Текст книги "Исток"

Автор книги: Владимир Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

   – Куда её отправили? – глухо спросил Феофилакт.

   – Местом пребывания будет назначен, вероятно, Сурож...

Протоспафарий Феофилакт бессильно сжал кулаки, процедил сквозь зубы:

   – Саму бы старую каргу сослать в Климаты!..

Но тут же спохватился, испуганно оглянулся по сторонам – не было ли свидетелей его минутной слабости.

   – На всё воля Божия, – сочувственно сказал Георгий. – И воздастся каждому по делам его.

   – Да. Вероятно, устроить так было угодно Господу, – холодно подтвердил Феофилакт.

Понуро свесив голову, Георгий медленно побрёл к выходу из Халки.

Протоспафарий Феофилакт был в полном отчаянии, он понимал, что в этой ситуации никто ничего изменить не может.

Решение василиссы имело силу закона и было во многих случаях даже сильнее закона. Оставалось уповать лишь на милость Бога...

   – Могло быть хуже, – вслух произнёс Феофилакт, направляясь следом за племянником. – Могло быть гораздо хуже. Подумать только – моя дочь навлекла на себя гнев василиссы! Многим придворным это стоило головы. А моя девочка будет невестой не императора, а самого Иисуса Христа... Господь сохранит её, непорочную...

Выйдя на площадь Августеон, Феофилакт поглядел по сторонам, отыскал взглядом своего конюха.

Василий подвёл к протоспафарию Феофилакту коня, придержал стремя, помогая забраться в седло. Протоспафарий выглядел постаревшим на десять лет.

   – Могло быть хуже, – горестно прошептал Феофилакт.

* * *

Протоспафарий отчаянно гнал каппадокийского коня по главной улице Константинополя, пешие горожане едва успевали отпрыгивать в разные стороны, дабы не угодить под копыта. Сзади молча скакал Василий, но куда устремлялся Феофилакт, он и сам не знал, пока на Месе, неподалёку от Аргиропратия он не увидел Анастасию.

Окружённая служанками, красавица гуляла по рядам ювелиров, выбирая себе украшения.

Феофилакт спешился, передал повод Василию, подошёл к Анастасии и застыл, не в силах вымолвить ни слова.

   – Ах, ваше превосходительство!.. Какая приятная встреча! – воскликнула красавица. – Я рада видеть вас в добром здравии. Каковы успехи вашей прелестной дочери?

Феофилакт угрюмо молчал.

   – Что-то случилось с девочкой? – встревоженно заглядывая в глаза протоспафарию, тихо спросила Анастасия.

   – Да, – глухо вымолвил он. – Елена накликала на себя гнев василиссы, и та приказала ей постричься в монахини.

   – Это хуже, чем убийство, – прошептала Анастасия, сжимая руку Феофилакта. – А что же государь?

   – Защитить Елену даже он не смог. К его голосу пока никто не прислушивается.

   – У государя нет власти? – удивилась Анастасия.

   – Увы, это так.

   – Мне кажется, нам сейчас лучше отправиться ко мне и там спокойно побеседовать, – сказала Анастасия. – Вы согласны, ваше превосходительство? Мой дом всего лишь в двух шагах... Так уж устроен наш мир, что именно хорошим и добрым людям реже всего улыбается счастье. Они делают то, чего им делать вовсе не хочется. Исполняют приказания людей, которых терпеть не могут. Живут с теми, кого не любят. Вдобавок они принимают слишком близко к сердцу, что бы ни происходило вокруг них... А у людей подлых и ничтожных жизнь устраивается как бы сама собой! И если порой что-то и не идёт так, как они намечали, они вовсе не становятся от этого несчастными!.. Вы не находите, ваше превосходительство?..

* * *

Анастасия провела Феофилакта в затемнённую комнату, заботливо уложила на широком ложе.

Безмолвные служанки внесли низкий столик, сервировали его к ужину.

   – Отчего мир устроен так несправедливо: тех, кто нуждаются друг в друге, много, а тех, кто находят друг друга, мало?.. – сочувственно спросила Анастасия, подошла к высокому зеркалу и начала медленно освобождать от шёлковых одежд своё красивое тело. – Если бы Господь в самом деле обращал хоть какое-то внимание на людей, мир был бы устроен иначе...

