Текст книги "Поэмы. Драмы"

Автор книги: Вильгельм Кюхельбекер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Проникший в глубь людских сердец,

Муж опытный и прозорливый,

Который мрак изведал лживый

Вертепов, где игра страстей

Привыкла крыться от очей.

Под мировым огромным сводом

Пред пышным солнечным восходом

Лежит святая тишина;

Журча, не пробежит волна

В реке, стеклу подобно гладкой;

Дается сон и самый сладкий

Пред пробуждением земле;

Луга и горы в влажной мгле,

И дол и небо в ожиданьи,

Пока в торжественном сияньи

Из моря разноцветных зарь

Не выплывет природы царь:

Так точно старцево вещанье

Повергло Юрия в молчанье;

Он строгий взвешивал глагол;

Прилив и дум и чувств борол

В нем дух, с собою несогласный;

Он долго пребывал безгласный;

Но вот промолвил наконец:

«Притворство чуждо мне, отец!

И не таю: я силой скуден;

Тяжел же долг и подвиг труден,

Взложенный на меня тобой;

Но укрепит создатель мой

Изнемогающую душу.

Клянусь, – и клятвы не нарушу:

Врагов прощаю; за врагов

Ему молиться я готов».

Взошло в груди его смиренной

Светило жизни обновленной;

Взошло – и бросило свой луч

Прекрасный, дивный из-за туч

И над свинцовой мглой страданья

В венце чудесного сиянья

Свое бессмертное чело,

Как победитель, вознесло!

Взирал пустынник с умиленьем

На юношу и, вдохновеньем

Предведенья объятый вдруг,

Воскликнул: «Сонм господних слуг

Возникнет здесь в немой пустыне!

Кладешь основу той святыне

И в ней уснешь желанным сном...

Ты взял свой крест, и под крестом

Любовь Христа в тебе созрела.

О сын мой! из темницы тела

Изыду вскоре; близок час —

И ангела услышу глас:

Мне кончились земные лета.

Но бог дает тебе клеврета,

Сподвижника: найдешь его

Под кровом скита моего.

Друг! и ему мечты, надежды,

Обманы, ложь слепили вежды,

Ты враг ему, а он тебе.

Хвала таинственной судьбе!

Благая вас соединила,

Да возрастет в обоих сила,

Да примешь ты клеврета стон

И да тебя утешит он!»

И вот идет за старцем Юрий.

Утихла ярость зимней бури,

И уж рассеян мрак ночной

Над лесом, долом и горой;

Уж день родился: он не красен,

Как мощный вешний день, а ясен;

Не сыплет утро в путь свой роз,

А в серебро одел мороз,

В сверкающий алмазом иней

Седые сосны; в тверди синей

Пожара нет, а все светло, —

И все страдальцу предрекло:

«Мятеж и твоего ненастья

Пройдет, и серафим бесстрастья

В уединении святом

Покроет и тебя крылом».

Но вот и скит, приют отрадный

Больной души, покоя жадной;

И кто же дверь им отворил?

Кто их приветствует? – Ермил.

В ту ж ночь до утра: «Князю слава!» —

Взывало в доме Ярослава;

Гремели гусли, трубы, рог;

Пылал, горел златой чертог, —

И гости чашу круговую

За Русь и за чету младую

Не уставали выпивать;

А Юрия не смел назвать

Никто за чашей круговою.

Лишь Ольга с многою тоскою

В своей светелке за него,

Тебя и сына твоего,

Покров скорбящих, пресвятая!

Свои страданья забывая,

В слезах молила до зари

Одна в ликующей Твери.

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Воскресла мертвая природа:

Летит с лазоревого свода

На землю красная весна;

А тело старца глубина

Давно прияла гробовая;

И смотрит он уже из рая,

Как трудятся его сыны.

Их мысли в небо вперены:

Хотя в сердцах их тишины

Всегдашней, светлой, совершенной

И нет еще, и тьмой мгновенной

Бывает дух их омрачен,

Но, твердой верой укреплен,

Он почерпает мощь в молитве,

Он побеждает в каждой битве,

Он расторгает, дивный луч,

Покров мимолетящих туч.

Так! бодр их дух; однако тело

Григория с тех битв слабело...

(Пред смертью божий человек

Постриг их; Юрия нарек

Григорием, по толкованью:

«Не предающийся дреманью,

Муж, победивший грешный сон».

Ермила ж Савой назвал он.)

Нередко Сава в час трапезы

На брата бледного сквозь слезы

Глядел и про себя шептал:

«Уныл же век твой был и мал!»

