Текст книги "Исток"

Автор книги: Владимир Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Сопровождаемый лишь полудюжиной телохранителей, останавливаясь только для смены лошадей на почтовых станциях, император Михаил вместе с протостратором Василием и протоспафарием Георгием прискакал на азиатский берег Босфора под вечер третьего дня осады столицы варварами.

До наступления полной темноты нечего было и думать о том, чтобы переправляться через пролив, по которому нахально, словно у себя дома, перемещались во всех направлениях варварские моноксилы.

Страдая от невозможности попасть в осаждённую столицу, Михаил стоял на берегу, глядел на клубы дыма, поднимавшиеся над Золотым Рогом, и думал о том, что варвары в неразумии своём не столько грабят, сколько в бешенстве уничтожают не принадлежащее им богатство. Увидеть и оценить последствия того или иного действия способен и дурак. Умный же будет стремиться к тому, чтобы понять глубинные причины поступков, чтобы суметь в дальнейшем предотвращать их пагубные последствия.

Главная причина набегов северных варваров на империю – отнюдь не их жадность, но отсутствие знания о Боге истинном.

Одурманенные ложными верованиями, они и не догадываются о существовании истинного пути к спасению, они отягощают свои души грехами, причиняя империи убытки... Мы обязаны просветить дикарей светом истины и тем самым избавить границы империи от постоянной опасности!

Рядом с монархом стояли Василий и Георгий, почтительно молчали, лишь изредка сочувственно вздыхали.

Наконец Василий осмелился сказать:

   – Всё обойдётся, ваше величество... Я сейчас загадал: если чайка ринется к воде и поймает рыбку, мы отгоним варваров. И точно! Чайка поднялась с огромной кефалью в клюве.

Простодушный Василий заглядывал в грустные глаза своего монарха, желая развеять тяжкие думы.

   – А ты что думаешь по этому поводу, Георгий?

   – Все гадания ошибочны и греховны, ваше величество. Думаю, что мы одолеем варваров и без содействия глупой птицы.

   – Вы оба правы, друзья мои... – примирительно сказал Михаил. – Ведь вы оба желаете одного и того же.

Багровое солнце временами почти скрывалось за густым дымом пожаров, опускаясь всё ниже и ниже, пока вовсе не скрылось за горизонтом.

Выждав ещё несколько часов, под покровом ночи император и его свита на рыбацкой сандалии переправились через Босфор и незамеченными приблизились к городской стене.

Проводники указали на потайную дверь, скрытую за гранитной глыбой. Хитроумный механизм, приведённый в действие умелыми руками проводников, сдвинул гранитный блок, а когда император и его спутники вошли в подземный ход, камень со скрежетом опустился на своё место.

У выхода из подземной галереи императора ожидали стражники и коноводы. Василий подал императору стремя, помог забраться в седло, и процессия скорым шагом направилась в Большой Дворец.

Проезжая по тёмным улицам Города, император с немалой горечью отметил, что столица погружена в глубокое уныние, отовсюду слышались не воинственные призывы к оружию, но малодушные вопли и стенания.

Во дворце императора немедленно проводили в Хрисотриклиний, где уже собрались почти все члены синклита: высшие сановники империи дожидались возвращения Михаила, уповая в случае любого бедствия только на своего монарха.

Устало опустившись на трон, Михаил обратился к эпарху:

   – Докладывай!

Эпарх был краток: Константинополь с моря и суши окружён варварами. Тавроскифы грабят пригородные усадьбы, монастыри и виллы знати. Всякого задержанного обращают в раба. Всего в нашествии принимают участие около двадцати тысяч варваров. В городе удалось вооружить и поставить на стены всего лишь около пяти тысяч ополченцев. Этих сил едва хватает на то, чтобы организовать круглосуточное наблюдение за варварами.

По строгому придворному этикету никто не смел ни о чём спрашивать императора, всякий чиновник должен был дожидаться, пока государь заговорит сам, но на сей раз престарелый эпарх не смог сдержать вопроса, интересовавшего всех:

   – Ваше величество, а когда подойдут наши легионы?

Михаил отмахнулся от вопроса, как от надоедливой мухи.

Накануне, обсуждая в полевом лагере на Черной речке, как ему следует поступить, Михаил поверил заверениям кесаря Варды, убеждавшего его в том, что тавроскифы дики, ничтожны и не способны к организации в боевые порядки и что богоизбранному монарху достаточно будет лишь появиться вблизи Города, как силы защитников удесятерятся, а враги вмиг присмиреют и, если даже не отступят от городских стен тотчас же, от них можно будет откупиться медными монетами.

