Текст книги "Исток"

Автор книги: Владимир Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

   – Выбрось немедленно эту дрянь! – постепенно успокаиваясь, посоветовала Евдокия негромко и презрительно. – Слышишь, немедленно!

   – Это не дрянь, – попытался несмело возразить ей Василий, держась обеими руками за блюдо. – Это золото...

   – Это – дрянь! – упрямо повторила Евдокия, выцарапывая своими пальцами блюдо из-за пояса Василия. – А если ты будешь мне сопротивляться, я сейчас позову своих стражников...

Василий в испуге ослабил хватку, Евдокия вытащила блюдо и со смехом забросила его в кусты.

   – Не бойся, я никого не стану звать, – заметив, как весь напрягся Василий, сменила тон Евдокия. – Не бойся меня, победитель... Хочешь, я осыплю тебя золотом с головы до ног?.. Хочешь?.. Ты только скажи...

Василий повернул голову, увидел, что блюдо валяется неподалёку, осторожно потянулся за ним, подтащил поближе, пристроил у себя под головой.

   – Победитель... Не будь таким серьёзным... Не упускай свой шанс! Ну, говори, чего бы ты желал сейчас?

Собравшись с духом, Василий заглянул в глаза Евдокии.

Против ожидания, глаза были трезвыми и спокойными.

Красавица любовалась им, она улыбалась ему.

Василий вдруг понял, что приобрёл какую-то власть над этой женщиной и что она готова действительно исполнить любое его желание.

От внезапной догадки у Василия неровно заколотилось сердце, он бережно провёл рукой по бархатистой щеке Евдокии, а она, вместо того чтобы с презрением оттолкнуть грубую мозолистую ладонь возничего, принялась покрывать её жаркими поцелуями.

Потом ласковые персты Евдокии сплелись на затылке Василия, он почувствовал жар её дыхания, и её губы – влажные, жадные, нетерпеливые, горячие – впились в губы ошалевшего македонянина.

* * *

Незадолго до рассвета Евдокия вздохнула сонно и сладко:

   – Господи, как быстро ночь пролетела!..

Василий с трудом представлял себе, о чём следует говорить в подобных обстоятельствах, и почёл за благо смолчать, зарывшись лицом в ароматные волосы Евдокии.

   – Птицы поют славу Господу... – сказала Евдокия. – Светает... Победитель, отчего ты молчишь?

Вместо ответа Василий ласково поцеловал её в шею.

   – Ты всегда будешь таким молчуном?.. Я привыкла, чтобы меня забавляли беседами... Впрочем, друг мой, молчание тоже имеет немалую цену! Умение молчать – одно из главнейших достоинств, которые ценятся при дворе.

   – Какое мне дело до того, что ценится и что не ценится при дворе? – осмелев, усмехнулся Василий.

Однако открыть глаза и взглянуть на свою соблазнительницу при свете утра отваги у победителя всё же не хватило.

Василию ещё казалось, что с наступлением дня все ночные чары развеются и его непременно изгонят из этого уютного рая.

   – А мне кажется, тебе был бы к лицу парадный наряд императорского гвардейца, – задумчиво сказала Евдокия.

Василий вздохнул, откинулся на спину и открыл глаза.

В небе догорали зеленоватые звёзды, постепенно бледнея в розовых лучах нарождающегося дня.

Какая из этих звёзд была моей? – подумал Василий, оглядывая небосвод.

Какая звезда принесла победу в ристаниях?

Какая звезда подарила волшебную ночь в объятиях Евдокии?

   – Что же ты опять замолчал? Разве ты не желал бы служить при дворе императора и видеть меня всякий раз, когда я того пожелаю?

   – Служить при дворе? Эта честь не про нас.

   – Но ты хотел бы видеть меня?

   – Да, – признался Василий.

   – Прекрасно, – промурлыкала Евдокия. – Для начала обними меня крепче, мой победитель... Боже мой, какие у тебя сильные руки!.. Мне хочется быть кобылицей, чтобы ты укрощал меня... Сможешь?

   – Если прикажешь, я всё смогу!