Любимца вспомнил князь: не минул,

Не потухал еще, не стынул

Счастливой страсти первый жар,

Еще пирует сонм бояр,

А уж раскаяния жало

Грудь Ярослава растерзало, —

И в третий день, друзей собрав,

Простер к ним слово Ярослав:

«Труды отбросив и печали,

Со мной вы два дня пировали...

Для пира я и третий день

Назначил было; да, как тень

Убитого вослед убийцы

Идет и воет, – так с денницы

Мутит мне душу до луны,

Так даже в ночь мои все сны

Тревожит образ незабвенный...

Ах! брат мой, мною оскорбленный!

Спасите князя своего!

Где Юрий? – дайте мне его!

Найдите мне его, живого!

Его престолом трисвятого,

Всевышним богом закляну

Мне отпустить мою вину,

Простить мне грех мой!» – Во мгновенье

Княжих гостей объяло рвенье:

Казалось, сердца лишены;

Но, вдруг усердьем возжжены,

Бегут и ищут.

Вот до Глеба

В тот день, когда в обитель неба

Взлетел святого старца дух,

Дошла молва, народный слух:

«Отшельник запрещает ныне

Приблизиться к своей пустыне;

И что же? любопытный взор

Сквозь обнаженный стужей бор

Двух юношей, небезызвестных

Крестьянам деревень окрестных,

Молящихся перед крестом

Однажды видел с стариком».

Тут догадались Глеб и други

И предложить свои услуги

Любимцу князя в лес спешат;

Надеждой лживою объят,

Мечтает каждый: «Благодарен

За память будет мне боярин;

Меня и князь-то наградит».

Прошли они в дубравный скит,

Глядят и видят: два монаха

Покою гроба, лону праха

В лесу кого-то предают.

Был храбрый Глеб суров и крут,

Все у него так и кипело:

Молчать и ждать его ли дело?

Он стал и крикнул: «Чернецы!

Вы что творите, молодцы?

Добром скажите!» – Речь пришельца

Монаха, сына земледельца,

Перепугала; да другой

Так отвечает: «Бог с тобой!

Не видишь ли?» – И, погруженный

В безмолвье, кончил труд священный.

И скорбный совершен обряд,

И потупили томный взгляд

И стали удаляться братья;

Вдруг Юрия схватить в объятья

Дебелый бросился пришлец,

Но Юрий отступил: «Отец

И сын и дух святый с тобою!

Ты не мути нас суетою».

Так, Глеба оградив крестом,

Промолвил он и хочет в дом;

Да воин, переняв дорогу,

Воскликнул: «Не пущу, ей-богу!

Боярин, – нет! ступить не дам! —

Твое благословенье нам

Не нужно, Юрий; от клеврета

Желаем ласки, ждем привета».

– «Благословенье – мой привет;

Не Юрий я, не ваш клеврет,

Считайте Юрья погребенным:

Зовусь Григорием смиренным;

Здесь не боярин пред тобой,

А грешный инок». – «Нет, постой

И выслушай! ты Ярослава,

Ты князя пожалей: ни слава,

Ни золото, ни блеск, ни власть,

Ни даже счастливая страсть

И Ксении краса и младость

Без Юрия ему не в радость;

Твердит одно: «Его! его!

Не пожалею ничего:

Сыщите Юрья моего!»

Оставь же пустынь, – сделай дружбу!

Опять за меч, опять за службу!

На князя гнева не держи:

Пойдем, боярин! не тужи!»

Тут, указав на рясу Глебу:

«Любезный брат, я ныне небу, —

Григорий говорит, – служу.

На князя гнева не держу,

Не сетую и на княгиню:

Но променять на мир святыню

Дерзнет ли раб Христа – монах?

Вот жизнь где кончу – в тех стенах.

За князя теплые моленья,

За вас в тиши уединенья

По гроб свой стану воссылать:

Да будет с вами благодать,

Да осенит вас длань господня!

В последний раз меня сегодня

Ты видел... руку дай! прости!»

Сказал и – скрылся. Не уйти

Тогда уж стало невозможно:

Пошли и князю осторожно,

Что жив, да от сует земли

Отрекся Юрий, – донесли.

Но долго же утрату друга

Из сердца князя взять супруга

Была не в силах. —

Мчится вал,

Несутся годы: амигдал

Уж расцветать там начинал

И ночь пророчил белизною,

Где некогда текли волною

На плечи с гордого чела,

Чернее вранова крыла,

Густые кудри Ярослава.

Не посещалась им дубрава,

Но бог ему дал двух сынов,

Их князь порой не без даров

В обитель отпускал лесную, —

И радость примечал живую

Брат Сава в братиных чертах,

Когда они в своих стенах

Прекрасных княжичей видали...

