Текст книги "Исток"

Автор книги: Владимир Зима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

   – Ладно, варвар, беру за двенадцать, – скрепя сердце согласился соматопрат. – Девок ты отдашь, как обычно, по шесть номисм?

Могута сокрушённо крякнул, озабоченно почесал в затылке:

   – Накинул бы хоть по золотничку на девку – ты глянь, какие хорошие, ладные да пригожие, у всех ноги белёные[2]2
  Рабыне белили ноги в знак того, что она продавалась впервые.


[Закрыть], ни одной порченой тебе не привёз... Такого товара больше ни у кого не найдёшь...

   – Шесть номисм, и ни оболом больше! – чувствуя, что варвар готов согласиться с назначенной ценой, не отступал Тимофей.

   – Твоя взяла, кровопивец! – вздохнул Могута. – Давай зови свидетелей, зови коммеркиария, пускай закрепит сделку. Эй, холопы!..

Растерянные холопы обречённо уставились на боярина.

   – Отныне этот грек – ваш новый хозяин... Чего велит, исполнять беспрекословно, а не то...

Затем Могута тщательно пересчитал золотые монеты, полученные от соматопрата Тимофея, каждую попробовал на зуб, чтобы не обмануться ненароком. Ссыпав золотые в кошель, увязал его в пояс.

   – Эгей, тавроскиф Могута, – помахал рукой знакомый торговец. – Подходи!.. Есть ковры заморские, есть хорошие ткани, и недорогие. Покупай!..

   – Благодарствую, надобности нет, – угрюмо ответил Могута.

   – Куда дальше пойдёшь? Домой? – не унимался разговорчивый торговец, в котором Могута подозревал тайного соглядатая.

   – К хазарам, – неопределённо махнул рукой Могута. – Сказывали мне, будто у хазар рыбий клей дёшев... Рыба у хазар знатная... Такой у вас в Корсуни нет.

   – Ты прав, Могута, у хазар и рыбий клей лучше нашего, и рыба водится царская... – вздохнул торговец. – Удачи тебе! На следующее лето приходи пораньше, я для тебя приготовлю всё, чего ни пожелаешь. Говори, чего бы ты хотел?..

   – Ничего мне от тебя не надобно... Цены у тебя безбожные! Разве что масла деревянного купить?..

   – Сколько нужно? – оживился торговец. – Лучшее оливковое масло будет дожидаться тебя уже в апреле!

   – Приготовь бочонков десять – двенадцать, – попросил Могута. – А я тебе холопок привезу молодых, ядрёных!..

– Давай-давай, привози, – заулыбался торговец, и глаза его стали маслянистыми, словно у сытого кота.

Вернувшись на лодью, Могута приказал сниматься с якоря.

* * *

С попутным ветром лодьи два дня шли на восход, держась вблизи скалистых берегов.

На ночёвки обычно приставали к берегу, разводили костры, варили неизменный кулеш с салом.

С рассветом отчаливали и поднимали паруса.

О том, куда идут и зачем, никто не спрашивал, но все лодейники понимали, что задумал боярин Могута отнюдь не к хазарам идти.

Минувшим летом он целую неделю стоял на якоре вблизи небольшого городка Сурожа, всё высматривал, как получше к нему подобраться. И не столько на сам городок поглядывал боярин – взять целый городок приступом у него не хватило бы силы, – но манил к себе небольшой монастырь, помещавшийся в отдалении от каменных городских стен.

В один из дней, едва солнце стало опускаться в море, Могута приказал лодейникам причаливать к каменной пристани неподалёку от монастыря.

* * *

Игуменья Екатерина растерянно оглядывала странных посетителей – у монастырских ворот стояли пять тавроскифов, вполголоса переговаривавшихся между собой. Вид у них был вполне смиренный, вдобавок все они были безоружными.

Престарелый привратник, понимавший варварскую речь, сказал игуменье, будто бы один из варваров изъявил желание креститься и просит матушку о благословении.

   – Скажи ему, чтоб отправлялся в Сурож! – крикнула игуменья. – У нас в обители его никто не окрестит.

Тавроскифы почтительно выслушали привратника и удалились к себе на пристань.

