Текст книги "Поэмы. Драмы"

Автор книги: Вильгельм Кюхельбекер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

И – к Пете. Бледность моего лица

Петрушу поразила: «Да что с вами? —

Сказал он мне и на меня глазами

Взглянул, в которых не было следа,

Что помнит нашу ссору. – Мне беда,

Когда увижу в ком-нибудь кручину!

Егорушка, нельзя ль узнать причину

Печали вашей? Не больны ли вы?»

– «Нет, Петя! Только от своей совы,

От филина лихого, Чудодея,

Мне голубка не спрятать... – так, робея,

Промолвил я. – Возьми его себе:

Уж лучше друга уступлю тебе,

Чем...» – досказать хотел я; сил не стало.

Обрадовался Петенька немало

И мне полтину отсчитал тотчас.

Напрасно останавливать мне вас

На том, что ощущал я при разлуке

С любимцем; верьте, даже и о муке

Голодного желудка я совсем

Было забыл. – «На, Петя! только с тем,

Чтоб ты любил его, берег и холил!

Да чтоб и мне хоть изредка позволил

Кормить его!» – шепнул я наконец.

«Пожалуй! – да не бойтесь: молодец

Сыт будет и у нас». «Так, так! сытее,

Чем у меня!» – я думал, и скорее

Отворотился, чтоб тоски моей

Не видел мальчик: слезы из очей

Уж брызнули. Но, голодом томимый,

Я вновь услышал вопль неумолимый,

Который стоны скорби заглушил:

Я со двора за хлебом поспешил,

И вот купил на всю полтину хлеба

И возвращался. Блеск и ясность неба,

Рабочих песни, над Фонтанкой шум

И крик веселый бремя мрачных дум

С души моей снимали; на ходу я

И голод утолил. Грустя, тоскуя,

Но мене, медленно я шел домой:

Все радостно светлело надо мной,

Кругом меня все двигалось, все жило,

Все было счастливо. Я о перило

Оперся, стал и в зеркало воды

Глядеться начал. «Горя и нужды

Мне долго ль жертвой быть?» – я мыслил; что же?

Вдруг хлеб мой бух в Фонтанку! «Боже! боже!» —

Я вскрикнул и – за ним! Схватить ли мне

Хотелось или... Как о страшном сне,

Так чуть мне помнится о том мгновеньи;

Но предо мною и в глухом забвеньи

Какие-то ужасные мечты

Мелькали, будто в бездне темноты,

В ненастной ночи частые перуны;

И, мне сдавалось, лопнули все струны

Растерзанного сердца моего...

Потом уж я не взвидел ничего.

«Что? жив ли?» – вдруг в ушах моих раздалось,

И – холодно мне стало: возвращалось

Мое дыханье; я открыл глаза...

Сперва (и смутно) только небеса

Увидел, узнавал я над собою;

Но вот заметил, что народ толпою

Стоит кругом, что где-то я лежу

На камнях. Поднимаюсь и гляжу,

Но все еще каким-то плеском шумным

Я оглушен и с взором полоумным

Без мыслей спрашиваю: «Где я?» – «Где?

На набережной ты, а был в воде», —

Так голос тот, который и сначала

Мне слышался. Смотрю – и генерала

Какого-то я вижу: весь седой,

Однако бодрый, с Аннинской звездой,

С Георгием, старик передо мной,

Исполненный участья и заботы,

Стоял и напоследок молвил: «Кто ты?» —

«Егор Е....вич». – «Ты Е....вич? нет?

Неужто!» – «Точно так» – был мой ответ.

«Сын Льва Егорыча?» – «Его». И, бледный,

Он отошел со мною. «Мальчик бедный!

Не бойся, говори! с отцом твоим

Служил я; правда, мы расстались с ним

Давненько, братец, да во время службы

Друзьями были; не забыл я дружбы,

Услуг, прямого нрава старика!»

Рассказывать я начал; он слегка

Покачивал в раздумьи головою

И пожимал плечами, а порою

И взглядывал на небо. Кончил я;

Он молвил мне: «Егор, судьба твоя

Должна перемениться; свел с тобою

Меня недаром бог: тебя пристрою,

Определю тебя. Мне недосуг,

Но по тебя сегодня же, мой друг,

Заеду я, а между тем покушай.

(И втер мне в руку деньги.) Да послушай,

Благодари небесного отца:

От грешного, ужасного конца,

От гибели господь тебя избавил.

Прощай! – садясь на дрожки, он прибавил, —

И жди меня».

Саша Ну, слава богу, – ты,

Я думаю, теперь из темноты

На свет же выдешь, и, признаться, – время.

Меня давил рассказ твой, словно бремя:

Бедняжка, сколько ж ты перетерпел!

Егор Львович Довольно; но страдания удел

Не всех ли здесь в подлунной?

