Текст книги "Поэмы. Драмы"

Автор книги: Вильгельм Кюхельбекер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

На ком бы ни был ты женат».

Был вечер. – Солнце догорало,

Погасло; пламенно и ало

Пылало небо; вод зерцало

Его отливы отражало;

Последний блеск лучей дневных

Златил верхи дерев седых.

В мечтаньях смутных и немых,

По скату берега крутого,

Узду покинув ретивого,

Боярин ехал из Твери.

Потух последний след зари

На тучах смеркнувшей лазури;

Спустился в дол со ската Юрий.

Под лесом разделился путь:

Налево только повернуть —

И витязь прибыл бы в свой терем;

И что же? (Случай ли? не верим:

Все здесь под властью мудрых сил.)

Направо конь поворотил:

Давно коню стезя знакома

Туда, где ожидают дома

Покой и сено и овес,

Да седока он в скит понес.

Там жил отшельник: в мире телом,

Но, дум и чувств в полете смелом,

Душой заране в небесах,

Он в размышленьях и трудах,

В молитвах, испытаньях строгих

Остаток дней благих и многих

Единому владыке сил

В уединеньи посвятил;

И пребывал с ним вседержитель:

Скорбей иного исцелитель,

Иному же на небо вождь

Был мудрый старец; будто дождь

Поля сухие, жизни словом

Он всех поил, – и в граде новом

И по окрестности молва

Разносит мощные слова

И праведные предсказанья

И дивные его деянья.

К нему-то был ведом судьбой

В ту ночь боярин молодой.

От дум и легких и тяжелых

И то унылых, то веселых

На полпути очнулся он:

Вернуться ли? но клонит сон,

Но конь устал; к тому ж и мраком

Покрыта будущность: пред браком

От старца – с ним же благодать —

Благословенье бы приять!

И дале от Тверцы сребристой,

Закрытой высотой лесистой,

А долго слышной, в бор глухой

Он мчится тою же тропой.

Все смолкло; самый конь не пышет,

Кругом одно молчанье дышит, —

И вот над краем тишины

Прорезал тучи рог луны,

И, осребрен луны лучами,

Белеет крест между древами.

Чтоб соскочить с седла, герой

Оперся об луку рукой,

Хотел привстать – и в то же время

Увидел: держит кто-то стремя.

Он смотрит: перед ним Ермил.

«Ты что здесь?» – витязь вопросил.

– «Боярин, – был ответ, – печали

И на мою же долю пали.

Страдал я, – было изнемог:

Здесь укрепил меня мой бог...

Но слушать скорбь мою тебе ли?

И мне ж уведомить велели,

Что ожидают». – «Как? меня?

(И Юрий вдруг спрыгнул с коня.)

Не ведал сам я, что сегодня

Мне быть в дому раба господня,

А старец знает!» – В тот же миг

Он прага хижины достиг;

Ермил же привязал ко древу

Коня того, кто отнял деву,

Кто взял полжизни у него;

Из глуби сердца своего

Вздохнул, пошел и в весь родную

Понес тоску свою немую.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Пора мне обратиться к вам,

Красавицы! – не вы ль певцам

Даете жар и вдохновенье?

И не рекло ли провиденье:

«До окончания веков

Поэтов, сладостных послов

Из мира красоты нетленной,

Союз бессмертный и священный

Да свяжет с красотой земной!»

И, заповеди вняв святой,

Певцы, касаясь арф согласных,

Улыбки жаждут уст прекрасных.

Из-под волшебных, мощных рук

Исторгнется ли дивный звук,

Дающий тело и дыханье

Всему, что зиждет дарованье, —

Скажите: чье они вниманье,

Сквозь тонкую завесу мглы

Хотят увидеть? – Чьи хвалы

Блаженство их, когда их струны

Бросают в мрак времен перуны,

Когда их дух, отваги полн,

Ныряет в бездну светлых волн,

В безбрежный океан видении,

И машет, гость из рая, гений

Широким, радужным крылом

Над их сияющим челом?

Не ваши ли рукоплесканья

И мне прельстители – мечтанья

Вливали в алчный слух подчас?

Очами духа зрел я вас

И скорбь позабывал земную,

Восторга пил струю златую,

И чудотворный ток огня

Небесного живил меня;

Шептал я: «Дева лет грядущих

Под сению сирен цветущих,

При тихом лепете ручья,

При стоне томном соловья,

На длань приникнет головою,

Прочтет рассказ мой и – слезою,

Росой лазоревых очей,

Почтит отзыв души моей,

Уже спокойной и блаженной,

Но из Эдема привлеченной

К душе ей близкой!» – О мечта!

И сладкие твои уста

Коварного полны обмана?

И, как созданье из тумана,

Подобье замка, легкий пар

Не стерпит, тает, если жар

Прольется с тверди раскаленной, —

Так песнь моя исчезнет? – Пусть!

