Текст книги "Исток"

Автор книги: Владимир Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

* * *

Очнулся Могута в плетёной клетке, где сидел, скорчившись в три погибели. Сквозь узкую щёлку видел вокруг бескрайнюю рыжую степь, диких кочевников, одетых в звериные шкуры.

Вечером стали биваком, сунули Могуте в клетку горелую лепёшку. На боярской усадьбе от такой еды последний пёс отвернул бы морду, а тут выбирать не приходилось.

Сгрыз Могута лепёшку и ещё попросил.

   – Ты слышишь ли меня?! Хлеба дай!.. – потребовал Могута.

Желтозубый степняк сквозь дырку подал ему тыкву-горлянку, наполовину наполненную водой. А другую лепёшку пожалел, так и не дал.

   – Да ты позови кого-нибудь, кто по-нашему разумеет! – отчаянно говорил Могута. – За меня знатный выкуп дадут! Я же боярин!.. А ты меня чёрствой лепёшкой кормишь...

С рассветом степняки снова двинулись в путь и скакали без остановки до самого вечера. Прискакали в большое стойбище.

Из клетки Могуту выпустили, но столкнули в глубокую яму, где до него, судя по засохшим нечистотам, перебывало уже много таких же несчастных...

И потекли однообразные дни плена.

В один из дней в яму к Могуте столкнули высокого худого грека, одетого в чёрную монашескую одежду.

   – Мир тебе, узник! – обратился вновь прибывший к Могуте.

   – Здоров будь... – ответил боярин, разглядывая грека.

Странным был товарищ по несчастью – избит так, что живого места на лице нет, а глаза сияют.

   – Чему радуешься? – спросил его Могута.

   – Господь посылает испытания, и нам подобает выдерживать их с честью. Спасителю на кресте было труднее!..

Могута отвернулся, но грек придвинулся ближе к нему и заговорил с таким жаром, словно был он на площади и вокруг него собрались единомышленники:

   – Все мы грешники, брат, и надобно нам возблагодарить Господа за то, что послал сии испытания, дабы в безмерной доброте Своей дать нам возможность искупить хотя бы малую часть наших грехов!.. Вы, тавроскифы, блуждаете во мраке, в то время как истина – вот она, совсем рядом! Вы смотрите на страдания как на зло, но это не так. И даже сама смерть, которой боятся люди несведущие, есть величайшее благо и естественное спасение от печалей, тревог и мирской суеты, есть полное и окончательное освобождение от всех бед и страданий...

   – А коли так, сделай себе петлю да и кончай страдания, – сердито сказал Могута.

   – А вот это – ещё больший грех! – в ужасе округлил глаза пленник. – То, что даровано Богом, может отнять только сам Господь!.. Да ты не печалуйся, брат! Будет угодно Господу – вызволит нас из полона.

Затем пленник опустился на колени и стал сосредоточенно молить своего Бога. Уж что он там шептал, Могута не слушал и скоро заснул.

Утром Могута проснулся – а этот, в чёрной рясе, опять на коленях, опять губы шевелятся, правой рукой быстро-быстро крестится, лбом до самой земли опускается.

Посмотрел на Могуту и улыбнулся, словно дитя несмышлёное.

Подумал Могута, что от такого соседа всякого ждать можно: привидится ему сдуру, будто смерть иноплеменника будет угодна его богам, и запросто задушит, ещё и улыбнётся ласково на прощанье.

Не дожидаясь вопросов Могуты, грек заговорил быстро и плавно:

   – Человек создан Творцом для блаженства. Для того блаженства, которое заключается в самом человеке. Если человек добродетелен, то он будет счастлив даже в оковах, потому что невозможно пленить его бессмертную душу. Как бы ни были велики земные страдания добродетельного человека, они временны, смерть прекращает их, а в загробной жизни его ожидает вечное блаженство.

Сверху в яму заглянул стражник, кинул две лепёшки.

Могута взял одну, чёрствую, словно камень, и стал жадно грызть, а собрат по несчастью даже не поглядел на еду.

