Текст книги "Исток"

Автор книги: Владимир Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

Для осуществления замысла, зародившегося в голове протоспафария Феофилакта во исполнение повеления кесаря Варды, были привлечены самые искушённые в своём ремесле тайные агенты эпарха столицы.

Теперь протоспафарий Феофилакт мог спокойно обедать, ибо до определённого момента прекрасно отлаженная государственная машина могла крутиться сама, не нуждаясь в кнуте погонщика.

* * *

Солнце уже скрылось за черепичными крышами, а это означало, что в левом от входа портике на форуме Тавра протоспафария должен был поджидать секретный агент из ведомства городского эпарха.

В назначенный час на условленном месте никого не было, если не считать полуголого юродивого, сидевшего в пыли и распевавшего псалмы гнусавым баритоном.

Протоспафарий Феофилакт остановил коня и в раздражении свёл брови у переносицы. Он не любил, когда чиновники, пусть даже из иного ведомства, проявляли медлительность или опаздывали на условленные встречи, тем более в таком случае, когда речь шла не просто о весьма важной акции внешнеполитического департамента, но об исполнении распоряжения самого кесаря Варды.

На мясном рынке на форуме Тавра в этот час, перед самым закрытием рыночных ворот, было немноголюдно – несколько бездомных бродяг, пьяный нищий, двое ленивых муниципальных рабов, сгребавших мусор в огромные кучи, да скучающие городские стражники у чугунных ворот.

Шумным и многолюдным, приветливым и щедрым форум Тавра бывает по утрам, когда сюда собираются повара, кухарки, экономки и домохозяйки со всего Города, чтобы купить свинину и телятину, нежного молочного поросёнка или суровую пищу воинов – тёмно-красную буйволятину.

Почти сто лет назад император Константин Пятый повелел, чтобы свежим мясом торговали на форуме Тавра, и, чтобы привлечь посетителей к новому торжищу, приказал установить здесь огромную бронзовую фигуру быка.

Вовсе не простой была та фигура – в облике быка была сокрыта особая печь, в которой прилюдно заживо сжигали государственных преступников. Да, многие и даже высокопоставленные сановники и вельможи, уличённые в измене, окончили своё земное существование в огнедышащем чреве бронзового быка. Что же касается людей низкородных и малозначительных, то число их, сгоревших на форуме Тавра, не поддавалось никакому счёту.

Но это было давно.

А сейчас в Ромейской империи, благодарение Богу, всё спокойно.

И на форуме Тавра не сжигают людей, а торгуют парным мясом и требухой.

Кроме торговли, славился форум Тавра и самыми нахальными юродивыми – они порой выпрашивали у торговцев куски сырого мяса, а порой запросто воровали с лотков варёную требуху. Иной божевольный, ничуть не смущаясь присутствием ни женщин, ни торговцев, ни стражников, преспокойно мог справлять малую нужду да ещё и визжать при этом, приглашая стыдливых кухарок поглазеть на срам.

Недовольно покусывая губы, протоспафарий Феофилакт легко тронул поводья, намереваясь отправиться домой, как вдруг гнусавый юродивый на полуслове прервал пение псалма и произнёс негромко:

   – Куда же вы, ваше превосходительство?..

Лишь тщательно вглядевшись в лицо юродивого, Феофилакт узнал агента.

   – Однако... Великолепный маскарад, – вынужден был признать протоспафарий и нехотя спустился с коня.

Подойдя вплотную к смердящему лжеюродивому, преодолевая брезгливость, Феофилакт вполголоса разъяснил агенту столичного эпарха, какое задание ему предстоит выполнить и какая плата будет положена за эту услугу.

   – Всё будет исполнено в наилучшем виде. Позвольте получить задаточек, – вкрадчиво напомнил юродивый.

Забравшись на коня, протоспафарий Феофилакт извлёк из седельной сумки кожаный мешочек с серебром и небрежно бросил секретному агенту, как бы невзначай промахнувшись мимо грязных протянутых рук.

С кошачьей цепкостью божевольный метнулся за кошельком, на лету подхватил его и в мгновение ока упрятал в своих лохмотьях.