Саша Мене, боле,

По мере нужд и сил, а вышней воле

Угодно так из века, чтобы мы

Все пили чашу горя. После тьмы

И солнце кажется на небе краше,

И только после скорби сердце наше

Всю благость бога чувствует вполне.

Егор Львович Немного досказать осталось мне.

Приехал вечером мой избавитель

И взял меня. Он, счастливый родитель

Детей прекрасных, счастливый супруг,

Меня, одев получше, ввел в их круг.

«Вот братец вам», – промолвил он, и братья

С младенческою радостью в объятья

Пришельца приняли; его жена

Мне стала матерью: добра, нежна,

Заботлива, меня ни в чем она

От собственных детей не отличала.

Вот так-то жил я в доме генерала,

Пока меня не отдал в корпус он.

Но до того еще однажды стон

И слезы мне послало провиденье:

Мы скоро получили извещенье,

Что матушка скончалась, и по ней

Я долго плакал.

Аптекарша А ваш Чудодей?

Егор Львович Про Чудодея ничего не знаю,

Да виделся же с ним, так <–>.

Второй отец мой, добрый генерал:

Был именинник я, и он позвал

Меня в свой кабинет; иду – и что же?

Там ждал меня подарок – боже! боже!

Мои часы, часы, по коим я

Тужил и в счастьи! – вот они, друзья.

Он снял часы; рассматривать их стали,

И кончил про минувшие печали

Наш юный витязь длинный свой рассказ.

Совсем ли потеряю я из глаз

Егора Львовича? Еще ли раз

С ним встретимся? – А ныне надо мною

Мечты иные резвою толпою

Поют и вьются: к ним склоняю слух...

Над древней Русью носится мой дух...

Не улетай же, легкий рой видений,

Народ воздушный, племя вдохновений!

Пусть в тело вас оденет звучный стих,

Раздался гром над морем нив сухих;

Так! собирается гроза в лазури...

Но не расторгло бы дыханье бури

Напитанных обильем облаков!

Но не развеяло бы вещих снов

Дыханье жизни хладной и суровой!

О! если бы желанною обновой

Обрадовал меня и оживил

Мой верный пестун, ангел Исфраил!

   1833-1834

ЮРИЙ И КСЕНИЯ

(Поэма в шести песнях)

ПОСВЯЩЕНИЕ

«Не Ахиллесов гнев и не паденье Трои,

Нет, Душеньку пою!» – так добрый Ипполит

Когда-то говорил, и баловню харит,

Сложив косматый шлем, повесив меч и щит,

Внимали русские герои;

Гордились деды им, он дорог был отцам;

И много дней прошло, – а дорог он и нам.

Поэт беспечный был храним Екатериной:

Писала в оный век законы племенам

Великая жена рукой единой;

Другую же к певцам

С приветом, с лаской простирала,

Их берегла, любила, утешала

И улыбалась их стихам.

Он, не искав, нашел любовь, покров, защиту...

Себя не уподоблю Ипполиту;

Все сходство: как и он, я не войну пою.

Вам песнь смиренную, вам, други, отдаю:

Но будет ли певца счастливее творенье?

Ах! донесет ли к вам простую быль мою

Попутных ветров дуновенье?

На вас взглянуть бы, на семью

Со мною связанных не только кровью,

Но верной, но в бедах испытанной любовью!

О! пусть бы брату вы предстали не во сне!

Пусть и она рассказ о русской старине

Пришла бы слушать! – Ей, моей родимой,

Рукой судьбы непостижимой

Страданий чаша полная дана.

Стихов, быть может, светлая волна

С ее души тоску снесла бы на мгновенье,

Дала бы боли сердца облегченье,

И нам казалось бы: еще все те же дни,

Когда и мы не ведали печали,

Когда в прекрасном Закупе они

Для нас без бури протекали.

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Над бором громоздятся тучи,

Завыл под ними бор дремучий;

С дерев срывая хрупкий лист,

Подъемлет ветер рев и свист.

Печальны вопли бури хладной;

Глухая ночь; звезды отрадной

Нет в тверди; бледная луна

Ненастной мглой поглощена;

Шумят потоки дождевые

И шепчут что-то, как живые,

И под шатром седых небес

Сквозь сон им отвечает лес.

Шагает в темноте глубокой

По стежке путник одинокий:

Скользка та стежка, словно лед,

Здесь пни, тут кочки; но вперед

Все дале, дале в бор безбрежный

Он продолжает путь прилежный,

Не устает и смотрит – глядь!

Что там сверкнуло и опять

Погасло? – Глаже и ровнее

Тропинка; странник стал бодрее,

Идет проворней. Снова свет!

Огонь ли то болотный? Нет,

Не так блестит огонь болотный.

Тут жило: пес же приворотный

Залаял... Вот и ветхий кров...