   – Ты изменяешься не по дням, а по часам, – одобрительно заметила Евдокия. – Как зовут тебя, победитель?

   – Василий.

   – Василий!.. Красивое имя... Царское имя... Уж я позабочусь, чтобы ты сегодня же стал стратором! Ах, как хорошо...

О том, чтобы попасть в число императорских конюших, Василий не мог и мечтать, но сейчас, слушая вкрадчивый шёпот красавицы, Василий поверил в то, что это возможно. И что совершится волшебное превращение совершенно легко, без малейших усилий с его стороны. Нет, наверное, что-то придётся сделать...

Василий хотел спросить у красавицы, что ему предстоит совершить, чтобы поступить на придворную службу, но услышал лишь тихое дыхание – прекраснейшая из женщин безмятежно спала.

Чувствуя в теле сладкую истому после любовных трудов, Василий осторожно потянулся, с наслаждением зевнул и вдобавок ощутимо ущипнул себя, чтобы удостовериться – не сон ли это?

Спустя немного времени Василий пошарил рукой по мягкой траве, нащупал своё блюдо и кошель с литрой золота. Неловким движением он разбудил Евдокию, и она, едва проснувшись, едва взглянув на него, вновь будто обезумела от страсти, принялась покрывать исступлёнными поцелуями обросшее ночной жёсткой щетиной лицо Василия, шептала жаркие бессвязные слова, вдруг вцепилась острыми ногтями ему в спину, словно намеренно старалась причинить ему боль, и сама эта боль была сладкой, и Василий позабыл про все страхи и опасения, позабыл про всё на свете...

* * *

Правду всегда забывают, а чтобы в истории не оставалось пробелов, вместо правды сочиняют легенды, красивые и романтичные, которые даже больше походят на истину. Красота легенд служит лучшим доказательством их истинности. Много лет спустя император Константин VII Багрянородный напишет иную историю возвышения своего деда – очень красивую, но, увы, неистинную...

Впрочем, разве бывают достоверные истории?

Подлинная реальность прошлого неуловима, она укрывается за непроницаемым покровом тайны, за теми наслоениями, коими оплело историю человеческое воображение. Ценность истории в том, что она позволяет наблюдать людей в обстоятельствах, полностью или частично отличающихся от тех, в которых мы пребываем.

Историк должен сознавать, что он не восстанавливает порядок, причины и последовательность событий давно минувших дней, но творит новый порядок событий, который, как ему представляется, должен был иметь место, поскольку привёл к такому настоящему...

Как бы там ни было, Василий Македонянин стал основателем одной из самых блистательных династий на византийском троне. И не столь уж важно, сможем ли мы на основе явно обрывочных сведений восстановить для себя связную историю его жизни.

Неотёсанный мужлан, Василий оставил «Поучительные главы», адресованные сыну, императору Льву VI, и начинается это наставление не с утверждения божественности императорской власти, чем, по обыкновению, начинались все прочие упражнения царствующих особ в изящной словесности, но... с обоснования важности просвещения! Образование украшает императора и увековечивает память о нём, писал Василий. Разум у всех в почёте, да редко встретишь наделённого им. Надо стремиться не только к тому, чтобы разум был присущ тебе самому, но следует денно и нощно общаться с людьми разумными.

Впрочем, наставником юного императора Льва VI был просвещённый Фотий. Так что и «Поучительные главы» вполне могли принадлежать его перу, а что до авторства – разве мало примеров тому, что царствующие особы подписывали бумага, даже не читая их?..

Большая Ложь по необходимости присутствует во всяком государстве. Однако именно в правление Македонской династии в империи махровым цветом расцвела социальная демагогия.

Императоры этой династии не чувствовали себя на троне достаточно твёрдо и вынуждены были принимать всевозможные меры для поддержания спокойствия среди подданных – объявлять годы своего правления наиболее благоприятными для торговли и ремёсел, для процветания всех слоёв населения...

Приёмы, выработанные македонской династией, затем с успехом применялись на Руси много веков спустя. (Уж какой только у нас ни был социализм – и построенный полностью и окончательно, и развитой, и зрелый, и с человеческим лицом...).

