Текст книги "Поэмы. Драмы"

Автор книги: Вильгельм Кюхельбекер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Души любимцу жертвовать собой? ...

VI

КНИГА «НАВЕТОВ»

Пронесся испытания и плена

Суровый, памятный для сердца год.

Пред господом я преклоню колена:

Пред ним, как ток ревущих, многих вод,

Как листвия, падущие с дубравы,

Проходит век за веком, род и род;

Пред ним языки, лета и державы

Бегут, как прах от путниковых ног,

На них взирает из жилища славы

Объятый неприступным светом бог!

Но промысла, судеб его священных

Постичь никто из смертных не возмог:

Не слушает желаний дерзновенных,

Слепым не внемлет благостный мольбам;

На голос вздохов тихих и смиренных

Он в самом зле готовит благо нам:

Не сбудутся надежды и мечтанья,

Но радость дастся страждущим сердцам.

Боязни полн, исполнен ожиданья,

Тебя, год новый! вижу пред собой:

Скажи, мои свершатся ль упованья?

Созреет ли растущий подвиг мой,

Мой труд, который мыслями лелею,

Который грею любящей душой?

Разгадывать грядущее не смею:

Со скал срывает кедры и дубы,

Сорвет, быть может, и мою лилею

Полет всесокрушающей судьбы!

Быть может, скоро я в гробнице жадной

До воскрешающей засну трубы;

И вновь наступит год; но ветер хладный

Промчится бурный над моим холмом;

С креста воскрикнет ворон плотоядный,

Слетит; восстанет снег густым столпом,

Взыграет, шумен, и мою могилу

Завеет белым, воющим крылом.

Что будет – будет: но доколе силу,

Доколе жизнь дарует мне творец

И взор подъемлю к дневному светилу,

Да буду благости его певец!

Бессмертен боле самого поэта

Рукой поэта сорванный венец!

Была пустыня сумраком одета,

Саул дремал в кругу мужей своих;

А ненавистник истины и света,

Внимателен, и молчалив, и тих,

Как ястреб, плаватель страны воздушной,

С громовой тучи взор простер на них,

Простер и с высоты спустился душной;

Повел рукой, и призрак стад возник,

И следует за ним, ему послушный.

И человеческий приемлет лик,

Оделся в образ Сирина лукавый.

Явился старец в демоне – Доик,

Доик, жилец бессолнечной дубравы,

Суровый мсков Сауловых пастух,

Муж, для кого и скорбь, и смерть забавы:

Для гласа жалобы и нем, и глух,

Пролитье крови зверский Сирин любит,

В груди его бесчеловечный дух.

Исшлец из ада в рог пастуший трубит,

Равнину оглашает дикий гул...

Не пробуждайся! он тебя погубит:

Спи крепким сном, несчастливый Саул!

Но зов в седой степи завыл трикраты;

Саул чело подъемлет и вздохнул;

Воспрянул, хладным ужасом объятый:

«Кто ты? почто тревожишь сон царев?

Ответствуй, скрылись ли где сопостаты?

Ужели мало их карал мой гнев!»

– «Доика ли не познаешь, властитель? —

Вещал, на жертву скорбную воззрев,

Убийца душ, коварный искуситель. —

Опасны... нет! не чуждые враги,

Но некто, хлеба твоего делитель,

Сопровождающий твои шаги:

Его могущим превозносят всюду,

От рук его главу твою бреги!

И я ль его помазанье забуду?

Помазан втайне дерзостным жрецом,

Уже он обольстить успел Иуду,

Он уловил отеческий твой дом;

Колеблются Рахилины колена...

Мне молвить ли? с возвышенным челом

Восстанет вскоре явная измена, —

Или я не слыхал: «Не царь, нет, он

Исраиль спас от пагубы и плена».

Властитель, стадо соберу в загон;

Я пастырь: предлагать советы мне ли?

Безмолвье мне положенный закон».

Умолк. Саула члены цепенели,

Рука, дрожа, хваталась за кинжал,

Ланиты мрачным багрецом горели,

Огнем перуна грозный взор сверкал.

Но занялось мерцание рассвета —

Лукавый из очей его пропал.

Заутра глас веселого привета,

И струн бряцанье, и кимвалов звон;

Юдоль пред градом тканями одета,

Народ стекается со всех сторон:

В руках их веют ветви древ душистых,

Воителей встречает Гаваон.

На крыльях ветра, мощных и гласистых,

Летит безбрежный, благозвучный крик,

И с гор цветущих и долин лесистых

Дух песней громкий, радостный возник;

Под сению небес златых и ясных

Предстал очам Саула стройный лик;

На песнь еврейских дщерей сладкогласных

Властитель чад Иаковлих приник.

«Лес и горы, торжествуйте!