(Легко стереть письмо с скрижали;

А на душе раз напиши

Волшебный образ – и с души

Уж не сотрешь его до гроба.)

Им отроки любезны оба,

Да чаще взор им поднимать

Случалось на меньшого. «В мать!

Весь в мать!» – шепнул однажды Сава;

Любимец прежний Ярослава

Кивнул, задумчив, головой.

Волна струится за волной;

Дни пролетают, с ними годы:

Князь Ярослав уже в походы

Сынов решился отпускать.

Он собрал удалую рать:

Та рать на чудь и ливь и немцев;

Унять он хочет иноземцев,

Чинящих буйство и разбой

На рубежах Руси святой.

Отправил рать и с ратью той

Отправил и детей властитель, —

И Тверь в дубравную обитель

Не посылает уж гостей.

Прошло еще довольно дней,

И – Ольга овдовела; ей

Теперь бы свидеться с родными,

Теперь бы плакать вместе с ними!

И вот оттоле, где теперь

Ей все постыло, Ольга в Тверь

На время прибыла. Гостила

В Твери вдовица, отгостила

И завтра едет. Как могила,

Молчала и в пучине сна

Еще тонула вся страна:

И что же? – Гостья, сколько можно

Без шуму, тихо, осторожно,

Поднялась без прислуг с одра...

Напрасно все: уже вчера

Хозяйка знала, что сестра

Идти готовится куда-то.

Хозяйки сердце болью сжато:

Как ей не отгадать, куда?

Зовет же и ее туда

Непобедимое влеченье:

Давно в ней тайное мученье,

Давно и прежде ей тоска:

«Ступай!» – твердила; но робка

Виновных совесть, – и, по долгой,

Но горестной борьбе, над Волгой

Решилась ждать сестры она.

«У них не буду же одна;

Да! слез бесплодных не уронит

Хоть Ольга, – может быть, преклонит

Хоть Ольга их сердца ко мне».

Так в предрассветной тишине

Всеобщей, грозной и глубокой,

Она шепталась с одинокой,

Болезненной душой своей.

Идет сестра... Княгиня к ней;

Сошлись; свидетельству очей

Не верит Ольга: «Ты? ужели?»

И – не нашлись: оторопели,

Как уличенные в вине,

Одна перед другой оне.

Но победит, кто чист душою,

Неправый стыд: «Сестра, не скрою, —

Сказала гостья, – в лес я шла. —

Потом, подумав: – Я была

Женой покорной мужу; жала,

Надеюсь, я не погружала

Борису в сердце ни тоской,

Ни ропотом, – я верь: слезой

Не лживой я его почтила,

И свята мне его могила,

Но вырвать из груди своей

Любовь моих цветущих дней

Я силилась постом, молитвой,

Вступала в битву я за битвой;

Напрасно! не могла! – С утра

До ночи, милая сестра.

Во мне одно горит желанье,

В одном желаньи и страданье

И радость почерпаю я:

Вот так и рвется жизнь моя

Раз на него взглянуть, не боле!

Увы! я с ним и в низкой доле

Была бы счастливей царей!

Не ведал он любви моей,

Да, Ксения! – по крайней мере

Предамся этой сладкой вере:

Не ведал Юрий силы всей

Боязненной любви моей...

И мог ли, друг он мой несчастный?

Ведь, над душой своей не властный,

Сам не избег того ж огня:

Любил и он, – но не меня!..

Просить отшельника святого

Хочу я, чтобы всеблагого

Порой и за меня молил:

Сестрица, мне – мне много сил

Потребно в жизненной пустыне».

Так молвила Тверской княгине

Вдова Бориса; та мрачна,

Тиха, угрюма, – вдруг она

Взрыдала, Ольгины колена

Вдруг обняла: «Моя измена

Мне душу жжет сильней огня;

Предательство мое меня,

Гора свинца, тягчит и давит!

Пред светом, пред людьми лукавит

Улыбка моего лица...

Ах! клятва гневного отца

Меня и в славе поразила!

Не выдаст старика могила;

Пусть хоть сопутствую тебе:

О! дай мне вымолить себе, —

Нет, ты мне вымоли прощенье!

Мое отвергли бы моленье

Страдалец Юрий и...» – Ермил

Сказать у ней не стало сил.

Покинув ложе, дня светило

Взошло – и жизни ток излило

На землю с тверди голубой.

А тихо в пустыни лесной:

Там лишь перед двумя крестами,

Внимаем только небесами,

Печальный молится монах.

Знать, иноку любезный прах

Тут спит в безмолвной тьме могильной.

Уж холм один травой обильной

Оброс, ушел и в землю он;

Под холм другой на мирный сон,

Кажись, легло недавно тело:

И дерево креста-то бело,

И дерна нет еще на нем,

И влажен рыхлый чернозем;

Да он и сам, чернец унылый,

Исполнен скорби неостылой.