И вышел изо тьмы дубов

И стукнул путник в дверь избушки;

И чу! не голос ли старушки,

Не песнь ли бабушки лесной?

А та старушка под луной

Все знает, все, что есть и было;

И ветр завоет ли уныло,

Гром зарокочет ли – она,

Призывом их пробуждена,

Встает и ловит их вещанья

И слышит из их уст деянья,

Событья нерожденных лет,

И принуждает дать ответ

Волшебной силой слов чудесных

Духов земных и поднебесных.

Стоит пришелец у дверей;

Она поет, он внемлет ей:

«Светлый месяц не блещет,

В тучах, батюшка, спит;

Крупный дождичек хлещет,

Непогодка гудит;

Сыр-бор гнется и воет...

Сердце вещее ноет:

С вещим ведут разговор

Ветер и дождик и бор.

Сыр-бор, мати дуброва!

Что ты, мати, шумишь?

Ох! шумишь и три слова,

Три словечка твердишь:

«Быть, – твердишь ты, – разлуке,

Быть кручине и муке!»

Что же сулишь под конец?

Слушаю – слышу: «Венец!»

Дождик, дождичек крупный!

Что ты, сударь, стучишь?

Стук и стук, неотступный!

Три словечка твердишь:

«Быть, – твердишь ты, – веселью,

А с веселья да и в келью!»

Что же, скажи, под конец?

Слушаю – слышу: «Чернец!»

Ветер буйный и шумный!

Что, родимый, кричишь?

Рвешься, будто безумный,

Три словечка твердишь:

Слово первое: «Пойте!»

А другое: «Заройте!»

Третье-то слово, отец?

Слушаю – слышу: «Мертвец!»»

И песню кончила старушка,

И отворилася избушка,

И статный молодец вошел.

Там чудно: посреди котел,

В нем пенится, кипит и бродит;

А черный кот, мурлыча, ходит

Кругом кипящего котла,

А на коте, как снег бела,

Воркуя, крыльями махая,

Голубка едет молодая.

Оттуда ж, где бы быть должны,

Лампадкою освещены,

Угодников господних лики,

Несутся хохот, визг и крики,

И, длинным саваном покрыт,

Высокий остов тут стоит,

И что ж? под лад коту и птице,

Смеясь, играет на скрыпице.

Огромный сыч в другом углу;

Темно и душно, да сквозь мглу

Глаза сыча горят, как плошки:

Он под мяукание кошки,

Под скрып и свист, под шум и вой

Кивает толстой головой,

Дрожит и хлопает глазами.

Старуха с бородой, с усами;

Простоголова и боса,

Она седые волоса

По самый пояс распустила:

Их тайная взвевает сила;

Хрустит бесперерывный треск

И пробегает белый блеск

По вылитой вкруг желтой шеи

Реке волос живых, как змеи.

Пришлец – удалый славянин:

Ему не страшен злой мордвин,

Ни берендей, наездник хищный,

Ни тот разбойник безжилищный,

Тот не монашеский клобук,

Который любит гром и стук

Ковшов и копий, а за плату

Всем служит – и врагу и брату;

Пришлец к любому сопостату

Готов лететь на смертный спор, —

Но тут смельчак, как бросил взор,

Чуть не прыгнул назад на двор.

А кто он? – Доблестный воитель,

Любимец князя. Повелитель

Приволжской Руси, Ярослав,

Его, средь сверстников избрав,

Осыпал и сребром и златом

И не слугой зовет, а братом.

Чего ж он ищет здесь? чего

Недостает душе его?

Гремела брань над волжским брегом:

Кровавым, мстительным набегом

Был утесняем Ярослав;

Родство забвению предав,

Пошли под Тверь из Новаграда

Свободы дерзостные чада;

Подъемля пламенник и меч,

Нахлынули, грозили сжечь

Соседа юную столицу.

Князь Ярослав простер десницу,

Извлек сверкающий булат

И у Тверских дрожащих врат

Их встретил с верною дружиной.

И разразилось над равниной:

Лилася долго кровь славян,

Вился над ними жадный вран,

И клект орла был слышен дикий,

И звал он птиц на пир великий.

Уже приволховская рать

Полки тверитян стала гнать;

Да князь сказал: «Костьми здесь лягу,

А им не уступлю ни шагу», —

И стал. Разливом грозных сил

Посадник князя окружил:

Князь пал бы; вдруг увидел Юрий,

Собрал друзей, напором бури

Нагрянул, смял толпу врагов

И государя спас. – С холмов

Крутых, прибрежных оглянулись

Бежавшие и обернулись

И снова ринулися в бой.

Тогда шатнулся полк псковской,

Смешалась вольница лихая,

Онежцы дрогли; горсть чужая,

Варяжская, еще стоит;

Но свист: стрела! их вождь убит,

И – ко щиту примкнула щит,

Назад не обратила тыла,

А с поля горстка отступила.