Мстительно усмехнувшись, протоспафарий Феофилакт пришпорил жеребца, направляя его к теряющимся в сумерках рыночным воротам.

Признавая за секретным агентом эпарха и недюжинный ум, и известную изобретательность, протоспафарий Феофилакт в то же самое время не мог не презирать его за непомерную жадность, проистекающую из низкого происхождения агента.

Всякий раз, когда в интересах империи приходилось преступать закон, душа протоспафария Феофилакта наполнялась горечью. Разумеется, в политике порой случается идти не слишком прямыми стезями, и всякий государственный муж по необходимости должен был иногда допускать и известные «отклонения», ибо во всяком деле, а в политике особенно, важны скорее результаты, чем способы их достижения.

Обычно оправдание «отклонениям» протоспафарий Феофилакт находил в неких высших интересах империи. На этот раз он не мог успокоить свою душу ссылкой на выгоды для империи, ибо он сам считал, что во всех отношениях выгоднее было бы всё же выплатить тавроскифам причитающееся денежное содержание.

Смутно чувствовал протоспафарий Феофилакт, что решение кесаря Варды может нанести непоправимый ущерб именно коренным интересам империи, но понимал, что уже никто ничего не мог бы изменить.

В дело включилась когорта мелких и крупных чиновников, уже составлены и отправлены на места горы предписаний и распоряжений, уже полетели гонцы, уже изготовились стражники, уже освобождаются камеры в городской тюрьме, уже палачи готовят крючья...

В тот закатный час Феофилакт вдруг впервые за всю свою многолетнюю службу столь явственно осознал, что включён в необъятную государственную структуру, самодовлеющую и самоуправляемую, занятую повседневным удовлетворением чьих-то вельможных амбиций, даже если амбиции эти противоречат и закону, и подлинным политическим интересам христианской империи, её сокровенной Великой Идее.

На краткий миг протоспафария Феофилакта охватил ужас от лицезрения обнажившейся истины, но – лишь на краткий миг.

* * *

Муниципальные стражники, взимавшие плату за проезд по мосту Калиника, соединявшему южный и северный берега бухты Золотой Рог, уже не дивились тому, что по утрам десятки повозок устремлялись из Города в маленький, ничем особенным не примечательный монастырь Мамантис Августа.

Прослышав о прибытии в столицу посольского каравана тавроскифов, торговцы и перекупщики спешили со всех регеонов Города попасть на северный берег уютной бухты, и каждый втайне надеялся опередить возможных соперников и сорвать крупный куш на варварских товарах – будь то лен или воск, меха или молодые рабыни.

С рассвета и до полудня в обширной монастырской трапезной толпились важные старейшины цехов и корпораций, а также менялы и ростовщики, среди которых преобладали проживавшие в Пере иудеи.

Законы Христа и Магомета запрещали пускать деньги в рост. Считалось, что дающий деньги под проценты торгует временем. Время же являлось неотъемлемой принадлежностью одного только Бога. Торговать тем, что принадлежит не тебе, а Богу, – кощунство.

А сыны Моисея не чувствовали себя связанными этими нормами и бессовестно заламывали грабительские проценты под выдаваемые ссуды, соглашаясь терпеть адские мучения после погребения в обмен на прижизненное богатство.

Иудеев в империи не любили, презирали и оскорбляли, но за кредитами обращаться было более не к кому, а без крупного кредита никакой оптовый торговец не мог обойтись.

Диакон Константин скромно сидел в углу, поглядывая то на шумные торги, завершавшиеся бурным рукобитьем, то на тихие переговоры, ведущиеся за дальним столом. О чём могли беседовать тавроскифские послы с болгарскими торговцами льняными тканями?

По поручению протоспафария Феофилакта диакон Константин вот уже целую неделю наблюдал за посольством, прислушивался к каждому слову тавроскифов, дабы знать их замыслы.

К полудню торговля заканчивалась, константинопольские перекупщики усаживались на тяжело загруженные повозки и покидали подворье, а в трапезной начинался разгульный пир.