   – Как – иначе? – спросил Феофилакт.

После того, что произошло с его дочерью, даже вблизи прекрасной гетеры Феофилакт оставался холоден.

Феофилакт лежал на боку, мрачно глядел на красавицу и испытывал единственное желание – умереть...

   – Мир мог бы быть добрее. Тебе сейчас очень плохо? – участливо спросила Анастасия.

   – Да, – нехотя признался Феофилакт. – Так плохо мне ещё не бывало никогда.

   – Выпей вина! – предложила гетера, протягивая Феофилакту стеклянную чашу.

   – Не поможет.

   – Обними меня.

Феофилакт поглядел на Анастасию и помотал головой.

   – Боюсь, что и это не поможет. К тому же у меня нет при себе литры золота, чтобы расплатиться за твою любовь...

Гетера печально сказала:

   – Разве я говорила о деньгах?.. Отвергнуть женщину – преступление... Если женщина неожиданно воспылает любовью к мужчине и придёт к нему, мужчина, пусть даже он и не испытывает к ней страсти, не должен отвергать женщину. Если же он отвергнет её, то в этом мире навлечёт на себя различные несчастья, а в том мире непременно попадёт в ад. Мужчину не может осквернить связь с женщиной, добровольно ищущей его общества, даже если она куртизанка или замужняя дама... Почему ты не желаешь соединиться со мной?

   – Не могу, – простонал Феофилакт. – Умоляю, не требуй от меня невозможного!.. Мне сейчас так плохо, что жизнь не мила! Рухнули все мои надежды... Мне остаётся только наложить на себя руки.

   – Будь мужчиной, Феофилакт!

   – Когда-нибудь я смогу доказать тебе это...

   – Ты докажешь это немедленно! – повелительно произнесла Анастасия. – Ах, Феофилакт, Феофилакт!.. Ты понравился мне ещё тогда, когда я впервые увидела тебя на дороге... Такой чопорный, такой аристократичный, такой благородный... Я сказала себе, что ты обязательно полюбишь меня. Ты всё не шёл и не шёл ко мне... А я так ждала... Феофилакт!..

Мягкие ладони гетеры прикоснулись к плечам Феофилакта, скользнули по животу, задержались на бёдрах, и протоспафарий вдруг почувствовал, как все земные дела и заботы уносятся прочь, а душа его воспаряет к неземному блаженству.

Сильной рукой он привлёк к себе Анастасию, и она покорно прильнула к нему, обволакивая облаком дорогих благовоний.

* * *

Из дома гетеры Феофилакт вышел лишь поздно вечером, когда Город обезлюдел, лишь стучали колотушками сторожа да время от времени проходили с факелами муниципальные стражники.

Отпустив поводья, Феофилакт предоставил своему коню самому избирать путь. Ему было всё равно, куда ехать.

Феофилакт был растерян и отчаянно весел. Впервые за много последних лет он испытал желание петь. И обязательно запел бы во всю глотку, если бы не городские стражники. Они, пожалуй, в темноте могут принять его за пьянчужку и, чего доброго, высекут на месте.

В доме Анастасии Феофилакт помолодел на четверть века.

И дело было даже не в искусстве любви, в котором Анастасии не было равных. Домашняя прислуга за годы вдовства Феофилакта научилась ублажать своего хозяина самыми изысканными любовными ухищрениями. Но это были лишь ухищрения. А гетера подарила ему любовь.

Впервые за последние двадцать пять лет Феофилакт почувствовал себя любимым мужчиной.

Всё, что ни совершает в жизни мужчина, он совершает ради одной-единственной женщины, что бы он ни говорил себе... И, если у мужчины нет любимой женщины, все его победы и достижения меркнут. Даже богатство, даже власть теряют большую часть своей прелести, если нет женщины, которая одна только и способна оценить по достоинству успехи своего возлюбленного.

Ах, Анастасия!..

Что же нам с тобой делать?!

Феофилакта не мучила ревность.