После доклада эпарха стало ясно, что тавроскифы отнюдь не малочисленны, что огромный город они обложили по всем правилам военного искусства, и теперь следовало решать, как быть: вступать ли в переговоры с варварами или дожидаться спешно отзываемого с полпути императорского войска...

   – Что вы полагаете предпринять? – обратился Михаил к своим высшим советникам.

Не желая рисковать благорасположением монарха, патрикий Дамиан слегка подтолкнул вперёд Феофилакта, чтобы тот отвечал императору.

   – Полагаю, что отзывать легионы из похода – не самый лучший выход в сложившейся ситуации, – негромко, но вполне отчётливо произнёс Феофилакт.

Монарх взглянул на него с осторожным любопытством, словно боялся верить услышанному.

Затем Михаил милостивым жестом подозвал Феофилакта поближе к своей священной особе.

   – Думаю, что варварам будет сложно штурмовать городские стены, а длительную планомерную осаду осуществить у них недостанет ни сил, ни военного опыта, – ободрённый и польщённый вниманием монарха, продолжал Феофилакт. – Всегда случалось так, что победы одерживали не те полководцы, которые стремились активно противостоять превосходящим силам противника, но которые умели обнаружить наиболее слабое звено в построении врага. Именно этим мы и занимались всё последнее время. Мы предоставляли противнику возможность действовать согласно его намерениям, но при этом самым тщательным образом изучали сами эти намерения... Тавроскифы не обучены штурму городских стен, хотя и довольно искусно имитируют, будто бы умеют. В одном месте тавроскифы стали производить подсыпку земли в городской ров, в другом месте принялись спешно сооружать боевой помост...

   – Ты полагаешь, решительный штурм городу не угрожает? – прямо спросил Михаил.

   – Это дикари, ваше величество, – уклончиво ответил Феофилакт. – Они способны на совершенно нелогичные и даже абсурдные поступки, никак не сообразующиеся с реальной обстановкой.

   – Чем их можно отвлечь от стен города?

   – Полагаю, обещанием выкупа.

   – Значит, следует немедленно вступить с варварами в переговоры. Кто желает отправиться к тавроскифам?

   – Я мог бы отправиться на переговоры, однако я до сей поры пребываю в отставке, – опуская глаза, негромко сказал Феофилакт. – Представлять же империю должен по меньшей мере член синклита.

   – Подготовь мой рескрипт о назначении патрикия Феофилакта членом синклита, – поворачиваясь к Георгию, приказал император. – Вместе с патрикием Феофилактом к варварам отправятся протостратор Василий и... Святой отец, кого можно послать на переговоры из числа ваших людей? – спросил Михаил, обращаясь к патриарху Фотию.

   – Диакон Константин неоднократно общался с этими варварами, знает их язык, их нравы и повадки... – неуверенно произнёс Фотий.

   – Решено: отправится диакон Константин... На рассвете послать вестников к варварам. Что ещё нужно? – устало обратился Михаил к Феофилакту.

   – Обо всём прочем можете не беспокоиться, ваше величество, – сказал возвращённый из опалы чиновник. – Мы сделаем всё, что будет возможно, и даже сверх того!

Да, этот теперь будет из кожи вон лезть, подумал Михаил, оглядывая решительно настроенного Феофилакта.

Не прощаясь с сановниками, император удалился в свои покои, куда был спешно вызван вестиарит.

Этот чиновник, заведовавший одеяниями императора, вышел из опочивальни монарха в некоторой растерянности, отсутствовал довольно продолжительное время, затем вернулся с загадочным свёртком в руках и скрылся за дверью опочивальни.

Из своих покоев император вышел в грубой одежде простолюдина. Перед лицом суровых испытаний императору полагалось разделять со своим народом его участь, какой бы тягостной она ни была.

В нартексе храма Святой Софии была мозаичная картина – к Иисусу Христу, сидящему во славе на небесном троне, униженно склоняя голову, подползает император, всем своим видом выражающий малость и ничтожество светской власти по сравнению с властью божественной.

Именно в храм Святой Софии и отправился император помолиться небесной покровительнице Города, чтобы перед лицом тяжких испытаний заручиться поддержкой бесплотных сип.