Будучи выходцем из народных низов, Василий без колебаний посылал войска на усмирение любых волнений своих подданных, сожалея лишь о том, что простые люди не могут уразуметь всё величие и всю глубину его высших устремлений.

В своих рескриптах и новеллах император не уставал восхвалять собственные деяния: все его неусыпные заботы и тяжкие труды направлены лишь на благо народа, и народ, разумеется, не может не благоденствовать под его скипетром...

Василий нутром понял то, чего не смогли понять византийские политики и философы, – империя вступила в новую фазу своего исторического развития. И не об имперском величии должна идти речь, но – о стабилизации хотя бы имеющегося. После пережитых потрясений эпохи иконоборчества люди хотят не свершений, а покоя. Самобытность обязана уступить место посредственности. Для одарённых личностей есть сколь угодно занятий – наука, искусство, богословие, – но к делам управления государством их уже не подпустят.

Когда к власти приходят люди без веры, без чести и совести, эгоисты и корыстолюбцы, доносчики и палачи, для которых слаще всего только власть, стремление первенствовать над кем угодно, хоть над десятком таких же посредственностей, – это значит, что наступила эпоха монопольной идеологии.

Не суть важно, монополия какой именно идеологии – православие это или ислам, национал-социализм или марксизм-ленинизм, маоизм или чучхе.

Для государства это первый шаг по дороге, ведущей в исторический тупик.

История Македонской династии завершилась в 1056 году, через двести лет после описываемых событий. Впрочем, это было уже другое время. XI век вошёл в историю Византии как столетие переворотов. На престоле сменилось четырнадцать императоров! Такого не было даже в кризисном VII веке, когда трон занимали десять государей.

Почему происходило медленное, но неуклонное угасание Византии?

Не в последнюю очередь это объясняется консервативностью монопольной идеологии – православия и проистекающим из монополии духовным застоем. Но ещё больше вреда принёс Византии комплекс «сверхдержавы». Будучи значительно беднее, чем арабский халифат, Византия тщилась бороться с ним на равных за мировое господство. Этот тяжкий груз Византия несла слишком долго и надорвалась.

Но оставим до поры Василия в объятиях обольстительной Евдокии Ингерины и возвратимся к Рюрику.

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В первое воскресенье после весеннего полнолуния греки устраивали самый пышный из праздников – в честь возвращения к жизни их Бога.

Сорок дней до праздника греки и сами не ели мяса, и никому не подавали его к столу, так что воины уже начали высказывать конунгу недовольство растительной пищей, однако подарки, полученные по случаю Пасхи, с лихвой возместили вынужденные неудобства. Так у греков было заведено, что выдачи из казны в день Воскресения были наиболее значительными для каждого, кто служил империи.

Кесарь Варда столь щедро наградил воинов, что конунг Рюрик решил посоветоваться с Рагнаром и Эйнаром: не пришла ли пора возвращаться в родные фиорды?

Кормщики дружно сказали, что столько золота, серебра, драгоценных одежд и оружия они не надеялись получить и за все три года, а боевую славу можно поискать и поближе к родным стенам.

В столице империи было тихо, чернь присмирела, никто не покушался на императорский престол, и потому, когда Рюрик попросил Варду отпустить воинов из Миклагарда домой, правитель империи не только не попытался удержать их на службе, но, как показалось конунгу, даже испытал некоторое облегчение.

Погрузив на драккары, застоявшиеся в императорских корабельных сараях, свои сокровища, варяги пустились в долгий и трудный путь, скрашиваемый лишь ожиданием скорой встречи с родиной.

Вдоль болгарского берега Русского моря они проплыли благополучно, и на восьмой день при попутном ветре драккары подошли к поросшему густой дубравой острову, прикрывавшему вход в просторный и спокойный Днепровский лиман.

Рюрик направил драккары вдоль берега острова и стал выискивать цепким взглядом бухту, в которой можно было бы остановиться на несколько дней, дать отдых воинам и тщательно подготовиться к самому опасному участку пути – к переходу через пороги.

Плыть пришлось довольно долго, и наконец Рюрик нашёл подходящий залив.