Вскоре одна лодья снялась с места и ушла в море в направлении Сурожа.

   – Неисповедимы пути Твои, Господи!.. – вздохнула игуменья и перекрестилась. – Наставь сих неразумных тавроскифов на путь истинный!..

На следующий день сестра Феофания, посланная в Сурож за солью, вернулась с известием о том, что местный священник и в самом деле окрестил одного из тавроскифов.

   – Дикие они, что ни говори!.. – усмехнулась Феофания. – По случаю крещения устроили пьянку прямо вблизи храма...

   – От великой радости, сестра Феофания, – по-своему истолковала игуменья поступок тавроскифов. – Помолимся за новокрещёных нынче же на вечерне.

Однако благостного моления не получилось.

Едва в церкви началась служба, послышались тяжёлые удары и шум у ворот.

Перепуганный привратник вбежал в храм и прошептал игуменье на ухо:

   – Помирает новокрещёный варвар!.. Просит священника, чтобы причастил и соборовал... Желаю, говорит, умереть по-христиански. Его на носилках принесли сотоварищи, он сам уже и ходить не может... Что делать?

Игуменья растерянно оглянулась по сторонам, затем приказала привратнику:

   – Пусть несут умирающего сюда...

Монастырские ворота со скрипом отворились, и тавроскифы медленно вошли во двор.

То, что произошло дальше, игуменья Екатерина впоследствии назвала кознями диавольскими – под одеждами тавроскифов были брони, и как только носилки с предводителем были внесены в храм, притворный умирающий вскочил на ноги и закричал во всю глотку:

   – Чудо свершилось, я выздоровел!..

И демонически захохотал.

Тавроскифы не мешкая приступили к грабежу, не обращая внимания на вопли монахинь.

* * *

В первые минуты нападения на монастырь игуменья Екатерина решила, что эти тавроскифы не простые разбойники, а нанятые погрязшим в грехе и разврате императором и посланы они в Сурож с целью похитить сестру Параскеву.

   – Не сносить мне головы!.. – ужаснулась Екатерина, схватила молодую деву за руку и потащила за собой в тайный погреб, помещавшийся под монастырской трапезной.

Сидя в кромешной темноте, игуменья Екатерина думала о тех карах, которым она подвергнется, если разбойникам удастся увезти из монастыря Параскеву.

   – Не допустит Бог несправедливости, – убеждала себя игуменья, опускаясь на колени и осеняя себя крестным знамением. – И ты молись!.. – прикрикнула она на растерявшуюся Параскеву.

   – Я молюсь, матушка, – со вздохом отвечала Параскева.

   – Из-за тебя, распутница, бедствие сие случилось! – почти с ненавистью прошептала игуменья. – Исчадие адово!.. Бесовское отродье!..

   – За что вы меня так браните?.. – со слезами в голосе спросила Параскева. – Чем я перед вами провинилась?

   – Молчи! – шикнула на Параскеву игуменья, заслышав наверху чьи-то тяжёлые шаги. – Моли Бога, чтобы миновала нас чаша сия!.. Господи, спаси и сохрани нас, грешных, от варваров и блудодеев!..

* * *

Люди боярина Могуты в греческого бога не верили, однако устройство христианских храмов знали не хуже иного монаха или священнослужителя. Видно, они старательно изучили расположение помещений в каждом здании – где находится библиотека, где хранятся священные сосуды, где церковная сокровищница, а где – златотканые ризы священников.

Каждый знал, чем ему заниматься: кто оставался на берегу при лодьях, кто с оружием наготове караулил монастырские ворота, чтобы никто не ускользнул, не отправился за подмогой в ближний город, кто выносил церковную утварь и прочее добро, кто вязал пленников и пленниц, кто укладывал добычу в лодьях...

Лодейники сноровисто укладывали в объёмистые кожаные мешки драгоценные ткани и серебряные сосуды, срывали с икон золотые оклады, не брезговали и тяжёлыми кожаными свитками, испещрёнными греческими письменами, – и на такой товар в Киеве будет покупатель!

Грохоча подкованными сапогами по каменному полу, освещая себе дорогу смоляным факелом, Могута пробежал длинным тёмным коридором, заметил приоткрытую низкую дверцу и увидел прямо перед собой наспех набросанную груду всякого старья.