Игумен отец Никодим за трапезой то и дело порывался заводить душеспасительные разговоры, однако славяне выпивали и закусывали, а преподобного отца слушали невнимательно, опровергать не стремились, но и соглашаться не желали.

Игумен не препятствовал киевлянам разжигать живой огонь в очаге, приносить варварские жертвы дикарским богам перед всякой трапезой.

Отщипнув по крошке от каждого хлеба, предводитель послов Аскольд оросил хлеб каплями вина из каждого кувшина и, произнеся положенные слова, бросил жертву на горящие угли.

Брызнули искры, зашипело вино на поленьях, по трапезной поплыл запах палёного хлеба.

   – Стоит ли совершать сожжение хлеба и вина? – неожиданно обратился диакон Константин к Аскольду.

   – Я же не спрашиваю тебя, стоит ли вам возжигать свечи и курить благовония вашим богам, – недовольно откликнулся Аскольд. – У вас – свои боги, у нас – свои... О чём говорить?

   – Не того вы опасаетесь, братья, – мягко сказал Константин. – Ужас, который испытываете перед ложными кумирами, заставляет вас ограждать себя от гнева богов сложными ритуальными обрядами, вместо того чтобы познать Истину и взять на себя смелость сознательно отвечать за свои поступки, стремиться к спасению бессмертной души и прославлять единого Господа, Творца всего сущего...

   – Ваши обряды мы тоже видели, – усмехнулся в усы воевода Радомир. – Вашим богам нравятся благовония, свечи и всякое такое... А нашим богам нравится кровь наших врагов.

   – Ваш бог был убит людьми, а наш бог сам убивает людей! – отчаянно выкрикнул юный тавроскиф, чем заслужил бурные одобрительные возгласы своих соплеменников.

   – Наши боги даруют нам щедрые урожаи уже сейчас, а ваши только обещают какие-то радости после смерти! – заметно осмелев, продолжал выкрикивать юный воин.

   – Что, съел? – громогласно расхохотался седоусый вояка.

   – Молодец, Жданко, не дал в обиду своих богов...

   – Путь к Истине лежит через тьму неведения, через бездну сомнений, заблуждений и лжеучений, – спокойно ответил Константин. – Надеюсь, что и ты скоро вступишь на этот путь...

   – Для чего мне ещё куда-то идти? – возразил Ждан. – Мне мой дед волхв Радогаст поведал, как всё в этом мире устроено, научил, как этим миром управлять. Летами я не вышел, а то мог бы... А твой мёртвый бог тебя этому может научить?

   – Для вас, язычников, крестная смерть Иисуса не согласуется с разумом, – сказал Константин. – Если Бог не избавил себя от гибели, когда распинали и мучили его на кресте, как избавит других от смерти?.. Верно, вам это трудно понять, ибо Истина выше разума. В кресте явилась неизреченная сила! Подвергнуться мучениям и быть выше мучений, быть связанным и победить – для этого необходима беспредельная сила...

   – Что же это за сила, когда его убили?! – торжествующе выкрикнул Ждан. – Ха-ха-ха!.. Не в том сила, что кобыла сива, а в том, что не везёт!

Все славяне загоготали.

   – Нет ничего неожиданного в том, что смеётесь вы над великими тайнами, – с горечью заметил Константин. – Вас почти невозможно убедить человеческой мудростью. Дабы уразуметь нечто, находящееся выше разума, требуется одна только вера. О, я глупец!.. Ибо сказано было ещё святым Иоанном Златоустом, что не следует вразумлять язычников мудростью...

   – Удел глупца – потешаться над Истиной, – поддержал огорчённого диакона игумен Никодим.

   – У нас – свои боги, у вас – свои, – примирительно сказал князь Аскольд. – Наши боги хороши для нас, ваши боги хороши для вас, о чём тут спорить?.. Не огорчайся, брат, мудрость твоя нам пока недоступна. По правде сказать, не много отыщется в Киеве мудрецов, которые отважились бы рассуждать о богах... Наши предки завещали нам правила, как почитать наших богов, ваши предки оставили вам свои правила.

