Текст книги "Исток"

Автор книги: Владимир Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)

Ждан задумался.

А Косьма продолжал с воодушевлением:

   – Ты сам посуди, ведь если бы море выбросило тебя всего на полверсты ближе к городу, на полверсты подальше от моей пещеры, то тебя обнаружила бы береговая стража и тотчас упрятала бы тебя в узилище, а затем направила в каменоломни, как всякого прочего каторжника... Однако Господу было угодно, чтобы встретился тебе на морском берегу человек, который понимает славянскую речь, который отнюдь не стремится сдать тебя стражникам, хотя и знает, что по закону укрывательство беглого раба карается весьма и весьма строго...

   – Погоди, Могута, но ведь я же не молился греческому Богу? Там, на корабле, были греки, которые молились и каялись во всех грехах, обещали поставить Богу тысячи свечей, если будут спасены... И все они погибли в пучине. А я никому не молился и выжил. За что же твой Бог выделил из всех одного меня?

   – Ты дерзаешь в неразумении своём задавать вопросы, на которые ответ может дать только сам Господь Бог... Вспомни сороконожку – ведала ли она, что творил ты, когда не пустил её к жаркому очагу?.. Могу лишь предполагать, что у Господа были свои разумения на твой счёт... Может быть, тебя он послал ко мне... А меня он послал к тебе...

   – Но почему же не спас он тех, кто молил его о спасении?

   – Может быть, прегрешения их перед Господом были столь велики, что решил покарать их Господь?..

   – Значит, и капитан, и вся команда были грешниками?

   – Значит, так... А ты – жив-здоров. И возрадуйся!..

   – Не могу я тут радоваться, – неожиданно простонал Ждан и добавил, едва разжимая зубы: – На волю хочу...

   – На какую? В двух шагах от этой пещеры тебя ожидает погибель. Любой, кто увидит твою стриженую голову, враз догадается, какой цирюльник тебя обрил.

   – Уже чуток стали отрастать, – приглаживая торчащие вихры, сказал Ждан. – Ещё подрастут – и уйду.

   – К тому времени осень наступит, далеко ли сможешь уйти? То ли стражники корсунские тебя перехватят, то ли степняки.

* * *

Только малая да женская печаль говорливы, а большая беда безмолвствует.

Всю неделю Ждан валялся на каменном ложе, не издавая ни звука. По ночам выползал из пещеры, глядел на небо, словно призывая к себе милость далёких богов. Разумеется, никакого небесного знамения Ждан не получил.

И настал тот вечер, когда Ждан обратился к Косьме:

   – Что же мне делать-то?

   – Наконец-то!.. – откладывая перо, сказал брат Косьма и торжественно перекрестился. – Долетели до Господа мои молитвы, просветил он твою душу...

   – Ты про что говоришь?

   – Про то, чего желает твоя душа, сама того пока не ведая. Мне, брат, помощник нужен... Стали сдавать глаза, а работа предстоит великая. Худо мне без помощника, и недаром Бог прислал тебя в мою обитель...

   – А в чём тебе помогать?

   – Грамоте разумеешь?

   – Самую малость, – признался Ждан.

   – Кто учил тебя?

   – Дед Радогаст. Он и волхвовать учил...

   – Э-э... Да ты, брат, довольно сведущ, – уважительно произнёс Косьма. – Уж если ты у волхва в науке побывал, стало быть, и волшбе обучен?

   – Про то сказывать никому не велено.

   – Не беда! Про всю волшбу тебе теперь забыть придётся... Начинается для тебя новая жизнь, брат...

Косьма опустился на четвереньки и живо отполз в дальний угол пещеры, где под увесистым камнем хранился главный труд отшельника – завёрнутая в несколько слоёв сухой холстины стопа пергаменных листов.

Осторожно развернув холстину, Косьма бережно стряхнул с лощёных телячьих листов невидимые глазу соринки, поднёс поближе к мерцающему светильнику и нараспев прочитал:

   – «Господа нашего Иисуса Христа Святое Благовествование... Родословие Иисуса, Сына Давидова, Сына Авраамова...»

