Текст книги "Поэмы. Драмы"

Автор книги: Вильгельм Кюхельбекер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

И, сокровен от всех очей,

В душистой тьме поет и стонет

И в море сладкозвучья тонет.

Как дева нежен, ростом мал

Юнейший страж из стражей Дары;

Но отроку Бессмертный дал

Тот взор, пред коим буйство свары

Дрогнет, и вспять за свой рубеж

Подастся трепетный мятеж.

Откуда витязь величавый?

Совета муж или боец,

Сатрап, ревнитель бранной славы,

Счастливца счастливый отец?

Неведомо героя племя;

Склонил же витязь на себя

Цареву благость в оно время,

Когда, карая и губя,

Неукротимый в гневе Дара,

Свергая души гордых в ад,

Брал на копье крамольный град

Раба Персиды, Валтасара:

В тот день неистовый халдей,

Царевых поразив коней,

На самого занес десницу;

Но вдруг с чудесной быстротой

Пронзил крылатою стрелой

Безвестный юноша убийцу.

И Дара юношу того

Взял в стражи тела своего.

Кто он? – не знают. Верить слуху?

И родом не уступит духу,

Живущему в груди его.

«Не у него ль и взор владычный? —

Так шепчет шепот стоязычный. —

Нет, дед его или отец

Носил порфиру и венец».

Почиет в сладостном покое

Властитель Дара; все молчит —

Не брякнет меч, не звукнет щит;

Младые витязи – все трое,

Недвижные средь тишины,

Дыханья, скажешь, лишены;

Узнаешь только из сиянья

Их взоров, что не изваянья,

Что был у них живой отец

И в свет их вызвал не резец,

И в день господня правосудья

Не позовут того на суд,

Чей дерзостный, безумный труд

И богохульные орудья

Им образ дали, но в их грудь

Не возмогли души вдохнуть».

Один из слушателей Уста кумиров в день конечный,

Когда разгонит ложь и тьму

Святое солнце правды вечной,

Творцу промолвят своему:

«Твои мы, Аллы подражатель!

Твои мы: узнаешь ли? зри!

Ты дал нам тело, наш создатель,

Нам ныне душу сотвори!»

Другой И грешник от лица господня

Тогда, трепеща, побежит:

Но гром суда его сразит

И с смехом примет преисподня.

Рассказчик «Подобно истуканам сим,

О коих на вопрос пророка

(Да будет слава Аллы с ним!)

Принес благим сынам востока

Седьмую суру Серафим,^[70]

Стояли стражи. Хуже казни

Для грека тишину хранить:

Вся жизнь их разговоров нить;

Так наконец же, полн боязни,

Прервал безмолвье юный грек

И с шепотом клевретам рек:

«Напишем, други, каждый слово,

И сердце каждого в своем

Да будет смело и готово

Пред царским устоять лицом;

И на того, кто превозможет,

Чей мощный, веса полный стих

Стихи клевретов уничтожит,

Властитель Дара сам возложит

Единую из риз своих ..

Так! верьте мне: щедротой дивной

Великий царь почтит его;

Счастливцу дастся торжество;

Украшен многоценной гривной,

Виссонный вознося кидар,

Блестя, сияя, словно жар,

Он в колеснице златовидной

Народным явится очам;

В устах и зависти постыдной

Конца не будет похвалам;

Блажимый севером и югом,

В градах, в чужбине, средь степей

Он ради мудрости своей

Царевым наречется другом

И сродником царя царей».^[71]

И вняли юноши клеврету,

И молча каждый из троих,

Благому следуя совету,

На свитке написал свой стих;

И свиток запечатан ими,

И, чуть дыша, один из них,

Избранный братьями своими,

Как дух бесплотный скор и тих,

В ложницу входит. Сном же здравья,

Усталости отрадным сном,

Парящим редко над челом,

Одетым в блеск самодержавья,

Спал царь; и под парчу возглавья

Посол клевретов свиток их

Кладет – и вышел из ложницы,

Быстрее поднебесной птицы

И как весны дыханье тих.

«Увидит царь царей писанье —

И возгорится в нем желанье

Нас искусить в словесной пре,

И мы сразимся при царе,

И в силу оного устава,

Которым искони была

Иранских властелей держава

Во всей подсолнечной светла,

Тот в битве сей увенчан будет,

Победу стяжет тот из нас,

Кому ее сам царь и глас

Трех избранных вельмож присудит». —

Так юноши между собой

Вещают, к сладостной победе

Летят кипящею душой

И ставят грань своей беседе», —

II ЧАСТЬ

Рассказывал в кругу друзей

Рассказчик, старец беловласый;

А серп чудесный, жнущий класы

Тех горних, тех немых полей,

В которых не бывал из века

Внимаем голос человека, —

Ладья надоблачных зыбей,

Орел эфира среброкрылый,

Могущий вождь небесной силы,

Пастух бессмертный стад ночных —

Луна, царица звезд златых,

Блеснула сквозь покров тумана

И в сладостный блестящий свет

Одела темный минарет,

Наш стан, Тавриз, поля Ирана

И дальных снежных гор хребет;

И старец к ней, лампаде ночи,

Безмолвствуя, подъемлет очи.