Что ж посох у него в ногах?

Не в путь ли собрался монах?

Так, – вот безмолвное моленье

Он кончил, встал, еще мгновенье

Стоит в раздумьи пред крестом

И обращается потом,

И хочет бросить взгляд прощальный

На стены хижины недальной;

Но тут его потряс испуг:

К нему приблизилися вдруг

Две странницы осанки статной.

«Нас, грешных, старец благодатный,

Благослови!» – они рекли

И поклонились до земли,

И, будто собирая силы,

Промолвили: «Чьи здесь могилы?»

– «Почиет Авраамий там...

(Его святую славу вам

Случалось слышать, – полагаю)

Муж, русскому известный краю

Богоугодным житием».

– «С благоговением о нем

Слыхали мы. Но тут?» – И трепет

Чуть дал расслышать слабый лепет

Вопроса старшей; обе ждут.

«Похоронен Григорий тут», —

Сказал чернец; и уж не стала

Та боле спрашивать, а пала

И, вся в себя погружена,

Над гробом молится она,

Без слов, трепеща и рыдая.

Пролила слезы и другая,

Однако говорит: «Скажи,

Слуга господень, чуждый лжи!

Он не был ли пожат кручиной?

И что промолвил пред кончиной,

И вспоминал ли мир сует?

И не его ли ты клеврет?»

И речь с трудом, не без запинок

Докончила. – Вещал же инок:

«У корня нежный цвет подрежь

И спрашивай: зачем не свеж,

Зачем лишен благоуханья? —

Мой бедный брат! – так! есть страданья,

Которых жизнь не исцелит.

Но мне ль злословить, что убит

Григорий грешною тоскою?

На жребий, посланный судьбою

Всевышнего, он не роптал:

Не столько сладостен и ал,

И тих, и чист, и благотворен

Румяный вечер, сколь покорен

И крепок был его конец;

Да медлить не хотел отец,

Прибрал дитя свое больное;

Здесь крин завял в тяжелом зное,

Но вновь расцвел в стране иной.

Бог дал ему конец святой:

Он отходил; вдруг блеск чудесный

Над ним пронесся; вождь небесный

Незримый ли над ним парил?

И вот, собрав остаток сил,

Три имени, воссев на ложе,

Страдалец вымолвил: «Мой боже! —

Вслух прошептал язык его, —

Помилуй князя моего!

И пред отверстою могилой

Молюсь за Ксению: помилуй,

Любви источник, и ее!

Благословение твое

Излей на чад их! – Отпущенье

Не нужно Ольге... Мне прощенье,

Ее прощенье нужно мне!

Она простила: в той стране,

Там ты назначил нам свиданье...»

Невнятно стало лепетанье

Его смыкавшихся устен;

А мнилось, слышу: «Кончен плен!

Не медли, плена разрешитель!»

И се – услышал искупитель:

Брат сжал мне руку, – я взглянул,

И что же? уж мой брат уснул,

Унесся, словно песни гул,

Ушедший в твердь из глуби храма:

Так тает облак фимиама;

Так колокола чистый глас

Стихает, слышный в поздний час

И перелитый в отдаленье.

Лежал он в сладком усыпленье,

Как у груди своей родной

Младенец». – И поник главой

И хочет в путь печальный Сава.

«Ты сам, – супруга Ярослава

Тогда воскликнула, – отец,

Ты сам кто?» – «Я? – сказал чернец. —

Не вопрошай! но вот что ведай:

Господь мой и меня победой

Над слабым сердцем наградил;

В виду любезных мне могил

Клянусь, давно я всем простил...

Так! всех, какой бы кто виною

Виновен ни был предо мною».

Умолк – и углубился в лес

И навек для людей исчез.

Княгини ж князю Ярославу

Сказали, возвратясь: «Дубраву

Сегодня посещали мы.

Там лишь надгробные холмы:

Преставился твой богомолец.

И ныне бисера и колец,

Запястий наших не жалей;

Не будем уж носить перстней,

Носить не станем ожерелья;

Там, где его пустая келья,

Ты божий монастырь построй».

Их не ослушался Тверской:

При честном князе Ярославе

Был создан монастырь в дубраве

И благочестьем просиял;

А имя монастырь заял

От Юрья, отрока княжого:

Ведь был у князя молодого

Любимым отроком в те дни

Боярин Юрий, как они

Отважно, вместе, без печали

При старом князе вырастали.

ЭПИЛОГ

1 Ослабли струны: арфа, умолкая,

Едва трепещет под моей рукой...