Своих злодеев разогнав,

Пал на колена Ярослав

И господа вознес хвалою,

Поднялся и вещал герою:

«Спасеньем божией судьбе

Я, Друг, обязан – и тебе.

И ныне, – нет! не воздаянье, —

Но чтоб о том воспоминанье

В твое потомство перешло,

Я Едимоново село

Тебе в наследие дарую».

И здесь-то, где Тверцу живую

В объятья Волга приняла,

Краса и честь всего села,

Как ландыш, Ксения цвела.

Отец ее старик был честный,

Да темный; в стороне окрестной

Был славен дочерью своей

Простой церковник Елисей,

И – только. В хижине убогой

С заботой нежною, но строгой

Он милое дитя свое

Взрастил, в<з>лелеял – для нее

Дышал и жил. – Он не порочил

Богатых, знатных, только прочил

Ее за ровню жениха,

И пуще всякого греха

Старик разумный и смиренный

Боялся спеси ослепленной.

А дочь? – Она, моя душа,

Добра, невинна, хороша,

Да дело девичье: с уборов

Не отвратит, наморщась, взоров,

И любо ей в кругу подруг

Завесть беседу про жемчуг,

Про шелк, про ткани дорогие,

В каких красотки городские

В храмовый праздник и в Семик

В село приходят, чтобы лик

Почтить угодника святого

Или с пригорка лугового

Взглянуть на сельский хоровод.

Их, чванных, сравнивал народ

С малюткой дяди Елисея

И, барышень хулить не смея,

Все ж находил, что и при них

Она не посрамит своих,

Что ей казаться в люди можно;

А молодежь неосторожно

Подчас и прямо молвит: «Нет!

Цветет она, как маков цвет...

Те, правда, чопорны, жеманны,

Дородны, белы и румяны,

Да что в них?» – Боле всех хвалил

Малютку молодой Ермил;

Всех чаще резвую ловил

Над речкой под вечер в горелках;

Всех чаще был на посиделках,

Где знал, что будет; а речей

Людских послушать: мил и ей

Молодчик статный, чернобровый.

Но вот приехал барин новый:

Ее увидел средь подруг

И – вздрогнул, очарован вдруг,

И на щеках его прекрасных

Вспылал огонь, и взоров ясных

Уж свесть с нее не в силах он;

Не в снедь и снедь, и сон не в сон!

Он для девицы светлоокой

Забыл все в мире: сан высокий,

И двор, и город, и войну,

И милость князя, и – княжну.

А ведь княжну обворожила

Неодолимой страсти сила

И молодечество его.

Болтают: «Будет торжество!

Увидим стол и столованье,

Поднимут пир и пированье,

В Твери польется мед рекой:

Быть Ольге Юрия женой».

И лести ж не было опасной

В улыбке светлой и согласной,

С какой смотрел князь Ярослав,

Княжну-сестру врасплох поймав,

Когда, бывало, в грусти сладкой

Она на Юрия украдкой

Глядит – и вдруг уйдет, горя

Живым румянцем, как заря.

Тогда и Юрий умиленный

Еще берег, как дар бесценный,

Все знаки, что к нему княжна

И благосклонна и нежна.

Супругом быть такой супруги

Ему казалось за заслуги

Наградой выше всех заслуг...

И что же? все забыто вдруг:

Он ныне увлечен судьбою,

Он дышит Ксенией одною;

Ему награда стала в казнь,

Надежда – в ужас и боязнь.

Что будет с ними? ведь Ермила,

Кажись, малютка полюбила,

Ему дала в любви обет,

Не на словах конечно, – нет!

А вздохом девственным и скромным,

А взором влажным, взором томным,

Тем взором, языком страстей,

Что самых страстных слов сильней...

И ей ли быть теперь неверной?

Его ли горести безмерной,

Тщеславьем грешным прельщена,

Отчаянью предаст она?

Кто без весла и без кормила,

Без путеводного светила

В открытый выйдет океан,

Хотя б и не парил туман

По лживой, зеркальной равнине,

И ветер по немой пучине

Не мчался, самая лазурь

Не предвещала гроз и бурь, —

Но пусть же ждет от злобы моря

Смельчак несчастный бед и горя;

И пусть и тот страданий ждет,

Кто слепо сердце отдает

Красавице, которой взгляды

С восторгом смотрят на наряды,

На блеск и мишуру. – «Дитя!»

И точно! а резвясь, шутя,

Играючи, дитя погубит

Того безумца, кто полюбит

Не в шутку, пламенно ее,

Кто посвятит ей бытие.

Вот так-то и она сначала

Не с прежней тихой лаской стала

Приветам друга отвечать;

Потом уж стала убегать

С ним радостной когда-то встречи...

Меж тем пошли людские речи:

Насмешливый, ревнивый глаз

За ней, за Юрием не раз

Следил тайком. Доходят слухи

И до отца; сошлись старухи

И говорят ему: «Сосед!