   – Всякому народу по неизреченной милости Божией указан свой путь к спасению, – размеренно завёл было новую речь диакон Константин, но князь Аскольд прервал его:

   – Вот и я о том же толкую! Если у каждого свой путь, то и боги должны быть у каждого народа свои!

   – Но ведь нет иных богов, кроме пресвятой Троицы, – убеждённо возразил ему Константин.

   – Это ты, пожалуй, завернул... – снисходительно улыбнулся Аскольд. – Вам, грекам, привычно вести учёные разговоры... Вам от ваших предков достались мудреные книги. Вот и сдаётся мне, что не тем греки превосходят нас, что мы не шибко умные, а тем, что у вас книг больше всяких.

   – Бог сотворил всех людей одинаковыми – и греков и вас, – сказал игумен Никодим. – По смерти своей праведники, находясь в раю, смогут насладиться зрелищем уязвляемого порока, они будут ежечасно видеть, как мучаются в геенне огненной их притеснители, и сердца праведников будут наполняться блаженством. Может ли посулить хоть малую часть такой справедливости ваше божество? Способны ли ваши кумиры и идолы воздать каждому по заслугам?

   – Воздают! Ещё как воздают! И даже при жизнерадостно закричал Ждан. – А как же ваш бог, ежели он такой мудрый и сильный, позволяет, чтобы ваших праведников угнетали и били?

   – Э-э... – снисходительно улыбнулся Константин. – Не так всё просто... Коль скоро Бог есть всеобщий распорядитель всего сущего, должно отнести к его провидению и то, что он дозволяет отдельным недостаткам присутствовать в каких-то частных вещах, дабы не потерпело ущерба совершенство всеобщего блага... Вдумайтесь, братья, если устранить все случаи зла, окажется, что в мироздании недостало бы и многих благ! Так, без убийства травоядных животных была бы невозможна жизнь зверей. А без жестокости тиранов как было бы возможно оценивать стойкость мучеников?!

   – Где же тут ваша божественная справедливость? Зачем заставлять людей страдать?

   – Видишь ли, брат, возможно, ты даже не подозреваешь о существовании надмирных ценностей... А ведь именно добровольным страданием в бренном мире достигается вечное блаженство в мире ином. Что же до справедливости, то это, как известно, всего лишь способность ума оценивать каждую вещь по её достоинству. Ведомо ли тебе достоинство добровольного страдания?

   – Нет, – признался Аскольд. – По мне, так я рад бы и вовсе не знать страдания.

   – Как же ты можешь оценивать его?

   – Когда люди сами подвергают себя мучениям, этого я, признаюсь, не могу ни понять, ни оценить, – развёл руками Аскольд. – Что же до справедливости, то тут, мне кажется, ты берёшь только одну сторону... Когда люди явились на свет, у каждого было своё понимание справедливости. У одного – одно, у другого – другое, у десятого – десятое. И чем больше рождалось людей, тем больше являлось и представлений о справедливости. И тогда люди сильные заставили слабых уважать свои представления о том, что справедливо, а что – несправедливо... И получается, что справедливое вовсе не такое уж абсолютно справедливое, но лишь то, что полезно и выгодно более сильному.

   – Это варварское толкование, – сожалеюще сказал Константин. – Есть высшая, данная нам от Бога, справедливость. Уж эту справедливость не заподозрить в пристрастии к кому бы то ни было...

   – Полагаю, что и эта твоя справедливость на деле окажется справедливостью, полезной только избранным. А теперь будет справедливо, ежели все мы отправимся почивать, – с хитроватой усмешкой сказал Аскольд, поднимаясь из-за стола. – Не знаю, как установлено вашими богами, но наши боги повелевают после обеда поспать...

* * *

На следующее утро воевода Радомир проснулся поздно.

С трудом оторвал всклокоченную голову от подушки, набитой слежавшимся сеном, с ещё большим трудом стал припоминать подробности вечернего пира.