Будучи главой христианнейшего государства, император имел право свободного доступа даже в алтарь храма Святой Софии, где для монарха было устроено специальное помещение – мутаторий, в котором правитель христиан переоблачался во время божественной литургии, где он мог в полном одиночестве помолиться или просто отдохнуть, но при желании мог и позавтракать или выслушать спешные донесения своих придворных.

Сейчас император направлялся в храм Святой Софии, чтобы своим присутствием в осаждённом Городе вдохнуть новые силы в души своих подданных, чтобы наполнить их сердца непоколебимой уверенностью в грядущей победе.

* * *

Императорский хронист посчитал необходимым отметить посещение храма Святой Софии монархом в июне 860 года в государственной летописи: «В те дни василевс Михаил чувствовал себя весьма неуверенно. Его душу охватил религиозный страх и суеверное богопочтение. Он вновь склонился умом и сердцем к Творцу всего сущего и обратился с мольбами к Матери Слова, Пресвятой Владычице нашей...

И когда христолюбивый монарх в грубой одежде простолюдина появился перед алтарём, всем молящимся одновременно показалось, что все шесть тысяч свечей, горевших в храме Святой Софии, запылали ярче, что по всем приделам храма разлилась божественная благодать.

Голоса священнослужителей стали звучать громче, а хор с неподдельным ликованием подхватил священное песнопение.

Молил государь у Пресвятой Девы Марии, чтобы не оставила Город своею защитою. Обещал принести ей в дар преславный знак страданий Господних – так называется крест – и сделать его обещал из чистого золота, украсив жемчугом и блестящими индийскими каменьями...»

* * *

Находясь перед лицом самого Вседержителя, Михаил старался выказать свою малость. Император принимал непосредственное участие в божественной литургии, но ему отводились в священнодействии лишь незначительные функции, которые по ритуалу выпадали на долю низших церковнослужителей – псаломщиков. И причастие монарх принимал лишь после диаконов. И даже к священной одежде на престоле он сам не смел прикасаться, и её подносил императору для поцелуя патриарх.

Наслаждаясь пышностью нарядов и вседозволенностью поведения вне стен храма, под священными сводами собора император буквально преображался.

Выражая в своём лице Идею не ограниченной никем и ничем светской власти, император вместе с тем выражал и Идею высочайшего смирения.

В Великий Четверг император, смиряя гордыню, омывал ноги двенадцати беднейшим жителям Константинополя, и на глазах у всех прихожан храма Святой Софии выступали слёзы неподдельного умиления.

Известно, что власть над людьми не может принадлежать никакому человеку, она принадлежит только Богу. А человек – даже монарх! – может лишь в меру отпущенных ему свыше сил принимать участие в проявлении этой божественной власти. Император должен был ежеминутно сознавать, что по естеству своему он всего лишь человек, причём отнюдь не безгрешный, но по императорскому сану он принуждён воплощать своей персоной всё величие Господа.

И если даже в мирные дни император являл в храме Божием пример смирения, то в тот день, когда весь народ волновался и печалился о своей горькой участи, Михаил покорно распростёрся на холодных плитах собора Святой Софии, моля у Бога заступничества и сострадания к бедам христианского государства.

Во время моления императора из-за стен собора порой доносились панические выкрики: «Варвары перелезли через стены!.. Город взят дикарями!..» – но ни один человек не кинулся к выходу.

А когда император поднялся на ноги, настроение в храме переменилось, люди поверили в то, что спасение грядёт, что не оставит кротких и богобоязненных жителей Константинополя Пресвятая Дева своим заступничеством.

* * *

Затем император пешком отправился через весь Город во Влахерны, чтобы помолиться в храме Пресвятой Богородицы, у священной раки, в которой хранилась самая ценная из всех христианских реликвий Ромейской империи – омофор Девы Марии.

Отношение к Богородице в империи было трепетным. В ней видели и высшую заступницу, и основу процветания, и подательницу всех благ. И даже во время триумфа, совершаемого по возвращении из победоносного военного похода, сам император никогда не занимал золочёную триумфальную колесницу, предпочитая ехать верхом, а в колеснице с почестями везли богато украшенную икону Богородицы.

Погруженный в глубокие раздумья, Михаил медленно брёл по широкой улице, а в некотором отдалении за императором следовала почтительная толпа горожан.