   – Страдающего в нашей юдоли плача добродетельного человека можно сравнить с невольником, который завтра будет венчан на царство. Разве кто-то посмеет назвать такого узника несчастным? Завтра он станет царём!..

   – Если сразу выкуп за нас не взяли, завтра нас могут убить, как собак, – проворчал Могута, подбирая крошки с ладони и отправляя их в рот.

   – А я говорю тебе: даже единственный волосок не упадёт с головы добродетельного человека без воли Божией!..

Могута снисходительно поглядел на страдальца и отвернулся. Грек погрыз лепёшку и вновь обратился к Могуте:

   – У всякого человека есть возможность, дарованная ему Богом, – обрести вечное блаженство... Стоит только уверовать в это...

Могута молчал.

Он не нуждался в вечном блаженстве.

Он желал лишь одного – воли!..

* * *

Две лодьи боярина Надёжи подошли к Киеву в пятницу утром, когда на Подоле кипел торг.

Безрадостным было то возвращение, хотя лодьи и были до краёв наполнены заморским товаром.

Прибежала на берег боярыня Радмила, выслушала худые вести и заголосила, катаясь по сырой земле. Как ни утешал её Надёжа, над речным берегом безостановочно неслись рыдания:

   – Свет очей моих, Могутушка, на кого ж ты нас покинул?! Как жить нам теперь без тебя?!

Две гречанки жались друг к другу, сидя на дне головной лодьи. Елена изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться вместе с простоволосой боярыней.

Лодейники хмуро таскали мешки в амбары, убирали в лодейный сарай снасти и вёсла. Кормщики руководили разгрузкой, против обыкновения обходясь без крепких слов.

Послышался топот копыт, и на берег вынеслась полусотня князя Аскольда.

Надёжа сорвал с головы колпак, низко поклонился светлому князю.

   – Здоров будь, Надёжа! – спешиваясь и бросая поводья подбежавшему пасынку, сказал Аскольд. – Что слышно в мире?

   – Светлый князь, совсем житья не стало от степняков!.. Подстерегли нас на порогах, напали в темноте... Боярина Могуту в полон увели, два десятка лодейников жизни лишили... Доколе нам терпеть от лихих разбойников?!

   – А отчего же ты сам ходил, а не с нашим караваном? – укорил его Аскольд. – Наши лодьи все целы.

   – Дак ведь хотелось прежде всех в Корсунь прийти, поскорее обернуться, – виновато оправдывался Надёжа.

   – А черниц где взял? Тоже в Корсуни купил?

   – В Суроже... – не поднимая головы, ответил Надёжа. – В монастыре... Одна из них, сказывали, невестой царьградского императора была... Светлый князь, возьми их себе!..

   – И то... – усмехнулся Аскольд. – Успел откупиться, Надёжа... И впредь запомни: не поступай вопреки справедливости, не иди против закона – если и не навредишь себе, всё равно будешь сожалеть о содеянном. За твои разбойные дела достоин ты наказания, но коль черниц мне отдал, так тому и быть – прощаю.

Обернувшись к своим пасынкам, Аскольд негромко скомандовал, и в тот же миг черниц на руках вынесли из лодий, усадили на коней и увезли.

* * *

По утрам великий князь Киевский Дир творил суд и расправу.

С утра заполнялась ратниками просторная Пасынча беседа – место ежедневного сбора дружины на смотр, на беседу, на развод караулов, на распределение неотложных работ...

Княжеский Детинец был центром всей жизни Киева. Сюда приводили на расправу воров, пойманных ночью на месте преступления. Здесь княжеские тиуны разбирали тяжбы между горожанами, а сам князь разрешал споры лишь бояр, старцев градских да старших дружинников.

Суд вершился гласно, в присутствии волхва и смердов. Свидетели – видоки, послухи, поручники – впоследствии хранили в памяти решение суда, а также демонстрировали его определённый демократизм.

Личное судебное разбирательство князя отвечало желаниям народа и его вере в справедливость верховного правителя: «Сам князь – без греха, а если и случаются порой злоупотребления, во всяких нарушениях правды повинны бояре да тиуны...»