Кажется, вначале молодой грек, Константин, о чём-то спорил с Аскольдом, потом старый грек, Никодим, который у них в монастыре был головой, пожаловался на тяготы мирских повинностей, по императорскому указу возложенных на монастырь, плакал из-за отсутствия денег у братии, прозрачно намекал на то, что славянские постояльцы могли бы пожертвовать малую толику от торговых доходов, помочь монастырю провести водопровод, который строится уж который год, а конца-края строительству не видать.

Князь Аскольд, отвечая на слёзные жалобы Никодима, подарил настоятелю монастыря добрую связку собольих шкурок, и захмелевший игумен на радостях повелел прикатить целый бочонок старого вина, и тут пошёл пир горой!..

Чем закончилась гульба, Радомир не смог припомнить, как ни силился. Вроде бы миром разошлись.

Радомир долго отпивался холодным квасом, фыркал, отдувался и снова пил, прислушиваясь к гулу голосов, доносившихся с монастырского двора.

С тоской подумал воевода, что кабы дело было в Киеве, выхлебал бы сейчас горшок добрых щей и протрезвел вмиг, а то у этих монахов добрых харчей не допросишься – то потчуют солёной рыбой, то сушёными ягодами, от сладости которых губы склеиваются. До того приторны – тьфу!.. Само собою, насчёт мяса – и не заикайся. Глаза к небу закатывают, лопочут по-своему – грех, грех. В строгости держит их греческий Бог, даже рыбу велит есть не во всякий день, и даже сыр...

Кряхтя и сопя, Радомир достал из плетёной корзины добрый круг холопской еды – свиную кишку, набитую мясом и салом, поджаренную на сковороде и затем подкопчённую. После монастырских кушаний эта холопская кишка с мясом показалась вкуснее, чем запечённая стерлядь.

На дне корзины Радомир увидал два ржаных сухаря – тоже свои, киевские, не в пример вкуснее, чем греческие. Пожевал наскоро, запил квасом, подбоченился и вышел из кельи.

Тиуны и холопы боярина Надёжи укладывали на телеги бочонки с мёдом.

   – Далече собрался? – поинтересовался Радомир.

   – В Царьград.

   – Что так?

   – Из Болгарии привезли много мёда, перекупщики дают цену низкую. Вчера один грек надоумил выхлопотать разрешение да самим продавать мёд в городе.

   – И я с вами поеду, – сказал Радомир. – Надоело мне околачиваться на монастырском дворе!

На облучок телеги взобрался юныш Ждан, перетянул конягу кнутом, и телега покатилась.

Дорога, вымощенная ровными кусками камня, пролегала между садами, зелёными ухоженными полями и высокими каменными заборами, скрывавшими от нескромных глаз богатые усадьбы.

Над каменистой дорогой курилась лёгкая пыль, поднятая копытами лошадей и колёсами множества повозок, спешивших в Город.

Справа и слева от дороги стеной стояли заросли диковинных растений, похожих на хмель.

   – Это, брат, называется виноград, – причмокивая, пояснил Надёжа. – Из него по осени греки вино давят. Жаль, конечно, что он ещё зелёный, а то бы нарвали, да и наелись от пуза...

   – Как можно? Поди, хозяин поймает и прибьёт.

   – Не-е... У греков так заведено – ежели кто пожелает, может заходить в любой сад и срывать любой плод, за это никто слова не скажет. Только уносить с собой не дозволяется. Это уже будет по-ихнему – воровство. За такое дело недолго и руки лишиться.

   – Неужели каждому можно? – простодушно удивился Ждан.

   – А чего им жалеть? – вздохнул Надёжа. – Земля у греков богатая, родит щедро. И ежели позволено всякому заходить в сад, он и сорвёт в меру... А у нас, коли тать в чужой сад заберётся, непременно пожрёт всё, да ещё и ветки поломает... Я бы за такую татьбу не только руку, но и голову отсекал.

   – Благодатные края, – вздохнул Радомир. – Два урожая в год земля родит...