Но вот он вновь возвысил глас

И продолжает свой рассказ:

«Великолепен, светел, страшен,

Тиарой блещущей украшен,

Подобье, образ и посол

Могущества и славы бога,

Среди советного чертога

Восходит Дара на престол;

Воссел – и радостный глагол

Медяных труб устами грома

Колеблет свод царева дома;

И пали на помост челом

Князья войны, князья совета,

Сатрапы, слуги Царства света;

Но царь повел златым жезлом —

И глас торжественного шума

И треск стенящих труб утих;

«Восстаньте!» – молвил сонму их,

И светлая восстала дума:

Так ветер, сын кавказских гор,

Преклонит в тучном поле класы,

Но ветра миновал напор —

Подъемлют верх свой златовласый.

Вещает царь своим рабам:

«Спустился ангел в море мрака,

Дал сладкий сон моим очам —

Глухой, глубокий, без призрака,

Без дикой, суетной мечты,

Исчадья Царства темноты;

И, сном тем дивно укрепленный,

Душою мощен, смел и бодр,

Я на заре покинул одр

И, пламень воспалив священный,

Почтил создателя вселенной;

Но, данный матерью моей,

С пелен служащий мне служитель,

Муж, ложа моего хранитель,

Обрел в покровах свиток сей.

И ныне, други, мне внемлите:

Снимите с хартии печать,

Прочтите вслух при всем синклите;

А кто писал, тому дадите,

Что повелел ему воздать

Наш богом посланный учитель...

(Благословен во всех веках

Да будет, божий муж, твой прах,

Зердужт, Ирана просветитель!)»

И рек советнику: «Возьми!»

А тот советник из семи,

Что день и ночь лицу владыки

Без усыпленья предстоят,

И зрят князей и их языки,

И растворяют крылья врат,

Из коих истина царева

Исходит, праведная дева,

Земле износит чашу гнева

Или же благости сосуд

И возглашает правый суд.

Им имя: царской власти уши

И очеса царя царей;

Орлиных взоров тех судей

В дубравах и в пустынях суши

И на скалах среди зыбей

Дальнейших яростных морей

Виновные страшатся души.

Подобны судьи семерым

Первейшим из небесной рати,

Затмившим блеск бессмертных братий

Сияньем чудным и святым,

Звездам незаходимой славы,

Одетым в пламень, мощь и страх,

Столпам Ормуздовой державы,

Участникам в его делах.

Трикраты преклонись во прах

Златого дивного подножья

Царя царей, подобья божья,

Светлейший князь в земных князьях,

Ему же мудрость – одеянье,

Щедрота – пояс, честь – кидар,

А в длани жезл суда и кар,

Приял из рук царя писанье.

Он снял с писания печать —

Объяло души ожиданье, —

И муж совета стал вещать:

«Трояко знаков начертанье,

И смысл и вес трояки в них;

«Нет силы, – учит первый стих, —

Вину могущественному равной».

«Сильнее мощь руки державной», —

Так утверждает стих второй;

А третий: «Пред своей рабой

Смирится и людей властитель;

Но всякой силы победитель —

Священный, чистый правды свет,

Сильнее правды – силы нет».

И Дара вновь приемлет слово:

«Различен смысл и вес стихов;

Да узрю хитрых их писцов,

Да будет сердце их готово

Писание десницы их

При мне и всем моем синклите

В разумной отстоять защите

Противу спорников своих!»

Из стражи царской, в то же время

Являя в пламенных очах

И дерзновение и страх

(Тягчит их дум противных бремя),

Три стража юные исшли

И поклонились до земли.

И молвил царь: «Увенчан будет,

Победу стяжет тот из вас,

Кому ее правдивый глас

Трех избранных вельмож присудит», —

И раз еще царя почтив,

Младой боец, рожденный Смирной,

Где даже пахарь, взятый с нив,

С юнейших дней красноречив,

Отверз уста для битвы мирной

И рек: «Война ли не страшна?

Не бич ли и не ужас мира?

И, непостижных чар полна,

Святая не сильна ли лира?

Но их сильнее власть вина.