Смейтесь, долы и холмы!

Села и града, ликуйте!

Мощь Саула славим мы:

Мощь царя, владыки сила

Тысячи врагов сразила,

А рука Давида тьмы!» —

Так сонм воспел и жен и дев прекрасных,

Скакал и громко ударял в тимпан;

Им вторил звучный строй цевниц согласных,

Меж тем унылый, тягостный туман

Подернул взоры правнука Рахили;

Он в дом вступает, гневом обуян.

«Какою славой отрока почтили! —

Воскликнул, в думы скорби погружен. —

Мне тысячи, ему же тьмы дарили:

Он гордость всех исраильских знамен;

Недостает счастливцу только мало,

И был бы он на царство вознесен!»

Вдруг исступленье на царя напало,

В чертоге начал, дикий, прорицать,

Его наитье духа колебало;

Взываньям охраняющая рать

Вняла: рекли Давиду без медленья,

Давид спешит цельбу ему подать.

Но всуе глас святого вдохновенья

Воздвигся со златых, могущих струн:

Не ныне им уступит Дух Затменья!

Изгнанный из Саула много лун,

Скитался много лун в глухой пустыне,

Но прилетел быстрее, чем перун

И семерых привел с собою ныне;

Узрели: наметен и убран дом,

И в дом вступили в радостной гордыне.^[42]

Сидел страдалец с яростным челом,

Копье вращала гневная десница,

В нем добрый ангел спал глубоким сном.

Звучит псалтирь, небесная певица,

В тяжелой, полной страха тишине.

Но вдруг вскочил безумный кровопийца,

Вопил: «Давида поражу к стене!» —

И копие метнул в певца младого,

Но уклонился юноша к стране.

Повергся после покушенья злого

На ложе обессиленный злодей.

Был скорбен образ витязя святого,

Печален взор божественных очей:

Он сетовал о недуге царевом,

Он сетовал о немощи своей...

...Огонь издали темные домы.

Близ твердокаменных палат Саула

Воитель мчался под завесой тьмы.

Чья ж сладостная песнь тогда вздохнула

Нежнее, чем вздохнул бы соловей,

Чем под зефиром арфа бы шепнула?

Сокрыт наметом сумрачных ветвей,

Близ твердокаменных палат Саула

Давид остановил своих мужей.

«С девой, мучимой любовию,

С дщерью грозного царя,

С безутешною Меровию,

Померкай, темней, заря!

Я вняла из уст властителя:

«Соблюди мои слова:

Будешь даром победителя:

Свята мне твоя глава.

Тот получит дщерь любимую,

Кто Исраиль защитит,

Кто спасет страну родимую,

Кто злодея поразит!»

Я узрела победителя,

Я воспела в сонме дев

Гор отчизны избавителя;

Но возник в Сауле гнев.

Он мне молвил, негодующий:

«Дщерь, Давид нам изменил;

Ясен будь твой взор тоскующий,

Знай, жених твой Адриил».

С той поры тоска мятежная

День и ночь кипит во мне,

Борет скорбь меня безбрежная,

Я рыдаю в самом сне.

С безутешною Меровию,

С дщерью грозного царя,

С девой, мучимой любовию,

Померкай, темней, заря!»

Она умолкла и, подобно тени,

Подобно легким, предрассветным снам,

Толпе ночных, таинственных видений,

Сокрылася. Но кто ж иная там

Сошла с вершины сумрачной бойницы,

В раздумье ходит по седым стенам?

Подобно играм и лучам зарницы,

Лиющимся по тверди голубой,

Струя огня вослед ее десницы

Стремится по псалтири золотой;

Подъялся голос сладостной певицы,

Напитанный любовью и тоской:

«Мрачный, дикий, одинокий,

Мой властительный отец

Скорбью был гнетом жестокой;

Но младой и светлоокой

Вдруг предстал ему певец.

Был нежнее отрок юный

Нежных дев моей страны;

Грянул в радостные струны —

Сладкозвучные перуны

С каждой вспыхнули струны.

С ним на крылиях денницы

Божий ангел возлетел,

Духа тьмы с его десницы

Одождил огонь зарницы,

Звучный дождь блестящих стрел.

Голос мощный, вдохновенный

Исцелил владыку сил;

Но в груди моей смущенной,

Дивной песнью пораженной,

Страстный пламень воспалил.

Был лучом зари отрадной

Блеск пришельцовых очей;

Я пила душою жадной,

Будто мед росы прохладной,

Милый звук его речей.

В брань грядет Саул-властитель;

От врагов исшел боец,

Муж, бесстрашных устрашитель;

Но явился избавитель, —

Кто ж? Смиренный мой певец!

У родимого предела

Мы встречали ратный строй...