Надёжа показывал своим тиунам греческие монеты и объяснял, как их считать:

   – Два медных обола составляют один фолл... Дюжина фоллов составляет один милиарисий. Видишь, серебряная монетка, отнюдь не медная. Двенадцать милиарисиев составляют одну номисму, это ведомый всему миру греческий золотник. Недаром говорят – мал золотник, да дорог. Вот, глянь, кругленький, между пальцев не видать, а купить на него можно мно-о-го... Так что запоминай лучше монетки поменьше: два декумания составляют один обол, два обола составляют один фолл, за двенадцать медных фоллов дают серебряный милиарисий...

Показывая монеты, Надёжа объяснял, что можно купить на каждую из них. Скажем, каравай хлеба у греков всегда стоит один обол – в любой хлебной лавке, в любой год. Но в урожайный год на обол продадут увесистый каравай, а в неурожайный цена сохранится, да сам каравай окажется с лепёшку, одно только название, что каравай...

Сидя на грохочущей телеге, воевода Радомир внимательно оглядывал окрестности Царьграда, а когда показались городские стены, глаз не мог оторвать от них – высоких, мощных, с зубцами по гребню, с рядами бойниц, с угрюмыми башнями, выступавшими вперёд настолько, чтобы можно было поражать наступающих, вздумавших штурмовать сами стены...

А перед стенами – глубокий ров, заполненный проточной водой.

Задумчиво покачивал головой воевода, прищёлкивал языком – да, сильны укрепления Царя-города.

Незаметно прикатили к воротам и застряли надолго, пока воротные стражники разбирались, дозволено ли славянам вести торг в самом городе, пока взимали провозную плату.

Радомир брезгливо воротил нос, но от крепкой вони укрыться было некуда – повсюду у городских ворот валялись кучи отбросов и мусора, смердели гниющие трупы лошадей и собак.

Сразу за Харисийскими воротами начиналась главная улица Царьграда – Меса. От неё вправо и влево отходили боковые улочки, где теснились и лепились друг к другу многоярусные каменные дома, крытые красной черепицей, украшенные кое-где облупившимися росписями.

Что тут говорить, и дома в Царьграде были красивы, киевским не чета – у парадных входов непременно колонны, мраморные ступени, каменные фигуры львов и других диковинных зверей. «Богато живут греки», – отмечал про себя воевода, прикидывая, откуда можно было бы удобнее наступать на царственный город.

Время от времени главная улица расширялась, переходя в просторные площади, украшенные высокими колоннами. На самом верху каждой колонны обычно помещалась то пешая, то конная фигура. Каждый из них был императором. Сколько же их тут перебывало?.. Эхма!..

   – Верно, нет на земле другого такого богатого города?– вздохнул воевода Радомир, поворачиваясь к Надёже.

   – Э-э, воевода, ты ещё не знаешь, каков Багдад! После него даже и Царьград кажется бедным, – тихо заметил, усмехаясь в усы, боярин Надёжа.

   – Ну да? – изумился Радомир.

   – Точно!..

   – Неужели бывает большее богатство? Пока сам не увижу, ни за что не поверю.

   – Багдадский халиф богаче царьградского императора примерно на столько, на сколько киевский Дир богаче дреговича Олдамы, – сказал Надёжа.

Вскоре приехали на площадь, составили бочонки на каменную мостовую, вышибли донья, и закричал Надёжа на греческом наречии во всю славянскую глотку:

   – А вот кому липовый мёд?! Налетай, подходи, угощайся!..

Поначалу сбежались одни зеваки, загалдели, обступили бочонки, но покупать не решались, пока Надёжа не предложил одному-другому отведать душистого мёда.

Едва лизнули славянскую сладость, что тут началось!.. Мигом выстроилась вереница, так что Ждан едва успевал мерной кружкой зачерпывать мёд и разливать его в подставляемую посуду, а Надёжа принимал от греков монеты и живо отсчитывал сдачу.

Радомир отправился погулять по площади. Находясь в добром расположении духа, воевода лишь время от времени недовольно морщился, когда ветром приносило всякий смрад.

Жили в Царьграде довольно грязно. Греки гораздо больше заботились о спасении своих душ, чем о чистоте рыночных площадей.