Оторвав глаза от пергамена, Косьма поглядел на спасённого раба, но увидел в его понуром облике не почтительное внимание, а тоску.

   – Ты внимательно слушай и примысливай... «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова, Иаков родил Иуду и братьев его...»

   – Чего примысливать? – вяло спросил Ждан. – Ты про кого читаешь? Из какого они рода? Какое мне до них дело?

   – Слушай, Ждан... Движимый токмо заботой о непросвещённых своих соплеменниках, взялся я за служение Господу и избрал своим подвигом переложение с греческого на славянский язык Слова Божия... Тебе, несмышлёныш, и всем собратьям моим, прозябающим в постыдном неверии, поклоняющимся ложным кумирам, я желаю спасения... Чтобы не гореть всем вам в геенне огненной, а пребывать в раю, созерцая Господа и наслаждаясь сим созерцанием.

   – Дай мне хлеба, – вдруг твёрдо попросил Ждан, поднимаясь со своего ложа.

   – Проголодался?

   – Нет. Пожалуй, пойду.

   – Куда?! – ужаснулся Косьма. – Погоди, не спеши совершать необдуманные поступки! От тебя одного лишь прошу – выслушай меня и уверуй в единого Бога... И тогда я попробую через здешнего владыку, архиепископа Георгия, выхлопотать тебе помилование. У греков есть такой закон, по которому любой чужеземец, принявший святое крещение, выходит из рабского состояния на волю.

   – Чего ради я стану веровать в такого бога, который утопил в море всех, кто в него веровал, а меня, уповавшего на Рода и Велеса, – спас?.. Нет, наши боги сильнее греческих!

   – Неразумен, – горестно подытожил Косьма. – Сильна ещё в тебе ложная вера.

Ждан порывисто поднялся, спросил в упор:

   – Хлеба дашь на дорогу?

   – Дам, – покорно ответил Косьма. – Да ведь одним хлебом не обойдёшься. Тебе ведь и соли дать нужно, да и одёжа потребуется... Ох, горе ты моё, горюшко...

В потёртую кожаную суму положил Косьма несколько караваев монастырского хлеба, сунул рыбы сушёной да твёрдого козьего сыру круг. От крупного, с кулак величиной, куска солн, вначале хотел отбить малую часть, да потом отдал Ждану весь.

Снабдил Ждана и одеждой – отыскался в пещере старый холщовый плащ и войлочная шапка.

Из-под заветного камня в дальнем углу пещеры достал брат Косьма тощий кошель, протянул Ждану.

   – Тут осталось немного серебра... Возьми-ка, тебе оно нужней. Ежели повезёт и встретишь гостей корсунских али рыбаков, им заплатишь. Держи путь всё время на полночь и недели за три дойдёшь до земли русской.

   – Спасибо тебе, Могута, – прочувствованно вымолвил Ждан. – Спасибо за всё... И правда, велик твой Бог. Надоумил тебя мне помочь. А то я уже думал, что придётся порешить тебя ради хлеба и одежды. Так что – живи и радуйся, Могута. Ежели ещё когда свидеться нам доведётся, сполна отплачу я тебе за твою доброту.

Вскинул суму на плечо и пополз к выходу.

   – Вольному – воля, – прошептал Косьма, осеняя неразумного славянина крестным знамением.

* * *

«Я же усердно стараюсь обратить людей к истине и свету, чтобы они познали единого истинного Бога, в Троице славимого, и данного им Богом государя и отказались от междоусобных браней и преступной жизни, подрывающих царства... Это ведь и есть сладость и свет!..»

Автором этого проникновенного пассажа был Иван IV Васильевич по прозвищу Грозный.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

...прибавим же к нашим сладкогласным повествованиям и эти красивейшие эпизоды как некое ожерелье из драгоценных камней, очам разума услаждение, для ушей, гак сказать, радость и увеселение...