Снова я его узрела...

Как дрожала я и млела!

Что сбылось с моей душой!

Ах! и ныне в поле брани

С верной ратью он летит:

К небу я воздвигну длани;

Принесу в святыню дани:

Будь над ним господень щит!»

«Слова любви, слова моей Мельхолы! —

Давид воскликнул. – Я ль забуду вас?

Вас, сладкие и нежные глаголы,

Отныне буду слышать в вещий час,

Когда душа в объятьях усыпленья

Господних чад небесный ловит глас».

Но Асаил исполнен огорченья:

«Ужель, Давид, и ты познал любовь?

Друг, бойся, трепещи ее прельщенья,

Бороться с нею сердце уготовь:

Увы! любовь лукавый обольститель,

Любовь и мощных проливала кровь!»

– «Вверяюсь богу, – отвечал воитель, —

Устроит в благо он судьбу мою:

Не он ли был и есть мой защититель?

Ему свои все чувства предаю!

Господь меня на путь наставит правый:

Господню я десницу воспою!»

Давид потек на поле битв и славы.

Мельхола же в отеческом дому

Отстала от трудов и от забавы;

Стремится думою вослед ему.

Сомкнет ли очи? в пыл и гром сраженья

Летит на помощь к другу своему.

Забыты все девичьи наслажденья:

Не снится ей подруг веселый смех,

В мечтаньях замер гул их песнопенья,

Растаял призрак резвых их утех;

Но слышит вой и видит с содроганьем

Давидов окровавленный доспех.

Томится дева скорбным ожиданьем;

На каждый слух, на каждую молву

Склоняется со страхом и вниманьем.

«Спаситель боже! Я тебя зову:

Прими глагол молитв моих смиренных!

Хранитель, сохрани его главу!»

Из весей и градов иноплеменных

Меж тем за вестию приходит весть:

«Он ободрил евреев утесненных,

Он вновь влиял в ослабших гнев и месть».

И, наконец: «Ему под Аккароном

Судилось славой меч свой превознесть,

Врагов кровавым поразить уроном

И самому побить двухсот мужей;

Он землю чуждую наполнил стоном

И всю усеял грудами костей».

Гонцы из войска притекли в Гаваю

И подтверждают истину вестей.

«Мельхолу я с Давидом сопрягаю, —

Сказал Саул, – исполню мой обет:

Он зять мой! Да приидет! – я вещаю».

Давиду царский возвещен привет.

Летит обратно радостный воитель

Стяжать награду браней и побед...

Привел к невесте жениха властитель...

...Шипя, шумело пенное вино.

Казалось, все веселие делили;

Всех сердце радостью оживлено;

Но было сумрачно чело Саула,

И гневом и тоской помрачено:

В нем ненависть к Давиду не уснула,

Нет! к витязю всеобщая любовь

Сильнее в нем свирепый пламень вздула, —

На очи свисла яростная бровь,

Таятся замыслы в груди жестокой,

Бунтует в напряженных жилах кровь.

Вдруг шум возникнул в храмине высокой:

С главы до ног бронею покровен,

В чертог вступает витязь светлоокой,

Молвой о браке друга привлечен.

Притек герой из радостного стана,

От торжествующих, родных знамен;

Сияет тихий взор Ионафана,

Своих любезных к сердцу он прижал.

Но вопль «Увы!» сменяет клич «Осанна!»

За ним трепещущий гонец предстал.

«Саул, Анхусом рать твоя разбита,

Погибло много храбрых!» – он вещал.

Другой гонец: «В сетях Аскалонита

В глухую ночь пленен Аминадав,

Твой храбрый сын, Исраиля защита».

Был третий вестник бледен и кровав:

«Я зрел, – он рек, – сожженье Вефсамиса!»

Тогда с трапезы, ризы разодрав,

Воспрянул горестный потомок Киса,

И раздался в златом чертоге вой,

И все незапно с шумом поднялися...

...Давид приял евреев ополченье

Из Авенировых ослабших рук.

Сошлися вскоре, – страшное виденье!

Мечи сверкают, вопль, и крик, и стук,

Ярится над потоком Ксуров битва,

И стонет ненасытной смерти лук,

Но господом услышалась молитва

Покрытых пеплом божиих жрецов.

Враги погибли, началась ловитва

Гонимых грозным ангелом полков;

Притек Давид, увенчан славой новой.

И что ж? Ему готовят новый ков:

Терзаем жалом зависти суровой,

В Саула шепотом вливает яд

Сын Ниров, Авенир высокобровый, —

Злодею с смехом рукоплещет ад.

Смирися, ад! Над праведной главою

Щиты хранителей, господних чад.

