира, нашему войску, к сожалению, причинен некоторый ущерб. Подъесаул Бубнов, успевший одеться и застегнуться на почти все пуговицы, докладывает мне, что порядок восстановлен, раненым оказывается медицинская помощь.

   – Сколько пострадавших? – спрашиваю я с тайным ужасом.

   – Двое легко контужены взрывами, трое временно ослепли. Один легко ранен в руку. Пулю доктор уже вынул, кость не задета, так что казак скоро поправится.

   – Ослепшие точно прозреют? – с тревогой вопрошаю я.

   – Доктор советовался с зоологами и сказал, что зрение восстановится через пару часов.

   – Хорошо, – говорю я, облегченно вздыхая, то есть – очень скверно! Сегодняшняя паника доказывает, что мы плохо подготовлены к возможным атакам противника. Вот что, подъесаул... Сегодня до обеда и после ужина проведите с личным составом учебно-тренировочные занятия по отработке реакции на внезапное нападение врага и слаженности действий при обороне. Слаженность, слаженность и еще раз слаженность. Каждый должен знать свое место в бою и стрелять по врагу, а не по своим товарищам. Понятно?

   – Так точно, господин Походный Старшина!

   – Подумайте над тактикой обороны во время стоянок. Вечером доложите результаты... посоветуемся. Выполняйте!

   – Слушаюсь, ваше высокоблагородие! – рявкает подъесаул, щелкает каблуками и стремглав мчится наводить порядок вверенном ему войске.

   Чтобы дать возможность людям прийти в себя, восстановить силы, а раненным более или менее поправиться, я объявляю сегодняшний день днем отдыха. Пусть каждый займется собственными и общественными делами. И вот мы чиним порванную одежду, чистим оружие, готовим еду. Картографы-топографы затевают какие-то замеры местности, делают засечки на деревьях и возятся с приборами, с картами, которые постепенно приобретают все более зримые черты. Ученые с головой окунаются в изучение флоры и фауны. Отлавливают для своей коллекции всяких мелких жучков, кузнечиков и прочую ползающую и пытающуюся летать живность. К каждому ученому я прикрепляю бойца, а то и двух для охраны и сбережения ценного специалиста. Для присмотра за ботаником Полуньевым выделяю сразу несколько казаков во главе с урядником.

   Ботаник Полуньев – весьма примечательная, комичная личность. Относительно молод. У него продолговатое лицо с продольными морщинами на впалых щеках; длинные, ниспадающие на плечи волосы с седыми прядями (вот почему «относительно»), обветренные губы, по-видимому, он постоянно страдает от жажды. Нескладный, как богомол, высокого роста, с длинными руками. Чудаковат. Я зову его Паганелем (про себя), потому что он очень уж на него похож. Даже своей рассеянностью и такой же беспомощностью в вопросах быта. С безвредным характером, он кажется беззащитным. И при всей своей уязвимости, начисто лишен чувства самосохранения. Поэтому за ним постоянно нужен глаз да глаз.

   Паганель был дальнозорким, в близи же видел плохо и при необходимости надевал очки с круглыми стеклами в тонкой металлической оправе, как у битла – Джона Леннона. Чтобы они не съезжали с носа и не терялись, Паганель связал их дужки резинкой от трусов. С этого момента процедура надевания очков усложнилась, зато очки теперь терялись реже. Когда в очках отпадала необходимость, ботаник просто сдвигал их на лоб и ходил так, словно некое многоглазое существо.

   Паганель – в грязных шортах, голенастый, жилистый с костлявыми коленями – ползает по кустам, казаки помогают собирать ему образцы растений для его гербария. Он читает им лекции по ботанике, казаки слушают его с сочувственным выражением на лицах и втайне всячески над ним подшучивают. Впрочем, довольно беззлобно.

   Я до самого обеда был занят тем, что описывал в своем личном дневнике события, случившиеся с нами во время пути. Потом записал то же самое, но более кратко и без эмоций в походный журнал для отчета перед начальством. Теперь я, отдыхая, наблюдаю, как подъесаул проводит учения по отражению атаки условного противника.

   В качестве условного противника служат чучела чудовищ, выставленных вокруг лагеря. Чудища сделаны из папоротниковых растений, связанных лианами в снопы. Снопы неровно стоят на сучковатых ногах и нестрашно грозят сучковатыми же рогами и усами. «Слаженность, слаженность и еще раз слаженность! – разносится по лагерю громогласный голос подъесаула Бубнова. – Каждый должен знать свое место! Рядовой Хамзин, твое где место?» – «У параши», – подсказывает кто-то. Все ржут здоровым смехом. «Абрамкин! Остряк, твою мутер... Внимание! Атака! По врагу, короткими очередями – пли!»

   Воздух содрогается от залпа. Эхо дробно раскатывается по лесу. Противник разнесен в клочья. «Молодцы, удальцы! Пока все свободны, кроме дневальных и караульных. Попугаев, Бражников, Дементьев, Абрамкин, Куприянов – в ближний дозор. И помните: ровно в 19-00 состоится очередное внезапное нападение условного противника. Разойдись!»

   За обедом Иван Карлович сообщает мне такое, отчего я содрогаюсь всем телом, и мурашки бегут по коже.

   – Нам крупно повезло, – говорит он и, как всегда, сопит и причмокивает, – что во время заварушки не горели костры.