Царица песней, вечно молодая

Волшебница! я расстаюсь с тобой:

Ты на отлете в вертограды рая,

Ты в путь обратный манишь за собой

Народ свой легкий, звучные мечтанья;

Тебя не удержать мне – до свиданья!

2 Лишь миг помедли: ведь сама же ты

В груди моей былое пробудила!

Не пала ли завеса слепоты?

Не веют ли отцветшей жизни крыла?

Текут лучи из бездны темноты;

Зажглись, горят погасшие светила,

Скликает, будит жителей гробов,

Могущая, твой чудотворный зов!

3 В бессильном, бревном сердце я вмещу ли

Блаженства столь мне нового прилив?

Под бурей упоенья не паду ли?

Он, чьею славою я был счастлив,

Чьи вежды (так скорбел я) в смерть уснули,

Предстал мне, предо мною он, он жив,

Мой Исандер, души моей избранный,

Моей любви любовью вечной данный!

4 Царица песней! рвется длань к струнам,

Вздыхают перси, мысль огнем объята...

Теперь-то вторить мне твоим устам!

Бряцанье, шепот, звон и гром раската,

Рекою лейтесь! – брат внимает нам,

Нас наградит за песнь вниманье брата!

Вновь дни те блещут, как ничьих похвал,

Как лишь его улыбки я желал!

5 Бывало, пред начатым начертаньем

Стою, тобой исполнен, упоен:

Весь дух мой поглотился созиданьем,

Я весь в картине, весь в нее вперен, —

И вдруг надеждой, страхом и желаньем

К нему стремлюсь, к нему я унесен

И вопрошаю: «В душу друга, дева!

Прольются ль токи нашего напева?»

6 И вот же вновь судьею дум моих

Взор мне бесценный, светлый и правдивый:

О радость! каждый колос, каждый стих

Вновь стану несть к нему, нетерпеливый;

Он склонит слух, участья полн и тих,

И шумна ж будет жатва с нашей нивы!

Воскрес, воскрес мой мир! со мною вновь

Поэзия и юность и любовь!

7 Тони же тяжких сновидений бремя!

Так, встал я: утро! предо мной народ

Знакомый мне, полуденное племя;

За мной Кавказ и рев нагорных вод;

Казбека только девственное темя,

Разрезав льдом небес лазурных свод,

Там светится на крае тверди ясной...

Опять я гость твой, Гурджистан прекрасный!

8 Сверкаешь, Кур, и ропщешь между скал;

Мне вожделенно струй твоих стенанье:

Дробяся, поднимает каждый вал

Со дна души моей воспоминанье...

Что ж на сердце как будто камень пал,

И стало слышно жил мне трепетанье,

И пот студеный облил мне чело?

«Узнал ли ты? – вдруг что-то мне рекло, —

9 Утес узнал ли дерзостный и мрачный,

И там, на нем, под блещущим шатром,

Под синевой безбрежной и прозрачной,

Уединенный, древний божий дом,

Молитв и жизни чистом и безбрачной

Безмолвную обитель?» – Все кругом

Бесплодно, голо; но Христовы чада

Там поборают мир и силы ада.

10 Давида имя носит тот приют,

Драгое вере и душе поэта,

Того, чьи вещие псалмы текут,

Потоки дивные огня и света;

И дни родятся, и лета умрут,

А вечной жизнью песнь его согрета.

Страдал, как мы, любил и плакал он,

И свят его над падшим другом стон!

11 Ты, нареченная по нем обитель,

Привет мой! – Я бывал в твоих стенах;

Вот и опять твой верный посетитель.

Но... свежий гроб! чей здесь почиет прах?

Могилы этой кто недавний житель? —

Увы мне! меркнет свет в моих очах,

Исполнилась моих страданий мера:

Здесь прах, здесь труп кровавый Исандера!

   1832-1836

АГАСВЕР

Поэма в отрывках

ПРЕДИСЛОВИЕ

Напечатанные здесь вместе отрывки поэмы «Агасвер», собственно, не иное что, как разрозненные звенья бесконечной цепи, которую можно протянуть через всю область истории Римской империи, средних веков и новых до наших дней. Это, собственно, не поэма, а план, а рама и вместе образчик для поэмы всемирной; автор представленных здесь отрывков счел бы себя счастливым, если бы мог быть просто редактором, по крайней мере между своими соотечественниками, хоть малой части столь огромного создания. Агасвер путешествует из века в век, как Байронов Чайльд Гарольд из одного государства в другое; перед ним рисуются события, и неумирающий странник на них смотрит, не беспристрастно, не с упованием на радостную развязку чудесной драмы, которую видит, но как близорукий сын земли, ибо он с того начал свое поприще, что предпочел земное – небесному. Небо, разумеется, всегда и везде право; промыслу нечего перед нами оправдываться; но не забудем же и мы, что, если не прострем взора об он пол гроба в область света, истины, духа, – мы никогда лучше Агасвера не постигнем святую правду божию, и жребий наш при последнем часе нашей жизни непременно отчаяние, как скорбный жребий последнего человека, умирающего в окончательном отрывке нашей поэмы в объятиях нетленного, страшного странника.