Я все ж был счастлив: боль и грусть

Стихи от сердца отгоняли,

И отлетали все печали,

Когда, бывало, горних дев,

Цариц гармонии, напев

Ловлю я упоенным ухом

И, уносясь за ними духом

В страну священной старины,

За жизнь и мир приемлю сны!

Не им ли я и ныне внемлю?

Чудесный сходит гул на землю:

Картину древности седой

Мой гений пишет предо мной.

Из-за дубравы восходило

Дневное, пышное светило;

Вспылал, как жар, Тверцы кристалл, —

«Домой боярин прискакал

К невесте?» – Нет, не отгадали:

Под тайным бременем печали

Он мимо окон дорогой

К холму поехал в терем свой...

Боярский терем – тес и камень,

А ведь и он, одетый в пламень,

В багрец и злато, светел, ал,

Боярыни, казалось, ждал.

Живит веселье сердце скал,

Холмы, луга, равнину, воду, —

Роскошный пир на всю природу;

Ликуют дол и высь небес;

Все, даже и осенний лес

Смеется в пурпурном уборе;

Все радостно во всем обзоре, —

Всего не он ли властелин?

Зачем же мрачен он один?

Но вот невесте шлет подарки:

Тут ткани, драгоценны, ярки,

Великолепны; тут жемчуг, —

Из прежних молодых подруг

Счастливой Ксении какая,

На нитки крупные взирая,

Дерзнет сказать: «Жемчуг такой

Видала я». – Жених рукой

Не скудной, прямо тороватой

Прислал невесте дар богатый,

Богат-то дар, да для чего

Нет с даром самого его?

А что невеста? – Что с ней было

С поры, как, тихо и уныло

На полживую посмотрев,

Отец смирил свой правый гнев,

В слезах, в тоске ее оставил

И в дом боярский путь направил?

Поражена, оглушена,

Немая, бледная, – она

Себя не помнила сначала:

Ни чувств ни дум не обретала

В душе растерзанной; потом...

Как в летний зной незапно гром

За душной, грозной тишиною

Стоустной заревет трубою,

Вослед удару вновь удар,

По тверди запылал пожар,

Дождь бесконечный льет ручьями, —

Так дева залилась слезами;

Но в них и ожила она,

Но ими-то и спасена:

Роса надежды – плач печали;

Где вздохи сердце всколебали,

Там уж отчаяния нет;

Сиянье слез – зари привет,

Луч первый вставшего светила

Того, чьи пламенные крила

Свевают с тверди хлад и мрак.

Как по грозе смоченный мак

Головку робкую подъемлет

И шепоту зефира внемлет,

Так, порыдав, на небеса

Взвела и девица-краса

От влаги блещущие взоры

И вслушалася в разговоры

Туги сердечной... Да о чем?

Когда впервые мы найдем,

Что мир обманщик, – грусть младая,

Лелея вместе и терзая,

Нас будто манит в рощи рая,

Но к миру тайную любовь

Не грусть ли в нас вдыхает вновь?

Ведь же, прощаясь с братом милым,

Мы взором нежным и унылым

Сквозь слезы смотрим на него;

Пусть до мгновения того

И были ссоры меж друзьями,

Мы их не помним: перед нами

Он, – и расстаться мы должны!

Мечтает дева: «Где вы, сны

Неверные? – взвились толпою...

Мне под доскою гробовою,

В объятиях земли сырой

Найти отраду и покой;

Искать их прежде – труд напрасный!

А был же люб мне мир твой красный,

Мой господи!» – И вот опять

Малютка плакать и рыдать.

Пришел старик: он сел без пени,

Без укоризны. На колени

Она упала перед ним:

«Итак, с проклятием твоим

Твое дитя в могилу ляжет!»

И вся дрожит и ждет, что скажет...

Он дланью вдоль ее ланит

Повел, их оттер, говорит:

«Всегда ли, Ксения, с устами

Согласно сердце? Я словами

Жестокими тебя сразил;

Но у меня ли станет сил

Тебя проклясть?» – Все каплют слезы,

Да уж на щечках снова розы:

Страшливой нежности полна,

Его лобзает грудь она,

Лобзает и плечо и руки.

Сдавалось, минул срок раз луки,

Сдавалось, с долгого пути,

С опасного, в свой дом придти

Ему судило провиденье...

И вот, окончив поученье,

«Дочь, – он сказал, – благодаренье,

Хвала небесному отцу! —

Нет, не к могиле, а к венцу

Готовься!» – Что же? грудь трепещет?

В очах перун восторга блещет?

Пирует сердце? – Нет? – Ужель?

Достигнута желаний цель,

Мета надежды дерзновенной:

Так может ли в груди блаженной

Еще остаться тайный стон?