Была смутная и тревожная предрассветная пора, когда обычно весь Константинополь ещё сладко спал, но в этот неурочный час все храмы были открыты, и из распахнутых настежь дверей доносились псалмопения и молитвы, слышались проникновенные проповеди священнослужителей.

Народ молился перед лицом грядущих бедствий.

Общее несчастье заставило каждого раскаяться в совершенных грехах. Не было благодатнее часа, чем этот, для проповеди и поучения, для внушения праведных мыслей о всеобщем покаянии и спасении.

Перепуганные нашествием варваров, столичные жители искали защиты у небесных сил. Возносились к небу гимны и плачи, лились слёзы, и капал воск со свечей, далеко по улице распространялся ароматический дым, и гремел над толпой бас диакона церкви Святых Апостолов:

– Воспомяни, окаянный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабощён еси... Душе моя грешная, того ли восхотела еси?!

В церковные сокровищницы щедро лились пожертвования – если не оставалось надежды на спасение бренной плоти, то хотя бы нетленную грешную душу следовало успеть отдать во всемилостивейшие длани Господа...

Пройдя через Константинополь, охваченный апокалипсическим ожиданием, император подошёл к Влахернскому храму, где у входа его дожидался местоблюститель патриаршего престола.

Император заметил, что Фотий также успел сменить одеяния и теперь был облачен в грубую монашескую рясу.

Фотий проводил императора в алтарь и оставил там наедине с небесными силами.

Моления во Влахернском храме царствующие императоры совершали лишь по особо выдающимся случаям – то ли самым счастливым, то ли самым скорбным в истории Ромейской империи.

На рассвете двадцать второго июня 860 года от Рождества Христова император Михаил несколько часов кряду провёл в молитвах и размышлениях, испрашивая у Пресвятой Девы прощения и заступничества, избавления от захватчиков и грядущего процветания.

Михаил клятвенно обещал Богородице обуздать свои страсти, посвятить всего себя служению государству, ибо в глубине души допускал, что тавроскифы могли быть насланы Провидением на столицу империи и в наказание за грехи самого императора, за нерадивое исполнение им своих обязанностей перед Богом и людьми.

* * *

Ещё на рассвете для начальных переговоров с варварами за главные городские ворота в сопровождении знаменосцев и трубачей выехали два высокопоставленных чиновника логофисии дрома.

В их задачу входило не только отыскать ставку варварского предводителя, не только склонить его к переговорам, но и уговорить выделить высокородных заложников, чтобы гарантировать безопасность лиц, уполномоченных императором вести обсуждение проблем от имени империи.

Варвары довольно спокойно пропустили чиновников ведомства дрома через свои порядки, а затем вернулись к прерванным ненадолго занятиям – расположившиеся в некотором отдалении от башни Анемы тавроскифские плотники продолжили сооружение из досок и брёвен странной боевой колесницы, отдалённо напоминающей троянского коня.

По наклонной плоскости на высоту городских стен по такому «коню» могли бы одновременно взбегать до сотни закованных в железо варваров, и в этом случае защитникам Города оставалось бы уповать только на волю Господа, ведь ни для кого не было секретом, что в битве каждый тавроскиф стоил не меньше двух, а то и трёх защитников столицы.

Эпарх распорядился выставить против варварских штурмовых «коней» сифоны с греческим огнём, но тавроскифы, словно провидя такое решение, стали заранее обивать свои нелепые сооружения листами свинца, сорванными с церковных крыш и оконных карнизов.

Против свинца греческий огонь был бессилен...

Затем тавроскифы, расположившись в виду Города, стали убивать пригоняемых отовсюду баранов, мясо жарить на угольях, а шкуры принялись набивать землёй. Всем ополченцам стало понятно, что варвары готовятся к штурму и собираются этими бурдюками, набитыми землёй, забрасывать городские рвы, чтобы придвинуть свои громоздкие сооружения вплотную к стенам.

Посланники императора словно в воду канули, и кое-кто уже предлагал отслужить молебен за новоявленных мучеников, принявших лютую погибель за святую православную веру.

Заходящее солнце окрашивало варварских плотников зловещими багровыми красками.

В тревожной тишине громко стучали топоры языческих дикарей, суливших христианской столице разбой и порабощение.

* * *

Вечером к Фотию пришли высшие церковные иерархи, чтобы вместе решить, как надлежит поступить со святыней.

Судя по всему, тавроскифы готовились к решительному штурму городских стен неподалёку от моста Калиника, между башней Анемы и Деревянными воротами. Очевидно, именно этот регеон Города был изучен варварами лучше всего, они знали, что тут одно из самых слабых и уязвимых мест в обороне столицы.