Красивая женщина и не могла и не должна жить без мужчин. Если Анастасия делала это явно, другие совершали втайне – вот и все отличия. Так что ревновать женщину к её прошлому – глупо... Ревновать можно лишь к настоящему.

Прошлого уже нет.

Настоящее неуловимо.

Будущее туманно.

А ведь некоторые отцы церкви почитают женитьбу на гетере вполне богоугодным делом, и за это отпускаются многие грехи.

«Не совершить ли мне богоугодное дело?..» – подумал Феофилакт.

Гетера Пелагия, обращённая в христианство проповедями епископа Нонна в Александрии, сделалась святой. Правда, она отказалась от нормальной жизни и стала отшельницей в Иерусалиме. Но зачем же бросаться из крайности в крайность – из разврата в святость?

Достаточно было бы уже того, чтобы Анастасия оставила своё сомнительное ремесло.

Не каждой же женщине становиться святой?!

* * *

Поскольку пострижение происходило в пятницу, в монашестве Елене дали имя Параскева – Приуготовление, чтобы даже оно всю жизнь напоминало инокине о приуготовлении к крестным страданиям...

Ей не было позволено ни проститься с отцом, ни взять с собой свои одежды и украшения – у человека, уходящего в монастырь, не должно было быть никаких связующих нитей с грешным миром.

Немедленно после спешного совершения обряда пострижения молодую монахиню Параскеву на закрытых от посторонних взглядов носилках доставили в императорскую гавань Буколеон, где уже был приготовлен к отходу большой императорский дромон.

Едва носилки с Параскевой внесли на дромон, с причала бросили на палубу толстые канаты, ударили по воде мощные вёсла, корабль плавно качнулся и отошёл от мраморной причальной стенки.

Спустя несколько минут вдоль высоких бортов заплескалась и заструилась зеленоватая вода Босфора.

Черница Параскева покорно сидела у борта, глядела на удаляющиеся стены Константинополя и навеки прощалась с ними.

Когда корабль вышел из Босфора в море, ветер наполнил паруса и гребцы сложили свои вёсла, к молодой чернице подошёл капитан.

   – Твой батюшка – протоспафарий Феофилакт? – негромко уточнил капитан. – А ты – Елена?

   – Отныне – инокиня Параскева. А вы знаете моего батюшку?

   – Моё имя – Аристарх. Мы с протоспафарием Феофилактом не раз ходили и на Дунай, и в Херсонес, и к хазарам...

   – Немедленно прекратите разговоры, – властно потребовала сестра Феофания, сидевшая рядом.

Злилась она потому, что какую-то черницу Параскеву в императорскую гавань Буколеон несли на носилках дюжие рабы, а сестра Феофания вынуждена была бежать за ними. И долго ещё, взойдя на высокую палубу дромона, она не могла отдышаться.

   – Почему? – удивился Аристарх.

   – Василиссой Феодорой велено не позволять никому вступать в беседы с сестрой Параскевой.

   – На этом корабле командую я, – сухо напомнил монахине Аристарх. – И буду делать то, что сочту нужным.

   – Рано или поздно всякий корабль возвращается в гавань, капитан сходит на берег и ему приходится держать ответ за нарушение повеления её величества василиссы Феодоры, – едко заметила монахиня. – Язык карают вместе с головой...

Елена увидела, как глаза капитана на мгновение потемнели от гнева, но он тотчас же взял себя в руки, почтительно склонил голову перед сварливой монахиней.

   – Вы позволите узнать ваше имя, досточтимая дева? – любезно улыбнулся зловредной монахине Аристарх.

   – Сестра Феофания.

   – Прекрасное имя! Не гневайся на меня, сестра Феофания, ведь я всего лишь желал пригласить и тебя, и дочь моего доброго знакомого разделить со мной вечернюю трапезу. Окажите мне честь, пожалуйте в мою каюту отужинать чем Бог послал...

Сестра Феофания заколебалась.

   – Пища у нас на корабле отнюдь не скоромная... А подкрепиться перед дальней дорогой всякому полезно. Не приведи Господи, поднимется сильный ветер, и бывалому моряку несладко придётся, а уж вам и подавно аппетит отобьёт, – пообещал капитан. – Ветры всегда дуют не так, как того хотелось бы корабельщикам.