ВЕЛЬТМАНУ

Милостивый государь!

Лично ни вы меня, ни я вас не знаем и, вероятно, никогда не узнаем. Но столько вы мне известны, как человек и оригинальный писатель, что я счел бы просто глупостью, если бы перед словами: Милостивый Государь (за которыми даже нет вашего святого имени и отчества, потому что я их никогда не слыхал) я написал Господину Вельтману. Вы так же мало Господин, как Апулей или Лукиан, как Сервантес или Гофман, как между нашими земляками, хотя и в другом совершенно роде, Державин, Жуковский, Пушкин. Вы этого, может быть, по своей скромности еще не хотите знать: так позвольте же, чтоб человек, который вам ни друг, ни брат, ни сват, вам об этом объявил. Вместе примите, милостивый государь, мои отрывки: я вам их посвящаю, потому что не знаю, чем иным отблагодарить вас за удовольствие высокое и живое, какое доставили мне ваши сочинения. В них мысли, а мысли...^[76] нашей многословной литературы – дело [не посл]еднее. Ваш покорный слуга

Неизвестный

I

Видал ли ты, как ветер пред собою

По небу гонит стадо легких туч?

Одна несется быстро за другою

И солнечный перенимает луч,

И кроет поле мимолетной тенью;

За тенью тень найдет на горы вдруг, —

Вдруг нет ее, вновь ясно все вокруг,

Светило дня, послушное веленью

Создателя, над облачной грядой

Парит, на землю жар свой благодатный

Льет с высоты лазури необъятной

И, блеща, продолжает подвиг свой.

За племенем так точно мчится племя

И жизнь за жизнью и за веком век:

Не тень ли та же гордый человек?

Людей с лица земли стирает время,

Вот как ладонь бы стерла со стекла

Пар от дыханья; годы их дела

Уносят, как струя тот след уносит,

Который рябит воду, если бросит

Дитя, резвясь, с размаху всей руки

Скользящий, гладкий камень в ток реки.

Взгляни: стоит хозяйка молодая

И вот, любимцев с кровель созывая,

Им сыплет щедрой горстью корм она;

На зов ее, на шумный дождь пшена,

Подъемлются, друг друга упреждая,

Спешат, и в миг к владычице своей

Зеленых, белых, сизых голубей

Слетается воркующая стая...

Подобно им мечты слетают в ум,

Подобно им толпятся в нем картины,

Когда склоню пугливый слух на шум

Огромных крыльев Ангела Кончины.

В душе моей всплывает образ тех,

Которых я любил, к которым ныне

Уж не дойдет ни скорбь моя, ни смех:

Они сокрылись, – я один в пустыне.

И вдруг мою печаль сменяет страх,

Вступает в мозг костей студеный трепет,

Дрожащих уст невнятный, слабый лепет

Едва промолвить может: «Тот же прах,

Такой же гость ничтожный и мгновенный

За трапезой земного бытия,

Такой же червь, как все окрест, и я.

Часы несутся: вскоре во вселенной

Не обретут и следа моего;

И я исчезну в лоне Ничего,

Из коего для бед и на истленье

Я вызван роком на одно мгновенье».

Увы, единой вере власть дана

В виду глухого, гробового сна

Спокоить, укрепить, утешить душу:

Блажен, чей вождь в селенье звезд она!

«Нет! Своего подобья не разрушу, —

Так страху наших трепетных сердец

Ее устами говорит творец. —

Потухнут солнца, сонмы рати звездной,

Как листья с древа, так падут с небес,

И бег прервется мировых колес,

Земля поглотится, как капля, бездной,

И, будто риза, обветшает твердь.

Но мысль мой образ: мысли ли нетленной

Млеть и дрожать? Ей что такое смерть?

Над пеплом догорающей вселенной,

Над прахом всех распавшихся миров,

Она полет направит дерзновенный

В мой дом, в страну родимых ей духов».

Бессмертья светлого наследник, я ли

Пребуду сердцем прилеплен к земле?

К ее обманам, призракам и мгле,

К утехам лживым, к суетной печали

И к той ничтожной, горестной мечте,

Напитанной убийственной отравой,

Которую в безумной слепоте

Мы называем счастьем или славой?