   – Эге... – сказал себе Могута. – Похоже, тут что-то пытались спрятать!

Кликнув на подмогу пробегавшего мимо Арпила, Могута поднял крышку люка и посветил факелом вниз.

Он увидел юную деву, испуганно закрывшую лицо руками. Рядом с ней истово молилась настоятельница.

   – Хватит славить своего Бога, пошли! – по-гречески крикнул женщинам Могута, и когда монахини покорно подошли к люку, боярин Могута увидел, что были они и не старыми и красивыми. – Эге, да за таких молодок любой хазарин по сто золотников даст! – уже по-русски сказал себе Могута. – Живо поднимайтесь наверх! – приказал он монахиням.

Умело связав черниц по рукам и ногам, Могута вскинул ту, которая была помоложе, на плечо, словно куль с мукой, и деловито отправился на берег, к лодьям.

Игуменья, беспрестанно причитая и вскрикивая, бежала следом за Могутой.

   – Тебе чего? – грозно оборачиваясь, спросил Могута.

   – Варвар, возьми лучше меня, но оставь эту деву!.. – взмолилась дородная гречанка. – Кара страшная ожидает того, кто похитит её... Эта дева – возлюбленная ромейского василевса Михаила!

   – А вот и поглядим, какова возлюбленная у василевса! – довольно рассмеялся Могута.

   – Бери что хочешь, только оставь её!..

   – Так я и взял, чего хотел. Тут мне никто не указывал. И ты, ежели не желаешь, чтобы тебя мои молодцы повязали, вали отсюда подобру-поздорову, – с жалостью оглядывая монахиню, сказал Могута.

   – В обитель мне возврата нет, – горестно вздохнула игуменья и полезла в лодью.

Послышался топот сапог, натужное пыхтение – то Арпил тащил по берегу сразу двух монахинь, а они изо всех сил отбивались от варвара худенькими кулачками.

   – Все в сборе? – крикнул Могута, взбегая по мосткам на борт лодьи. – Если все на месте – отходим!..

Надёжа спрыгнул на берег, чтобы отвязать причальный канат, и увидел, как от монастыря со всех ног несётся ещё одна простоволосая монахиня и кричит:

   – Параскева, Параскева!..

С борта лодьи ей ответил женский голос:

   – Здесь я, Феофания, здесь...

Запыхавшаяся монахиня бесстрашно прыгнула в море, подбежала к лодье и уцепилась обеими руками за борт, продолжая истошно кричать:

   – Параскева, Параскева!.. Не оставляй меня, не сносить мне головы!..

Лодейники переглянулись, дождались молчаливого кивка боярина Могуты и проворно втащили мокрую монахиню в лодью.

   – А ну, навались на вёсла!.. Живо отходим... – с тревогой оглядывая берег, крикнул Могута.

Но на берегу всё было спокойно.

* * *

   – О, варвар!.. Ты даже представить себе не можешь, сколь страшную кару ты себе уготовил своим деянием!.. – озлобленно шипела игуменья Екатерина, люто глядя на довольно улыбающегося боярина Могуту.

   – Не боюсь я вашего Бога, – отмахнулся Могута. – И верования ваши почитаю лживыми... Есть три христианские добродетели: вера, надежда, любовь, – и все три ложные! Потому что вера является испорченным знанием. Надежда коварно отнимает силы сегодня, маня неясным будущим, призраком будущего. И даже любовь в христианстве оказывается вывернутой наизнанку – не к женщине, что естественно, но – к Богу...

На чёрном небе горели яркие зелёные звёзды.

Из-за тучи выглянул месяц, осветивший серебристым светом славянские лодьи, спешно удаляющиеся от таврических берегов.

На дне лодьи боярина Могуты беспорядочно валялись богослужебные книги и церковные сосуды, яркие парчовые ризы и тяжёлые шёлковые ткани, золото и серебро, амфоры с вином и оливковым маслом, рогожные кули с солью, а вдоль бортов сидели связанные попарно спина к спине монахини и священнослужители.

   – Что станем делать с чёрными? – спросил Надёжа, указывая отцу на перепуганных монахинь и слёзно молящихся греков.