* * *

После государственного переворота кесарь Варда стал руководить, помимо других ведомств, и логофиссией дрома.

Неизвестно, чем ему не понравился Феофилакт – может быть, показалась недостаточно гибкой спина или недостаточно верноподданническим взор, но однажды кесарь слишком явно выразил своё нерасположение к протоспафарию.

Этого было достаточно, чтобы от Феофилакта отвернулись все сослуживцы.

Всех людей в империи мучают лишь четыре желания: долголетия, славы, чинов и богатства... На одних ступенях общества они достижимы, на других остаются несбывшимися мечтаниями.

Часто в погоне за большим достоянием человек пренебрегает тем малым, что уже принадлежит ему, и в результате теряет и то малое, и большого не приобретает.

Тацит заметил, что, когда человек испуган, ему всегда самым ненадёжным представляется именно то положение, в котором он в данный момент пребывает. Стремясь поправить дело, он начинает суетиться, поминутно переменяет свои решения, и наступает конец.

Мудрость состоит не в том, чтобы знать, что нужно делать, но в том, чтобы знать: что делать прежде и что – после.

О-о-о!.. Это великое искусство – быть приближённым к царственной особе!.. В этом окружении ценят умение вовремя вставить льстивую фразу и умение походя унизить нижестоящего... Здесь всегда готовы вчерашние заслуги обернуть в проступки, едва взор начальствующего лица сменится с милостивого на гневный...

На праздник Успения Богородицы протоспафарий Феофилакт получил подарок, не совместимый ни с его титулом, ни с занимаемой должностью, – казначей логофиссии дрома выдал ему всего лишь две одежды, к тому же из ткани далеко не лучшего качества. На такой праздничный подарок вправе был претендовать младший письмоводитель, но уж никак не глава департамента.

В тот день не только сам протоспафарий Феофилакт понял, что его административная звезда сорвалась с небосклона и устремилась к закату. В логофиссии дрома ему по-прежнему подобострастно кланялся привратник, и в обширной приёмной ещё толпились посетители, просители и жалобщики, но даже мелкие писцы, обычно первыми предчувствовавшие близость административных перестановок и перемен, стали позволять себе досадные выходки, явно свидетельствовавшие о том, что руководитель уже не пользуется прежним влиянием и весом: документы, которые он поручал перебелить, переписывались несвоевременно и небрежно, гонцы то и дело запаздывали с доставкой важной корреспонденции, и даже департаментский конюх стал предоставлять для поездок по делам службы самых невзрачных лошадей.

О причинах неожиданной опалы Феофилакт мог лишь гадать: то ли чей-то навет повредил его карьере, то ли незначительная оплошность...

Было обидно, что незаслуженное отстранение от государственных дел разрушало далеко идущие планы протоспафария о служении великой христианской империи. Он видел себя историческим деятелем, а его отшвырнули, словно ненужную вещь.

У каждого человека есть несколько биографий. Есть видимая биография, известная всем, кто с этим человеком сталкивается. Но есть и тайная, воображаемая биография, известная лишь самому человеку, которой он пытается оправдаться перед самим собой за реальную несостоятельность... В этой, второй биографии Феофилакт желал занять место не в среднем административном аппарате, но в синклите и считал себя вполне достойным быть ближайшим советником миропомазанных особ... Что ж, если империя отвергает его услуги, тем хуже империи!

Спустя неделю, после долгих раздумий, протоспафарий Феофилакт собственноручно подал начальнику канцелярии прошение об отставке и назначении пенсии.

Против своего ожидания, Феофилакт никого не удивил, а начальник канцелярии, не стесняясь присутствием мелких писцов, даже позволил себе отпустить некорректную шутку о том, что выход в отставку весьма выгоден: пенсион почти не уступает жалованью, а делать вовсе ничего не нужно. А огорчения по поводу отставки неуместны, ведь в основе всех огорчений лежат две причины: обманутое своекорыстие либо уязвлённое тщеславие. Надеюсь, у тебя нет повода для огорчений, дорогой Феофилакт?