И се однажды позднею порою

В слезах Давида встретила жена;

Ужасной вестью, вестью роковою

Ее душа, как язвой, сражена:

Саулом жизнь Давида мраку гроба,

Ножу губителей обречена.

«Не долго мы блаженствовали оба,

Не долго упояла нас любовь!

Беги, сокройся! Совершилась злоба:

Излить стремятся праведную кровь;

Готовит грозный царь тебе могилу...

Увы! Все мне поведала Меровь!

Не ты ль избил иноплеменных силу?

И ныне не услышится твой глас!

Ты предан в длань злодею Адриилу...

Беги, Давид! Спасайся! Близок час!

Когда же вознесешься над врагами,

Тогда да не помянешь в гневе нас!»

Давид безмолвный смутными очами,

Казалось, небо вопросить хотел,

Но черными, свинцовыми крылами

Все небо безотрадный мрак одел,

И лишь гроза из края в край летала,

Сверканьем огненных, крылатых стрел

Ночную бездну с треском освещала,

Рокоча, прерывала немоту,

Срывала тьму густого покрывала

И колебала дол и высоту.

Потухнет блеск кровавый и мгновенный —

Все снова погружалось в темноту.

«Супруг, на час со мною сопряженный,

Властитель, жизнь души моей, прости!

Прости: покинутой, уединенной,

Мельхоле без Давида не цвести!

Но да не узришься убийц очами:

Уже спешат по темному пути!»

Рекла, и вдруг сверкнули меж древами

Перуны блещущих средь ночи лат,

Смутилось ухо звучными шагами:

Идут убийцы; их мечи стучат!

Оставлен путь к потоку, путь опасный,

Но к граду дом злодеями объят.

В глухую тьму полуночи ненастной

Из черных уст высокого окна

Рукой дрожащей, в горести безгласной,

Любви, страданий, ужаса полна,

Того, кто самой жизни ей дороже,

Вниз свесила по поясу она.

И се из риз Давидовых на ложе

Она Давидов создала призрак;

Недужный, мнилось, на звериной коже

Простерт; кругом его печальный мрак;

Едва мерцает тусклая лампада,

Как бы унылый, гаснущий маяк, —

Далекий вождь, последняя отрада

В свирепом мраке, в роковой глуши

Для тонущей в немую бездну ада,

Боримой смертью, страждущей души!

Мельхола ждет: обманчив вид ложницы...

Но вдруг раздался шум в немой тиши! —

Уже вошли в преддверие убийцы.

Мельхола к ним навстречу потекла,

Претя, к устам прижала перст десницы

И так с подъятьем скорбного чела:

«Друзья и братья, тишину храните,

Давид недугом одержим! – рекла. —

Цареву волю мне вы возвестите,

Ее заутра мужу возвещу».

Саул же повелел: «Ее щадите,

Предайте мужа не при ней мечу;

Я в сердце положил сгубить злодея,

Но окровавить дома не хочу».

Вступает Адриил, недоумея,

В Давидов тьмой одеянный чертог

И зрит больного сына Иессея;

Сразил убийцу слепотою бог:

Он, мрачным взором храмину измеря,

Рукой одра коснуться не возмог;

Идет, очам обманутым поверя,

И, что видал, Саулу возвестил.

Но тот с неистовством лесного зверя:

«Сюда его несите! – возопил. —

Нет! не избегнет он моей десницы».

И вновь спешит к Давиду Адриил,

Но страх и гнев исполнил грудь убийцы,

Когда, весь изумленьем обуян,

При блеске возникающей денницы

Святой познал Мельхолы он обман.

Из уст его уведал без медленья

Побег Давида трепетный тиран.

Давид же... обрету ли выраженья

Для чувств, с какими шумный Гаваон,

Любовь и славу, блеск и наслажденья,

Минувшие, как быстрый, смутный сон,

Все, что ему грядущее сулило,

Чего надеялся, – покинул он?

Все, что ему когда-то было мило,

С чем разлучил его прощальный час,

В нем вдруг воспоминанье воскресило:

Ему отраден был свирепый глас,

Отрадны бури грозные глаголы.

«Иду, – воскликнул, – покидаю вас,

Вас, Веньяминовы холмы и долы!

Простите, рощи, шумные древа,

Тенистый вертоград моей Мельхолы!

Мельхола, скорбная моя вдова!

Вчера вливал в твой слух отзыв болтливый,

Давида песнь, любви моей слова;

А ныне я изгнанник несчастливый!

Далеко от очей друзей моих

Увижу чуждые луга и нивы,

Скитаться буду средь степей глухих»,

Умолк; древа перуном озарило,

Ударом вихря всколебало их.

И что в душе его происходило,

Когда с холма озрелся он назад,

Когда ночное, бледное светило

Ему в последний раз явило град,

Где и восторг изведал и страданья,

Град, где обрел эдем и вместе ад!