   – Женщин по весне отвезём к урманам, в Бирку... Там на них много охотников сыщется... Мужиков в Киеве продадим. А эту девку я оставлю себе, – сказал Могута, указывая на молодую монахиню, сидевшую без ремней и верёвок наособицу от прочих пленниц. – Сказывала настоятельница, будто это царская невеста! И впрямь – хороша. Возьму её себе.

Надёжа не отводил глаз от черноокой красавицы, однако перечить отцу не посмел.

   – Эге-гей, навались, едрён корень!.. – крикнул Могута. – Надёжа, налей каждому по чаре вина!..

Лодейники налегали на вёсла, спеша за ночь уйти подальше от ограбленного монастыря.

По счастью, среди ночи подул крепкий ветер, увлёкший лодьи в открытое море, так что корсунская береговая стража их и не заметила.

Два дня лодьи летели под парусами, не останавливаясь ни на ночёвки, ни на днёвки, пока не вошли в полноводный лиман.

   – Ну, вот и Славутич-батюшко! Русская река!.. Теперь, сынок, мы, почитай, уже дома, – сказал Надёже боярин Могута. – На острове Березани станем, дадим людям передышку, а то вверх по Славутичу подниматься без отдыху нам трудно будет, да и под пороги лучше подойти свежими, там ведь всякое бывает...

* * *

Когда варвары напали на монастырь, черница Параскева приготовилась к мученической смерти, готова была отдать свою жизнь с достоинством, как и подобало христианской мученице, и молилась лишь о том, чтобы произошло это поскорее...

Но главарь нападавших связал её и бережно доставил на свой корабль, где освободил руки и ноги пленницы от давящих верёвок.

Утром боярин Могута протянул молодой монахине серебряную ложку и предложил разделить с ним немудрёную трапезу – какую-то холодную кашу, сваренную со свиным салом. Пища была варварской, грубой и скоромной.

Впервые за несколько последних месяцев Параскева поела досыта.

И когда боярин Могута спросил, как её кличут, она вспомнила своё светское имя и тихо промолвила в ответ:

   – Елена...

   – Вылетела ты, как пташка из клетки... Радуйся своей свободе, Елена!..

Начиналась новая жизнь. Елена оглядела мир и увидела, что он прекрасен – и море, и зелёный берег, и кружащие над волнами чайки, и приветливое солнце... Настроение у неё улучшилось – ведь волей Провидения она была освобождена из монастырского заточения, хотя сама не прилагала к этому никаких усилий.

Можно ли было считать такой выход из монастыря грехом или преступлением?

Скорее – избавлением от незаслуженного заточения, решила про себя Елена.

Единственное, на что могла надеяться сестра Параскева, пребывая в Сурожском монастыре, – что когда-нибудь, через много лет, когда василисса Феодора сменит гнев на милость, сестре Параскеве будет позволено перебраться в другой монастырь – то ли в Константинополе, то ли в Фессалонике...

Теперь Елене предстояло смириться с тем, что в любом городе Ромейской империи ей всегда будет грозить опасность снова быть заключённой в монастырь, так что ей ни в столицу, ни в Фессалонику, ни в фему Климатов возврата быть не может.

Но ведь не сошёлся же свет клином на феме Климатов, и в других землях живут люди...

Конечно, тавроскифы не похожи на греков ни обликом, ни одеждой, но они смелы и отважны.

При свете дня предводитель морских разбойников выглядел совсем не страшным.

Судя по всему, Могута принадлежал к весьма знатному роду.

Он был одет в парчовый кафтан с золотыми пуговицами и высокую соболью шапку. На шее болталось массивное золотое украшение. На боку висел дорогой меч. Каждый разбойник ему подчинялся, любое повеление его тотчас же исполнялось.

Чем-то боярин Могута напоминал Елене её отца – такой же уверенный в себе, благородный, солидный.

А однажды Елена подумала, что тавроскиф Могута осознавал себя даже более знатным, чем её отец. Случись Могуте на узкой дороге увидеть, что сзади его настигает чья-то пышная процессия, уступил бы он дорогу? Да ни за что! Но главным достоинством главаря морских разбойников в глазах Елены было то, что Могута довольно хорошо мог объясняться по-гречески. Во время морского путешествия он часто садился рядом с Еленой и от скуки заводил досужие беседы.