О чем теперь, скажите, он?

Падет ли с моря к корню леса

На берег влажная завеса,

Пусть белым паром дол заткан,

Все ж лес чернеет сквозь туман.

Так и родитель сквозь обман,

Сквозь кров блестящий, но прозрачный

Ее улыбки тучи мрачной

Не мог не видеть; да не вник

В вину ее тоски старик.

Он рад, он мыслит: «Буря страсти

У ней не отнимает власти

Столь редкой, трудной над собой.

Прощаясь с скромной нищетой,

Жалеет... Право! – не без боли

Плетется нить высокой доли».

Уже осенний день потух;

О счастии соседа слух

Разнесся по всему селенью, —

И поднялись: кто по влеченью

Души, приемлющей и впрямь

Участие, что вот к друзьям

Сошла благих небес щедрота;

Но боле нудит их забота

Снискать благоволенье той,

Которой суждено судьбой

Супругой быть их властелина;

Иных же ест, грызет кручина:

«Нам – ничего, все для других!» —

Так громко ропщет сердце их,

Да тем бегут они скорее:

«О добром дяде Елисее,

О милой Ксении с хвалой,

Перед другими, меж собой,

Ведь мы всегда же поминали!

Теперь – минули их печали;

Отныне злая клевета —

Мы ради! – заградит уста...

А странно: темных и убогих,

Их бог возвысил: на немногих,

Что, и кажись, не хуже их,

Он льет поток даров таких!» —

Вот как дорогою толкуют;

Но в дом вошли и – торжествуют;

Невольно скажешь: «Слух судьбы

Внял воплю давней их мольбы!»

Все поздравляют. Рой мечтаний

Пред девой пляшет; нет страданий:

Восторгом смыты, снесены;

Не спит она, а видит сны:

В златых чертогах Ярослава

Гуляют мысли; блеск и слава

И радости за ней текут...

Любовь? – ах! до любви ли тут?

Средь вихря шумной, пестрой бури

Забыт Ермил, забыт – и Юрий.

Давно сошла на землю ночь,

Как провели отец и дочь

Друзей, соседей и соседок,

И вот остались напоследок

В своих родных стенах одни;

Вот разлучились и они.

Но со всего, что испытали

В сей день блаженства и печали,

В сей день и страха и надежд, —

Впервые их беспечных вежд

Чуждался верный посетитель

Укромных хижин, усладитель

Дневного горя и работ —

Безмолвный, мирный ангел тот,

Кого нередко все усилья

Детей роскошных изобилья

Усталой, жаждущей душой

Вотще зовут средь тьмы ночной.

Припав к земле пред ликом спаса,

Молился до златого часа

Зари неранней Елисей:

«Пошли, Христе! все блага ей! —

Он повторял в тиши священной. —

А паче кроткий дух смиренный

И сердца чистого покой».

Слеза катилась за слезой

И вздох за вздохом к богу силы

Взносился, словно огнекрилый

Господень ревностный посол,

Что, совершив его глагол,

Вспять, в рай парит, покинув дол.

И вот белеет край востока,

Мелькнул по зеркалу потока,

Взбежал на выси первый свет;

Луг только тьмой еще одет.

Дотоле, верой укрепленный,

Подъялся, бденьем утружденный,

И лег церковник и – уснул;

Среди ж дремоты тихий гул,

Отзыв моления живого

В душе молельщика седого

Не умолкал. – Тогда, как он

Забыл было для бога сон,

И дочь не спала: мудрено ли?

Снимает ночь узду неволи

И разбивает цепи дум,

А в деве и дневной же шум

Не мог смирить их... вдруг взглянула,

И – с неба темнота спорхнула,

Зарделись тучи, твердь светла;

И дева встала и вошла

К отцу приять благословенье;

Но видит: спит он, усыпленье

Так и лелеет старика...

«Назад!» – и уж, как дух легка,

Без шороху, подобно тени

Пошла, да стала, – на колени

Спустилась к старцевым ногам,

Потом она к его рукам

Чуть прикоснулася устами

И в дверь неслышными шагами

Скользнула... Нужно, нужно ей

С наследием семьи своей

Проститься, словно с старым другом:

С убогой нивой, малым лугом,

С тем огородом, где и мак,

И овощ, и целебный злак,

И куст малины, дар Ермила,

Сама заботливо растила;

А вот теперь туда ей путь,

Где бог дал милым отдохнуть,

Где пали в хладные объятья

Сырой земли и мать и братья.

Все спит; еще в соху волов

Не запрягали: рога зов

Еще с села не собрал стада.

Идет девица. Вот ограда,

За ней часовня. – Глядь: во мгле,

Которая там по земле

Ползет, как нити паутины,

В парах, свеваемых с равнины,

Старушка. – «Нищей быть должна...