И рассмеялся весьма пренебрежительно.

На служебное крыльцо протоспафарий Феофилакт вышел бодрым пружинистым шагом, каким хаживал когда-то давно, ещё в молодости, лишь начиная служить империи. Однако, несмотря на показное бодрячество, на душе отставного чиновника лежала обида. И впервые за долгие годы Феофилакт почувствовал себя совершенно одиноким, никому не нужным.

Теперь ему оставалось лишь тешить себя надеждой, что с его уходом дела в департаменте северных варваров вовсе разладятся, запутаются и тогда кесарь Варда поймёт, какого важного звена не хватает в государственной цепи, и за Феофилактом отрядят почётного вестника, а то и собственной персоной сам кесарь явится к Феофилакту домой, немало поразив соседей...

Департаментский конюх подвёл к крыльцу старого мерина, и в иное время протоспафарий Феофилакт непременно потребовал бы замену, но сегодня он покорно забрался в седло и направил коня-ветерана к воротам, решив, что спешить-то ему теперь некуда, так что спокойная езда в некотором смысле даже предпочтительнее, нежели обычный скорый аллюр.

Смиренная кляча, состарившаяся в департаментской конюшне, привычно поплелась к арке ворот, а затем без малейших понуканий повернула направо: то ли сам Феофилакт незаметно для себя натянул правый повод, то ли коняга узнала своего седока и повезла его к дому. Но Феофилакт не желал возвращаться домой в неурочный час и потому раздражённо поморщился, на месте развернул мерина, перетянул его плетью по крупу, дабы не своевольничал, и направил к Августеону.

Впрочем, куда ему ехать, Феофилакт ещё не решил. Домой возвращаться было решительно незачем, ибо дом его был ему чужд. Жена Феофилакта много лет назад умерла родами, единственная дочь сослана в отдалённый монастырь, так что к поре наступления старости в огромном родовом особняке никого не было, если не считать вечно шаркающих подошвами по полу верных рабов.

И если в обычные дни приглушённая разноголосица рабов и вялая перебранка домашней прислуги создавали обманчивое ощущение наполненности старого дома, то сейчас (и Феофилакт был в этом абсолютно уверен) дом покажется ему холодной и мрачной гробницей, где не с кем живым словом перемолвиться.

С тихой грустью и нежной тоской вспомнил вдруг Феофилакт о почтенных приживалах и приживалках, населявших во множестве дома его столичных знакомых, помогавших в досужей беседе скоротать вечерок, но у него в доме не было даже приживалов.

Да только ли в доме не было родственных душ?

Феофилакт с запоздалой и даже обидной печалью смог констатировать, что во всём Городе у него, кроме племянника Георгия, не было никого, к кому бы он мог сейчас поехать, рассчитывая на сердечный приём, на благожелательную беседу, в которой он сможет излить свои душевные невзгоды.

Увы, с детства знакомый Константинополь отчего-то стал совсем чужим...

И у протоспафария Феофилакта, привыкшего здраво рассчитывать и обдумывать каждое душевное движение, в эту минуту не появилось даже желания размышлять: что же случилось и отчего вдруг столица стала тяготить?..

Если Город стал чужим, для чего мне в нём жить? – подумал Феофилакт, испытывая непонятное, но такое желанное облегчение. Действительно, если я не нужен этому городу, то и он мне не нужен, и потому не оставить ли мне его навсегда?

Разумеется, лучше уехать. Ибо ещё Юлий Цезарь заметил, что предпочтительнее быть первым в деревне, нежели вторым в Риме.

Принятое решение побудило Феофилакта к немедленной и кипучей деятельности. Пришпорив мерина, Феофилакт направил его к дому племянника.

* * *

Привратный раб доложил о приходе Феофилакта, когда Георгий собирался обедать.

Поднявшись со своего ложа, юноша пылко облобызал дядю и проводил к столу.

Для начала предложил отведать сочных нежных листьев латука, только что доставленного из пригородного проастия.