А когда сделали остановку на большом острове, Могута в первый же вечер завёл Елену в свой шатёр и сказал:

   – Сегодня я сделаю тебя своей женой.

Елена давно уже приготовилась к тому, что рано или поздно это должно было произойти.

Как мужчина Могута нравился Елене – статный, широкоплечий, сильный, властный.

Её не останавливала ни заметная разница в возрасте, ни присутствие взрослого сына Могуты. Где-то вдалеке у Могуты могла быть жена, и даже не одна.

Что с того? Елене всё больше и больше нравилось ощущать себя взрослой женщиной.

   – По закону Ромейской империи, если кто-то, влюбившись в монахиню, склоняет её к вступлению в брак, то такому человеку палач отрезает нос!.. – попыталась Елена устрашить предводителя разбойников.

   – Мы давно уже не в империи, а на Руси, – пренебрежительно отмахнулся Могута. – А у нас так заведено: живи с кем хочешь, если тебе тот человек мил да хорош.

   – А ты не боишься, что тебя постигнет кара Господа нашего, Иисуса Христа? – спросила Елена.

   – Нет, не боюсь, – спокойно ответил Могута. – Потому что у вас – свой Бог, у нас – свои боги, а мы уже находимся на своей земле, и нам покровительствуют наши боги...

Посреди шатра горел огонь походного очага, отбрасывая на стены загадочные отблески. В этот огонь Могута бросал крошки хлеба и брызгал по нескольку капель вина, принося жертвы своим богам.

   – А я боюсь, – призналась Елена. – Из монастыря никому выхода нет. Это – смертный грех!..

   – Ничего не бойся! Удел всякой женщины – забывать обиды и любить. Вот и всё.

Низенький столик был уставлен всякими разносолами, рядом со столиком виднелась небольшая амфора с вином.

   – Бог покарает меня... – прошептала Елена. – Я должна была умереть, но не поддаваться варварам... Грех, грех какой!..

Могута разлил по серебряным кубкам тёмное красное вино.

   – Пей! – сказал он и разом осушил свой кубок.

Елена выпила несколько глотков и почувствовала, как в голове приятно зашумело. Вскоре жизнь не показалась ей столь уж мрачной. Она несмело подняла глаза и встретилась взглядом с Могутой.

   – Глянулась ты мне, – стягивая через голову рубаху, сказал Могута и усадил Елену к себе на колени. – Горлица сизокрылая, пташка небесная... Зачем тебя в монастырь понесло? Тебе мужиков любить, детей рожать, а ты – по доброй воле в узилище?

   – Я не по доброй воле... – призналась Елена. – Меня постригли насильно.

   – Тогда радуйся, дурочка, что так всё обошлось!.. Ничего, я ещё тебя замуж возьму... Станешь ты киевской боярыней!

В крепких руках Могуты Елена вначале ощущала только животный страх, но вскоре страх прошёл, и она с готовностью подчинилась Могуте, когда он принялся снимать с неё чёрную монашескую одежду.

   – И это – смертный грех, – вздохнула Елена, освобождаясь от остатков одежды. – Нельзя нам снимать одеяния до смерти. Наверное, я сейчас умру.

Самым странным для Елены было то, что она вовсе не испытывала страха смерти.

А Могута швырнул её чёрные одеяния в очаг, горевший посреди шатра, и стал нежно обнимать и целовать горячее тело.

Ещё никогда в своей жизни Елена не позволяла мужчинам прикасаться к своему телу, и вначале она испытывала только жгучий стыд и от своей наготы, и от прикосновений мужских рук к груди.

От Могуты пахло потом, но этот крепкий запах чужой плоти лишь приводил юную деву в сильное неведомое возбуждение.

Могута бережно уложил Елену на ложе, покрытое алым шёлком, возлёг рядом и ласково провёл сильной рукой по нежной коже живота, затем ладонь Могуты скользнула ниже, Могута задышал часто и громко, бережно притянул Елену к себе, она затаила дыхание.