Так точно; кстати же она:

Подам бедняжке подаянье».

Но страх сменяет состраданье:

«Ххмм! почему было не в весь

Зайти ей? – в этот час и здесь?»

И дрожь пошла по членам тела,

И чуть боязнь не одолела;

Однако нет: пусть не смела,

А все ж девица подошла

И шепчет: «Бабушка, здорово!»

Да только сил и стало слово

То вымолвить, так в ней душа

Вся обмирает; прочь спеша

С давно ославленного места,

Старушке подает невеста

Все, что находит. – «Нет же! стой

И слушай! – говорит старушка. —

Мне не нужна твоя полушка.

Ты сердобольна и красна,

Надеюсь, будешь и умна...

Как погляжу, не сизый иней

Сверкает там под твердью синей,

А над тобою, над княгиней

Для вещих, прозорливых глаз

Сверкают бисер и алмаз;

Алмаз и бисер над тобою

Польются блещущей рекою!

Тебе из злата есть и пить,

По шелку, по сребру ходить!

Сокол-то, дитятко, коварен;

Смотри: клобук надел боярин!

Да ты княгиня, ты светла:

Бранить ли станешь сокола?» —

И дикий хохот подняла,

Взвизжала нищенка седая;

Лицо руками закрывая,

Девица как осинный лист

Дрожит... Чу! это что за свист?

Задребезжал он из-под лесу...

Невеста смотрит: снял завесу

С долины ветер; мглу холмов

Испило лоно облаков.

Где ведьма? – Вместе ли с парами

Растаяв, шумными волнами

Воздушной бездны снесена?

А ведь, как призрак, чадо сна,

Как бледное созданье бреда,

Быстрее молнии, без следа

Пропала... Ксения соседа,

Очнувшись, видит пред собой.

Он поклонился. – «Бог с тобой!

Куда ты?» – «В рощу, за дровами».

Сказал и хитрыми глазами

Глядит на деву между тем:

Распространять сосед Ефрем

Охотник всякие рассказы

И вести, слухи, вздор, проказы;

Где случай – промаха не даст,

Ефрем и выдумать горазд;

Пошел, качая головою.

Что ж? под вечер село молвою

Наполнилось: за ворожбою

На черном месте в эту ночь

Застал церковникову дочь

Ефрем Наумов. – «Вражья сила,

Знать, барина к ней приманила!» —

Лепечут жены и мужья.

И вот, любезные друзья,

Образчик вам людских суждений:

Полны отравы и мучений,

Нередко в гроб они кладут;

А как же часто глупый шут,

Презренный лжец, давно известный,

Злодей бездушный и бесчестный

Родоначальник той молвы,

К которой, может быть, и вы

Склоняли слух в иное время!

Да! злоречиво Евы племя;

Наклонность верить клеветам

В наследство передал Адам

Своим безжалостным сынам.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

«Уж эти слезы мне и вздохи!

Ни игрища, ни скоморохи,

Ни песни, ни пиры ее

Не веселят; твердит свое:

«Позволь мне, ласковый властитель,

Вступить в священную обитель,

Позволь постричься...» Стыд и срам!

Нет, не позволю ей, не дам

Унизиться перед слугою.

Конечно, – будь и он тоскою

И мукой, как она, объят,

Люблю его, – я князь, но брат, —

Им, правда, не сказал ни слова,

Да если бы к нам из Ростова

Не прибыл княжич... Все впопад

Случилось; я сердечно рад,

А все досадно! – Ногу в стремя!

Прочь! с плеч долой заботы бремя!» —

Так в третий день, с одра восстав,

С самим собой князь Ярослав

Беседовал. С скамьи дубовой

Потом поднялся: конь готовый

Стоит под княжеским крыльцом, —

И князь выходит с соколом

Любимым на руке державной.

Тверской гордится птицей славной:

Нет на Руси в полете равной,

Вернее же под солнцем нет;

Чуть свет долой – увидит свет,

Вспорхнет – и вмиг за облаками,

И смотрит острыми глазами,

Лебедку белую блюдет

И вдруг что молния падет:

Добыче не найти спасенья.

А пусть средь смелого паренья

Услышит властелина зов —

Покинет самый лучший лов,

Забудет вольность золотую

И сядет на руку княжую.

«За нашим гостем дорогим

Ступайте; соколом своим

Пощеголяю перед ним!» —

Так Ярослав и птицу мечет

И говорит: «Известен кречет

Отца Борисова; но Вор,

Ручаюсь смело, столь же скор,

Да и послушен. Нет, такого

Навряд ли где сыскать другого».

Вот гость, и свистнул Ярослав,

И тут как тут, с небес упав,

Свистку господскому покорный,

Сверкнул, блеснул сокол проворный,

Мгновенье в воздухе повис,

Вскричал, спустился. – «Князь Борис,

Что скажешь? – птица не дурная!» —

Любимца гладя и лаская,

Промолвил гостю князь Тверской.