Прямо под ногами валялись кучи всякой гнили, да и помои кухарки выплёскивали, не чинясь, прямо под ноги прохожим, а потом по грязным лужам ползали придурки, вылавливая съедобные куски, тут же бегали собаки и кошки, а порой и крупные крысы показывали свои острые усатые мордочки.

Кого только не увидишь на людной площади – тут и богатые вельможи, и увечные и прокажённые, припадочные и слепцы, выпрашивающие подаяние, подозрительные бродяги и подёнщики, богобоязненные старушки и гетеры, готовые любому прохожему отдаться за два обола...

А уж юродивых было в Царьграде столько, что повсюду на них натыкался взгляд. И если один примется таскать за собой на верёвке смердящий труп собаки, то другой уже тащит дохлую кошку, размахивая ею над головой.

В другом месте двое слабоумных затеяли свару между собой, стали тягать друг друга за спутанные волосы, награждать тумаками и шишками, размазывая по грязным щекам кровавые сопли.

Один грязный придурок увязался за воеводой Радомиром и ходил за ним неотступно, пока воевода не сжалился над божевольным и не бросил ему медную монетку.

Радостно засмеялся дурак, спрятал монетку за щёку, стал указывать на Радомира пальцем, визжать и хрюкать. Прохожие стали смотреть то на воеводу, то на юродивого, потом залопотали между собой, засмеялись.

Радомир подумал, что смеются над ним, и уже хотел было задать юродивому славную трёпку, но тот будто угадал намерения воеводы, плюхнулся в грязную лужу и валялся в ней, как свинья, да ещё и во все стороны швырялся грязью...

Что с больного взять?..

* * *

Поначалу Ждан не поднимал глаз от бочонка с мёдом, смущённо сопел, принимая из рук молодых смешливых кухарок корчаги и баклажки, наполняя их доверху.

Хотя и непривычна была молодому дреговичу такая работа – торговать посреди царьградской рыночной площади, однако понемногу приноровился, а потом и вовсе думать забыл, что находится за тридевять земель от родного порога, знай себе черпал полным ковшиком из бочонка, разливал мёд, а боярин Надёжа нахваливал товар, едва успевая при этом отсчитывать сдачу.

Торговали бойко и до полудня успели сбыть не меньше половины товара. Потом солнце поднялось в зенит, и покупателей стало заметно меньше. После полудня и вовсе никто не подходил, сколько ни зазывал на разные голоса Надёжа.

   – Пойду погляжу, что за товары в лавках, – сказал Надёжа.

Следом за боярином разбрелись по опустевшей площади и все тиуны, попрятались в тени каменных галерей, окаймлявших рынок.

Ждан не заметил, когда и откуда подкрался к нему грязный юродивый, как вдруг этот недужный, глумливо хихикая, с неожиданной ловкостью пихнул молодого дреговича так, что он не смог устоять на ногах, а придурок тем временем запустил свою грязную лапу в бочонок с мёдом и стал нахально облизывать ладонь, затем фыркнул презрительно и опрокинул медушу.

   – Ты чего тут, чего? – закричал на него Ждан.

Юродивый подскочил к телеге и опрокинул ещё один бочонок.

Мёд растёкся на булыжной мостовой, на него с шумным жужжанием полетели крупные зелёные мухи.

Ждан легко отшвырнул безобразника прочь, но юродивый не унимался и, хихикая, вновь пополз на четвереньках к медушам.

Да что же это такое делается?

   – Помогите!.. – закричал Ждан. – Лю-у-у-ди!..

Никто из греков, стоявших поблизости, не собирался идти на выручку.

Похоже, рыночным зевакам даже понравились выходки дурака, кое-кто уже стал подзадоривать его на новые проделки.

Ждан отпихивал юродивого, а тот упорно лез к медушам.

К счастью, тут пробудились тиуны, дремавшие в тени, поспешили на выручку Ждану, едва-едва отвели настырного дурака от мёда.

Неведомо откуда набежали другие юродивые, заверещали, словно их резали, кинулись на тиунов, выхватили из руки Ждана мерный ковшик, рассыпали по земле греческие монеты.