Молодая девушка, воспитанная в лицемерных, ханжеских правилах христианской этики, пришла в неописуемый ужас, впервые почувствовав силу полового влечения, а потом она испытала такие чувства, что тавроскиф Могута стал ей самым близким на всей земле человеком, и впервые испытала юная дева, что даже боль может доставлять невыразимое словами блаженство, и отныне она готова была бежать за своим насильником хоть на край света... И вдруг Елена поняла, что душой управляет тело, а не наоборот, как наставляли её воспитатели... И что тайна плотской любви неподвластна рассуждению монастырских наставников. Ей открылось, что любовь – это взаимообладание. Мужчина в той же мере обладает женщиной, что и женщина обладает мужчиной. И это прекрасно...

* * *

На рассвете следующего дня предводитель тавроскифов повелел совершить пышное жертвоприношение языческим богам.

Связанные попарно монахини были выведены из моноксидов на берег и вынуждены были смотреть на это диавольское действо.

Игуменья Екатерина, связанная спина к спине с сестрой Феофанией, сидела в тени могучего дуба и с отвращением глядела на то, как варвары приносят кровавые жертвы – вначале зарезали двух петухов, затем оросили их кровью своё оружие и бросили тушки несчастных птиц в костёр...

   – Матушка игуменья, а не захотят ли эти варвары принести в жертву своим идолам и нас? – выглядывая из-за спины игуменьи, тихим голосом спросила сестра Феофания.

   – Бог милостив, сестра, – вздохнула игуменья. – И уж если суждено нам с тобой принять муки за нашу святую веру Христову, мы примем их достойно. Сестра Параскева уже приняла мучения...

И в эту самую минуту она увидела, как из шатра предводителя варваров вышла сестра Параскева, одетая не в чёрное монашеское одеяние, но в цветастые шёлковые одежды, а на плечи её был небрежно наброшен златотканый плащ...

Она вовсе не походила на мученицу. Напротив, на лице её было веселье, а не мука.

   – О Боже!.. – простонала игуменья. – Сестра Параскева навеки сгубила свою душу! Сестра Феофания, давай станем молить Господа, дабы помиловал Он её, грешную!..

   – Не нуждается сестра Параскева в наших молитвах. Каждый находит лишь то, что желает найти, – с нескрываемой завистью оглядывая Параскеву, сказала сестра Феофания. – Эх, верно сказал один мудрец: «Не бывает обстоятельств столь безысходных, чтобы человек удачливый не извлёк из них хоть какую-то выгоду». Всё – ей!.. А нам, несчастливым, остаётся лишь молиться, уповая на то, что и нам когда-нибудь улыбнётся судьба.

Господи, ну почему – Параскева? Почему варвар не согрешил со мной?..

   – Что ты такое говоришь?! – возмутилась игуменья. – Бог покарает тебя за подобное святотатство!

   – Заткнись ты, старая ханжа!.. – оборвала её Феофания. – Я только о том стану молить Бога, чтобы ты отвязалась от меня или хотя бы чтобы тебя отвязали от меня...

   – Кого Господь желает покарать, того он лишает разума, – сочувственно вздохнула игуменья. – Ничего, Бог милостив... Я буду молиться за тебя, сестра Феофания. И если душа твоя испытывает священный трепет пред Божьим судом, если ожидаешь ты справедливого приговора своим поступкам, поразмысли, в каком свете предстанешь ты пред Судией...

   – Где же он, наш Спаситель?! Почему не защитил своих невест от рук варваров?! – вскричала Феофания.

   – И если Судия задерживает наше спасение, то лишь из-за любви, а не по безразличию, по своему разумению, а не по причине бессилия: ведь Он мог бы, если б пожелал, явиться и в настоящий момент, но не является... Он ждёт, пока число наше исполнится до последнего. Так сказано у Блаженного Августина.

   – Чтоб ты сдохла, старая ханжа!..

   – Наибольшим удовольствием для праведников будет, вкушая райское блаженство, наблюдать за тем, как в геенне огненной корчатся в муках грешники, осуждённые высшим судией... – с наслаждением вымолвила игуменья.

   – Не дождёшься! Параскева, сестра!.. – прокричала Феофания. – Вызволи меня от этой стервы! Сил моих больше нету...