Смежу ли очи я, когда прозрел?

Надежд моих, желаний всех предел

Ужель и ныне только то, что может

Мне дать юдоль страданья и сует?

Или души плененной не тревожит

Тоска по том, чего под солнцем нет?

– Не пышен, но пространен и спокоен,

Дом Агасвера при пути построен,

Который вьется, будто длинный змей,

Из стен сионских на тот Холм Костей,^[77]

Куда, толпою зверской окруженный,

В последний день своих несчастных дней,

Идет, бывало, казни обреченный.

С писаний Маккавеев Агасвер

Подъемлет взоры: вечер; дня светило

Свой рдяный лик на миг опять явило;

Но черный облак быстрый ход простер

И преждевременною тьмою нощи

Грозит задернуть холм, и дол, и рощи,

И град, то погасающий, то вдруг

Златимый беглым блеском. Мрачен юг,

Восток и север мраком покровенны,

И нити мрака, ветром окрыленны,

По тверди тянутся; вот и закат,

Мгновенье каждое затканный боле,

Темнеет, тускнет; потемнело поле;

Весь мир бесцветной ризой мглы объят.

Вдруг молния, – протяжный гром грохочет,

Отзывом повторился перекат;

Иной сказал бы: это бес хохочет

Над ужасом трепещущей земли.

Не умирает гул в глухой дали:

Им, возрожденным беспрестанно снова,

Трясется беспрестанно гор основа.

Склонил чело на жилистую длань

И молча смотрит иудей на брань

И внемлет крику бешенства мятежных

Стихий, бойцов в полях небес безбрежных.

С какой-то томной радостию слух

Печального впивает речи грома:

Из персей рвется жизнь его, влекома

Призывом их; ненасытимый дух

Дрожит и алчет сочетаться с ними

И вдаль стремится, в беспредельный путь,

И крыльями разверстыми своими

Теснит его стенающую грудь.

Но он не понял, чадо ослепленья,

Души своей святого вожделенья, —

На все вопросы сердца там ответ,

Единственный, отрадный, непреложный;

Его зовет и манит вечный свет,

А взоры он вперяет в прах ничтожный.

К земле уныние гнетет его;

Он так вещает: «Солнце дня сего!

Подобье ты минувшей нашей славы:

Как ночь простерлась над лицом твоим,

Так на лицо Давидовой державы

Всепожирающий, ужасный Рим

Набросил ночь орлов своих крылами!

Взойдешь и заблестишь заутра ты,

Сразишь победоносными лучами,

Разгонишь светом рати темноты...

Но мы, мы позабыты небесами!

Нам дня не будет... Строгий Иоанн

Лишь обличал неправды жизни нашей,

Лишь гром метал на злобу, на обман,

Нам лишь грозил господня гнева чашей;

Вотще мы вопрошали: «Или ты

Обетованный царствия наследник?»

От имени пророка проповедник

Отрекся даже. Тут из темноты,

Из Галилеи, области презренной,

Смешением с кровью чуждой помраченной,^[78]

Великий гром за молнией своей,

За Иоанном он, непостижимый,

Превознесенный, славимый, гонимый,

Исшел – и поразил сердца людей!

И ныне третий год, – и вот немые

Приемлют речь, приемлют свет слепые,

Глухие паки обретают слух,

И удержать заклепы гробовые

Не могут мертвых, и нечистый дух

Неодолимым Словом изгоняем...

Сомнением я долго был смущаем,

Но наконец, благоговея, рек:

«Нет! Он не нам подобный человек;

Он тот, кого от бога ожидаем! —

Почто же медлит? Скоро ль, скоро ль он

Венец Давида на себя возложит,

Шагнет – и власть языков уничтожит

И свободит поруганный Сион?»

И встал и пред усиленной грозою

Отходит в храмину, но не к покою,

А да питает в лоне тишины

Обманчивые, дерзостные сны.

Кто там, путем потопленным и поздным,

Точа с развитых кудрей и брады,

Напитанной дождем, ручьи воды,

Идет, спешит под завываньем грозным

Свистящих ветров, яростных громов?

Под Агасверов неприютный кров

До возрожденья сладостной лазури

Кто уклониться пожелал от бури?

Его увидел с прага Агасвер,

Стоит и смотрит; руку тот простер,

Рукою машет, и, сдается, крылья

Ногам хотят придать его усилья.

В туман ненастья мещет иудей

Пришельца испытующие очи,

Я вот, среди взволнованных зыбей

Борьбой стихий усугубленной ночи,

Нечуждые одежду, поступь, стан

Распознает: так точно! то Нафан,

Всех тайн его участник, всех советов,

Клеврет, ему дражайший всех клевретов, —

И к страннику навстречу иудей

Бросается, заботою подвинут,

И нудит с лаской под навес дверей;

Из ризы влагу, от которой стынут

Трепещущие члены пришлеца,

Желает выжать; но, не отраженный

Защитой дома, льяся без конца,

Ему смеется дождь.