Под угрозой захвата нечестивцами оказывалась драгоценнейшая для всякого христианина реликвия – риза Пресвятой Богородицы.

Особенно удручало высшее духовенство то обстоятельство, что от наступающих беспощадных язычников Влахернский храм был отделён не тройными городскими стенами, как, скажем, Большой Дворец, а всего лишь одной, внешней стеной, так что в случае штурма вряд ли удалось бы оборонить храм.

Сопровождаемый внушительной свитой из митрополитов и архиепископов, Фотий взошёл на городскую стену, дабы лично убедиться в том, что опасность велика и неотвратима.

Даже в темноте, при колеблющемся свете костров и факелов, работали варварские плотники.

В стуке их топоров слышались Фотию зловещие знамения.

Спустившись со стены, Фотий удалился в алтарь Влахернского храма.

Решение, которое ему предстояло принять, было чрезвычайным по своей важности и могло оказать влияние на всю последующую жизнь местоблюстителя патриаршего престола.

Омофор Пресвятой Девы Марии хранился в каменной раке, запечатанный в искусно выкованные золотые и серебряные уборы, украшенные драгоценными каменьями. Вынести из храма всю раку было невозможно, она была надёжно вмурована в пол. Открыть ризохранилище могли бы, вероятно, только те мастера-аргиропраты, которые когда-то выковали раку, – да где ж их теперь искать?! Наверное, и кости их давным-давно истлели в земле.

Находясь вблизи христианской святыни, Фотий ощущал свою малость и незначительность, но вовсе не эта умаленность была главной причиной его нерешительности.

Фотий был по рукам и ногам связан непрочностью своего положения. Если бы он был законным первосвященником, если бы он был поставлен на патриарший престол решением Вселенского собора, он действовал бы, не испытывая сомнений. Всякая оплошность местоблюстителя патриаршего престола была чревата непредсказуемыми последствиями, ведь опальный Игнатий до сих пор не сложил с себя сана и даже из своей ссылки, с острова Теревинф, продолжал мутить народ, чем приводил в смущение даже отдельных иерархов, некоторые из них осмеливались прилюдно возносить хулу на Фотия, а самые отчаянные отваживались и провозглашать анафему.

Когда авары осадили Константинополь двести тридцать лет назад, волею небес во главе защитников Города оказался муж доблестный и славный – патриарх Сергий.

Приняв на себя всю полноту и духовной и светской власти, Сергий был и решителен и неутомим. Он успевал руководить и богослужениями во многочисленных храмах, и крестными ходами вдоль городских стен, и устройством обороны Константинополя.

Именно Сергию удалось предотвратить решительный штурм городских ворот, приказав искуснейшим иконописцам запечатлеть на воротах славный образ Пресвятой Девы... По свидетельству древних хронистов, захватчики не выдержали взгляда этой иконы, дрогнули и отступили от Константинополя.

А по окончании осады патриарх Сергий написал проникновенный акафист Матери Божией.

Фотий справедливо полагал, что ничем не уступил бы Сергию, если бы был облечён соответствующими полномочиями. И Город смог бы оборонить, и ризу Богородицы спасти, и написать акафист в честь победы. Но положение местоблюстителя было столь неканоничным, столь шатким...

Только после долгих колебаний, мучительных сомнений и нелёгких раздумий Фотий принял решение вскрыть священную раку.

Монахи с топорами и кривыми секирами подступили к святыне, перекрестились, а затем принялись торопливо и безжалостно крушить тонкое узорочье.

Под высокие каменные своды Влахернского храма, перекрывая удары топоров, вознеслись пронзительные голоса женщин и евнухов, вразнобой запели хористы, гулкими басами заголосили диаконы, отовсюду слышались горестные причитания и страстные проклятия варварам.

Высшие иерархи во главе с Фотием отслужили литургию, не предусмотренную никакими канонами.

Поздно ночью омофор Богородицы извлекли из каменной раки, развернули, впервые за многие века показали прихожанам.

Толпа, накалённая торжественностью богослужения и угрозой близкой гибели от рук варваров, взревела проникновенными возгласами:

   – Господи, помилуй!..

   – Спаси и сохрани...

   – Смилуйся, Богородица Дева!..

   – Господи, помилуй нас, грешных!..