Дядя опрыскал салат по своему вкусу винным уксусом пополам с оливковым маслом и возлёг на ложе у стола, а домашний раб, зная, что может доставить удовольствие почётному посетителю, немедленно воскурил благовония у его изголовья.

Феофилакт не сразу приступил к делу.

Вначале он с удовольствием пообедал, похвалил искусство повара, умело зажарившего седло молодой косули.

Затем искушённый гурман отдал дань выдержанному александрийскому вину.

Некоторое время Феофилакт в умилённом молчании созерцал цветы, взращённые в уютном дворике рабом-садовником, воздал должное и цветам, вздохнув, сделал несколько замечаний относительно жаркой не по сезону погоды и лишь после некоторой, приличествующей случаю, паузы сообщил сгоравшему от нетерпения юноше цель своего прихода:

   – Следуя естественной справедливости, законы Ромейской империи до достижения несовершеннолетними определённого возраста предоставляют им защиту их прав, так как всем известно, что у лиц юного возраста рассудительность является шаткой, весьма непрочной и подвержена возможностям многих обманов... На днях тебе, мой юный друг, исполнится двадцать один год, и по закону ты вступишь в полное и безраздельное владение всем имуществом, движимым и недвижимым, завещанным тебе магистром Мануилом, да упокоит Господь его преславную душу...

   – Слава Богу! – пылко воскликнул Георгий, не намереваясь, впрочем, обидеть этой искренней и нечаянной радостью своего великодушного опекуна.

   – Как душеприказчик твоего отца, я пришёл тебе сообщить также и весть не весьма приятную: тех сумм, которые остались после уплаты всех долгов, тебе, при том образе жизни, который ты ведёшь, хватит лишь на год-полтора...

Георгий медленно поставил на стол стеклянный фиал с рубиновым александрийским вином, посмотрел на дядю с тревогой и недоумением.

Феофилакт прочитал в этом взгляде ещё и некоторое обидное недоверие.

   – Милый Георгий! Ты не можешь упрекнуть меня в том, что я заботился о тебе менее, нежели твой отец... Я оплачивал все расходы, которые ты совершал и по необходимости, и для собственной пользы, и для удовольствия. Если желаешь, изволь, я представлю тебе все счета. Ни единого обола не было израсходовано напрасно, даже напротив, мне удалось выгодно поместить значительную часть твоего состояния, прикупив проастий, что увеличило размер твоего имущества, однако... Расходы твои возрастают год от года, а жизнь наша дорожает с каждым месяцем.

   – Да, – не без горечи вынужден был согласиться Георгий. – Я и сам уже стал замечать, как выросли цены на переписку книг. А недавно за новые колеса для повозки кузнец заломил вовсе уж несуразную цену – две номисмы! И пришлось выложить... А шорник за новую упряжь и вовсе потребовал целых десять номисм!

   – Вот видишь, мой юный друг... Очень здраво, что ты стал входить в заботы о своих расходах. Всякий разумный человек обязан радеть о приумножении своего состояния. Ты и впредь не гнушайся сам проверять все счета от торговцев... Высшие помыслы могут занимать наш ум лишь тогда, когда душа свободна от мелочных забот... Так что, мой юный друг, мне кажется, пришла пора всерьёз подумать о поступлении на государственную службу. Я понимаю, что тебе гораздо приятнее заниматься высшей философией, доступной разумению лишь немногих избранных, чем просиживать целые дни в присутствии, но – увы...

   – Да, я желал стать философом и историком, но выясняется, что не суждено осуществиться ни первому, ни второму, – горестно подытожил Георгий.

   – Ты заблуждаешься, мой юный друг! Именно в служении государству и заключается призвание подлинного философа!.. Ибо только на государственной службе философия может претворяться в реальность, в практическую политику. Истинным философом я почитаю не того, кто с помощью логики и метафизики исследует сущность бытия, но того, на мой взгляд, мудрого мужа, который презрел суету и посвятил всего себя служению высшей идее! Империи требуются деятели, а не созерцатели. Воспользуйся своим коротким знакомством с василевсом и при первой же возможности испроси у него достойный титул и соответствующий этому титулу придворный чин, – деловито завершил свою речь Феофилакт.