Не много душ, избранных богом;

Разит и сладостный перун,

Катящийся с священных струн,

Немногих только в сонме многом.

Колеблет землю гул побед,

Весь ад в свирепом зраке боя;

И что же? минул срок героя, —

Он пал, исчез и самый след.

Но кто ж цельбой сердечной жажды,

Вином, гонителем скорбей,

Кто жизни горестной своей

Не услаждал хотя однажды?

Отцы, скажите: кто из вас

В венке из роз, с фиалом в длани,

Под гром веселья, в светлый час

Не испытал тех волхований,

Ничем не одолимых чар,

Каких исполнен дивный пар,

Который льется в души наши

С широкой, напененной чаши?

Мы узники тяжелых уз,

Когда гортани наши сухи:

Но кубка и свободы духи

Бессмертный празднуют союз;

А смех и духи песнопенья

Пируют с духом упоенья.

Вино всесильно, как судьба:

Сравнив владыку и раба,

Срывает цепи с заключенных,

Врачует боль больных сердец,

Восторг вливает в огорченных,

Дарует нищему венец.

В вине любовь, в вине отвага:

Друзей и братий из врагов,

Из агнцев же бесстрашных львов

Творит божественная влага.

Кто пьет, тому что до князей,

Что до вельмож и сильных мира?

На нем и на самом порфира:

Все земли под рукой своей

И все сокровища вселенной

Он видит, щедрый и блаженный.

Когда ж восстанет от вина —

Все, как обман пустого сна,

Исчезло: прежний, бедный нищий,

Он прежнюю влачит судьбу,

Идет без крова и без пищи,

Идет – и рабствует рабу.

Так, други, не на дне ли чаши

Богатство, счастие и честь?

Но тут же дремлют гнев и месть.

Проснутся ли – и руки наши

К кровавым устремят мечам;

Свирепым преданы мечтам,

Мы в брате видим сопостата —

И зверски растерзаем брата, —

И вот очнулись: воскресить

Не можем бледного призрака;

Все плавает в тумане мрака;

Разорвана видений нить...

Когда ж неистовое дело

Нам возвестят уста других,

Тогда, дрожа от слова их,

Мы осязаем руки, тело, —

И что ж? в оковах! и у тьмы

Ответа просим: мы ли мы?

Ужасна грозная война,

Не слабый дух витает в лире;

Так! – но всего сильнее в мире,

Все побеждает власть вина».

Тут грек умолк, и парс угрюмый

Предстал пред суд правдивой думы,

Почтил царя царей и рек:

«Землею правит человек,

И море, чуд и рыб обитель,

Ему ж рекло: «Ты мой властитель!»

И вся пред ним трепещет тварь.

Но над людьми поставлен царь —

И все без спору, без медленья

Свершают уст его веленья:

На сонмы яросгных врагов

Пошлет ли их, своих рабов, —

Пусть видят гибель пред очами,

Но идут шумными толпами,

Их не страшат ни смерть, ни ад;

Бросают огнь в дрожащий град,

Свергают в прах богов святыни,

Стирают скалы и твердыни, —

И превращают рай отрад

В прибежище зверей пустыни.

И что ж? – усердные рабы

Летят с полей свирепой брани

И пред владычные стопы

Кладут сокровища и дани.

А там в отчизне братья их

В кровавом поте лиц своих

Земное лоно ралом роют,

Сады сажают, домы строят,

Сбирают тучный виноград,

В сосуды ж льют златые вина;

Но прежде жен своих и чад

По жатве вспомнят властелина.

С стяжанья тягостных трудов,

С благих даров щедроты неба,

С ловитвы, стад, вина и хлеба,

С начатков всех земных плодов

Царю приносят приношенья;

К приносам нудят сами всех,

И не принесть татьба и грех,

И не потерпят утаенья.

Тьма тем их; он же – он один;

Но те рабы – он властелин.

Речет: «Убейте!» – убивают;

Речет: «Щадите!» – и щадят;

Речет: «Разрушьте!» – разрушают;

«Создайте!» – зиждут и творят.

И жизнь и смерть – царевы очи;

В устах его и срам и честь;

Улыбка – свет, гонитель ночи;

Насупит брови – грянет месть,

Падут к ногам его владыки

И душ своих слепую лесть

Оплачут падшие языки.

Он видит под рукой своей

Все мысли, все сердца людей;

А сам, над всеми возвышенный,

Сатрапов сонмом окруженный,

Как ясный месяц сонмом звезд,

Блажен! – почиет, пьет и ест

И мышцы не трудит священной.

Те ж не дерзнут в свои пути,

К своим делам и начинаньям,

От властелина отойти.

Благих отрада, злых смиритель,

Всемощен смертных повелитель,

И на земле нет никого,

Под солнцем нет сильней его!»