Ты нынче стар и дряхл и сед,

И плохо видишь; мы не скажем

Дурного слова, лишь укажем

На сокола. – Сокол богат,

Хорош, пригож и тороват;

Да только пташечке ничтожной,

Неопытной, неосторожной,

Водиться худо с соколом».

Такие вести словно гром

Отца сразили: он трепещет,

Слеза в седых ресницах блещет,

Лицо рукой закрыл старик

И белой головой поник;

Встает, и всем поклон смиренный,

И вышел, скорбный и смущенный.

А в эту пору у окна,

В мечтания погружена,

Сидела Ксения; рукою,

Подобной снегу белизною,

Головку, светик, подперла;

С ее прекрасного чела

Волнами кудри золотые

Лились на перси молодые;

Глядели очи голубые

(Сдавалось так) не без тоски

На бег излучистой реки,

И ножкой душенька небрежной,

Разутой, розовой и нежной

Домашнего трепала пса...

(Людей недобрых пес гроза,

Зверей лесных противник смелый;

Сама она рукою белой

Привыкла верного кормить.)

Отец вошел и прервал нить

Ее раздумия немого;

И встала девица, родного

Встречает с лаской, как всегда,

Но он для знаменья креста,

Чтобы ей дать благословенье,

Руки не поднял: выраженье

Его лица являет гнев;

Он отступил и, посмотрев

На Ксению суровым взором,

Ей молвил с горестным укором:

«Ужель еще ты дочь моя?

Молчи! молчи... Тобою я

Забавой, притчей стал соседства...

Зачем мне до такого бедства

Дожить судил господь мой бог?

Сломил моей гордыни рог,

Меня унизил вседержитель!

Так! ныне грешный твой родитель

Достиг семидесяти лет,

А говорит: почто на свет

Взираю скорбными очами?

Я плакал над пятью сынами,

Рыдал над матерью твоей,

Да не роптал: душе моей

Ты заменяла их; тобою

Я жил, дышал тобой одною...

И что ж? – увы мне! – сводишь ты

В жилище вечной темноты

Главу мою седую с срамом!

Ты клятву вспомни, что над Хамом

Изрек разгневанный отец:

Той тяжкой клятве внял творец,

Он ухо и к моей преклонит».

Как затрепещет, как застонет,

Как зарыдает тут старик!

Страдальца ужас вдруг проник,

Когда себе представил ясно,

Что вымолвил. – Дрожа, безгласно,

Как смерть бледна, стояла дочь;

Вдруг очи ей покрыла ночь:

Добыча страха и страданья,

Она упала без дыханья.

«Дитя мое! дитя мое!» —

Старик завопил и ее

С помоста поднял; но, лишь снова

Глаза открыла, ей ни слова

Не говоря, снимает он

С гвоздя свой лучший балахон,

Надел – и кушаком камчатым

Опоясал и, с сердцем, сжатым

Стыдом, кручиной и тоской,

Выходит на берег крутой,

Отколе терем возвышенный,

Дубовым тыном окруженный,

Глядится в светлую Тверцу.

«Как знать? он старику отцу

И явит, может, состраданье

И не предаст на поруганье

Того, кто низок и убог,

Но за кого заступник – бог!» —

Подумал старец огорченный

И входит в терем возвышенный.

Младой боярин Юрий там

Дает богатый пир друзьям:

Их много за столом накрытым,

Сидят – и за обедом сытым

Похваливают мед его;

И речь зашла про сватовство,

И с смехом молвил Глеб дебелый,

Лихой наездник, ратник смелый,

Но жесткий, как его булат:

«Послушай, Юрий! в битве хват,

А что в любви – ты трусоват;

Вот мешкать! – Пусть другого, брат,

Да ведь тебя князь не обидит;

Он только то и спит и видит,

Чтоб вышла за тебя сестра.

Сестра же... сжалься, друг: пора!

Бедняжка по тебе вздыхает,

Горюет, плачет, сохнет, тает!»

Смеются гости. У дверей

Вдруг показался Елисей;

И продолжает Глеб: «Ужели

Тебе еще не надоели

Твои красотки? – Не шали!

Смотри, чтоб слухи не дошли

До суженой твоей ревнивой».

И снова хохот. Молчаливый

Хозяин на иглах сидит;

В дверях церковник, как убит,

Тяжелой грустию тягчимый,

Стоит немой и недвижимый.

«Добро пожаловать, отец! —

Боярин молвил наконец. —

Эй, кубок!» – и перед друзьями

Своими белыми руками

Подносит кубок старику;

Но, ах! зальет ли мед тоску?

Смягчат ли честь и пированье

Растерзанной души страданье?

Разъехались: и вот они,

И витязь и старик, одни.

Церковник начал: «Благодарен

За ласковый прием, боярин!