Протоспафарий Феофилакт не столь уж часто общался со столичной молодёжью, однако сделал для себя вывод: молодые аристократы разделяются на две неравные части. У одной части молодёжи главенствует инфантильность, у другой же преобладает жёсткий прагматизм, безудержный карьеризм и стяжательство. Притом вторые явно ступают по головам первых. Георгий, судя по всему, принадлежал к первой категории... К сожалению...

* * *

Формальности не отняли много времени, и вскоре приглашённый Феофилактом нотариус, получив обусловленное вознаграждение, а сверх того – амфору доброго вина, удалился восвояси вместе со своими младшими писцами. Разошлись по домам и соседи, освидетельствовавшие законность и нерушимость сделки. И наконец-то Феофилакт и Георгий остались одни в опустевшем триклинии.

   – Я решился уехать, – не без грусти поведал Феофилакт, стараясь не встречаться взглядом с Георгием. – Да, друг мой, мне хочется удалиться от утомительной городской суеты, от моего постылого присутствия, от всех других канцелярий, департаментов, секретов, коллегий и прочих государственных учреждений...

Немало удивлённый, Георгий застыл посреди комнаты, не в силах вымолвить ни слова.

   – Видно, так уж угодно Богу... Я твёрдо решил оставить Город – с его площадями и банями, дворцами и трущобами, многословными софистами и сановными блюдолизами, адвокатами и ворами, стражниками и казнокрадами, риторами и трактирщиками, вельможами и гетерами, священнослужителями и фиглярами! У меня во Фракии есть небольшое поместье, где я решил провести остаток дней моих в размышлениях и молитвах, в постижении замысловатых превратностей человеческих судеб... Если пребывание в имении покажется мне излишне праздным, я полагаю, что смогу посвятить себя Господу, приняв иноческий чин в небольшом монастыре, расположенном неподалёку...

   – Неужели ты сможешь променять свою бурную жизнь в политике на монашеское смирение?

   – Я устал, друг мой!.. Я слишком долго видел весь наш мир лишь как грандиозную арену битвы государств и народов, как жестокую схватку правителей цивилизованной империи с многочисленными варварскими племенами... Кроме того, я не раз оказывался замешан в хитроумные интриги двора, мне были доверены самые мрачные тайны, ложившиеся тяжким грузом на сердце. Мне довелось познать суровые испытания военных походов и изнеженную роскошь праздной придворной жизни, милость сильных мира сего и жгучую горечь незаслуженной опалы. Да, мальчик, я немало размышлял обо всём на свете, и мои размышления привели меня к довольно печальному выводу... Как ни прискорбно сие, однако следует всё же признать, что общество наше пребывает в состоянии хаоса. Мне порой начинает казаться, что мы стали Богу неинтересны и он предоставил миру катиться в пропасть... Чем иначе можно объяснить тот чудовищный факт, что миром правят коварные и лицемерные властители, которым чужды подлинные интересы великой христианской державы и которые озабочены лишь собственным благополучием? Зло торжествует над добродетелью, ложь попирает истину, продажность ценится выше чести и совести... Человек творит зло, потому что ему это стало выгодно! И даже приятно!.. В наше время вдруг оказалось, что в справедливости, честности и доброте нет выгоды... Не желая более потворствовать злу, я слагаю с себя государственные полномочия и отправляюсь на покой. В провинции я надеюсь обрести то, чего мне недоставало здесь. Предоставляя одно, столица отнимает нечто иное. Если человеку даётся власть, у него отнимаются простые житейские радости. Не был бы Варда кесарем, кто обратил бы внимание на его шашни с невесткой?.. И неизвестно, выиграл он или проиграл, ибо простые удовольствия – единственное прибежище для сложных натур.