К Диру, сидевшему на высоком резном крыльце, подбежал запыхавшийся тиун, заглянул в глаза повелителю, дожидаясь, когда можно будет слово молвить.

   – Говори, – сказал великий князь.

   – На Днепре словене показались. Три большие лодьи.

   – Кто идёт и куда?

   – Воевода холмградский Вадим с посольством от Гостомысла.

   – Добро... Чай, подмоги просить будут? Не иначе, Гостомысл опять в дальний поход собирается, а силёнок своих маловато... Ну, мы подсобить сможем, а, Радомир?..

   – Отчего бы и не пособить за хорошую плату? – усмехнулся Радомир и залихватски покрутил усы.

   – Аскольду передай, чтоб явился в Детинец. Где Аскольд?

   – Поехал в Вышгород, – доложил воевода Радомир и громко загоготал.

   – Ты с чего это развеселился? – нахмурился Дир.

   – Сказывали люди, будто боярин Надёжа в подарок Аскольду двух черниц греческих привёз, вот он и поехал с ними забавляться!

   – А ну, призовите его сюда! – тоном, не предвещающим ничего хорошего, приказал Дир. – Ужо я ему позабавляюсь!.. Мало ему своих баб, так нет же – подавай черниц греческих!.. А ты чего смеёшься?!

   – Виноват, княже Дир... – потупился Радомир и постарался перевести разговор на иную тему: – Баяли на торгу, будто бы Гостомысл славгородский рать собирает от всех племён... Будто бы надумали словене отказать варягам в дани.

   – Сдумали и сдумали, нам-то что с того? – нахмурился Дир.

   – Так ведь не худо бы и нам от хазарской дани избавиться... То-то славно было бы...

   – А вот это – не твоего ума дело! – прикрикнул Дир. – Не нами заведено, не нам и отменять.

   – Неужто мы слабее Гостомысла? – огорчённо воскликнул воевода.

   – Не так-то уж трудно мышцы напрячь – склонить сердце к благоразумию гораздо труднее... Варяги далече, а хазары близко. Варяги сами по себе, а мы через земли хазарские караваны торговые посылаем. Хватит о том, мало у нас других дел?..

Радомир озадаченно почесал в затылке и отошёл подальше от великого князя. В гневе Дир бывал лют и неукротим.

Нетерпимость к переменам была одной из самых главных особенностей великого князя Дира. Любые, даже незначительные изменения сложившегося некогда порядка воспринимались Диром резко отрицательно. Но не потому, что он был труслив или слаб.

Искусством внешней политики всегда считалось умение иметь возможно меньше врагов и возможно больше союзников на долгое время. Бояре были заинтересованы в сегодняшнем благополучии, а о том, что будет завтра и послезавтра, должен быть заботиться только великий князь...

Угроза сложившемуся порядку вещей представлялась Диру как опасность накликать гнев богов не только на себя самого, а на весь народ, подвластный ему. Разумеется, в случае немилости богов во всех бедах и люди и волхвы обвинят в первую голову великого князя...

Дир знал, что угроза для настоящего всегда возникает, когда некие люди, уверовавшие в «светлое будущее», решают, что оно – близко, вот за этой дверью, и распахивают или, что чаще бывает, выламывают эту дверь и падают в бездну, увлекая в своём падении и тех, кто отнюдь не стремился ни к какому «светлому будущему», кому и в настоящем не так уж плохо жилось...

* * *

Аскольд вошёл в опочивальню и увидел, что гречанка стоит на коленях в углу, молитвенно склонив голову.

Аскольд остановился, залюбовался молящейся девой.

Когда Аскольд увидел юную деву в лодье боярина Надёжи, в душе его послышался тихий голос: «Это она...»

Наверное, в ту минуту и сам Аскольд не смог бы объяснить – кто «она», но решил, что отберёт её у Надёжи во всяком случае, чего бы это ему ни стоило. Хоть силой, хоть за золото и серебро...

   – Иди ко мне, – приказал Аскольд, усаживаясь на край кровати и вытягивая перед собой ноги в сапогах. – Сними обувь мою!..

Гречанка медленно поднялась, приблизилась к Аскольду и почти с нескрываемой ненавистью вымолвила:

   – Ты можешь убить меня, но этого я не сделаю...