   – Я сегодня ещё и не обедала, – вспомнила сестра Феофания.

Следом за гостеприимным капитаном монахини прошли в его каюту, сотворили благодарственную молитву и чинно уселись за дубовым столом, а тем временем два смуглолицых матроса внесли варёную рыбу и тушёные овощи, подали чаши для омовения рук.

   – Не угодно ли наливочки? – наполняя серебряные кубки темно-красным вином, предложил капитан. – Как говорится, сие и монаси приемлют...

От вина сестра Феофания не отказалась и вскоре, не чинясь, за обе щеки уплетала закуски, которые едва успевали подавать бессловесные матросы.

Насытившись, монахиня разрумянилась и заметно подобрела. Она уже не глядела на Елену с беспричинной злостью и словно бы даже жалела сестру во Христе.

А Елене есть вовсе не хотелось, и она с трудом заставила себя съесть лишь кусочек отварной форели и выпить глоток сладкого вина.

Начиная с того самого момента, когда её подхватили под руки придворные евнухи и потащили в храм Святой Софии на пострижение, Елене всё происходящее виделось как бы со стороны, словно бы не её, а какую-то другую девушку постригали в монахини, затем несли на корабль и увозили куда-то на край света.

Постепенно до её сознания стало доходить, что не с кем-то, а именно с ней произошла метаморфоза и что не кому-то, но именно ей отныне суждено провести остаток дней в служении Господу... Чтобы не думать об этом, сестра Параскева спросила капитана:

   – И как вы, моряки, не боитесь отправляться в плавание? Я слышала, что плавать по морю опасно...

   – Не море топит корабли, но ветер, – сказала сестра Феофания. – Без воли Господа ни единый волос не может упасть с головы человека.

   – А мы и уповаем на Господа, – ответил капитан. – Но, конечно же, понимаем, что в открытом море каждый день жизни может оказаться последним. Это ощущение придаёт жизни своеобразную прелесть. Посмотрите, как прекрасно море, освещаемое лучами заходящего солнца!..

Монахиня поглядела на море, но лишь недоумённо хмыкнула.

   – Когда человек живёт в обстановке постоянного ожидания смерти, когда он не может быть вполне уверен ни в одной следующей минуте, вот тогда-то и появляется особое суждение о красоте каждой вещи... Красота эта – мгновения и преходяща. Каждый миг она готова исчезнуть, как последний луч солнца на закате, и надо успеть насладиться этой красотой, дарованной нам Господом в безмерной доброте Его... Мы ежедневно и ежечасно становимся свидетелями того непреложного факта, что неумолимая Вечность поглощает сегодняшний день...

   – Да ты не моряк, а поэт! – с жаром воскликнула сестра Феофания. – Если бы ты избрал духовное поприще, то смог бы достичь больших вершин.

   – Вот состарюсь – и приму духовный чин, – пообещал капитан. – А до той поры буду ходить по морю, любоваться его красотами.

Он поглядел на Елену, сидевшую с каменным лицом, сочувственно вздохнул:

   – Не отчаивайся! Если девушка будет сохранять оптимизм и жизнерадостность, счастье рано или поздно постучится в её дверь...

   – О каком счастье можно говорить в моём положении? – горестно спросила Елена.

   – О величайшем счастии служить Господу нашему, – важно сказала сестра Феофания.

Елена горестно опустила голову.

   – Ты ещё так молода, Елена!.. В твоей жизни ещё могут произойти перемены, – сказал капитан. – Мудр был тот отец, который советовал сыну записывать свои огорчения и возвращаться к записям по прошествии некоторого времени. Даже спустя несколько недель прежние огорчения кажутся мелкими, не заслуживающими внимания. Не отчаивайся. Никому не дано провидеть свою судьбу, хотя все мы того желаем. Вот и сестра Феофания не знает, какие перемены уготованы ей...

   – Это знает лишь Господь, – поднимая глаза кверху, сказала сестра Феофания.