И витязь младшему клеврету,

Преклоншись, место уступил,

И юноша предстал совету,

Синклиту царских дум и сил,

Почтил царя и возгласил:

«В начале мира, в утро века,

Когда творить престал творец,

Он взял сияющий венец

И возложил на человека;

Всех птиц, и рыб всех, и зверей

Бог покорил руке людей.

Велик, велик, кто их властитель,

Властителей вселенной всей;

И паче всех земных сластей

Вино – могущий обольститель...

Но кто ж быстрее и вина

И с властью, большей царской власти,

В нас воспаляет пламя страсти?

Ужель не та, что создана

На радость нам и на страданье,

Господне лучшее созданье,

Ужель, – скажите, – не жена?

Скажите, не жена ль родила

Всех вас и самого царя?

Так ранняя родит заря

Жар жизнедатного светила.

Почто твои безмолвны стены,

Почто из камня ты и нем?

Но всё ж поведай мне, харем,

Как день свой совершают жены?

Их вертено прядет волну;

Игла пленяющие взоры

Выводит по ковру узоры;

А челн несется по стану

Туда, сюда, живой и шумный,

И мудро начатую ткань

Кончает знающая длань;

В то ж время речию разумной

Их изобилуют уста:

Венчает силу красота,

Приемлет злоба посрамленье;

Не жен ли песнь и прославленье

Всех смелых подвигов мета?

Они молве, своей рабыне,

Вещают: «Доблестным бойцам

Ты место дай в своей святыне,

О них поведай всем ушам!»

Пред пламенем лучей рассветных

Что сумрак пасмурных ночей?

Что пред сияньем их очей

Сиянье камней самоцветных?

Не предпочтет богатств несметных,

Ни царской власти высоты

Улыбке юной красоты

Тот, кто волшебной, тайной силой

В златых оковах девы милой.

Мелькнет ли меж домов градских,

Как в тихий вечер лебедь стройный

Мелькает по реке спокойной,

Царица из сестер своих,

Одна из тех, которых брови,

Уста, чело – престол любови,

Которых кудри – сеть сердец,

А звук златых речей – певец,

Создатель и смиритель муки,

За грудь же, рамена и руки

И царь бы отдал свой венец —

Мелькнет ли? – даже чернь тупая,

Трудящийся в пыли народ,

Секиру, заступ покидая,

Расступится, как волны вод,

И взор поднимет изумленный

На плавный, величавый ход

Мужей владычицы смиренной.

Бросаем мы домашний кров,

Отца и мать, друзей и братий,

Идем из верных их объятий, —

И что влечет нас в край врагов?

Мы прилепилися любовью

К жене, и племенем, и кровью,

И даже речью нам чужой,

В чужбине ж о стране родной

Уже не помним и не тужим...

Жена ли не владеет мужем,

Когда, труждаясь для нее,

Ей посвящает все заботы,

Мечты, страдания, работы,

Дыханье, мысли, бытие? —

Берет оружие свое,

Восстал – и для жены любезной

Течет в свой путь во тьме ночей

Исторгший из груди железной

И страх и жалость, муж кровей,

Не дрогнув, жизнь людскую косит,

Как жнец прилежный злак полей;

И что ж? добычу ей приносит!

Не убоится человек

Ни льва, страшилища дубравы,

Ни змей, ни яростной отравы,

Ни бурь морских, ни шумных рек, —

Для той, которую полюбит,

Дерзнет в убийственную брань,

Желанную похитит дань —

Или же жизнь свою погубит.

И возмогу ль исчислить всех,

Сотворших неискупный грех

Для женских перелетных взоров,

Забывших бога средь утех,

Погибших жертвою раздоров?

Иные ж, став в позор и смех,

Рабы безумья и печали,

Мечом руки своей же пали.

О старцы! мне откройте вы:

Кто боле властелина Дары?

Пред ним дрожат мятеж и свары,

И, как пред солнцем цвет травы,

Так вянет пред царем гордыня:

Венец его ли не святыня?

Коснется ли его главы,

Над всей землею вознесенной,

Из смертных самый дерзновенный?

Но одесную же царя

Я зрел наложницу цареву,

Красу харема, чудо деву,

И гасла светлая заря

Пред светом сладостного зрака

Прекрасной дочери Вартака;

И зрел я (возвещу ли вам,

Когда не верил и очам?),

Я зрел: рукой неустрашимой

Она играла диадимой,

Снимала с царского чела,

Свое чело венчала ею

И левой дланию своею

(Как первый снег, та длань бела)

Владыку била по ланите!

Вы зрелой мудрости полны,

Мне, отроку, вы возвестите,

Что на земле сильней жены?»