И шумной понеслись толпой

Из города и в чистом поле

Уж скачут, тешатся по воле.

Пестры, красны одежды их;

Из-под копыт коней лихих

Бьют искры, вьется облак пыли.

Вдруг трубы и рога завыли,

Тем воем пробужденный гул

Зверей дубравы ужаснул, —

И топот слышен стал кабана,

И волк мелькнул из-за тумана,

И серну, вышедшую в луг,

Обратно в бор прогнал испуг.

Но ныне не зверям дубравы

Бояться ловчих: нет облавы,

Непримиримых их врагов,

Свирепых, быстроногих псов

Убийства жаждущего лая

Не повторяет глубь лесная.

Пернатым брань, и в брани сей

Помощник и клеврет людей,

Кровавой воле их послушный,

Изменник родине воздушной,

Сокол, безжалостный злодей

Товарищам минувших дней.

И было ж время, как с лазури,

Оттоле, где родятся бури,

Где зарождается перун,

И он, могуч и смел и юн,

Бросал надменный взор в долину

И, неподручный властелину,

Ловцам смеялся с оных стран,

Куда не досягнет туман,

Ни лук, ни копья, ни те страсти,

Которых смертоносной власти

Земли владыка, человек,

Покорствует из века в век.

Там он ширялся, сын свободы;

Как на ковре лицо природы

Без крова видел из-под туч;

Впивал златого солнца луч,

Купался в глубинах эфира;

Казалось так: иного мира,

Счастливейшего, житель был.

И ныне сила смелых крыл

Не сокрушилась: он ныне

К небесной, пламенной пустыне

Дорогу ведает, не слаб,

Отваги не лишен, – но раб...

Раб прежний воздуха властитель!

Вот, братий ужас и губитель,

У князя на плече сидит;

Строптивый дух его убит,

Он дремлет, сеткою завешен,

А между тем, свиреп и бешен,

Холоп такой же, как и сам,

Под ним по долам, по холмам,

Вдоль Волги над снятою нивой

Несется вихрем конь ретивый.

Вдруг лебедь по реке поплыл;

Увидели, и – рог завыл,

И в быстроте дрожащих крыл

Спасенья ищет лебедь белый...

Вотще! – стрелою, грозный, смелый,

Сокол взвился – и уж над ним.

Стал хвастать соколом своим

И молвил князь: «Умен сердечный!

Хитер! Со стороны приречной

Летит и перерезал путь,

Чтобы за Волгу ускользнуть

Не мог коварный неприятель...

Да! дал и птице смысл создатель!»

И вот – за быстрым летуном,

Вздымая пыль густым столбом,

Чрез холм и дол и мост оврага

Несется бурная ватага;

Вот с камышовых берегов

Уж отогнал сокол свой лов:

Слабеет лебедь – ниже, ниже!

А тот играет: только ближе

Кружится... Вот въезжают в лес, —

И что же? лебедь вдруг исчез;

Когда ловцы уже победу

Трубить хотели, – нет и следу;

И, пристыженный в первый раз,

Для самых зорких, острых глаз

Чуть видный, – в высоте безмерной

Сокол мелькает! – «Плут неверный!

По милости твоей я в грязь

Лицом ударил! – крикнул князь. —

А сам ношу тебе, злодею,

И корм и пойло! Шею, шею

Сверну мерзавцу!» – Подал знак, —

Слуга покорный! как не так!

Негодный будто и не слышит;

Тверской едва от гнева дышит,

Свистит: летун висит над ним,

Трепещется, да вдруг, гоним

Стыдом и страхом, дале, выше...

Вновь к князю, чуть поскачут тише;

Но чуть скорее – вверх и вдаль.

Тому досадно, а и жаль

Лишиться птицы; за провором

Вперед дремучим, черным бором,

То шагом, то к луке припав,

Сердясь, пустился Ярослав.

Уж солнцу оставалось мало

До отдыха; почти кончало

Свой путь оно: с деревьев тень

Длинней ложилась; дряхлый день

Почуял приближенье ночи,

Тускнел и путниковы очи

Густейшим златом веселил.

Так старец по ущербу сил

Познал, что близко до кончины,

И мыслит: «Пусть хотя седины

Их отходящего отца

Родимых радуют сердца!»

Бывал смущаем шумной кровью,

Но ныне с кроткою любовью,

Нежнее, чем во цвете лет,

Приемлет каждый их привет.

Подобно и вечерний свет

Дробился краше над поляной,

Чем в полдень, сыпался румяный,

И, как прощающийся друг,

На мураву ронял жемчуг.