Люди то падали ниц, лишаясь чувств, то вдруг одухотворённо вскрикивали и принимались говорить на непонятных языках.

Несколько калек, отбросив в сторону костыли, ползли к святыне, надеясь на чудесное исцеление от недугов. Прочие увечные, отчаявшись в своих попытках протолкаться к омофору Богородицы, пытались протиснуться к опустевшей каменной раке.

Юродивые вопили о конце света, предрекали Фотию страшные кары за то, что он осмелился потревожить святыню.

Не обращая внимания на вопли и крики, Фотий бережно взял в руки святыню и направился к выходу.

С пением прочувственных псалмов и торжественных гимнов, в сопровождении многотысячной толпы омофор Богородицы был перенесён из Влахерн во внутреннюю часть города, за стену Константина.

Крестным ходом святыню пронесли по главной улице столицы и с почестями доставили в храм Святой Софии, где продолжились неустанные моления.

Здесь не был слышен стук топоров тавроскифских плотников, однако Фотий понимал, что угроза захвата Города слишком велика, и потому возносил к небесам лишь мольбы о даровании мира, обращаясь к Пресвятой Деве Марии:

   – Покажи тавроскифам, что Город укрепляется Твоею силою!.. Сколько душ и градов взято уже варварами – воззови их и выкупи, яко её всемогущая... Даруй же и мир крепкий жителям Города Твоего!..

Когда был завершён молебен, Фотий обратился к многотысячной толпе с проповедью.

   – Что это?! – воздевая руки к небу, воскликнул Фотий, и под сводами храма установилась напряжённая тишина. – Откуда поражение столь губительное?! Откуда гнев столь тяжкий?! Откуда упал на нас этот дальнесеверный страшный Перун? Откуда нахлынуло это варварское, мрачное и грозное море?! Не за грехи ли наши всё это ниспослано на нас? Не обличение ли это наших беззаконий и не общественный ли это памятник им?! Не доказывает ли эта кара, что будет суд страшный и неумолимый?.. И как не терпеть нам страшных бед?! Вспомните, как несправедливо обижали мы в Константинополе приезжих руссов... Вспомните, как убийственна рассчиталась стража с теми, кто был повинен в весьма малом!..

По толпе молящихся и внимающих проповеди патриарха пронёсся испуганный ропот. Многие жители столицы империи не догадывались, что нашествие тавроскифов могло быть вызвано справедливой местью за надругательство над их соплеменниками. Теперь всем стало ясно, что умилостивить варваров будет весьма не просто – они слишком горды, чтобы прощать обиды.

К сводам храма Святой Софии вознеслись ещё более бурные рыдания и причитания.

   – Да, мы получали прощение неоднократно, но сами не миловали никого, – не щадя самолюбия важных придворных, восклицал Фотий. – Сами обрадованные, мы всех огорчали... Сами прославленные, всех бесчестили. Сами сильные и всем довольные, обижали слабых мира сего... Мы безумствовали! Толстели! Жирели! Коснели!!!

Вопли и слёзные мольбы о пощаде были ответом проповеднику.

   – Вы теперь плачете, – горестно промолвил Фотий, – и я с вами плачу... Но слёзы наши напрасны. Кого они могут умолить теперь, когда перед нашими глазами мечи врагов, обагрённые кровью наших сограждан; и когда мы, видя это, вместо помощи им бездействуем, потому что не знаем, что делать, и только что ударились все в слёзы...

Помолчав несколько долгих, томительных минут, Фотий взглянул на толпу прихожан с нескрываемым осуждением, а затем в голосе его зазвенел металл:

   – Часто внушал я вам: берегитесь, исправьтесь, обратитесь, не попускайте отточиться Божию мечу и натянуться Его луку... Не лукавьте с честными людьми!..

Фотий скорбно потупил взор, заговорил проникновенно и тихо, обращаясь к каждому в отдельности:

   – Горько мне от того, что дожил я до таких несчастий... Горько от того, что сделались все мы поношением соседей наших... Горько от того, что нашествие этих варваров схитрено было так, что и молва не успела предуведомить нас, дабы всякий мог позаботиться о безопасности... Мы услышали о них только тогда, когда их увидели, хотя и отделяли нас от них столькие страны и правители, судоходные реки и пристанищные моря... Горько мне от того, что вижу я народ жестокий и борзый, смело окружающий наш Город и расхищающий его предместья. Они разоряют и губят всё: нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех поражая мечом, никого не милуя, никого не щадя. Погибель всеобщая!.. Как саранча на тучной ниве... или, ещё страшнее, как жгучий зной, наводнение или... даже не знаю как и назвать, явился народ незнаемый в земле нашей и сгубил её жителей...