Так юноша, восторга полный,

Вещал о силе жен и дев;

Речей его златые волны

Вливались в жадный слух царев;

С улыбкою едва приметной

Властитель взор менял на взор

Сатрапов храмины советной,

И весь безмолвствовал собор».

III ЧАСТЬ

Своим устам седой вещатель

В то время краткий отдых дал;

Все было тихо, мир молчал,

И лишь иной повествователь —

Поток, падущий с диких скал, —

Высказывал безмолвной ночи

Те тайны, коих смертны очи

Еще не зрели, коих слух

Питомцев мудрости надменной

Не уловил из уст вселенной.

Парил под небом темный дух,

Призраков бледных повелитель,

И мертвых отпирал обитель,

И отворял подземный дом

Немых страшилищ и видений.

Под сумрачным его крылом

Сидели персы, словно тени;

Лишь в руки из ближайших рук

Передаваем был чубук.

Сверкали трубки; дым же сизый,

Вияся над главами их,

Развалину одел, как ризой.

Все спало: ветер даже стих;

Лишь изредка чуть слышный шепот

Вливался в беспрерывный ропот,

В глухие стоны волн живых,

И только отзыв часовых

Впервые в сем раю Ирана

Из Русского носился стана;

И древний днями человек,

Вития старины священной,

Перстами по браде почтенной

Повел, чело подъял – и рек:

«Среди богатств земных несметных

Есть много жемчугов драгих,

Есть много камней самоцветных;

Но кто же уподобит их

Жемчужине неоцененной,

Которой за града вселенной,

За царства мира не хотел

Отдать халифу царь Цейлона?^[72]

Дубравный ли медведь не смел?

Не смел ли тигр, виновник стона,

Смятенья, вопля пастухов?

Но страшен тигру голос львов;

От взора льва медведь косматый,

Незапным ужасом объятый,

Спешит сокрыться в глушь лесов.

Цветов весенних много, други;

Но что они? рабы и слуги

Царицы всех земных цветов,

Улыбки радостного мира,

Роскошной розы Кашемира.

Не так ли точно? слышишь речь:

Громка, сдается, и умильна,

Как шумный водопад, обильна,

Разит и режет, словно меч;

Но если высших вдохновений

Чудесный, животворный гений

Издаст могущий свой глагол

И, вихрем яростным гонимый,

Как океан необозримый,

Покроет вышину и дол, —

Тогда от слова, коим прежде,

Пленяясь, услаждали дух,

Усталый отвращаем слух.

Подобно в сребряной одежде

Сияет ночию луна;

Но мир златое дня светило

Слепящим блеском озарило —

Лишается красы она,

И вот, как серый дым, бледна,

И носится в полях лазури,

Как туча, легкий мячик бури.

О братья! древен я и слаб

И вижу пред собой могилу:

Кто даст мне и огонь, и силу,

С какою юный мудрый раб

Царя, светильника вселенной,

Вещал об истине священной?

Ирана царь и мужи сил

Безмолвны отроку внимали.

Пред ними отрок возгласил:

«Цариц веселья и печали,

Жен, ясных наших дней светил, —

Их власть уста мои вещали.

Скажу об истине... Пловец

Отважный муж, питомец Тира,

Не ведает пределов мира,

Не знает, где земле конец;

А небо, други? – Сколь высоко!

Чье возмогло исчерпать око

Сей кладезь тьмы и глубины,

Сей океан лучей и света?

Лампады ж горнего намета

Ужели были сочтены?

Направил царь пучин воздушных

Вдаль, в глубину безбрежных волн

Свой золотой, блестящий челн

Средь туч огня, ему послушных.

В неизмеримое течет,

Путям его нет исчисленья;

Но быстрый суточный полет

Его туда же принесет,

Где был восток его теченья.

Велики божие дела,

Велики рук творца созданья,

Но Истина их превзошла,

И вечен блеск ее сиянья:

Из-под ярма неправд и зол,

Земля в цепях, во тьме обманов,

Зовет, подъемлет свой глагол;

И будто солнце из туманов,

Так Истина пошлет свой луч

И от ее живого зрака,

Как пар седых, ничтожных туч,

Так вмиг растает царство мрака.

Поют и славят небеса

И ей гласят: «Сияй, святая!»

Пред ней душа трепещет злая

И вянет ложная краса.

Суды ее непостижимы,

И в них господни чудеса:

Их слышит праведник гонимый

И на стезе своей прямой

Крепится радостной душой.

Обидеть может все земное:

Вино, и властель, и жена;

Лукавых дел земля полна;

Людское племя – племя злое.