Корабли вытащили на песок, обитые золотом головы драконов, украшавших корабельные штевни, спрятали под кожаными пологами, дабы не прогневать ненароком местные божества.

От Березани начиналась наиболее утомительная часть пути – против речного течения, без парусов, только на вёслах, да ещё и в полном боевом облачении, чтобы не быть застигнутыми врасплох степными разбойниками.

Первые два дня Рюрик позволил воинам валяться на тёплом песке, пить греческое вино и до отвала наедаться солониной, припасённой в Миклагарде.

На третий день, поручив кормщикам готовиться к плаванию по реке – убирать мачты и паруса, крепить мешки и сундуки, конунг Рюрик ушёл в густую дубраву и там втайне совершил жертвоприношение Одину, не оставляющему своими милостями смелых и отважных. На жарком костре Рюрик сжёг петуха, живым привезённого из Миклагарда, и обрадовался доброму знаку – жирная птица сгорела чрезвычайно быстро, что свидетельствовало о благорасположении божества.

И когда Рюрик, весёлый и довольный, возвращался на берег, он увидел две арабские фелуки, тихо входящие в гавань под цветастыми косыми парусами.

Завидев на песке драккары, осторожные арабы живо убрали паруса, сблизили обе фелуки и долго переговаривались между собой, верно не решаясь приставать к берегу, но затем всё же налегли на вёсла и устремились к соседней лагуне.

Рюрик из-под ладони оглядел арабских мореходов – по всему было видно, что эти торговцы не слишком заботились об охране. А фелуки сидели в воде низко, товара на них было много.

Скорым шагом Рюрик направился к своим кораблям, негромко скомандовал готовиться к отплытию, однако по десять человек с каждого драккара оставил на берегу, направив их в обход лагуны.

Драккары отчалили, и, как только головы драконов вернулись на штевни, Рюрик отдал приказ:

   – К берегу! Приготовить оружие!..

Всё было кончено в самое короткое время – арабов перебили, товары перегрузили на драккары, днища фелук прорубили топорами и дождались, пока на водной глади не осталось никаких следов.

Разглядывая тюки с пряностями, кипы шёлка, амфоры с оливковым маслом и вином, Рюрик сказал:

   – Эту добычу послал нам Один, и по праву ему принадлежит лучшая часть... Если мы будем чтить своих богов, они ещё не раз пошлют нам богатую добычу.

Под одобрительные возгласы воинов Рюрик швырнул в бушующее пламя жертвенного костра понемногу от каждого вида добычи, и над берегом поплыл аромат горящих пряностей. Вероятно, богам был приятен и вид сгоревших в их честь ковров.

* * *

Мимо Киева Рюрик намеревался пройти без остановки, однако навстречу драккарам вышли славянские лодьи, так что пришлось подчиниться настойчивым уговорам и пристать к берегу в устье Почайны. От почётного пира Рюрик наотрез отказался, но побеседовал с князем-воеводой Аскольдом на берегу.

   – Не надумал ли послужить великому кагану Диру? – вновь осведомился Аскольд.

   – Благодарю за предложенную честь, однако сейчас меня ждут дома... Возможно, через какое-то время, следующей весной...

   – Знавал ли ты конунга Сигурда?

   – Разумеется...

   – Только что прискакали гонцы от Гостомысла, поведали, как приходил к ним с большим флотом Сигурд, требовал дани. Дело обернулось печально для Сигурда – его изловили и разорвали, привязав к лошадиным хвостам.

   – Какое несчастье!.. – вырвалось у Рюрика. – Мужчина должен умирать с мечом в руке, а иначе – не быть ему с героями... Какая позорная смерть!

   – Я не советовал бы тебе возвращаться домой по Волхову, потому что словене могут причинить тебе неприятности, которых ты не заслужил...

   – Спасибо за добрый совет, князь, ибо вижу, что исходит он от чистого сердца... Что ж, откровенность за откровенность. Я знаю, что кесарь Варда нанёс великому кагану Диру несмываемую обиду... На следующее лето у Дира будет возможность славно отплатить кесарю. Нынче осенью военные корабли отправятся на Крит, воевать против арабских пиратов... Поход обещает быть долгим. Арабы доказали, что они не хуже греков умеют воевать на море, и недавно крепко потрепали имперский флот...