* * *

В речную заводь, где расположились на днёвку лодьи боярина Могуты, вошли три фелуки под косыми полосатыми парусами.

Арабы подошли к берегу, огляделись.

Силы были примерно равными – и по числу людей, и по числу лодий, – а кроме того, арабы поняли, что славянские лодьи загружены товаром, так что можно было причаливать, не опасаясь неожиданного нападения.

По берегу к шатру Могуты пришли три арабских базаргана в чёрных одеждах, привели с собой толмача.

   – Куда путь держите? – поинтересовался Могута.

   – Хотели бы дойти до Куябы, чтобы там купить рабов и меха, – помогая себе жестами, сказал толмач, – Но мы опасаемся жестокости от жителей Куябы.

   – Слышали мы от людей знающих, что сакалиба не любят чужеземцев, убивают их, – добавил второй базарган.

   – Кто это такое сказал? – возмутился Могута.

   – От хазар слышали, – развёл руками толмач.

   – Не верьте ни единому слову! Хазары по всему свету распускают слухи о том, что на Руси-де живут дикари, которые ловят чужеземцев и жарят их на кострах... Если верить хазарам, в русской земле всякого торговца подстерегают одни беды и никакого прибытка, так?..

Толмач залопотал по-своему, важные базарганы кивали головами и гладили шелковистые бороды.

   – Для чего это делают хазары? А всё для того, чтобы отпугнуть гостей от Киева... – сказал Могута. – Знамо дело, ежели гости свой товар в Итиле продадут, каган получит десятину, а лишись он торговых пошлин, что ему останется?.. В дальние походы его дружина давно уже не ходит, поблизости хазары всех разорили, с голого больше одной рубахи не снимешь... Вот и несут околесицу. Всякий порицает в других людях лишь то, чему ужасается в себе и от чего сам хотел бы избавиться... А нам это весьма обидно!

Снова залопотал толмач, снова важно принялись кивать базарганы.

   – А ежели желаете девок купить, так для чего вам в Киев идти, через пороги трудиться? Такого добра я вам и тут могу продать... Вона сидят – одна другой краше!.. А что у вас есть на продажу?

   – О-о-о!.. У нас есть замечательный товар!.. У нас есть ароматы, у нас есть шёлк, у нас есть золото, у нас есть серебро... – оживился толмач.

   – Тогда мы с вами поладим, – заверил арабов Могута.

Состоялся скорый торг: Могута обменял рабынь-гречанок на арабские шелка и благовония.

Елена, почувствовав своё влияние на предводителя тавроскифов, попросила Могуту, чтобы он не продавал сарацинам, а оставил при ней сестру Феофанию.

   – Подружка твоя, что ли? – поинтересовался Могута. – Чего ж ты раньше не сказала? Мы бы её не вязали, она бы тебе прислуживала...

Елена не сомневалась в том, что Феофания скорее останется с ней у тавроскифов, чем с игуменьей Екатериной – у арабов.

* * *

Лодейники налегали на вёсла, но время от времени опасливо косились на темнеющие берега, по которым то и дело скакали дикие степняки.

Когда караван приблизился к порогам, Надёжа приказал всем лодейникам надеть брони.

   – Я бы попробовал не пробиваться с боями, а тихонько проскользнуть мимо степняков, – сказал Могута, обращаясь к сыну.

   – Ладно, батя, – послушно ответил Надёжа. – Попытаем счастья...

К первому порогу подошли вечером. Пока выгрузили на берег самые тяжёлые грузы, воцарилась непроглядная темень.

   – Может, оно и к лучшему... – вполголоса произнёс Могута.

В кромешной темноте, стараясь не шуметь, лодейники впряглись в лямки и споро перетаскивали лодьи, поставленные на катки, через бурлящие на острых скалах потоки воды.

Перетащили первую лодью, уложили в неё мешки и тюки, и только принялись перетаскивать вторую лодью, как вдруг из-за туч выглянула полная луна, залила белым светом водную гладь, осветила речные откосы и лодейников, копошащихся на узкой песчаной полоске берега, затем раздался гулкий топот копыт, истошные вопли степняков и засвистели в воздухе длинные стрелы...

Стоявший поблизости от Надёжи лодейник был сражён наповал, стрела угодила ему прямо в глаз.