В бору бесчисленные круги

И князь и гость его и слуги

Назад, вперед, опять назад

Прорыскали, а словно клад,

Который в руки не дается,

Летун то в твердь от них несется,

То перед ними по кустам

Порхает. – Речка их глазам,

Опоясуя скат лесистый,

Открылась вдруг в равнине чистой;

И слышат: будто тихий стон

Души, взыскавшей бога, – звон,

Призыв к вечернему моленью,

Передается отдаленью;

И вот виднеется село,

Вот церковь: всю ее зажгло,

Всю колокольню позлатило,

Клонясь на запад, дня светило;

И уж беглец не упадет:

Туда, туда его полет,

Прямой, высокий без круженья...

Чу! – ветер гул святого пенья

Уже заносит в близкий дол:

И вот привел ловцов сокол

К деревне светлой и приветной.

Усталые с погони тщетной,

Въезжают и глядят: все там

Разряжены, все в божий храм

Бегут, друг друга упреждая.

«Эй, парень! – это весь какая?» —

Тверской молодчика спросил;

А ведь молодчик-то Ермил:

Сегодня не ему дорога

За прочими; он у порога

Домашнего стоит один

И отвечает: «Властелин,

Здесь Едимоново Лесное».

– «Теперь я вспомнил: Полевое

Там вправо. – Праздник, брат, у вас?»

– «Боярин наш повел тотчас

К венцу невесту», – так насилу

Промолвить удалось Ермилу,

Ермилу князь: «Спасибо, брат!»

И птицы ищет: «Где мой хват?

Где мой повеса?» – Глядь: лукавый

На колокольне златоглавой,

На самой маковке сидит.

«Слетит, надеюсь!» – и свистит;

И – отгадал: слетает смело

Проказник, словно сделал дело,

И на плечо Тверскому сел.

«Ты уморил меня, пострел!

Да вот же к Юрию в усадьбу

И сверх того к нему на свадьбу

Меня привел ты: не дурак!

Ну, бог с тобой! пусть будет так!»

И обратился князь к клевретам:

«Друзья, окажем честь обетам,

Которые боярин мой,

Мой верный Юрий Удалой,

Пред богом в божией святыне

С невестой произносит ныне».

И все спешат с коней сойти.

Но в Ярославовой груди,

При мысли о венце, о браке,

Дремавшая в сердечном мраке

Досада вновь проснулась: «Там, —

Он думает, взглянув на храм, —

Смеются Ольгиным слезам!

И все спустить? все так оставить?

Нет! хоть себя бы позабавить,

Хоть подтрунить бы мне над ним!»

И в храм с намереньем таким

Вступает князь,

В то время в храме

В благоуханном фимиаме

Поющих глас к владыке сил

На радостных крылах парил;

Но оно таинство святое,

Которым тех, что было двое,

Законодавец сам господь

Связует во едину плоть,

Еще над юною четою

Не совершилось: их к налою

Лишь подводили. Вдруг, смутясь:

«Князь, – зашептали, – в церкви князь!»

И вот, как пенистые волны

Расступятся, боязни полны,

Когда меж них владыко вод,

Корабль, прострет крылатый ход, —

Так, светлым сонмом окруженный,

Главой над всеми возвышенный,

Меж стен народа Ярослав

Идет, могуч и величав.

Что ж? стал и обомлел властитель...

А бога вышнего служитель

Уж подходил с святым крестом.

Но тут зарокотал не гром:

«Стой!» – крикнул князь, и все трепещут,

И взоры князя пламя мещут;

Весь мир забыт, – он рвется к ней

И молвил: «Блеск твоих очей

Палит мне сердце, жжет мне душу!

Ах! счастье ли твое разрушу,

Красавица, когда с тобой

Я, сам я обойду налой?»

Да он помучить только хочет

Боярина? вот захохочет

И – даст согласие на брак?

Быть может, что и было так

Им предположено сначала;

Но девы грудь затрепетала,

Но по щекам ее вспылал,

И свеж и нежен, жив и ал,

Румянец молодой денницы,

И вдруг за длинные ресницы

Стыдливых взоров чистый свет

Скрывается, – и силы нет.

«Ты мне назначена судьбою;

Мне жить и умереть с тобою!» —

Тверской воскликнул... И она...

Предательству не учена —

Ведь провела ж, дитя природы,

В селе младенческие годы, —

Да ей уже знаком обман:

Она, жалея тяжких ран,

Которые душе Ермила

(А был он мил ей) наносила,

Скрепяся, нанесла же их!

Теперь не милый ей жених:

Ей победить ли искушенье?

О! почему в сие мгновенье

В ней все прелестно, все краса?