   – Эти сведения заслуживают внимания, – согласился князь Аскольд. – Но у греческого императора осталось довольно много воинов помимо разбитого флота.

   – Империя готовит решительный поход против еретиков-павликиан. Он намечен на следующую весну. Возглавит армию кесарь Варда, с ним уйдут за Босфор все легионы.

   – Не знаю, сможем ли мы воспользоваться твоими сведениями, – задумчиво сказал Аскольд. – Империя гораздо сильнее нас, потому и позволяет себе многое.

   – Никакие причины не могут служить помехой справедливой мести, – возразил Рюрик.

По берегу стлался дым от костров, на которых товарищи Рюрика варили обед в больших бронзовых котлах.

   – Приглашаю тебя, Аскольд, разделить с нами нашу трапезу, – пригласил Рюрик.

Киевский князь, не чинясь, вместе с Рюриком подсел к походному котлу.

Заметив вислоусого Бьёрна, Аскольд сказал:

   – Приветствую своего названого брата!.. Не желаешь ли погостить у меня?

Бьёрн почесал в затылке, ответил негромко:

   – Признаться, мне и самому не хотелось бы возвращаться туда, где меня никто не ждёт. Если конунг согласится...

   – Ты, Бьёрн, сам хозяин своей судьбы. Если тебе захочется вернуться на Побережье Туманов, мы выстроим для тебя такой дом, какой ты только пожелаешь, – сказал конунг.

После обеда Рюрик выделил Бьёрну его часть добычи, и на том расстались. Подавая пример воинам, конунг сам взялся за весло.

Полетели драккары по серо-зелёной днепровской воде, и скоро за речным поворотом скрылись стены славянской столицы.

* * *

Внимательно выслушав Аскольда, Дир сказал:

   – Вести весьма важные... За это лето успеем собрать большую дружину, построить лодьи, отковать мечи... Только бы не обмануться, узнать наверняка, что Царьград остался без боевых кораблей и без войска.

   – Завтра выходит караван на Корсунь. С ним отправится мой человек. Из Корсуни он дойдёт до Царьграда и по весне даст нам знать, что пришла пора выступать в поход.

   – Добро. Отряди гонцов ко всем князьям и боярам, ко всем племенам и родам, чтобы без шума принимались снаряжать дружины к следующему лету... Всем сказывать, что готовим поход на кагана хазарского. Довольно, мол, платить ему дань...

   – Всё сделаю, как велишь.

   – А дружину на Царьград тебе вести, – с грустью добавил Дир. – Стар я уже в походы ходить. Скоро мне собираться туда, откуда не возвращаются.

   – Не ко времени затеял ты этот разговор, – поморщился Аскольд.

   – Ещё лето погуляешь воеводой, а по весне сядешь на великий киевский стол.

* * *

Медленно катились по знойной степи громоздкие высокие фуры, запряжённые равнодушными ко всему волами. Корсуняне выгодно сбыли в Киеве свой главный товар – знаменитую корсунскую соль, и домой возвращались, загрузив фуры мёдом и воском, мехами и кожами.

Бьёрн то сидел на высокой поклаже, то спрыгивал на землю и шёл рядом с фурой, когда надоедало валяться на жёсткой укладке из бочек с мёдом, а потом вновь забирался на повозку, откидывался на спину и глядел в бездонное степное небо, слегка подрагивавшее в глазах от нестерпимой жары. Из поклажи у Бьёрна был только небольшой дорожный сундучок да плетённая из ивняка клетка, в которой негромко курлыкали и ворковали два сизаря. Не простыми были те голуби, а выученными на княжеской голубятне летунами, способными находить дорогу к родному дому, будучи увезёнными за тысячи вёрст.

Ехали корсуняне спокойно, не опасаясь нападения разбойников. С греками степняки дружили и порой выскакивали шумной ватагой наперерез медлительному каравану, предлагали купить то овец, то лошадей. Взамен просили соль и вино, но корсуняне лишь разводили руками – всё сторговали в Киеве. С тем и разъезжались по степи в разные стороны.