   – Да, – согласился капитан и лукаво усмехнулся. – Все мы под Богом ходим...

* * *

Игуменья Екатерина увидела в окно, как от причала в монастырь пронесли закрытые носилки. А вскоре важная столичная монахиня ввела в покои настоятельницы Сурожского монастыря юную деву.

   – Прими, матушка, новопостриженную сестру Параскеву под своё неусыпное попечение, – сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице свиток, запечатанный красной печатью.

Игуменья Екатерина задумчиво оглядела новую монахиню, прибывшую в обитель на царском корабле.

По виду – прямо ангел, а какова она на самом деле?..

   – Повелением святейшего патриарха Игнатия сестре Параскеве определено провести дни свои в твоей обители. Доглядывай за ней, ибо молодой император может осмелиться на святотатство и прислать своих молодцев, дабы они похитили сестру Параскеву, – многозначительным шёпотом добавила сестра Феофания и испуганно перекрестилась.

   – Из нашей обители ещё никому никогда не удавалось скрыться, – заверила игуменья Екатерина.

   – Её величество василисса Феодора пожертвовала обители скромную лепту, – сказала сестра Феофания, передавая в руки настоятельнице туго набитый кожаный кошель.

   – Щедрость её величества безмерна! – радостно возгласила настоятельница.

   – Но если, не дай Бог, сестра Параскева сбежит или её похитят, не сносить тебе головы, – предупредила настоятельницу сестра Феофания.

   – Не беспокойся, сестра! Не впервые приходится исполнять подобные поручения. Всё будет сделано как следует, – сказала игуменья и сняла со свитка печать.

Развернув пергамен, игуменья нараспев прочитала:

   – «Настоятельнице Сурожского монастыря повелеваю принять в свою обитель сестёр Феофанию и Параскеву, учинив за ними строгий надзор...»

Услышав это, сестра Феофания в ужасе подбежала к окну и увидела, как дромон медленно отходит от причала.

   – Господи, сослали сюда сестру Параскеву, а я-то чем провинилась перед василиссой?.. Меня-то за что? – жалобно завопила она. – Господи Иисусе, спаси и помилуй!..

   – Не употребляй имя Господне всуе, – строго заметила мать настоятельница.

Игуменья Екатерина уже принимала в своём монастыре молодых константинопольских пигалиц, за развратное поведение отсылаемых из столицы в отдалённый монастырь. Эти женщины в первые месяцы своего пребывания причиняли много беспокойства постоянными капризами, неумеренными требованиями, и потому было неудивительно, что подобных аристократок игуменья не любила, поскольку сама происходила из семьи, не отличающейся ни древностью рода, ни высоким положением при дворе.

Так что её величество василисса Феодора могла быть вполне спокойна за поведение сестёр Параскевы и Феофании. Эти девы попали в такую клетку, из которой им вовек не вырваться.

   – Идите за мной, – сухо сказала игуменья и повела сестёр за собой по длинному тёмному коридору.

* * *

И потянулись для сестры Параскевы однообразные тоскливые дни монастырского заключения.

Игуменья Екатерина следила за тем, чтобы все инокини распределяли время между трудом и молитвами, дабы воспрепятствовать проникновению греховных мыслей в незрелые души, дабы уберечь их от пагубы праздности.

   – Параскева, не впадай в уныние, ибо это страшный грех, это смертный грех! – при всякой встрече с юной черницей наставляла деву мать игуменья. – Христианская душа должна быть исполнена ликования от служения Господу нашему...

   – С чего же мне радоваться, матушка настоятельница?

   – С того, что тебе выпал счастливый жребий посвятить свою жизнь Господу! Беда твоя в том, что ты сама не представляешь, как тебе повезло... Представь себе человека, из последних сил роющего глубокую яму... Сочувствовать ему или радоваться вместе с ним? Это зависит не от того, что человек совершает, но к какой цели стремится. Если яму роет каторжник, отбывающий заслуженное наказание, – это одно дело... Если это земледелец, который возделывает свой сад, – совсем другое дело... А если это человек, который стремится в пустыне вырыть колодец, дабы спасти от жажды погибающих сотоварищей?.. То-то же! – важно поднимая указательный перст к низкому белёному потолку, произнесла игуменья. – Один и тот же труд может стать источником страдания для одного человека и источником неизбывной радости – для другого...