   – Отчего же? – удивился Аскольд. – Я тебе оказываю великую честь, а ты противишься?..

   – В чём эта честь состоит? Быть твоей холопкой?

   – Не холопкой, а женой, – устало объяснил Аскольд. – Хватит языком молоть попусту, снимай с меня сапоги! По обычаю нашему, если я тебя беру в жёны, ты должна снять обувь мою... Уразумела?

   – Могута не заставлял меня снимать с него сапоги.

   – Оттого и была ты у него простой наложницей. А у меня станешь женой.

   – Это грех, – вздохнула гречанка. – Ты сам грешник, князь, и меня в страшный грех вовлекаешь. Душа твоя, уклонившаяся от добродетели, делается страстною, и рождает грех, и томится грехом, не находя в нём для себя естественного успокоения... Дерево разве имеет по естеству своему червей и всяких иных паразитов внутри себя? Но стоит завестись в нём самой малой гнилости, и в ней тотчас же появляется червь, и сей червь пожирает дерево. Гак душа сама производит зло и бывает истребляема этим самым злом.

   – Складно говоришь, – сказал Аскольд.

   – А ты выглядишь добрым...

   – Это плохо... Народ не любит добрых правителей.

   – Мне больше нравятся добрые люди...

   – Таких нет на свете! – отрубил Аскольд. – И если кто-то станет убеждать тебя в том, что он желает тебе счастья и благополучия в убыток самому себе, – побей его камнями!.. Не верь ни единому его слову! Ибо всякий желает благополучия прежде всего для себя.

   – Неправда, – уже без прежней уверенности в голосе сказала Елена.

   – Правда! Ты ещё слишком молода, чтобы перечить мне! В молодости все мы бываем легкомысленными и легковерными. Но затем неизбежно наступает пора расплаты за юношеские мечты.

Аскольд указал рукой на цветастый персидский ковёр, которым было застелено ложе.

   – Для того чтобы обрести верный взгляд на мир, достаточно взглянуть на него с изнанки. Погляди, каков этот ковёр снаружи, и загляни с другой стороны. Вместо прекрасного рисунка ты увидишь лишь хитросплетение узелков. Вместо пушистого покрова жёсткие узлы! Рано или поздно каждый человек видит изнанку жизни. Одни люди испытывают при этом глубочайшее разочарование, другие смиряются с тем, что этот мир таков, каков он есть... Но довольно болтать! Иди ко мне...

   – Я тебя боюсь, – призналась Елена.

   – Чего бояться? Я же не собираюсь тебя убивать.

   – Не смерти боится каждый человек, но – страдания!..

   – Страдания твои будут сладостны, – пообещал Аскольд. – Ну же, иди ко мне, сними обувь мою!..

И в ту самую минуту, когда Елена, превозмогая стыд и страх, склонилась над зелёными хазарскими сапогами Аскольда, в дверь опочивальни постучали:

   – Княже Аскольд!.. Дир требует к себе!..

   – Эх, незадача, – огорчённо вздохнул Аскольд, поднимаясь с кровати. – Я скоро вернусь, – пообещал он на прощанье.

* * *

   – Должно быть, этот муж весьма знатен, если Надёжа столь безропотно уступил, – говорила Феофания, зябко кутаясь в шубу.

   – Да, насколько я смогла понять, он правитель над всеми тавроскифами, – задумчиво ответила Елена.

   – Не думаю, чтобы у этого правителя нам было хуже...

   – Похоже, нашего согласия на то никто не спрашивает.

   – Да, – вздохнула Феофания. – Теперь нам с тобой остаётся уповать лишь на милость варварского правителя.

   – Ты даже не упоминаешь о Господе? – удивилась Елена.

   – Здесь, у тавроскифов, я поняла, что по меньшей мере безрассудно ожидать от Бога сострадания. Сытый голодного не разумеет, – спокойно ответила Феофания.

   – Кощунствуешь?! – с опаской поглядывая на серые небеса, спросила Елена.