Суров и горек черствый хлеб изгнанья;

Наводит скорбь чужой страны река,

Душа рыдает от ее журчанья,

И брег уныл, и влага не сладка;

В изгнаннике безмолвном и печальном

Туземцу непостижная тоска.

Он там оставил сердце, в крае дальнем,

Там для него все живо, все цветет;

А здесь – не все ли в крове погребальном,

Не все ли вянет здесь, не все ли мрет?

Суров и горек черствый хлеб изгнанья,

Изгнанник иго тяжкое несет!

Не так ли я?.. но прочь воспоминанья!

Почто невозвратимого искать?

Или мне не осталися мечтанья?

Вновь воздухом живым могу дышать,

Вновь отдана моим очам Природа,

Вновь солнце может на меня сиять!

На землю вновь с лазоревого свода

Сошла, очарования полна,

Вселенной роскошь, юношество года —

Могущая, прекрасная весна:

Воскреснул мир, любовь свою встречая;

Душа моя, еще раз молодая,

Как будто чем былым упоена,

И, в миг один все раны забывая,

В объятья к ней бросается она!

Красна, велика божия вселенна...

Увы! единый я несовершен:

Под тяжким я ярмом земного плена;

Расторгну ли когда поносный плен?

Я рвуся из оков страстей и тлена,

Но мною властвуют и прах и тлен;

Что человек? слиянье тьмы и света,

Высоких мыслей и преступных дел:

Любовью к благу грудь моя согрета,

И грех и заблужденья мой удел;

Проходят дни мои, проходят лета,

Мой влас под зноем бедствий поседел...

И что же? тот же я! тружуся годы —

И разрушает день мои труды;

Дыханье быстрой, ярой непогоды

Срывает с древа все мои плоды,

И рвут оплот неистовые воды,

И гаснет свет спасительной звезды!

Души моей, волнуемой и страстной,

Подобье – бледный житель тьмы глухой,

Вовеки безутешный и злосчастный,

Катящий камень на утес крутой:

Не победит Сизиф судьбы всевластной;

Верх близок – ялся за него рукой, —

Вдруг камень вниз из-под руки рокочет,

Сизиф глядит изнеможенный вслед,

Паденью бездна вторит, ад хохочет;

Но он, – он выше и трудов, и бед;

Нет, он покинуть подвига не хочет.

«Сорву же, – говорит, – венец побед!» —

Да будет мне в пример и подкрепленье!

Как он, стократы обновлю борьбу:

Я пал, – но ненавистно мне паденье!

К тебе подъемлю, господи, мольбу:

Будь ты моя защита и спасенье;

Благий, приникни к твоему рабу!

О боже! велики твои даянья:

Ты в душу мне влиял священный жар,

Ты удостоил твоего избранья

Мой немощный и нецветущий дар,

Да возвещу руки твоей деянья,

Смиренные тобой раздор и свар,

По бедствии евреев благоденство

И твой святый и непостижный суд.

Но мне ль стяжать и славу и блаженство,

Когда нечистый буду я сосуд?

Сердец нечистых чуждо совершенство...

Погибнет мой противный богу труд!

Спаситель мой, прими мои моленья:

Что без тебя я? преклонись ко мне!

Утишь, смири души моей волненья!

Речешь – и вмиг уляжутся оне:

Изыду из купели возрожденья,

Оставлю скорбь и грех на темном дне

И в слух веков воздвигну песпопенья.

VII

КНИГА «ПРОРОКОВ»

...Померкло солнце; в землю положен

Пророк великий, древний сын Эльканы;

Усталый мир в дремоту погружен;

Кругом холма расстлалися туманы;

Но некто, на холме уединен,

Сидит и взор вперяет в мрак пространный.

И се Саулов сын Ионафан, —

Он отгонял злодеев алчных стаю,

Он грани охранял еврейских стран, —

Обратно с ратью мимо тек в Гаваю

И стал, и молвил: «Здесь раскину стан».

И к древнему подходит гаю.

Событий горестных не знает он,

Не знает друга бедственной судьбины;

Спешит обнять Давида в Гаваон;

И видит мужа, полного кручины,

На гробовом холме и слышит стон,

И, быстрый, отделился от дружины.

Ионафан Кто ты, рыдающий над гробом сим?

Вещай: кого прияла здесь могила?

Давид Кто я? – Еврей, и скорбен и гоним,

И здесь земля сокрыла Самуила.

Знакомый глас; но нет, ушам своим

Не верит витязь; весть его сразила.

«Итак, – он возопил, – почил пророк,

Муж, горем и летами утружденный!