Не раз отчаявшаяся инокиня Параскева хотела наложить на себя руки, разом окончить мучительное существование, и только сознание неискупимости этого греха в последний момент останавливало юную деву.

Убежать из монастыря ей даже не приходило в голову.

Беглая монахиня дважды преступница – и перед Богом, и перед людьми. По закону её должны были подвергнуть истязаниям и с позором возвратить в обитель.

И жить дальше невыносимо, и уйти невозможно.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Тёплый морской ветер щедро наполнял холстинные паруса, увлекая крутобокие славянские лодьи на восход вдоль скалистых таврических берегов.

В лодьях высились груды конских шкур, туго набитых мехами. Крепко увязанные, лежали бочонки с мёдом и воском. Связанные попарно верёвками, на дне лодьи угрюмо и покорно сидели холопы и холопки.

Разморённый качкой, боярин Могута лежал на носу передней лодьи, из-под нависших бровей зорко оглядывая проплывавшие мимо борта чужие берега.

Наконец вдалеке показались белокаменные стены прибрежного города.

– Ну, вот и Корсунь, – удовлетворённо сказал себе Могута и, повернувшись вполоборота, кликнул своего старшего сына: – Надёжа!

Поспешно переступая через ноги холопов и лодейников, Надёжа подошёл к отцу, почтительно застыл.

   – А подай-ка мой сундучок...

Надёжа поднял с дощатого настила окованный медными пластинами дорожный сундучок и с поклоном протянул его отцу, но когда Могута полез в карман широченных штанов, то вдруг обнаружил, что утерял ключ.

   – Вот незадача!.. – в сердцах вымолвил боярин, обшаривая карман за карманом в поисках заветного ключа. – С утра ведь – точно помню – был, а теперь куда запропастился?!

Попытался открыть сундучок вначале ножом, затем принялся ковырять замок железной скобой – всё без толку.

В сердцах боярин пнул сундучок носком юфтевого сапога, с досады даже плюнул.

Над неподатливым сундучком склонился Надёжа, повозился немного и сокрушённо вздохнул...

Подошёл кормщик Арпил, тоже попытался открыть замок, но вскоре и он раздражённо махнул рукой:

   – Проще его это... топором...

   – А тебе бы только крушить всё подряд!.. – сердито прикрикнул Могута. – Ступай к себе на корму!..

За суетливыми мучениями боярина и его кормщика наблюдал связанный по рукам и ногам могучий холоп, с лицом тёмным, словно бы обожжённым огнём.

   – Чего скалишься? В зубы захотел? – спросил Могута, раздражённо вскидывая глаза на нахального холопа.

   – Ежели велишь, я тебе твой сундук открою, – пообещал холоп.

   – Надёжа, развяжи ему руки, – приказал Могута.

Надёжа склонился над холопом, распутал сыромятные ремни, стягивавшие руки насмешника.

Холоп потёр кисти, изувеченные ремнями, поглядел по сторонам, потянулся к правому плечу Могуты, спокойно расстегнул и снял с боярского плаща фибулу, зубами умело согнул булавку, едва ковырнул в замке, и сундук открылся.

А холоп распрямил иглу фибулы и со снисходительной усмешкой протянул боярину.

   – Где это ты научился чужие сундуки открывать? – полюбопытствовал Могута, вновь закрепляя фибулу на своём плече.

   – Я – коваль... На своём веку столько замков выковал, что теперь могу открыть любой запор хоть с закрытыми глазами, – с достоинством ответил холоп. – Похоже, что и этот сундучок – моей работы.

   – Э-э, да за таким шустрым умельцем глядеть в оба нужно!.. – проворчал Могута. – Надёжа, чего уставился? Связывай его не мешкая!.. – приказал Могута сыну, и Надёжа вновь опутал руки холопа сыромятными ремнями.

Из сундука Могута достал потёртый кожаный мешочек, развязал, высыпал на ладонь тускло блеснувшие на солнце золотые монеты, отсчитал несколько золотников, а прочие снова высыпал в кошель.