   – Отнюдь... Просто говорю то, что всегда думала. Здесь мне некого бояться, никакая игуменья не сможет наложить на меня епитимию...

   – Неужели ты не боишься кары небесной?

   – Как тебе сказать... – задумалась Феофания. – Вероятно, Бог наш могуч, весьма могуч, мы даже представить себе не можем, насколько он могуществен, однако Он – не всемогущ! Не видим ли мы, что жизнь злых людей не коротка и отнюдь не изобилует несчастьями, а жизнь добрых людей – не более продолжительна, чем у злых. Отчего Бог не пошлёт святому вечной жизни, а злому – ранней смерти? Отчего добродетельные монахини сохнут и увядают, а грешницам живётся весело и приятно?..

   – Господь всегда воздаст за содеянное зло, хотя никому не ведомо, когда именно это произойдёт.

   – Вот именно! Никому не ведомо! А посему Бога следует опасаться, на нечаянную милость Его можно уповать, но – лишь как на выигрыш в азартной игре, а не в награду за благочестие. Пока возможно, радуйся жизни, предоставив Богу решать остальное...

   – Что ж, покоримся судьбе и станем радоваться жизни! – согласилась Елена. – Киевский правитель сказал, что берёт меня в жёны... А я не знаю, радоваться мне или печалиться...

   – Радуйся, девочка! – вздохнула Феофания. – Хуже не будет.

   – Но ведь я его не люблю...

   – Полюбишь, – как о чём-то вполне обыденном, сказала Феофания. – А он пригожий, твой князь... И глаза у него умные.

   – Ты тоже это заметила? – оживилась Елена. – И мне показалось, что он не дикарь какой-нибудь... И по-гречески говорит правильно, не так, как Могута...

   – Ты с Могутой небось не греческой грамматикой занималась, – не преминула уколоть Феофания, – И с этим правителем ты поладишь...

* * *

В Детинце Аскольду передали повеление великого князя Дира: без промедления отправляться в Родень и привезти в Киев верховного волхва Яруна.

Стояли жаркие, душные, грозовые, тревожные дни накануне жатвы...

Близился Праздник бога Рода – 20 июля, – волхву надлежало быть в столице.

Это был главный летний праздник, но праздник особый, мрачный.

В этот день не водили весёлых хороводов, не пели песен. В этот день приносили грозному богу Роду обильные кровавые жертвы.

Всякий смерд со страхом взирал на небо...

Его будущий урожай, обильно политый потом, слёзно вымоленный у богов, уже почти созрел, вот он стоит в поле – ячмень, пшеница, овёс, рожь; колышутся на ветру сильные колосья, сулят щедрую осень, но малейший каприз небесных правителей мог уничтожить его в один миг.

Излишний зной мог пересушить колосья.

Сильный летний дождь мог посбивать созревшие зёрна, молния могла дотла спалить сухое поле, а град начисто выбить всё посаженное...

Бог Род, управлявший небом, тучами и грозами, был особенно страшен именно в эти жаркие июльские дни, и немилость бога Рода могла обречь на голодную смерть целые племена...

На любые жертвоприношения был готов смерд, только бы Род не погубил урожай!..

Смерд понимал, что выбиться из беспросветной нужды можно было либо нескончаемым, от зари до зари, напряжённым трудом, либо участвуя в походах дружины и рискуя собственной жизнью, либо – что было наиболее заманчивым – заручиться благорасположением богов.

Для этого следовало умилостивить волхва, ведущего постоянные беседы с богами...

Это понимал всякий смерд, и уж тем более понимал князь Аскольд.

Волхв Ярун равнодушен к золоту и серебру, неприхотлив в еде и относится с презрением к златотканым одеждам.

Чем же его задобрить?..

Летя во весь опор по степной дороге вдоль берега Днепра, Аскольд вспоминал гречанку, оставленную в киевском тереме. Небось сейчас молится своему Богу...

* * *

Город Родень был некогда построен уличами, но вскоре стал городом волхвов для всех племён, подвластных Диру.

Сюда сходились лодьи с собранным полюдьем.