Ты милостив, ты не спесив;

Надеюсь, будешь терпелив,

Не вспыхнешь. – Человек я хилый,

Изволишь видеть; над могилой,

Готовой для меня, стою:

Щади, помилуй дочь мою!

Служитель я господня храма:

Ты в землю дай мне лечь без срама?»

И прервал Юрий старца речь:

«Пусть сердце мне пронзит мой меч

Пусть мне не будет во спасенье

Ни кровь Христа, ни искупленье,

Когда, бесчувственный злодей,

Бесславьем дочери твоей

Тебя, старик, убить намерен!

Клянусь (и будь, отец, уверен:

Нет клятвы для меня святей), —

Чрез три дня я женюсь на ней!»

Про князя помянул церковник,

Про Ольгу; пламенный любовник

Все возраженья отстранил:

Он государю точно мил;

Да верить можно ли известью,

Чтобы его взыскали честью,

Которая так велика,

Что даже мысль о ней дерзка?

Не лицемер младой боярин:

Он честен, прям и не коварен,

Да ослеплен огнем своим.

Когда ж старик расстался с ним,

Он вновь, унынием тягчим,

Он все то весит, все то мерит,

Чему и верит и не верит,

Что вздором назвал бы иной,

Но что загадочной игрой

И чувств и мыслей, сколь ни мало,

Терзать его, как пыткой, стало:

«Согласье даст ли Ярослав

На этот брак? во всем ли прав

Я перед юною княжною?»

Так, мучим страхом и тоскою,

В уединенном терему

Он размышляет. Вот ему

Как будто шепотом сказали:

«Встань! пользы нет в пустой печали.

В дубраву! труд ведь не большой:

В дубраву, к бабушке лесной!

Она беде твоей поможет.

Чего боишься? грех тревожит?

Никто не прожил не греша:

Не пропадет же вдруг душа».

Шептал ли то ему лукавый?

Да вот он уж в глуши дубравы,

И вот уж в хижине лесной,

И ведьму видит пред собой.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Герой, добыча удивленья,

На все, что видел, без движенья,

Хотя и мужествен и смел,

Объятый ужасом, смотрел.

Промолвить напоследок хочет,

Но бабушка как захохочет,

Как взвизгнет ведьма, – замер дух;

А та спросила: «Нас, старух,

Неужто трусишь, храбрый воин?

Чего боишься? будь спокоен:

Не сотворю я зла тебе.

Пришел ты о своей судьбе

Наведаться... Не так ли? – Знаю!

Я даже мысли все читаю

В душе твоей. – Присядь, сынок,

На – кубок! выпей: уж медок!

Не брезгай нашей хлеба-соли...

Не хочешь? уморился, что ли?

Ну, как угодно! отдохни,

Усни часочек». – «Да! усни! —

Подумал Юрий, – тут до сна ли?»

Однако сел, и вдруг пропали

И кот и филин и мертвец,

И, ободряся, молодец

Сказал: «Есть не дает кручина.

Открой, какая мне судьбина

Назначена?» – Она в ответ:

«Стоял ты у дверей, мой свет,

И заперта была избушка,

А пела про тебя старушка...

Ты песню слышал ли мою?

Не слышал? раз еще спою».

– «Ты пела, – отвечает Юрий, —

Под стон лесов, под вопли бури;

Но что ты пела, – слышал я,

Да песня мудрена твоя».

И просит бабушку лесную:

«Пропой мне песенку другую!

Тебя, старушку, награжу;

Привезть – и завтра ж – прикажу

Сюда все, в чем тебе потреба:

Холста и живностей и хлеба,

Зерна и меду и вина».

– «Спасибо! – прервала она. —

Своим попам сули подарки:

Я не без брашна, не без чарки

Вина и меду; мой запас

Не истощится, как у вас.

Бог христиан – властитель строгий,

Но ласков Велес козлоногий

И щедр прекрасный Световид.

Не спорю: много нам обид,

И мало нас осталось ныне,

Их верных слуг, и те в пустыне,

В сухих степях, в глухих лесах,

И нам защита только страх

В тех дебрях и борах, где бродим;

Да страх же на народ наводим

Наукой дедов и отцов,

Неведомой для вас, слепцов!

Чудна наука! ей вовеки

Вас не научат ваши греки;

На зов волшебных наших струн,

На наши песни сам Перун

В громах и молниях слетает.

От вас же взор он отвращает:

Он ваша кара, а не щит

С тех пор, как лик его разбит,

Как нет у вас ни жертв, ни тризны,

Как перестал к богам отчизны

В дубравах славянин взывать

И повелел волнам предать

Владимир истуканы ваши;

С тех пор на вас из полной чащи

Уж не прольет своих даров

Златая Баба, мать богов.