   – Эка досада, а как же мне теперь этот сундук запереть? – огорчённо хлопая себя по бёдрам, сказал Могута.

   – Надобно тебе новый ключ выковать, – посоветовал холоп.

   – А вот это уже не твоего холопьего ума дело! – рассерженно прикрикнул Могута. – Арпил, ты поглядывай, куда правишь!.. А ну, бездельники, навались на вёсла!

   – Спускай паруса!.. – скомандовал Надёжа.

Лодейники, поплёвывая на руки, взялись за вёсла, изготовились в ожидании команды кормщика.

Парус затрепетал и бессильно обвис, затем медленно пополз вниз, накрывая собой холопов и прочие грузы.

Кормщик всем телом навалился на гребь, лодья круто накренилась на левый борт, поворачивая к берегу.

   – И-и-эх!.. – крикнул Арпил лодейникам, и ударили по воде длинные вёсла, вспенилась у бортов зеленоватая морская гладь.

Следом за первой лодьей весь караван потянулся в уютную тихую гавань, где стояли на рейде или покачивались у массивных каменных причалов длиннотелые стремительные царьградские дромоны, низкосидящие в воде хеландии и арабские фелуки под косыми парусами.

Здесь, в корсунской бухте, хищные даже с виду варяжские драккары мирно соседствовали и с утлыми рыбацкими сандалиями, и с пузатыми торговыми судами, пришедшими в Корсунь из Малой Азии и Болгарии, Армении и Волжской Булгарии.

   – Эге, сколько нынче в Корсунь пришло гостей заморских! Кажись, поспели мы к самому торгу!.. – невольно вырвалось у Могуты. – Славно поплавали, теперь славно поторгуем...

* * *

Щурясь под жаркими лучами восходящего солнца, стратиг фемы Климатов протоспафарий Никифор в сопровождении небольшой свиты важно проезжал по шумному городскому торжищу Херсонеса, едва заметными кивками приветствуя низко склоняющих головы горожан и чужеземных торговцев.

Кого здесь только не было – диковатые степняки пригнали на обмен лошадей и баранов, солидные арабские базарганы привезли ковры, шелка и дорогие благовония, хазары наперебой предлагали бронзовые зеркала, сушёную и солёную рыбу.

В рядах, где торговали заезжие тавроскифы, протоспафарий Никифор увидел архиепископа Георгия, покупавшего воск и мёд.

Словоохотливый священнослужитель поделился со стратигом фемы своими наблюдениями:

   – Сколь мудро Вседержителем всё устроено так, что для всякой вещи в этом мире находится своё место и применение, и мы не видим ничего странного или необычного в том, что из воска, привозимого к нам в Херсонес варварами, не верующими ни в Пресвятую Троицу, ни в Иисуса Христа, тем не менее получаются наилучшие свечи для христианских храмов...

   – Слава Богу, хоть на что-то полезное годятся и эти варвары, – усмехнулся стратиг Никифор.

Стратиг глядел на торгующих тавроскифов с подозрением – у каждого торговца на боку болтался меч.

От этих дикарей можно ожидать всего... Сегодня они торгуют, а назавтра смогут мечом взять всё, что им приглянется.

Херсонес и Боспор Киммерийский издавна были известны тавроскифам как торговые фактории – через них с незапамятных времён империя перепродавала варварам привозимые с Востока пряности, ароматы, жемчуг, ткани, украшения из золота и серебра, ковры, оружие, вина и фрукты.

В обмен эллины получали меха, кожи, скот и множество рабов.

Шли века, умирали старые империи, появлялись новые, а на небольшом уютном полуострове почти ничего не менялось.

В Херсонесе – небольшом городке, весьма удалённом от столицы Ромейской империи, от большой политики и от борьбы за императорский трон, – отвеку шла своя жизнь. Здесь чеканили собственную монету, строили новые храмы и дома.

Торговля рыбой и солью ежегодно приносила Херсонесу немалую прибыль.

Исправно собирались подати.

Стратиоты совершенствовались в ратном деле.