Здесь готовились караваны, перед тем как уйти в дальний путь – через земли булгарские, через земли хазарские – в Багдад и Рей, Дамаск и Александрию... Нелёгким был тот путь: спустившись вниз по Днепру, нужно было пройти 300 вёрст по Азовскому морю, 400 вёрст вверх по Дону, преодолеть степные волоки, потом 400 вёрст спускаться вниз по Волге, затем идти по Каспию, вдоль западного берега, добираться до Рея и от Рея идти в Багдад через область Джебел.

А собирались в долгий путь здесь, в Родне.

Этот город был создан во славу бога Рода.

В Родне жил верховный волхв.

В этот город не пускали чужеземцев.

В Родне жили молодые ведуны, заучивали потайные слова, с которыми надлежало обращаться к богам, постигали тайны зелий и снадобий, трав и кореньев...

Волхвы на Руси всегда жили наособицу. Они были освобождены от всех повинностей, в том числе и от податной, и от военной.

Обучение было длительным – около двадцати лет.

Волхвы заучивали наизусть всю сумму знаний по астрономии и медицине, по ворожбе и лекарственным растениям.

Волхвы умышленно не записывали свои знания, дабы учение это не стало ненароком достоянием толпы...

Учились в Родне волхвы и чародеи, кудесники и обаянгаки, сновидцы и звездочёты, облакопрогонники и облакохранительники, а вблизи города обитали ведуны и ведуньи, зелейщицы и чаровницы, лихие бабы и знахарки, повитухи и костоправы, коновалы и иные целители.

* * *

Князь Аскольд прискакал в Родень перед заходом солнца, и едва он въехал в город, как заскрипели цепи, поднимая навесной мосток, медленно затворились тяжёлые городские ворота.

   – Где Ярун? – спросил Аскольд молодого вещуна, ухватившего повод княжеского коня.

   – Ярун велел тебе прийти к нему. Он у Перуна... – сказал вещун и махнул рукой в направлении Лысой горы. – Поспешай, княже...

Перетянув коня плетью, Аскольд поскакал на главную площадь города, где стояло исполинское изваяние бога Перуна, окружённое восемью кострами, которые не гасли ни днём, ни ночью.

Спокойно смотрел идол пустыми глазницами на смердов и волхвов, идущих по городской площади.

Но временами его глаза и рот вспыхивали огнём, а из чрева начинал валить клубами густой дым, слышались дикие крики...

У основания идола Аскольд спрыгнул на землю, бросил поводья подбежавшему гридю и через лаз пробрался внутрь Перуна.

Огромный идол Перуна внутри был пустотелым, с лестницей, по которой волхвы взбирались наверх.

В темноте, пряно пахнувшей травами и зельями, Аскольд не сразу разглядел Яруна, сосредоточенно вперившего взор в клубы дыма, завихрявшиеся у глаз и рта Перуна.

Волхв Ярун встревоженно оглядел Аскольда и сказал:

   – Было мне видение, брат Аскольд. Грозит тебе беда от чёрного глаза.

Аскольд свёл брови у переносицы, припоминая, с кем из черноглазых людей доводилось ему беседовать в последние дни, но не смог никого припомнить – все гриди были русыми, глаза у всех серые или голубые...

   – Гречанка! – воскликнул Аскольд. – Неужели от неё грозит мне беда?

   – Гречанка или хазарка – того не ведаю. Какое было видение, сказал, – недовольно вымолвил Ярун. – Сторонись чёрного глаза!

   – Посторонюсь, – пообещал Аскольд и грустно вздохнул.

   – Не печалуйся, брат, – сказал Ярун. – Как только опасность минует, я в тот же час тебя о том уведомлю.

   – Принеси жертвы, какие положено, только избавь меня от сей опасности, – сказал Аскольд и протянул Яруну туго набитый кошель.

   – Всё сделаю, да ведь не всё в моей власти, – вздохнул Ярун.

   – Уж ты расстарайся, брат Ярун, – попросил Аскольд. – Мила мне эта гречанка... Хоть видел её один раз, в душу запала накрепко, и покуда не полюбит она меня, не отступлюсь!

Волхв Ярун сочувственно вздохнул:

   – Чем смогу, помогу.