Все – в легких тучах небеса

Очей, как бирюза лазурных,

И колыханье персей бурных,

И боязливый, умный взор,

В котором борется укор,

Сомнение и страх с желаньем,

Который то с живым вниманьем

На князя устремлен, то вдруг,

Как будто чувствуя испуг,

К земле опущен, полн смятенья;

Все – и румянец восхищенья,

И та улыбка, сердцу яд,

С которой чуть увидишь ряд

Зубов жемчужных из-за алых,

Как две гвоздички, свежих, малых,

Волшебных губок! – Тяжкий миг

Ужасный Юрия постиг:

Изменница простерла руку

К сопернику – и ада муку,

Нет! ад весь Юрий ощутил!

Вдруг дрогнул он, лишенный сил,

И выбежал. – Меж тем к обряду,

Послушный властелина взгляду,

Послушный робости своей,

Уж приступает иерей.

Вот совершен обряд священный;

Союз, пред богом заключенный,

В величье Ксению одел:

Он, неразрывный, за предел

Надежды самой дерзновенной

Жилицу хижины смиренной

Вдруг поднял на престол княжой.

Но блеск заменит ли покой?

Там на княжом златом престоле

Она найдет ли счастья боле,

Чем в хижине, чем в низкой доле?

Не знаю, – только в дом отца

По совершении венца

Пришла княгиня с князем... Что же?

Старик взглянул и молвил: «Боже!

Смиряюсь пред тобою я!

Скончалась в день сей дочь моя,

Убита грешною гордыней...

Склоню колена пред княгиней!»

И вспыхнул гнев в княжих очах,

И всех кругом объемлет страх,

Всех, кроме старца... Пал во прах,

Почтил княгиню поклоненьем,

Но тверд, но над своим рожденьем,

Над чадом нежности своей,

Над чадом падшим – Елисей,

Презрев угрозы и моленья,

Не произнес благословенья.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

«Не покинутый ребенок

Плачет по родной;

Не к волкам забрел теленок

С паствы в бор глухой:

Бродит по бору глухому

Над Тверцой-рекой

Там по бережку крутому

Молодец лихой...

Молодец лихой да знатный,

Барин многих слуг,

Первый на потехе ратной,

Первый князю друг:

Не его ль осанке статной,

Удальству, красе,

Взору, поступи приятной

Дивовались все?

Был таков, – а ныне, ныне...

(Смех меня берет)

Без пути, один, в пустыне,

Как шальной, бредет.

Бесталанный! что с тобою?

Что на небеса,

Заволоченные тьмою,

Пялишь так глаза?

Нет на небесах помоги

Злой твоей судьбе;

Как ни думай, нет дороги

Из беды тебе!

Есть одна тебе дорожка:

Та дорожка – скок

Не с крылечка, не с окошка —

С бережка в поток!»

Так голос пел из глуби леса

И, песню кончив, смехом беса

Ненастный воздух огласил.

На мрачной тверди нет светил;

Валят густые хлопья снега,

Но лед еще живого бега

Тверцы стенящей не сковал:

За валом вдаль сверкает вал,

Дол заливает, землю роет,

Ярится, катится и воет;

Дубравы темной черный зев

Плач издает, и свист, и рев.

А в бурю вышел кто-то смелый;

Как труп, от стужи посинелый,

Для стужи бледный странник туп,

Бесчувственный, как тот же труп,

И, тою песнью беспощадной

Из уст дремоты безотрадной

Незапно, страшно извлечен,

Он дрогнул, болию пронзен.

А нечестивых слов певица,

Кумиров падших злая жрица,

Ему предстала тут же вдруг

И говорит: «Давно ли, друг,

Ты полюбил скитаться в пору,

Когда и волк, залегший в нору,

Не выйдет из норы на лов?

Узнал ли ты моих богов?

В столетья славы и победы

Им поклонялись ваши деды;

Их дивной силой волхв Олег

Своих стругов отважный бег

По суше под Царь-град поставил;

Их Святослав и чтил и славил;

Не через них ли сокола

И я на брак твой пригнала? ..

И вот, как зверь, по дебри рыщешь:

Где преклонить главу, не сыщешь,

Не сыщешь, чем унять алчбу!

А ты давно ль блажил судьбу

За жребий, мнилось, беспримерный?

«Из всех друзей мне каждый верный,

Прямой, нелицемерный друг», —

Так думал ты... Что ж их услуг

Не видит дикая дубрава?

Ты причислял к ним Ярослава, —

А скорбь твоя ему забава,

Ему твое мученье – смех!

Ты (вот удар тяжеле всех!),

Ты был любим, по крайней мере

Всем сердцем предавался вере,

Что мил невесте; только миг —

И ты блаженства бы достиг

И звал бы Ксению своею...

Но миг (хвалиться я не смею:

И я не ждала!) – и она,

Не силою увлечена,

Нет! по своей по доброй воле

Изменою, какой дотоле

Не знали, растерзав тебя,

Другому отдала себя!

Рвись, рвись же, жертва поруганья!