Напряжение внутри храма достигло опасного предела, когда толпа, застывшая в немом оцепенении, ещё вслушивающаяся в каждое слово проповедника, во всякую минуту уже готова то ли разрешиться безумным воинственным самоубийственным кличем, то ли растечься жалкими всхлипываниями и причитаниями.

Фотий почувствовал, что держать дольше толпу в таком состоянии опасно и чревато непредсказуемыми последствиями, и решил постепенно гасить возбуждение, а для этого следовало заронить в души слушателей надежду на спасение.

   – О, Город-царь!.. – проникновенно воскликнул Фотий. – О, какие лютые беды столпились вокруг тебя!.. О, Город-царь едва ли не всей Вселенной! Какое воинство надругается над тобою, как над жалким рабом!.. Необученное и невежественное, набранное из рабов хазарских... О, Город, украшенный делами народов многих! Что за народ вздумал взять тебя в свою добычу?! О, Город, воздвигший многие победные памятники после одоления ратей Европы, Азии и Ливии! А слабый и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость своей руки и хочет нажить себе славное имя...

На время умолкнув, чтобы дать возможность всем слушателям сопоставить величие Константинополя и ничтожество тавроскифов, Фотий затем громко воскликнул, обращая свой взор к куполу храма:

   – О, царица городов царствующих! О, храм мой, Святилище Божие, Святая София, недреманное око Вселенной!.. Рыдайте, девы!.. Плачьте, юноши! Горюйте, матери и жёны! Проливайте слёзы и дети!.. Плачьте о том, как умножились наши несчастья и нет избавителя... Наконец, настало время прибегнуть к Матери Слова, к ней, Единой Надежде и Прибежищу... К ней возопием: Досточтимая, спаси Град Твой, как ведаешь, Госпоже!..

И взметнулся ввысь единый вопль, вырвавшийся из многих тысяч уст:

   – Спаси!..

Бились в конвульсиях несколько женщин, но никто не утешал их, никто не спешил к ним на помощь – пусть Богородица убедится воочию в истинности чувств своих почитателей, в искренности мольбы и заклинаний всех горожан, заполнивших храм в этот нестерпимо трудный час.

   – Помилуй нас, грешных!..

   – Спаси и сохрани, Пресвятая Дева!..

   – По-ми-и-и-илуй!..

Не было ничего удивительного в том, что во все дни осады Константинополя тавроскифами храмы были полны народа круглые сутки.

Во времена общественных бедствий люди, потрясённые своими невзгодами, пытаются вызнать у богов: за что они обрушили на них столько несчастий?

С тайным страхом они вопрошали богов, не грозят ли им новые, ещё более тяжкие испытания?..

* * *

Утром в Константинополь вернулись живыми и здоровыми те два спафарокандидата, которых император посылал накануне к вождям тавроскифов. Вместе с ними в Город вошли раздувавшиеся от важности туземные князьки, присланные каганом руссов в качестве заложников на время переговоров.

Тотчас же посольство, предводительствуемое патрикием Феофилактом, отправилось в монастырь святого Маманта.

Мощённая камнем дорога была совершенно пуста, и это безлюдье заставляло невольно настораживаться. Василий то и дело вертел головой, словно опасался получить в спину предательскую стрелу.

   – Друг мой, поверь, нам ничего не угрожает, – попытался успокоить его Феофилакт. – Насколько мне известно, тавроскифы тверды в своих обещаниях, и вдобавок не следует забывать, что в Городе остались их высокородные заложники.

Василий недоверчиво повертел головой, сказал негромко:

   – Один пентеконтарх из числа людей кесаря Варды говорил мне, что этим некрещёным варварам нельзя верить ни на грош! Несколько лет назад один из варварских главарей осадил Амастриду. Когда он стал лагерем вблизи города, к нему явились послы с богатыми дарами, обещали внести за свой город достойный выкуп. Варвар вступил с ними в переговоры, но снизошёл только до одних пустых обещаний, а горожане, обманутые варварской хитростью, оказались в дураках: на третий день после переговоров варвар захватил Амастриду, а на четвёртый, предав его грабежу, сжёг и удалился в свою страну.