Пусть дело самое благое

Покажет лучший человек, —

Но все он персти сын ничтожный;

Не смертным устоять вовек

Пред взором правды непреложной.

Стремишься к грозной высоте,

Достигнуть горней мнишь святыни,

Но недоступна для гордыни,

И тщетно жертвуешь мечте.

Игра страстей, и снов, и счастья,

В густой, суровой тьме ненастья

Ты ждешь, не рассветет ли твердь.

Ты ждешь – и что ж? как тать, приходит

Нежданная, глухая смерть

И в темный дом тебя уводит.

Но вечна Истина, и власть

И свет ее живут вовеки;

Не гасят их ни рок, ни страсть,

Ни духи тьмы, ни человеки.

И царь и раб равны пред ней;

Всегда ее отверсты очи;

Врагов не знает, ни друзей,

Не ведает ни сна, ни ночи.

И тверд ее надежный щит,

И все ее обеты верны,

И всякой лжи, и всякой скверны,

Обмана всякого бежит.

Даны ей мощь, и страх, и царство;

Пред нею млеет и дрожит

И гибнет всякое коварство».

И отрок, свыше вдохновен,

Как молнией, сверкая взором:

«Бог истины благословен!» —

Воскликнул громко пред собором.

«Во всех веках от всех племен!» —

Воскликнул Дара, царь Ирана,

И мужи думы, мужи стана

Воскликнули: «Благословен!»

«Ты победил, – сказал властитель. —

Дерзай же ныне, победитель, —

Проси; тебе я дать готов

Не в силу нашего обета,

Но высше, больше наших слов:

Да наречешься другом Дары

И сродником царя царей...

Так! ради мудрости своей

Ты сядешь близ меня и свары,

Раздоры и вражду людей

Рассудишь, судия судей!»

Но юноша простер вещанья:

«Да буду без языка я

И в божий день без оправданья,

Да снидет в мрак душа моя,

В обитель вечной укоризны,

Когда не воззову к тебе

И позабуду о судьбе

Своей рыдающей отчизны!

О Дара! помяни, что рек

В тот день, в который в багряницу

Впервые плечи ты облек, —

В тот день ты к господу десницу

Воздвиг и обещал: «Внемли,

Верховный царь царей земли!

Внемли мне, давший диадиму

И жезл державства сим рукам!

Опустошенному Салиму

Я вновь и жизнь и силу дам,

И разоренный Вавилоном

Вновь над святой горой Сионом

Восцарствует твой светлый храм».

Да сотворишь по тем словам:

Вот все величие и слава,

О коих я молю царя!

Твоя ж священная держава

Создавшим землю и моря

И власть и мудрость человека

Да сохранится в век из века!»

Царь средь вельмож своих молчал

И без ответа, без глагола

С златого поднялся престола —

И юношу облобызал.

Потом немедля шлет посланье

Ко всем наместникам своим:

«Евреев кончилось изгнанье,

Их возвращаю в град Салим.

Их провожайте, их храните

И хлебы в путь давайте им, —

В моей, царевой все защите.

А вы, рабы мои, внемлите,

Вы все, сирийские цари,

И князи Тира и Сидона, —

Обид никто им не твори!

Да рубят кедры с Ливанона

И восстановят божий храм,

И по словам живут закона,

Который дан был их отцам.

Сосуды ж – медь, сребро и злато,

Из храма взятые когда-то

Алчбою буйственной войны, —

Из-под заклепов Валтасара

Пусть будут им возвращены».

Еще же тем не кончил Дара,

Рек пестуну своей казны,

Сбирателю народной дани:

«Да не затворишь ныне длани!

С избытков и богатств моих

На построенье храма их,

Пока не узрит совершенья,

Ты двадесять талантов в год

Им отпускай из рода в род.

Назначу же и приношенья,

Почту дарами оный храм,

И воскурится фимиам,

И будут в нем за нас моленья».

И се – как пчел жужжащий рой,

Как вихровым крылом гонимый

Прах по степи необозримой,

Летящий к небу пред грозой,

Как пруги из страны полдневной,

Мрачащие лазурный свод,

Которых зря, дрожит народ

И вопль подъемлет к тверди гневной, —

Так в путь евреи потекли

К холмам, к долинам той земля,

По коей, сирой и плененной,

Вдовице, чад своих лишенной,

Под стоны струн, в святых псалмах

При шумных плакали реках

Земли чужой и отдаленной.

Тогда и юношу не мог

Владыки удержать чертог:

Он стряс с себя златые узы

Честей и славы, скор и смел,

Покинул блеск и роскошь Сузы

И вдаль, в отчизну полетел.