А мы – ее жрецы и жрицы:

И хлебом нас питают птицы,

И варят нам березы квас;

Медведь находит сот для нас

И сам несет под нашу кровлю;

Для нас выходит волк на ловлю,

И, хитрый ткач, хотя без рук,

Полотна наши ткет паук...

Своим попам сули подарки:

Я не без брашна, не без чарки

Вина и меду; так спою.

Поймешь ли песенку мою?

Рассердился медведь да на пахаря;

Говорит мужичок: «Спрошу знахаря».

«Все ли здравствуешь, свет, знахарь-дедушка?

Присоветуй совет мне, соседушка!

Ох! медвежья боюсь зову зычного:

Зверь не съел бы меня горемычного!»

Как промолвится тут знахарь-дедушка:

«Не сердитого бойся, соседушка!

От сердитого, брат, ведь же спрячешься;

А как ласков медведь – уж наплачешься!»

Так ведьма пела, и уныло

В сыром бору ненастье выло;

Качал в раздумьи головой

И слушал витязь песнь и вой.

С усмешкою невыразимой

Взглянула ведьма: «Что ж, родимый?

Ты песню понял ли мою?

Не понял? – Ну! еще спою:

Раздался звон:

Она и он

Спешат во храм;

По их следам

Народ шумит,

Народ бежит.

Все хвалят их:

«Хорош жених,

Хорош, пригож,

Невеста тож».

В толпе людей

Кто им злодей?

Одна беда:

Им ждать вреда,

Бояться зла

От сокола.

Конь с седоком

За соколом

Несется вдаль,

Несет печаль.

Не виноват

Ни брат, ни сват;

Не злой сосед

Причиной бед;

Тут нет проказ

От вражьих глаз...

Тут та беда,

Что ждать вреда,

Что ждать им зла

От сокола!

Сокол-пострел!

Зачем ты сел

На светлый шест,

На самый крест?

Лукав и зол

Пострел сокол:

Вот молодца

Из-под венца

Прогнал же вор

В дремучий бор!

От сокола

Ждать было зла,

Ждать было зла

От сокола!»

И кончила. – «Меня морочишь

Или мне впрямь беду пророчишь? —

Так говорит ей молодец. —

Поведай ясно наконец:

Могу ли ждать в любви успеха?

Поведай: будет ли помеха

От князя счастью моему?»

– «От князя? – Поезжай к нему:

Не скажет князь худого слова!

В Твери-то княжич из Ростова:

Ростовский князь богат, силен,

Тверской расчетлив и смышлен;

Княжна-сестрица? – ххмм! услышит,

Что милый, кем живет и дышит,

Что друг другую полюбил,

И соберет остаток сил,

И распрощается с любовью,

И руку, обливаясь кровью,

Отдаст немилому. – Ты рад?

Послушай: раз нашла я клад;

Ты бы запрыгал? Я – нисколько;

Нет, заступ я взяла и только

Сказала: «Клад своим добром

Считать я стану под замком;

В пути бы не отбили воры!

Да и подземных стражей взоры

Остры, и велика их власть:

Их обмануть, их обокрасть

Совсем не шуточное дело».

Ты к князю можешь ехать смело;

Гроза, однако, не прошла;

Ведь пела ж я про сокола:

Сокол лукав, сокол коварен;

Той песни не забудь, боярин!»

Ее угроз последних он

Уж не слыхал, а встал: поклон,

И вышел опрометью вон.

Сбылись старушки предвещанья, —

Сбылись любовника желанья.

В Тверские Юрий ворота

Въезжает: стук и теснота

С ним встретились у входа;

Глядит – кипит толпа народа,

И слышит – молвил брату брат:

«Наш светлый гость – сказать, что хват!

Он сам и слуги все лихие».

– «А что? – спросили тут другие, —

Уж верно не по пустякам

Пожаловать изволил к нам?

Поход куда-нибудь?..» – «Пустое!

Войны не будет: все в покое.

Вот разве свадьба». – «Да жених?»

– «Жених». – И разговор утих,

Взвилася песнь, раздался топот,

В толпе глухой несется шепот:

Сияя в злате, как в огне,

Промчался Юрий на коне

И вот у терема княжого

Спрыгнул с коня и ретивого

К стальному привязал кольцу,

И, медля, всходит по крыльцу.

Встречают гостя не без чести:

Не сам ли вышел князь при вести,

Что прибыл витязь, на крыльцо?

Да вот: и ласково лицо,

А что-то князя ведь тревожит;

Иной сказал бы: князь не может

На друга, не смутясь, взглянуть.

Заметил Юрий – что ж? ничуть

Он не смешался: знать, заметил,

Чего желал; он бодр, он светел.

Но вот вступает во дворец:

Тут выдержит ли молодец?