Тиуны вначале оглядывались на греков, не решались тузить нахалов, но в конце концов не стерпели и принялись отвешивать тумаки безо всякой пощады.

Ждан изо всей силы ударил кулаком по грязной роже ближнего мало умно го, тот упал, забился в судорогах, изо рта у него полетела желтоватая пена.

Затем откуда-то вышли крепкие молодцы, не похожие на юродивых, без разговоров вступили в драку.

Со всех сторон полетели булыжники, один из которых угодил прямо в глаз древлянскому тиуну.

   – Держись, братки!.. – послышался громовый бас воеводы Радомира, и Ждан увидел, как сквозь плотную толпу, раскидывая греков направо и налево, пробивается бравый воевода, на ходу обнажает булатный меч.

И Ждан взял в руки оружие и готов был разить каждого, но сзади обрушился на его голову страшный удар, перед глазами пошли радужные круги, и он провалился в бездонный колодец...

* * *

Рано утром на подворье монастыря святого Маманта прискакал важный гонец из логофиссии дрома и потребовал без промедления провести его к послам тавроскифов.

Монастырский служка с раболепным поклоном проводил его в трапезную, где князь Аскольд коротал бессонную ночь.

Посол не находил себе места после того, как накануне из города не вернулся воевода Радомир. Вместе с ним без следа исчезли боярин Надёжа и его тиуны, а также юный Ждан.

   – Велено послам киевского архонта Дира сей же час прибыть в логофиссию дрома, где им будет оглашено предписание кесаря Варды! – высокомерно сказал гонец.

   – Ладно... – ответил ему Аскольд. – Сейчас соберёмся с толмачами и советниками, к обеду прибудем.

   – Явиться приказано немедленно! Там вам будут даны и толмачи и советы! – беспрекословно заключил гонец.

* * *

Вновь тягуче текли томительные минуты ожидания в парадном зале логофиссии дрома.

Аскольд хранил на лице невозмутимость, но сердце его билось неровно, и на душе кошки скребли от предчувствия беды.

Беспокоился Аскольд не за себя – всякое посольство неприкосновенно, – обидно было, что не справился с поручением Дира.

Может быть, ещё не всё потеряно? Может быть, ещё удастся подмазать кого-то из императорских приближённых? Чиновничество во все времена и у всех народов было корыстолюбивым, так отчего же теперь ему не быть таким?

Наконец распахнулись тяжёлые створки дверей, и в сопровождении огромной свиты вышел кесарь Варда.

На послов он взглянул мельком, взял из рук протоспафария Феофилакта какой-то свиток и, держа его перед собой на отлёте, довольно невнятно прочитал несколько строк, а затем передал толмачу, и тот прочитал во весь голос:

– «От эпарха богохранимого города Константинополя друнгария Никиты Орифы нам стало известно о преступлении, совершенном тавроскифами, прибывшими с посольством архонта руссов Дира. Пользуясь безмерной добротой христианнейшего василевса ромеев Михаила, упомянутые руссы выпросили у эпарха дозволение торговать на форуме у цистерны Аспара и на сем торжище учинили побоище, в коем было убитых с обеих сторон пять душ – а именно: три тавроскифа и два стражника, пытавшихся утихомирить разошедшихся негодяев... Обстоятельства сего инцидента были тщательнейшим образом исследованы на месте преступления чиновником эпарха со слов свидетелей и потерпевших и подтверждены соответствующими клятвами последних, после чего все материалы дела были переданы судье четырнадцатого регеона столицы. Действуя на основании существующего законоположения, судья приговорил: некоего тавроскифа, именуемого Радомиром, а также другого тавроскифа, именуемого Надёжей, приговорить к высылке из пределов империи до захода солнца следующего за судом дня. Тавроскифа же, именуемого Жданом, в составе посольства не состоящего, обвиняемого в убиении городского стражника, осудить на бессрочные каторжные работы. Во избежание возможных возмущений в народе всем тавроскифам предписывается в самом непродолжительном времени покинуть пределы Ромейской империи».