Как при улыбке сладкой здравья,

Забыв страданья, свеж и бодр,

Постылый покидаешь одр,

Покровов негу, пух возглавья,

На сладостный взираешь свет,

Лесам, холмам несешь привет

И хочешь мир обнять руками, —

Так он, когда исшел из враг,

Парил душой над облаками,

Безбрежной радостью объят.

Но стал и, вхор туда бросая,

Куда стремился, на закат

(Там прадедов земля святая,

Там прах и кости их лежат!),

Подъял трепещущие длани

И глас возвысил к небесам;

Так дивный пар благоуханий

Летит горе в предвечный храм:

«Все дар твой, господи мой боже!

Твое и от тебя; и что же

Когда творилось от себя

И без твоей живящей силы?

Я тлен, и персть, и снедь могилы,

Но мощь и крепость от тебя,

Ты умудрил меня; тобою

Я взял венец и торжество...

И ныне песнию святою

Прославлю бога моего:

Благословен мой бог вовеки!

И да услышат человеки:

Господь мой бог, я раб его!»

Так некогда веленьем Дары

Восстал из пепла падший храм;

Но храм сей лет позднейших кары

Вновь грозным предали рукам,

И руки те за злодеянья,

За грех Эверовых сынов,^[73]

Огнем сожгли священный кров

И разметали основанья.

А злополучный оный род,

Отверженное богом племя,

Как плевы, разнеслось в то время

На север, юг, закат, восход,

По всем ветрам, во все языки;

И тяжко бремя их судьбы:

Всех стран народы их владыки,

Они же всюду всем рабы».

И кончил. – Засверкал тот свет,

Тот блеск обманчивый, который,

Как ясный, ласковый привет,

В Иране ночью манит взоры

И солнце им сулит, а вдруг,

Скрываясь, как неверный друг,

Прельщенные призраком очи

В холодной покидает ночи.^[74]

Восстал, потек, во тьме глухой

Исчез рассказчик, муж седой,

Который, летопись живая,

Столь много лет и зим шагая

Со временем рука с рукой,

Стал другом старины святой,

За ним и вся толпа немая

Подъялась со сырой земли,

Пошла и скрылася в дали.

Но некий воин недвижимый

Смотрел за ними долго вслед;

Он долго, юный сын побед,

Мечтами, думами боримый,

Восторга полною душой

Парил над древнею страной, —

И вот воскликнул: «Как же мало

Здесь изменился мир и век!

Здесь тот же, скажешь, человек,

Здесь все поныне, как бывало;

Узнал бы Дара свой Иран...»

Еще лежал в полях туман;

Но уж зари неложной пламя

Развилось в небе, словно знамя, —

И пробуждался Русский стан.

   1831

СИРОТА

А. С. Пушкину

1 Из тишины уединенья

Туда несется мой привет,

Туда, в обитель наслажденья,

Под кров, где ты, не раб сует,

Любовь и мир и вдохновенья

Из жизни черпаешь, поэт, —

Там ты на якоре, и бури

Уж не мрачат твоей лазури.

2 За друга и мои мольбы

Горе парили к пресвятому —

И внял отец, господь судьбы:

Будь слава промыслу благому!

Из грозной, тягостной борьбы

С венком ты вышел... Что и грому

Греметь отныне? был свиреп;

Но ты под рев его окреп.

3 Тот, на кого я уповаю,

Меня услышит. – Дан ты в честь,

В утеху дан родному краю;

Подругу-ангела обресть

Умел ты, – и, подобно раю,

Отныне дням поэта цвесть.

Расторг ты козни вероломства, —

Итак – вперед, и в слух потомства

4 Пролейся в песнях вековых!

Талант, любимцу небом данный,

В унылой ночи недр земных

Да не сокроется. – Избранный!

Пример и вождь певцов младых!

В эфир свободный и пространный

Полет тебе ли не знаком? —

Вперед же доблестным орлом!

5 А я? – надеждою одною

На мощь и силу друга смел,

Страшусь стремиться за тобою;

Не светлый выпал мне удел, —

Но, брат, и я храним судьбою,

Вотще я трепетал и млел;

Целебна чаша испытанья,

Восторга не зальют страданья.

6 Еще не вовсе я погас,

Не вовсе песни мне постыли,

И арфу я беру подчас,

Из гроба вызываю были,

И тело им дает мой глас;

Мечты меня не позабыли, —

Но не огонь мой малый дар,

Он под золою тихий жар.

7 Что нужды? – Жар сей благодатен:

Я им питаем и живим;

И дружбе будет же приятен

Смиренный цвет, рожденный им!

Пусть будет голос мой невнятен

Сердцам, с рождения глухим!

Не посвящаю песни свету,

Но сердцу друга, но поэту.