Если бы соседняя Хазария не портила время от времени настроение своими необоснованными претензиями, жизнь вообще была бы просто замечательной...

Впрочем, теперь уже все опасности миновали, и после тревожного периода хазарских набегов в Херсонес Таврический пришёл мир.

Город вздохнул полной грудью, оживились ремесла и торговля, улицы стали быстро застраиваться богатыми каменными домами.

Для соседствующих с империей варваров Херсонес был не столько пограничной крепостью, сколько приоткрытой дверью в цивилизованный мир. В эту щёлку с жадностью заглядывали венгры и печенеги, чёрные хазары и готы.

Они приобретали на херсонесских рынках шёлк и бархат, пряности и оружие. А взамен пригоняли скот и рабов, захваченных в отчаянных набегах на окраины владений великого князя Киевского... Впрочем, и тавроскифы привозили в Херсонес рабов – чаще всего своих же соплеменников, проданных в рабство за долги... Дикари, да и только. Им неведомо понятие свободы человеческой личности. В цивилизованном мире рабами могут быть захваченные в бою иноплеменники или злостные преступники по приговору суда. А у варваров рабом может стать и должник, просрочивший выплату долга, и неосторожный болтун, спьяну оскорбивший соседа, и взявший в жёны рабыню, и даже свободный человек, нанявшийся к богатому в приказчики и не оговоривший скрупулёзно условия своего найма...

Протоспафарий Никифор тяжко вздохнул – эх, дикари!..

* * *

Соматопрат Тимофей недовольно морщился, разглядывая товар, привезённый откуда-то из тавроскифских лесов, – рабыни были худыми и довольно невзрачными, за таких арабские перекупщики много не дадут, зато мужчины выглядели чрезмерно сильными – таких рабов никто не осмелится купить, опасаясь за спокойствие своё и своих домочадцев.

– Ты чем-то недоволен, али холопы мои тебе не тянулись? – насмешливо поинтересовался тавроскиф Могута, умудрявшийся говорить по-гречески и всё-таки вставлять в свою речь варварские слова. – Ежели не пришлись тебе по нраву мои рабы, я их не навязываю. Будешь брать – бери, а если не желаешь, я на них покупателя сразу найду... Вон стоят крючконосые сарацины, поглядывают на моих девок, словно голодные собаки на мясо...

Тимофей оглянулся – действительно, несколько арабских перекупщиков уже стояли неподалёку, дожидаясь исхода переговоров с Могутой, и как только херсонесский торговец живым товаром откажется от своего права первой покупки, на тавроскифских девок тучей налетят магометане, раскупят всех до единой.

   – Ладно уж, возьму, – нехотя проскрипел соматопрат. – В другой раз привози девок помоложе да покрепче... А мужчин и вовсе не привози. С ними хлопот много. Ну кто купит такого?

Тимофей указал на жилистого мужчину с тёмным, словно бы закопчённым лицом.

   – Э-э... Ты ему цены не знаешь! Этот холоп – особенный. Ты его предложи какому-нибудь ремесленнику. Этот холоп дорого стоит, он – кузнец, – важно сказал боярин Могута. – Меньше чем за двенадцать золотых я его тебе не отдам.

   – Побойся Бога! Семь номисм – последняя цена, – сказал в ответ соматопрат Тимофей и подумал, что за умелого раба сможет выручить вдвое больше.

   – Да за такого умельца ты пятнадцать номисм получишь! Ты его свези в Константинополь, там его с руками оторвут. Двенадцать монет – и по рукам!..

   – Уговорил – даю восемь номисм. Только ради почина, – прокряхтел соматопрат, брезгливо оглядывая умелого раба.

   – Даже слышать не хочу! Двенадцать – вот моя последняя цена! – не уступал тавроскиф.

   – Послушай, Могута, за двенадцать номисм я куплю двух девушек, которых перепродам за двадцать четыре, а на этом холопе я потеряю семь номисм, потому что его никто не купит и за пять...

   – Двенадцать! Девок без мужиков я не продаю. Бери всех скопом. А не то – уходи, – сказал Могута и отвернулся, с преувеличенным вниманием разглядывая арабских перекупщиков.