Был дому моего отца жесток

Его глагол, ужасный и священный,

Но мир ему! Не может же поток

Не воскипеть, водами пресыщенный;

Освободите пламень от оков,

Ему ли не пожрать сухого древа?

Достигнув пышных зрелости годов,

Ужель любви не пожелает дева?

Не может умолчать господних слов

Избранный господом вещатель гнева.

Почту твой прах, пророк, евреев честь!

Благословлю твое воспоминанье:

Чужда души моей вражда и месть.

Мир! Ты исполнил грозное призванье;

И будет имя Самуила цвесть

И в даль веков прострет благоуханье».

Но юноша лицо разоблачил

И пал к ногам испуганного брата.

«Давид я! – он рыдая возгласил. —

И смерть сия мне горькая утрата:

Покров, хранитель мой был Самуил;

Отныне тьмой моя вся жизнь объята.

И в чем я винен пред твоим отцом?

Моей души он ищет». – «Царь жестокий!

Я о тебе скорблю, скорблю о нем! —

Так рек Ионафан голубоокий. —

Но ныне же к нему, к отцу, идем:

Суров, но благ Саул к тебе высокий.

Идем: велик ли подвиг или мал,

Не я ль участник всех его советов?

И я сего бы умысла не знал?

Так страшен плод наушничьих наветов!»

Но тот цареву сыну отвечал:

«Князь, благодать средь всех твоих клевретов

Обрел пред взорами твоими я;

И знает царь и сам в себе глаголит:

«Будь тайною для сына мысль моя;

Узнав, Ионафан меня умолит».

Но жив господь, жива душа твоя:

Идти меня мой брат да не неволит!

До смерти возросла ко мне вражда,

Исполнился до смерти гнев Саула».

Умолк Давид. Ионафан тогда

(Под тяжким гнетом грудь его вздохнула)

Вещал: «Твой брат я, друг везде, всегда.

О! Дабы так меня беда минула,

Как буду от беды тебя хранить!

Готов я сердца твоего желанье,

Готов твое веленье сотворить, —

Ужель в земле твое все упованье?

Ужели он лишь мог тебя любить?

Нет, с мертвым сим вступлю я в состязанье!»

И был Давидов витязю ответ:

«Пусть не мала моих страданий мера:

Но я тобой воздвигнут и согрет.

Любви твоей подобной нет примера:

Не ты ль в господень ввел меня завет?

К тебе моя не оскудеет вера.

И вот о чем молю: царю рекут,

Что я с тобой, и будет ждать властитель,

И в новолунье всех нас созовут

На трапезу в Саулову обитель.

Все придут, пусть один не буду тут,

Но скроюсь в поле; узрит повелитель,

Вопросит: «Где Давид?» – ты ж отвечай:

«В Эфрафе ныне пир и приношенье;

В Эфрафу мной отпущен», – и внимай,

Саул во благо ль примет извещенье?

Или, как чаша, полная чрез край,

Прольет незапно ярость и хуленье?

Усмотришь, он ли злобою объят?

Или ж я в ложный страх вдался, поспешен?

Но, если я, властитель мой и брат,

Но если раб твой пред тобою грешен,

Пусть здесь паду, рукой твоей пожат;

Здесь буду в смерти смертию утешен!»

– «Господь свидетель, – говорит герой, —

Заутра испытаю властелина:

Услышишь все и сохранишься мной;

Твоя, я знаю, высока судьбина;

Как был с Саулом, ныне бог с тобой,

И заступил Иуда Веньямина...

...И се тебе я знаменье даю:

По нем узнаешь помыслы Саула

И от крамол спасешь главу свою;

Мне знаменье любовь к тебе вдохнула:

Тебя во рву за градом утаю;

По ястве ж три стрелы возьму из тула,

Изыду, напрягу трикраты лук,

Пущу их, отрока пошлю за ними;

Когда услышишь их свистящий звук,

Сопровождаемый словами сими:

«Здесь стрелы, здесь!» – бог вместо всех порук:

Останься в граде с братьями своими.

Когда же возглашу: «Там стрелы, там!» —

Тогда тебя всевышний отсылает,

Тогда страшись предстать твоим врагам».

Умолк и друга к персям прижимает,

И волю дал исхлынувшим слезам,

Ему Давид слезами ж отвечает.

Потом рука в руке с холма сошли

И, грустные, приближились к дружине.

Безмолвье было на лице земли,

Был мрак безгласный в дремлющей долине;

Но звезды неизменные текли

В небесной, необъемлемой пучине...

...Несется бурею к мете незримой

В начале поприща могущий конь,

Дым из ноздрей, из-под копыт огонь,

И путь, ногами звонкими разимый,

Стонает, и бодцем его не тронь;

И все гласят: «Он вихрь неукротимый!»