Вы знаете, любезные друзья,

Владею шапкой-невидимкой я:

На край моей безмолвной колыбели

Однажды возле лиры и свирели

Младенцу мне в гостинец положил

Ту шапку ангел песней – Исфраил.

Подарком дивным поделюся с вами:

Пойдемте! – Окруженный деревами,

Вы видите ли скромный и простой,

Красивый домик? – Пыли городской,

И духоты, и суеты, и зноя

Нет в околотке: здесь приют покоя,

Прибежище отрадной тишины,

Предместье; здесь, с полями сближены,

В соседстве царства матери Природы,

Живут счастливцы! – Месяцы и годы

Текут для них без тех незапных бурь,

Которые так часто тьмят лазурь

Там, где дворцы вздымаются до неба.

Так, – горе есть и здесь; но лишь бы хлеба

Довольно было, лишь бы ремесло

Без остановки, без помехи шло, —

Жилец предместья весел и доволен.

Он не бывает честолюбьем болен;

Священ ему прапрадедов закон;

Коварства и пронырств не знает он,

Не терпит новизны, не любит шуму;

Повинности спокойно вносит в думу

И, будни посвятив благим трудам,

Надев кафтан получше, в божий храм,

С благоговейной ясною душою,

По дням воскресным ходит всей семьею.

Здесь всех знатнее старый протопоп;

По нем аптекарь Яков Карлыч Оп,

Почтенный муж, осанистый и важный.

Богат: над всем кварталом двухэтажный,

Украшенный сияющим орлом,

Возносится его надменный дом

Над всеми возвышается челом,

Огромный ростом, сам аптекарь тучный.

Но петь его потребен голос звучный,

А в лавреаты не гожуся я

Не лучше ль познакомить вас, друзья,

С владетелем смиренного жилья,

Перед которым мы сначала стали?

Минувшие страданья и печали,

Блаженство настоящее его

Вам расскажу я... впрочем, для чего?

У вас же шапка! так покройтесь ею,

Войдите... Поручиться вам не смею,

Но примете и вы участье в том,

Быть может, что там, сидя вечерком

С своей хозяюшкой за самоваром,

Ей повествует с непритворным жаром

Без пышных слов и вычур наш герой

По крайней мере вижу, как слезой

Глаза ее лазоревые блещут,

Как вздохом перси верные трепещут,

И с мужа взоров не сведет она.

Вы скажете: «Не мудрено: жена!» —

Положим; все ж послушайте. А прежде

Узнать нельзя ли по его одежде,

Или по обращению с женой,

Или по утвари, – кто наш герой?

Софа, в углу комод, а над софой

Не ты ль гордишься рамкой золотою,

Не ты ль летишь на ухарском коне,

В косматой бурке, в боевом огне,

Летишь и сыплешь на врагов перуны,

Поэт-наездник, ты, кому и струны

Волшебные и меткий гром войны

Равно любезны и равно даны?

С тобою рядом, ужас сопостатов,

Наш чудо-богатырь, бесстрашный Платов.

Потом для пользы боле, чем красы,

Простой работы стенные часы;

Над полкой с книгами против портретов

Кинжал и шашка с парой пистолетов;

Прибавьте образ девы пресвятой

И стол и стулья. – «Кто же он?» – «Постой!

Чубук черешневый, халат бухарский,

Оружье, феска, генерал гусарский

И атаман казачий... Об заклад...»

Кто спорит? я догадке вашей рад:

Да! он в наряде стройном и красивом

Еще недавно на коне ретивом

Пред грозным взводом храбрых усачей

Скакал, но, видно, суженой своей

Не обскакал: в отставке. – До сих пор

Введение; теперь же разговор,

Который бы остался вечной тайной,

Но мужа и жену за чашкой чайной

Подслушаем. Спасибо! шапка нам

Сослужит службу... Тише! по местам!

РАЗГОВОР ПЕРВЫЙ

Муж Не знал я без тебя прямого счастья,

Однако от трудов и от ненастья,

От хлопот нашей жизни кочевой

Не унывал: без страха мчался в бой;

В манеж же, в караул и на ученье

Ходил без ропота на провиденье

И всеми был любим. – Короче, мне

(Тебя еще не встретил) и во сне

Желанье благ иных не приходило.

Итак, давно уже мое светило

Без облак катится. Но был же рок

Когда-то, Саша! и ко мне жесток:

Любезных мне забвение и холод,

Печаль и рабство, стыд и боль, и голод,

И бешенство бессилья, и тоска

О днях минувших, лучших – в новичка

На поприще земного испытанья,

В ребенка, друг мой, пролили страданья

Такие, от которых наконец,

Когда бы не помог мне сам творец,