Однажды под вечер обоз, остановившийся для ночлега, настигла удалая шайка лихих наездников.

За вершниками в некотором отдалении летели, вздымая густые облака пыли, кибитки, запряжённые четвёрками низкорослых лошадей.

Степняки подсели к костру, в чём-то долго убеждали старшину корсунских солеторговцев, он не соглашался, упрямо отнекивался, озабоченно вертел головой.

Бьёрн подошёл поближе, спросил:

   – Что за товар они предлагают?

   – Уговаривают купить рабов, – отводя глаза в сторону, сказал старшина. – Для чего они мне, те рабы?.. Кабы девок, ещё куда ни шло. А с мужиками мороки не оберёшься, того и гляди сбегут.

Степняки подступили к Бьёрну, стали жестами подзывать к своим кибиткам.

Уступая настойчивым уговорам, Бьёрн пошёл за кривоногими работорговцами.

С одной кибитки сдёрнули лёгкий полог, обнажилась плетённая из лозняка клетка, в которой, скорчившись в три погибели, сидели молодые рабы.

   – Выбирай любого, за три золотых отдам, – сказал степняк на ломаном греческом языке.

   – Добрый человек, выкупи меня из неволи, – взмолился по-русски один раб. – Если до Киева доберёмся, получишь за меня двойную плату.

   – Путь мой лежит в другую сторону, – озабоченно сказал Бьёрн и повернулся к продавцу: – Если цену сбавишь... скажем, за два золотых, то так тому и быть, возьму этого молодца...

Степняк почувствовал в Бьёрне достойного покупателя и стал торговаться. Сошлись на двух золотых и в придачу шесть монет серебром.

Дверца клетки открылась, узник ступил на землю и упал лицом в траву. Не держали его подкосившиеся от слабости ноги.

А степняки ускакали в темноту, только пыль взвилась из-под колёс кибитки.

   – Ты чей будешь? – поинтересовался Бьёрн.

   – Киевского боярина Надёжи лодейник.

   – А имя твоё как произносится?

   – Ждан.

   – Что ж, полезай ко мне на спину, время ужинать.

Подхватив исхудавшего раба на плечи, Бьёрн пошёл к солеторговцам, хлебавшим кашу из большого котла.

   – Для чего ты его купил? – недовольно проворчал старшина.

   – Будет прислуживать мне.

Он усадил своего раба поближе к котлу, дал ему свою ложку – серебряную, с витой ручкой.

Но едва раб потянулся к каше, как ударом ноги старшины был опрокинут навзничь.

   – Когда все свободные люди насытятся, будет позволено есть и рабам, – жёстко объяснил старшина Бьёрну. – И ты здесь свои порядки не устанавливай!

   – Прости, если что не так, – виновато развёл руками Бьёрн.

Ждан отодвинулся от котла, повернулся к нему спиной и стал глядеть куда-то вдаль, может быть, на зелёную звезду, поднимавшуюся над горизонтом.

* * *

Немедленно по прибытии в Херсонес Бьёрн отправился на берег моря, чтобы узнать, не собирается ли в столицу какое-нибудь из торговых судов.

Ждан испуганно жался к своему избавителю, по сторонам глядел с опаской, словно боялся, что стражники схватят его и заключат в темницу.

У причала Бьёрн увидел славянские лодьи, подошёл ближе, и тут Ждана словно ветром подхватило.

С пронзительным криком: «Надёжа, Надёжа!..» – он устремился к молодому корабельщику, распоряжавшемуся укладкой груза.

Подойдя ближе, Бьёрн увидел, как кормщик заключил Ждана в объятия.

– Если пожелаешь, можешь купить у меня этого раба, – осторожно предложил Бьёрн.

   – Сколько просишь? – обрадованно спросил корабельщик.

   – Шесть золотых.

Не торгуясь и не прекословя, кормщик в ту же минуту отсчитал деньги.

   – Будь здоров! – сказал Бьёрн рабу и помахал на прощанье рукой.