Взвыл нечеловеческим голосом кормщик Арпил, которому стрела повредила правую руку прежде, чем он успел закрыться щитом.

Могута зычно крикнул:

   – Надёжа!.. Возьми десяток ратников да пробивайся наверх! Отгони их от берега!

Но Надёжа уже не мог исполнить приказание отца, поскольку при первых боевых криках степняков прыгнул в реку и поплыл под водой, пока хватило дыхания.

Течением его вынесло на отмель.

Настороженно озираясь, Надёжа выбрался из воды.

Крики степняков, свист стрел, звон мечей слышались и некотором отдалении, и Надёжа сумел вскарабкаться по отвесной круче, привстал, огляделся.

Степняков было много, гораздо больше, чем боярских лодейников. Одни подскакивали к берегу, выпускали тучу стрел и отъезжали назад, другие охраняли кибитки и стреноженных коней, пасшихся неподалёку.

Хоронясь от сторонних взглядов, Надёжа степью обежал вокруг стана степняков.

Сухая трава предательски шелестела, но степняки, увлёкшиеся боем на берегу, не обращали внимания на свои тылы.

Надёжа опустился на тёплую землю, достал из-за пазухи кожаный мешочек с кремнём и огнивом.

   – Только бы не отсырело, только бы занялось... – прошептал Надёжа, оглядываясь по сторонам. – Боги небесные, подайте малую толику огня!..

С замирающим сердцем ударил железкой по кремню. И от первой же искры трут затлел, задымился.

Надёжа вздул огонёк, тщательно пряча его до поры под влажным плащом, но вскоре пламя разгорелось, перекинулось на сухую траву, и покатился по степи огненный вал.

От берега послышались всполошённые крики степняков, бросившихся на выручку своего стана.

А Надёжа ужом пополз к речному откосу, понимая, что если заметят его степняки, пощады от них не дождёшься – с живого кожу снимут...

* * *

Над Русской рекой, над полноводным Славутичем, занимался тоскливый серый рассвет.

Все три лодьи, привязанные к якорям, болтались на стремнине, подальше от опасных берегов.

Горестно оглядывал Надёжа своих сотоварищей и многих недосчитывался.

   – Может, прямо сейчас нам попытаться прорваться наверх? – спросил Надёжа лодейников. – Может, боги будут к нам милостивы...

   – Надо идти к берегу, проводить души мёртвых, как полагается, – глухо вымолвил Арпил, словно заметив минутное колебание Надёжи. – Не по-людски оставлять их тела воронью...

   – Выбирай якоря! – скомандовал Надёжа. – Навались на вёсла!.. К берегу!

Вёсла ударили вразнобой – гребцов было мало, да и те, что остались, порой скрежетали зубами от боли – редкий лодейник уберёгся от вражеской стрелы.

   – Одну лодью отдадим мёртвым, – решил Надёжа.

Обе гречанки испуганно следили за приготовлениями лодейников, словно боялись, что их самих принесут в жертву.

Надёжа не мог винить их в несчастьях, обрушившихся на боярские лодьи, хотя и предполагал, что славянским богам вряд ли пришлись по нраву черноглазые чужестранки.

От чёрного глаза много горя бывает... Боги могут разгневаться и наслать на весь род такие бедствия, по сравнению с которыми нападение степняков покажется забавой...

Едва лодьи пристали к берегу, Надёжа выставил дозоры на речной круче, но при дневном свете степняки не решились приблизиться к месту стоянки боярского каравана.

Одну лодью вытащили на песок, в неё сложили тела погибших, их оружие, их долю общей добычи – шелка и благовония, золото и серебро.

Лодейники в угрюмом молчании таскали сушняк, обкладывали им обречённый корабль.

Затем сородичи собрались вокруг лодьи, запричитали, завыли, оплакивая погибших.

Надёжа вздул огонь, поднёс факел к просмолённому борту лодьи.

Затрещал огонь, взметнулся в серое небо, в дымном шлейфе унося с собой в обиталище богов и души убитых соратников.

   – Отходим! – прокричал Надёжа, когда на месте сгоревшей лодьи осталась лишь куча тлеющих углей. – Оружия с себя не снимать!..