Но срок его крылатой силы мал;

На полдороге пылкий конь устал.

Как он, или же как пловец отважный,

Что, прянув в лоно шумных вод морских,

Вперед стремится по равнине влажной

И зыби делит взмахом рук своих,

И брег уже приветствует очами,

Но, утомленный, поглощен волнами, —

Так начал свой тяжелый подвиг я,

Надежды полн, исполнен дерзновенья;

И вот, в средине моего теченья

Больная устает душа моя,

И оскудел источник вдохновенья!

Ты ль от меня, светило всех светил,

Лицо свое, мой боже! отвратил?

Когда впервые мне в стенах темницы

Давид, любимец господа, предстал

И голос пробудил моей цевницы, —

Сколь много с той поры я испытал!

Чудесным блеском неземной денницы

В тот час померкший дух мой просиял. ..

Забыть могу ль блаженное мгновенье?

Восторженный с одра воспрянул я

И скорбь, и страх забыл, и заточенье,

И жадно обняла душа моя

Блеснувшее пред нею вдруг виденье!

Давно, казалось, глас свой притая,

В груди моей святые звуки спали;

Проснулися, наполнили уста

И с сердца свеяли туман печали:

Воскреснули умершие лета,

Из гроба чада древних дней восстали,

Оделась в тело легкая мечта.

Твоя разлука с другом, сын Саула!

Сверкнула первая моим очам:

Не как пустой призрак она мелькнула;

Нет: мнилось, вас обоих вижу сам,

И ваша речь устам моим шепнула,

И сострадал я страждущим друзьям!

Трикраты с той поры лицо земное

И блекло и цвело; судилось мне

Петь ныне их прощание святое!

Обрел ли я в душевной глубине

Жар прежний, умиление былое

И дал ли жизнь ослабнувшей струне?

И се вступает в первый день луны

Ионафан в отцовскую обитель.

К трапезе приступил Саул властитель

И с ним князья и храбрые сыны.

Спустился грозный, мрачный повелитель,

Безмолвный, на престол свой близ стены;

Махмасского героя упреждая,

Воссел при властелине Авенир.

Невесела трапеза их немая,

Но каждый гость средь многолюдства сир.

Вещает царь, притекших озирая:

«Не прибыл Иессея сын на пир».

Смолчал в то время: «Ради очищенья,^[43]

Быть может, ныне не притек, – шепнул, —

Заутра жду его!» – и пламень мщенья

В очах царя свирепого сверкнул.

Сошлись заутра, – полный нетерпенья,

Давида ищет взорами Саул:

Что ж? Место праздно! С гнева цепенея,

Но сердце обуздав, он сыну рек:

«С тобою зрели сына Иессея;

Почто же на трапезу не притек?»

От оных слов, как от дыханья змея,

Ланит царева сына цвет поблек.

«В Эфрафе ныне пир и приношенье, —

Вещал он, оживив остаток сил, —

И предо мной Давид поверг моленье,

И я его в Эфрафу отпустил».

– «Не сын ты мой, ты блудницы рожденье! —

Так яростный властитель возопил. —

Ему сообщник ты – ужель не знаю?

Не обмануть очей Саула вам;

Да ведаешь, и я тебе вещаю:

Ты мне, и матери своей ты срам!

Не верю: не покинул он Гаваю,

Но в день сей мертв падет к твоим стопам!

Доколе будет жив Давид, дотоле

Не думай, что допущен будешь ты

Воссесть спокойно на моем престоле,

И ты ж, мой сын, в оковах слепоты,

Безумец, о его печешься доле?!

Нет! Не достигнет же своей меты!

Он ныне раб могилы безнадежной,

Теперь же да велишь его привлечь!

Настал конец злодею неизбежный;

Днесь умертвит предателя мой меч!»

– «За что умрет? – так, горестный и нежный,

Ионафан прервал отцову речь. —

Что сотворил?» Но, над собой без власти,

Копье метнул неистовый в него;

Вскочил Ионафан, избег напасти,

Но во второй день месяца сего

Не ел, не пил и сетовал о части,

О скорбной части друга своего.

И ждет Давид, за градом утаенный.

Находит вечер, стал гореть закат;

Ионафан, печалью утесненный,

Безмолвный, с отроком исшел из врат,

Звенящим луком, тулом воруженный.

Он лук напряг и упразднил трикрат.

И отрок за стрелами устремился.

«Там стрелы», – князь вослед ему воззвал.

Когда ж подъял их – чтобы возвратился

В Гаваю, властелин рабу вещал,

И се с оружьем отрок удалился.

Исшел Давид и ниц пред князем пал,

Ионафан простер к нему объятья

И возрыдал, и, другу повторя

Любви обеты, верности заклятья,

Изгнанника лобзает сын царя.