За праг священный

Шагнули; с гостя плащ тяжелый снят,

И вот они за трапезой сидят.

Уж чашу трижды, не прервав молчанья,

Друг другу передали; наконец,

Вперив на брата быстрый взор, пришлец

Простер к нему крылатые вещанья:

«Ужели не речешь мне ничего?

Ты что безмолвствуешь в немой кручине

И как не вопрошаешь о причине

Прихода в дом твой друга своего?»

От губ отъемля кубок позлащенный,

Тот молвить хочет, но узрел в очах

Наперсника восторг неизреченный, —

Слова в отверстых замерли устах.

«Да смолкнут, – гость воскликнул, – наши пени!

Друг, брат мой! склоним перед Святым колени!

Я зрел его в Вифании: всех нас,

Свидетелей неслыханному чуду,

Объял священный трепет... Длить не буду

Повествованья – знай: мессиин глас

Воззвал от мертвых Лазарево тело;

Оно четвертый день в гробнице тлело,

Оно уже распространяло смрад;

Но душу выдал побежденный ад:

Жив Лазарь! – Господом благословенный,

Грядет, народа тьмами окруженный,

Грядет Давидов сын в Давидов град!

О, Агасвер! ты жаждал дня избавы —

Настал! настал! – раздайтесь, песни славы!»

Когда до матери дойдет молва

Такая: «Мать, твой сын погиб во брани!» —

Как цвет подкошенный, ее глава

Падет на перси; длань, прильнув ко длани,

Оледенеет; скорбью сражена,

Лежит без чувства на одре она,

А лишь откроет свету солнца вежды,

Снедается воскресшею тоской, —

Но вдруг от брата слышит: «Луч надежды!

Неверны вести!» – жадною душой,

Несытым сердцем сладость упованья

В себя вбирает горестная мать;

Меж тем ее колеблют содроганья:

Недужная не в силах не рыдать.

Подобно в бурных персях Агасвера

Сражаются сомнение и вера.

Но напоследок победил Нафан,

И вот их ум мечтами обуян!

Одна другую в беге упреждая,

При легком, свежем, быстром ветерке,

Струи бегут и мчатся по реке,

Так точно и слова, не иссякая,

Спешат без отдыха из уст друзей,

И их надежда дерзкая, слепая

Несется по потоку их речей.

С мечтами их сравнятся лишь созданья

Главы, жегомой яростным огнем,

Неистовством свирепого страданья:

Больной, бессильный утопает в нем;

А между тем пред ним поет и пляшет

Фантазия, сестра немого сна,

Порхает и жезлом волшебным машет

И, вымыслов бесчисленных полна,

За миг один, быть может, до кончины

Чертит пред ним грядущего картины!

Но вот зажглась веселая заря

На искупавшейся дождем лазури;

Минула ночь и вместе с ночью бури...

Встают и, да приветствуют царя,

Нетерпеливым рвеньем пламенея,

Из дома вышли оба иудея;

Идут – и стали вдруг: стоустный гул

Летящих к небу кликов ликованья

По быстрым хлябям ветрова дыханья

Их алчущего слуха досягнул.

Взошли на холм, – и сонм необозримый

Явился взорам их с того холма:

Волнуется народу тьма и тьма;

И се-грядет он сам, превозносимый,

Благословляемый восторгом тех,

Которым будет он в соблазн и смех,

Которых ныне радостные лики

Поют: «Осанна!», но настанут дни,

И близки, – их же яростные крики

Возопиют: «Распни его! распни!»

Уже они вступили в стены града,

И Агасвер мечтает: «Ныне чада

Израиля провозгласят его;

Он снимет плен с народа своего!»

Но, уз иного плена разрешитель,

Христос остался тем же, чем и был;

Не грозный вождь, не дерзостный воитель,

Пред коим в страхе обращают тыл

Полки врагов, – нет, скорбных утешитель,

Бессмертных истин кроткий возвеститель,

Недужных друг и врач больных сердец.

И что же? соблазняется слепец;

Еврей тупой, строптивый и безумный

Едва удерживает ропот шумный;

Но ждет еще и молвил: «Он в ночи

Велит избранникам и приближенным

На сопостатов обнажить мечи,

Или друзьям, быть может, отдаленным

Дарует время к подвигу поспеть

И с ними на противников беспечных

Нечаянно и вдруг накинет сеть».

В надежде, в страхе, в мятежах сердечных