Пусть когти лютого страданья

В тебя вонзятся! пусть любовь

Обманутая выжмет кровь

Из глаз твоих! Перед тобою

Не дуб ли? об дуб головою!

Разбрызгай мозг свой! Где твой бог?

Чем в бездне зол тебе помог?

Наказан ли им похититель?

Клятвопреступным грозный мститель,

Он, упование твое,

Разбил ли молнией ее?

Но столь же щедры, сколь и строги

Твоих могучих предков боги:

Они зовут, предайся им, —

И за тебя мы постоим!

Проси их помощи надежной

И узришь скорый, неизбежный

Твоих злодеев злой конец».

Но укрепил его творец;

Он прервал грешницу седую:

«В слезах лобзаю длань святую

Непостижимого уму!

Не легок крест мой, – а ему

Я и под игом посещенья

Воздам хвалу благословенья.

Волхвица! именем Христа

(Он вложит мощь в мои уста!)

Повелеваю и глаголю:

Иди!» – и вдруг пустому полю

Передает дубрава визг,

И вспыхнул столб блестящих брызг,

И тут же с неба быстрый пламень,

Плеснуло что-то, словно камень

Скатился в воду... Ведьмы нет!

Тогда ли чародейки свет

Погас, Тверды волнами залит?

Тверца кипит и волны валит, —

О смерти ж ведьмы ни одна

Не молвит бурная волна;

А не встречали уж крестьяне

Ни в сизом, утреннем тумане,

Ни поздно при звезде ночной

Зловещей бабушки лесной.

Нет месяца средь тьмы глубокой;

По-прежнему разлив широкий

За валом гонит грозный вал;

Свистящий, хладный вихрь не пал;

Как прежде, воют вопли бури, —

Но уж не тот, как прежде, Юрий.

«Служил довольно миру я, —

Он мыслит, – жизнь моя

Да будет господу отныне

Принос и дар в святой пустыне!

С зениц прозревших снят туман:

Прости же, горестный обман

Мучительных, слепых желаний!

Мне быть игралищем мечтаний,

Быть жертвой безотрадных снов

Довольно. – Сень немых дубов,

Священный кров седого бора,

Прими меня! – С тоскою взора

Не обращу назад, туда,

Где не бывало никогда

Для сердца прочного покоя...

Я духотой земного зноя,

Грозами жизни утомлен:

Нужна мне пристань; освещен

И путь мой к пристани надежной

Из треволненной и безбрежной

Пучины лести, зол и бед!

Убийствен твой кровавый след,

Безумной страсти ослепленье!

Прости навеки!» – Чувств волненье

Его высокое чело

Вновь быстрой тучей облекло;

Но верным близок вседержитель:

Отныне ангел-утешитель

Ему сопутствует везде;

Звезда, подобная звезде

Вождю пловцов в ненастном море,

Горит пред ним и в самом горе.

Вот и отшельник, божий раб,

Из чащи вышел: «Ты не слаб, —

Вещает старец, – но гордыне

Да не предашься! – Как о сыне

Печется день и ночь отец,

И о тебе же твой творец

Так пекся: богу, богу слава!

Мощь – жезл его; любовь – держава.

В свой дом да идешь! – так, не вдруг

(Не скрою) тяжкий твой недуг

Медлительной цельбе уступит:

Не скоро мир сердечный купит,

Кто потерял сердечный мир...

Ни он покров тому, кто сир,

Он слышит страждущих молитвы,

И рано ль, поздно ль, а из битвы

И ты изыдешь, увенчан».

– «Увы! в крови смертельных ран, —

Воскликнул Юрий, – утопаю:

Закроются ль когда? – не знаю;

Но гаснет в персях жизнь моя.

Могу ли возвратиться я?

Когда орлу подрежешь крылья,

Вотще, вотще тогда усилья:

Уж не поднимется с земли!

Нет! дни те для меня прошли,

В которые, неутомимый,

И князю и стране родимой

И я служить способен был.

Не даст ли бог иных мне крыл?

Не время ли к нему, к благому?

К владыке крепкому, живому?

Томлюсь и жажду! Как под тень

К источнику воды олень

Желает из степи палящей,

Так, воспален тоской горящей,

Стремлюсь к единому, к нему!»

– «Завесу с вежд твоих сниму:

Ты край прельщенья ненавидишь;

Но – в нем утех уже не видишь,

Но – обманул тебя тот край.

Нет, друг! стезя иная в рай.

Ты в силах ли в часы моленья

За тех, которых оскорбленья

Отяготели над тобой,

Нелицемерною душой,

Любовью чистой окрыленный,

Взывать к правителю вселенной?

Когда же ты и за врагов

Ему молиться не готов,

Тогда не можешь дать залога,

Что ищешь ты в пустыне бога».

Так отвечал седой мудрец,