Скорбели долго и расстались братья,

И тьмой пожралась бледная заря.

VIII

КНИГА «ПРИШЕЛЬСТВИЯ»

Суровый, но и нежный воспитатель,

Отец всевышний, милосердый бог,

Души хранитель, сердца испытатель,

Очей светило, вождь ослабших ног —

Нет, он не гневный мститель, не каратель,

Он благ и нам во благо, если строг.

Властитель! и печаль твое даянье;

Надежды полн, вверяюся судьбе:

Хвала тебе! Ты мне послал страданье,

Да вновь меня усыновишь себе;

Меня воспомнишь, – я твое созданье,

И мне ли днесь отчаяться в тебе?

Как часто я тонул в бездонном море,

Не обретал спасения нигде;

Звезды искал в померкнувшем обзоре;

Но мрак глубокий распростерт везде;

Ты ж зрел меня и рек: «Исчезни, горе!»

И: «Воссияй!» – велел моей звезде.

И ныне так, я твердо уповаю!

И ныне я из бездны бед и зол

К тебе, благому, не вотще взываю;

Ты преклоняешь слух на мой глагол,

Ты скорбью душу приближаешь к раю;

Рассадник неба слез и скорби дол,

О близкий! внял ты моему стенанью:

Едва вздохнул я, трепетен, уныл, —

И ты уже благотворящей дланью

И сенью миротворных, дивных крыл

Покрыл меня и воспятйл терзанью, —

И зной моих тяжелых дум остыл.

Проходят дни: Саул Давида ищет,

За ним из града в град, из веси в весь,

Как гладный волк за быстрой ланью, рыщет.

«Нет, не спасусь, когда пребуду здесь:

За мною смерть, как вихрь пустынный, свищет;

В страну чужую удалюся днесь!» —

Так наконец изгнанник утомленный

В своем промолвил сердце и потек

В край, солнцем неродимым освещенный,

Росимый влагой неродимых рек,

В ту землю, где Аминадав плененный

Отчизну, мнилось, позабыл навек.

У ног Далиды юный сын Саула

Не помнит бога праотцев своих;

Средь игр и нег душа его заснула,

И, жизни уподобясь стран чужих,

Вся жизнь героя в роскоши тонула,

И сердца глас в груди его затих.

Пришельцам всем Анхусов дом высокой

Незагражденный, радостный приют:

Из всех земель, из близкой, из далекой,

К нему послы и странники текут;

Верблюды, кони кроют путь широкий,

С утра до ночи гости в Геф идут.

Когда же песнопевец вдохновенный

Приступит, лиры властелин, к вратам,

Покинет царь престол свой возвышенный,

Восстав, спешит к нему навстречу сам:

«Благословен приход твой, муж священный!

Мы жаждем внять твоим златым устам...»

Так говорит и собственной рукою

Ковры и ризы стелет для певца

И нудит утомленного к покою;

И се главу и ноги пришлеца

Омоет дева светлою водою,

Младая дщерь носителя венца.

И гостем был Анхуса честь Эллады,

Седой Гомер, божественный певец,

Который проходил вселенной грады;

Но не обрел пристанища слепец,

От рока в жизни не обрел пощады

Грядущих бардов дивный образец.

Был пир в дому Анхуса, и внимали

Медоточивым старцевым устам;

И пел он, как Патрокл и Гектор пали

И как, склонясь к Ахилловым ногам

И в беспредельной возрыдав печали,

Молил о теле Гектора Приам.

Он пел, – и не было очей бесслезных:

Влиялась жалость в перси нежных жен,

Объяла горесть души дев любезных,

Тоскою пылкий юноша пленен,

И воздохнула грудь мужей железных,

И хладный старец скорбью поражен.

И все еще ловили глас небесный.

Но звук замолкнул ионийских струн,

Иной раздался сладостный, чудесный,

И некто входит, и могущ, и юн;

Одеян в рубище пришлец безвестный,

Но в повелительных очах – перун.

«Воссядь! Кто ты, не вопрошаю, странник, —

Ему Анхус вещает, – гостем будь.

Дагон свидетель, может здесь изгнанник,

Здесь жертва рока может отдохнуть;

Анхус богов странноприимных данник:

В приют надежный ввел тебя твой путь.

Тебя златые струны возвестили

Любимцем неба, радостным певцом;

Но не желаю тягостных усилий:

Ты истощен и зноем и трудом,

И глад и жажда сил тебя лишили;

Благоуханным укрепись вином.

Когда ж от яств, прохлады и покоя

В воскресшем сердце дух твой оживет,

Тогда, на бурный лад псалтирь настроя

Или ж устами проливая мед,

Прославь, сын песней, чад мечей и боя,

Прославь их грозный над землей полет;