В лодье у этого раба оказалось немало знакомых – они теребили и тормошили его, одобрительно похлопывали по плечам, наперебой протягивали всякие лакомства.

Бьёрн убрал монеты в кошель и пошёл по причалу дальше, туда, где прибрежные служители отматывали толстые канаты, готовясь отпустить тяжело сидящее в воде судно на волю волн.

   – Куда путь держишь, навклир? – спросил Бьёрн, обращая свой вопрос к старшему мореходу.

   – Мы идём в Фессалонику, чужеземец, – ответил навклир.

   – Можно с вами доплыть до Константинополя?

   – Это будет стоить две номисмы, – предупредил навклир.

   – Сговорились! – сказал Бьёрн и лихим прыжком преодолел увеличивавшуюся на глазах полосу воды между бортом судна и причалом.

Ветер живо наполнил пузатый парус, судно полетело вдогонку за солнцем.

* * *

Путешествие в столицу империи прошло благополучно, однако в первый же вечер Бьёрна, искавшего себе пристанище в гостинице, на берегу бухты Золотой Рог подкараулили злоумышленники и крепко избили.

Когда Бьёрн очнулся, он лежал на булыжной мостовой без пояса, в котором хранились деньги, без дорожной сумы, без сапог и без плаща.

Поднималось багровое утреннее солнце, на улицу выходили муниципальные рабы, меланхолично сгребавшие мусор в кучи.

Спешили на рынки за провизией экономки и повара, а Бьёрну некуда было торопиться.

Прохожие принимали Бьёрна за подгулявшего чужеземца и советовали убираться, пока не явилась городская стража.

Бьёрн поднялся на ноги и обнаружил, что единственным его достоянием является массивный браслет из чернёного серебра. В темноте грабители его не заметили и не сняли с предплечья. Да несколько в стороне валялась на боку плетёная клетка с голубями.

В голове шумело, затылок тупо болел.

Бьёрн дотянулся до клетки, убедился, что голуби живы и здоровы.

Вздохнув, Бьёрн подхватил клетку под мышку и отправился на Аргиропратий, где надеялся сбыть браслет, чтобы на вырученные деньги приобрести сапоги, так как идти во дворец наниматься на службу босиком было постыдно и неразумно.

Понуро свесив голову, брёл босоногий Бьёрн по просыпающимся улицам Константинополя.

Вышел к Халке и увидел, что на Аргиропратии уже начиналась обычная сутолока.

В дни, предназначенные для торгов, ювелиры выносили из своих мастерских обширные прилавки, на которых, согласно установлениям городского эпарха, должны были помещаться не только изделия самого ювелира, но и деньги, в крупной и мелкой монете, чтобы никакой аргиропрат не мог сослаться на отсутствие средств и не имел причины для отказа в покупке той или иной вещи.

Специальным указом эпарха было установлено, чтобы лавки мироваров и торговцев благовониями также помещались на Аргиропратии, дабы запах изысканных ароматов достигал ноздрей высокопоставленных особ, прогуливающихся по улице.

Вместе с праздной толпой Бьёрн переходил от одного прилавка к другому, выбирая такого торговца, которому можно бы было сбыть браслет подороже.

Рослые увальни – ститоры, нанимаемые ювелирами для охраны своих сокровищ, провожали Бьёрна подозрительными взглядами. Эти профессиональные бездельники, большую часть времени подремывавшие в тени, не скрывали своего презрения к босоногому чужеземцу.

Задержавшись у одного из прилавков, Бьёрн увидел, как ститор, приставленный к сокровищам, взял в руки увесистую дубинку, как бы предостерегая чужеземца от необдуманных поступков.

   – Позови своего хозяина! – сказал Бьёрн, на всякий случай отходя от прилавка на безопасное расстояние.

   – Для чего он тебе, оборванцу? – насмешливо поинтересовался ститор, поигрывая дубинкой.

   – Делай, что тебе велено! – начиная сердиться, сказал Бьёрн и выразительно сжал кулаки.

   – Ты полегче, полегче... Если тебе нужно, сам к нему иди, – сказал ститор и как-то неопределённо махнул рукой, указывая на дверь мастерской.