Там Ольга, бледная, немая,

Сидит – и, словно неживая,

Роняет, кроясь от подруг,

Жемчуг на тот другой жемчуг,

Который по зеленой фольге,

Тоскуя, нижет. Входят к Ольге,

И Ольга задрожала вдруг:

Пред нею милый, милый друг,

Предмет всех дум, предмет печали,

Он, с кем расстаться приказали!

Вся вспыхла; но чудесна власть,

Красавицы! с какою страсть,

С какою радость и мученья

Таите! – вот еще моленья

Обычного не кончил он,

Еще не свел очей с икон, —

Не боле одного мгновенья, —

И след исчез ее смятенья,

Потух румянец, и она

Грустна, как прежде, а важна,

И на его поклон глубокий

Кивнула головой высокой,

Почти надменно; был ответ

На трепетный его привет

Спокоен, хладен. Но чего бы

Тут не нашли глаза и злобы,

То он нашел; он стал, глядит —

И видит: вырван и убит,

Растоптан цвет души прекрасной!

Недвижим витязь; он, безгласный.

Смущенный потупляет взор:

Его пронзил живой укор;

Он думает: «Увы! когда бы

Все, все ты знала!» —

Сколь мы слабы!

То идолу готовы несть

На жертву жалость, долг и честь,

То таем вдруг от состраданья.

Достигли мы меты желанья,

И что же? – Счастие нашли?

Как прежде, счастие вдали

И прежней манит нас улыбкой;

Не вразумились мы ошибкой

И, средь неверной, лживой тьмы,

Вновь за мечтой стремимся мы.

Противных, бурных дум волненье

В душе героя; их теченье,

За ним в молчанья наблюдав,

Незапно прервал Ярослав:

«Нас любишь, Юрий; наше счастье

Ведь встретит же в тебе участье:

Итак, поздравь нас!» – «С чем?» – «Княжна

Выходит замуж». – Тут, бледна

Как полотно, она трепещет,

На брата взгляд угасший мещет

И – поспешила в терем свой.

«Оставить грустно край родной, —

Так продолжает князь. – Бедняжка!

Но вечно ли сидит и пташка

У милой матки под крылом.

Расстаться должно же с гнездом

Отеческим, чтоб в новом месте

Другое свить, – свое! Невесте

Подумать о своей судьбе,

Вестимо, страшно; все ж тебе

Ручаюсь, как княгиней будет,

Нас позабыть – не позабудет,

А уж не станет всякий час

С слезами вспоминать о нас.

К тому ж далеко ль до Ростова?

Не край земли. – Еще два слова:

Пример обоим нам сестра;

Остепениться нам пора,

Покинуть вольность удалую,

Хозяйку выбрать молодую

Пора и нам бы. – Мне своя

Княжна Прасковья, – жаль! а я

Ее бы взял: умна, богата,

Наследница отца и брата;

Довольно всякого добра:

И золота, и серебра,

И вотчин у нее немало...

Послушай, что на ум мне вспало,

Подумай и решись: я сват;

Тебя прославил твой булат,

Ты храбр, хорош, – княжна Прасковья...»

– «Нет, князь! – дай бог тебе здоровья!

Слугою я рожден, и мне

Нейдет и думать о княжне.

Своим достатком я доволен

И молвлю: я уже не волен.

Не гневайся, – перед тобой

Винюся, повелитель мой:

Я обручен». – «Помилуй! Что ты?

Достало ж у тебя охоты

Скрываться! – руку друга сжав,

Смеясь, воскликнул Ярослав. —

Ну, в добрый час: господь с тобою!

Проказник! рад я всей душою,

И Ольге поспешу принесть

Такую радостную весть».

Так отвечал не без искусства,

Но с лаской князь. – Какие чувства

Бороли Юрья между тем?

Стоял он, поражен и нем,

Перед княжим лукавым взором;

С досадой стыд, любовь с укором,

С восторгом мука и печаль

Сражались в нем: то Ольги жаль, —

Он бедную над бездной видит,

Клянет себя и ненавидит

И презирает за нее;

То опостыло бытие

Без Ксении, – без девы милой

Желает он быть взят могилой;

То князя осуждает: «Сам

Когда-то льстил моим мечтам,

Взрастил, взлелеял их – и что же?

Теперь, теперь – великий боже! —

Забыл и продает княжну!»

Свалить на князя всю вину

Страдалец силится; напрасно!

«Ты рад предлогу! – слышит ясно

Из глуби сердца своего. —

Пенять тебе ли на него?»

Другое горе: Ярославу

Не будет ли в игру, забаву,

В посмешище его любовь?

Заране в нем бунтует кровь...

Но одолел себя любовник

И говорит: «Простой церковник,

Старик смиренный Елисей

Родитель суженой моей».

И, хладным воружась отпором,

С насмешливым, веселым взором

Он бодро встретиться готов...

Ошибся: князь без колких слов

И с видом ласковым, но важным,

Без смеха, голосом протяжным

Промолвил: «Юрий! ты мне брат,