   – У Варды как раз всё наладилось... – сказал Георгий, демонстрируя свою близость к придворным делам. – Развод с прежней женой уже оформлен, и не нынче-завтра состоится венчание с его возлюбленной Евдокией.

Феофилакт замолчал, пытаясь связать разорванную мысль, затем сказал:

   – Верности государю недостаточно, чтобы обеспечить спокойствие империи, однако как раз достаточно, чтобы подвергнуть опасности свою собственную жизнь. Справедливости недостаточно, чтобы принести пользу ближним, однако как раз достаточно, чтобы навлечь на себя их нерасположение... Увы!

В триклиний с поклоном вошёл домашний раб и сказал, что явилась Анастасия.

Едва Феофилакт услышал это имя, как его сердце взволновалось.

   – Друг мой, я не ослышался?!

   – Да, – смущённо пожал плечами Георгий и обратился к рабу с повелением немедленно пригласить гостью в триклиний.

Обворожительно улыбаясь, в триклиний вошла красавица Анастасия, и в комнате запахло розами и пачулями, мускусом и какими-то неведомыми Феофилакту благовониями.

   – Анастасия, позволь тебе представить моего дядюшку, протоспафария Феофилакта, – церемонно произнёс Георгий.

   – Увы, уже отставного протоспафария, – мягко улыбнулся Феофилакт. – Только что я подал прошение об отставке.

   – Я рада вас видеть в добром здравии, ваше превосходительство... Что слышно о вашей девочке?

   – Никаких вестей...

   – Отчего вы не приходили ко мне?

   – Не знаю... Недосуг.

   – Теперь у вас будет довольно времени, чтобы вести светскую жизнь. Приходите в любой день, когда вам заблагорассудится, – с покровительственными нотками в сладком голосе пригласила Анастасия.

   – Благодарю покорно. А сейчас позвольте откланяться...

* * *

Как только за Феофилактом закрылись створки ворот, Георгий устремился в объятия Анастасии, размахивая в воздухе пергаменным свитком.

   – Возлюбленная моя, ты только погляди, какой подарок преподнёс нам мой дядюшка!.. Все преграды позади! С этого дня я вступил в полное владение всем имуществом. Отныне я вправе распоряжаться даже самим собой и посему желаю немедленно пригласить священника, дабы в его присутствии сделать тебе предложение о вступлении в законный брак и чтобы он тотчас объявил о нашей помолвке с амвона.

Однако красавица улыбнулась и отвела в сторону руки Георгия.

   – Ты... ты хорошо всё обдумал? – негромко спросила Анастасия, заглядывая в сверкающие глаза Георгия.

   – Да! – пылко воскликнул Георгий. – С той самой минуты, когда я впервые увидел тебя у Царского Портика, все мои помыслы денно и нощно заняты одной тобой. Давно и бесповоротно решил я связать свою судьбу с твоей и ждал только этого дня, этого документа... И теперь, когда все формальные препятствия позади, неужели же отыщется причина, способная помешать соединению наших сердец?

   – Мой милый мальчик! Признаться, я и не предполагала, что ты строишь какие-то планы, что питаешь такие надежды...

   – Да! Да!

   – А ты не подумал о том, что я старше тебя на десять лет?

   – Какое это имеет значение?

   – Не знаю, не знаю... – покачала головой Анастасия и надолго умолкла.

   – Что ты желаешь этим сказать? Что ты... что ты никогда не сможешь полюбить меня? Нет, скажи мне прямо: ты согласна назвать меня мужем?

   – Но – зачем? – удивилась Анастасия.

   – Затем, что я не могу без тебя жить, – обречённо сказал Георгий.

   – Милый мой, одному Богу известно, сколько лет я не была у причастия... И отыщется ли во всём Константинополе священник, который согласится объявить с амвона о нашей помолвке?

   – Эти хлопоты позволь мне взять на себя.

   – Но для чего тебе непременно нужно вести меня под венец? Тебе мало моей любви? – тщательно пряча под рассеянной полуулыбкой нешуточную настороженность, спросила Анастасия.