Звякнул колокольчик, подвешенный над дверью, Бьёрн сошёл по стёртым каменным ступеням вниз и очутился под угрюмыми низкими сводами, покрытыми вековой копотью.

В дальнем углу гудел и полыхал синим пламенем небольшой горн, раздуваемый мускулистым рабом, а сам ювелир – узкогрудый, сутулый, подслеповатый – ударял крохотным молоточком по серебряному блюду.

   – Эгей, хозяин! – позвал Бьёрн, останавливаясь посреди мастерской.

Аргиропрат не сразу поднял голову на зов. Ударяя миниатюрным молоточком по крохотному зубильцу, грек довёл чеканную линию рисунка до края фигурного завитка и лишь затем, отложив инструмент, повернул к Бьёрну морщинистое желчное лицо, прищурился, словно старался определить, кто таков сей чужестранец, и в зависимости от того, собирался он покупать или продавать украшения, на губах ювелира должна была появиться то ли умилённая улыбка, то ли брезгливая гримаска.

   – Эй, хозяин, у тебя там, на прилавке, выставлены довольно красивые вещицы, – сказал Бьёрн, желая угодить ювелиру и одновременно усыпить его бдительность.

Расчёт оказался точен – озлобленный на весь белый свет ювелир стал медленно приподниматься, и лицо его помягчело, даже морщин стало меньше, а глаза повеселели.

   – Какую из этих вещиц ты желал бы приобрести? – спросил ювелир весьма любезным голосом.

   – Все! – весело отозвался Бьёрн.

   – Неужели – все? – не веря своим ушам, переспросил ювелир.

   – Кабы деньги были... – развёл руками Бьёрн, улыбаясь виновато и кисло. – А пока я желал бы показать тебе браслет...

Скривившись, будто от надкушенного лимона, ювелир взял у Бьёрна его браслет, мимоходом поглядел на босые ноги чужеземца, многозначительно хмыкнул, затем принялся вертеть браслет в руках, тереть серебро мелом и тряпицей, подносить к светильнику, сокрушённо качая при этом головой и издавая неопределённые звуки.

В эту самую минуту с улицы послышался шум, звон монет, чей-то истошный крик и гулкий топот удаляющихся шагов.

Решительно отстранив оторопевшего ювелира со своего пути, Бьёрн выбежал из мастерской и увидел, что ститор лежит на булыжной мостовой, потирая ушибленную голову, а в боковой переулок со всех ног удирает какой-то оборванец.

Не раздумывая ни единого мига, Бьёрн устремился следом за грабителем, слыша у себя за спиной отчаянный вопль статора:

   – Держи вора!..

В следующую минуту к нему присоединился жалобный голос ювелира:

   – Обоих держите!.. Это разбойники, грабители, держите их, ловите!

Несмотря на душераздирающие крики ювелира и его статора, никто из прохожих не бросился вдогонку за воришкой, и уж тем более никто не пожелал связываться с вислоусым варягом. Даже крепкие столичные мужчины с готовностью уступали дорогу Бьёрну, прижимаясь к стенам узкого тёмного переулка. Что же до прочих статоров, то каждый из них оставался на страже своего прилавка, до чужих сокровищ никому не было дела.

Сызмалу привыкший бегать в полном вооружении, налегке Бьёрн довольно скоро настиг беглеца, крепко ухватил его за хитон, однако ветхая ткань расползлась под пальцами варяга, воришка выскользнул из рук и припустил со всех ног.

И когда Бьёрн вновь настиг его, прежде всего ловкой подсечкой повалил на землю, навалился всем телом сверху и живо связал грабителя по рукам и ногам своим кожаным поясом.

   – Возьми всё, только отпусти! – взмолился запыхавшийся вор, и глаза его жалобно сверкнули. – Отпусти, чужестранец, смилуйся!.. Век за тебя стану Бога молить.

   – Не нуждаюсь я в твоих молитвах, потому что верю только своим богам, но как ты станешь им молиться? – усмехнулся Бьёрн, легко вскинул вора на плечи, словно куль с зерном, и понёс назад.