   – Я хочу быть уверен, что до самой могилы ничьи руки не станут касаться тебя, что ничьи губы не посмеют лобзать тебя и что вечный союз наших сердец будет находиться под благословением Божиим.

   – Да ты не ревнивец ли, мой милый? И не станешь ли ты в самом скором времени упрекать меня за тот образ жизни, который вела я прежде?

   – Всё, что было до нашей любви, – миф, мираж, наваждение бесовское, – без тени сомнений сказал Георгий, и ему самому стало легко на душе от мужской твёрдости решения. – Теперь ты согласна стать моей законной женой?

   – А если я всё-таки скажу – нет? – коварно усмехнулась Анастасия.

   – Я не переживу... Я убью себя, – в отчаянии простонал Георгий.

   – Успокойся, мой милый, прошу тебя.

   – Ты не вправе отказывать мне! Ведь людей, которые нуждаются друг в друге, так много, а тех, кто нашли друг друга, так мало!.. Это – перст Божий. Ты не можешь отринуть меня.

   – Хорошо... Я дам тебе ответ через несколько дней, – наморщив прелестный лобик, пообещала Анастасия. – В следующую субботу на ипподроме будут ристания, а после ристаний, как обычно, поедем к Ингерине... Вот тогда я и дам тебе ответ.

С этими словами Анастасия помахала растерявшемуся Георгию лёгкими перстами и выпорхнула из триклиния.

С крыльца она кликнула своих служанок и вместе с ними продолжила прогулку.

* * *

Очутившись в день ристаний на многолюдной трибуне ипподрома, Феофилакт как будто забыл, что он уже подал прошение об отставке. Всё так же зорко, как и в прежние годы, он поглядывал по сторонам, мимо воли ловил глазами и сердцем малейшие намёки на грядущие перестановки в синклите. Всё существо Феофилакта противилось его выключению из активной политической жизни. Мозг чиновника не желал мириться с тем, что неизбежно должно было последовать за подачей прошения об отставке.

Неужели же суждено ему в самом скором времени стать ничтожным и почти бесправным?..

Да, теперь при одной лишь мысли о вынужденном безделии Феофилакт стал терзаться сомнениями, не погорячился ли он...

Не ради наживы, не ради сладостного ощущения власти, но единственно ради служения великой христианской Идее был готов Феофилакт смирить гордыню, поклониться в ноги Варде, лишь бы вновь получить доступ к подлинной государственной деятельности.

Горько было на сердце у отставного протоспафария, ибо он понимал, что в единоборстве со всесильным кесарем он обречён.

Впрочем, и век кесаря тоже не беспределен.

* * *

Перед ристаниями свободное пространство ипподрома было отдано в распоряжение мимов и актёров, фигляров и акробатов, как умевших, забавлявших публику.

Когда император Михаил через царскую галерею прошёл в кафисму, по канату, натянутому на немыслимой высоте, лихо бегал канатоходец и при этом стрелял из лука, без промаха поражая цели на земле.

Лишь на короткое время ипподромные зрители отвлеклись от искусника, чтобы приветствовать своего монарха, а затем вновь все взоры оказались устремлёнными вверх, на канат.

Смельчак спустился на землю, и к ногам лихого поднебесного стрелка полетели медяки и серебро. Публика щедро наградила искусного умельца, и он, отдав поклоны, проворно опустился на колени и стал собирать монеты, прочёсывая пальцами густую траву.

Михаил с огорчением подумал, что публика, которая, не считая, швыряет монеты фиглярам, упрятала бы свои кошели поглубже, если бы вдруг некто предложил собрать некоторую сумму на поощрение богоугодных заведений или на возведение нового храма, не говоря уже о ремонте городского водопровода. Большинство полагает, будто оплачивать это обязан император из государственной казны, а сами они не дадут ни обола.

В античные времена богатые сограждане, исполненные чувства городского патриотизма, а также горделивого стремления оставить по себе долгую память, возводили на свои средства огромные помпезные колоннады, портики, театры, бани, цирки, храмы, общественные здания...