Текст книги "Поэмы. Драмы"

Автор книги: Вильгельм Кюхельбекер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Ты начал оживать, – вот ожил, слава богу!

Ижорский В свой дом ты перенес меня. .. не так ли?

Старик Так.

Ижорский Старик, послушай: ты дурак.

Старик Христос с тобою! ты в уме своем ли, барии?

За что бранишь меня?

Ижорский Не благодарен

Тебе за жизнь я. Жить, мне жить опять,

Мне быть!

Хозяйка

(про себя) Речей его мне не понять,

Да страшен этот голос,

И поднимается невольно волос,

Как на него взгляну.

Старик Куда же ты детей

Уводишь?

Хозяйка Посмотрю: нейдет ли Тимофей?

С детьми я сяду у дверей

И стану починять разорванные сети.

Пойдемте, дети!

(Уходит с детьми.)

Ижорский Смекнула!

Старик Что такое?

Ижорский Ничего.

Умеешь грамоте?

Старик Немного.

Ижорский Про Канна читал ты? – Знак его

Ее пугает.

Старик Слишком строго

Моей невестки не суди:

Ведь баба глупая.

Ижорский В ее груди

Недаром вещий вопль: ей ангел ваш хранитель

Твердит, что я недобрый посетитель,

Что в вашу мирную избу

С собою внес я черную судьбу.

Она глупа? – Сам глуп ты, умник старый:

Зачем сраженного небесной карой,

Отверженного вырвал ты

Из челюстей бездонной темноты?

На самого себя пеняй же!

Старик Власть господня!

Что бог велел, то сделал я сегодня,

И завтра сделать то ж готов.

Не стану разбирать твоих мудреных слов:

Ты бредишь, может быть, недугом одержимый...

Но ведай: кто бы ни был ты таков,

Я раб Христа; его крестом хранимый,

Не убоюсь ни ада, ни бесов.

Да полно: отдохни! Тебе покой же нужен.

Пойду-ко, выну из садка на ужин

Десяток-полтора ершей и окуньков.

(Уходит.)

Ижорский

(один) Покой мне нужен,

Мне нужен сон...

О! если бы быть мог без перерыву он,

Сон без мечтаний, без пробуду!

Или, как здесь, и там я грезить буду?

Заснуть бы! перестать бы! – Зев небытия,

Тебе бы поглотить мое больное я!

Бесплодные заклятья! – Мысль моя,

То самое, что так уничтоженья жаждет,

Что чувствует во мне и умствует и страждет

(Как хочешь эту искру назови:

Душою, жизнью, силой),

А только это нечто не в крови,

Не в мозге... Нет! оно могилой

Не может быть поглощено.

Желал бы иначе, но я уверен:

Живое как сам бог, поглощено

Ничем и никогда не может быть оно;

Нет смерти. – Мир безмерен;

И что же? – весь безмерный мир,

Земля и море, небо и эфир,

В эфире звезд бесчисленное племя,

То даже, что не место и не время,

Таинственная вечность, – все его;

Он всюду предо мною, – царь всего,

Он, судия мой! – Крылья ль у денницы

Возьму и понесуся, – от десницы

Неизбежимого не унесут;

«Ночь! ты сокрой меня», – скажу ли ночи,

Ему и ночь светла: меня найдут и тут

Его недремлющие очи.

Пускай бы я и спасся от всего,

Что только носит имя во вселенной,

Раз навсегда бессмертью обреченный,

Вовеки не спасуся от него,

И от себя спастись мне невозможно.

«Все это вздор!» – твердили мне сто раз,

Острились и умно, да вздрагиванье глаз

Доказчиков являло, как безбожно

Самих себя морочат мудрецы.

На струса молодцы

Похожи произвольной слепотою:

Стрелка послышит – головою

Безмозглою уткнется он в песок

И думает: «Теперь меня стрелок

Уж не увидит!» – Я? – я старику Давиду

Уныло вторю, я, дрожа, шепчу:

«На небо ли я взыду, в ад ли сниду, —

Он здесь, он там, на небе и в аду!»

ЯВЛЕНИЕ 3

Открытое место перед деревнею, речка, усаженная ивами. Деревенская ярмонка. Входят старик и Ижорский.

Старик Взглянуть на ярмонку ты вышел: дело!

Дай бог, чтоб у тебя на сердце просветлело,

Чтоб шум чужих хлопот, драгой мой гостенек,

Твою больную душу

Из-под ярма тяжелых дум извлек!

Ижорский

(садясь) По крайней мере не нарушу

Веселья вашего: сидеть я стану здесь

Вот, под навесом ветхой ивы,

Молчать и не глядеть; ведь знаю эту смесь

Страстей и суеты. – Их грязные порывы

Не лучше и не хуже тех,

Где тот же смрад и суета и грех,

А только боле треску.

На говор их склоню без мыслей слух,

Как будто внемлю я бессмысленному плеску

Ручья сонливого или жужжанью мух.

Мещанин и крестьянин.

Мещанин Решайся, брат: не то пойду к Ермилу.

Крестьянин Что делать? – так и быть: сто двадцать за коня.

Мещанин А девяносто за кобылу?

Крестьянин С тобой не сладишь. Ну! (ты выручил меня

Прошедшей осенью) – возьми: твоя!

Мещанин Насилу,

Приятель, вспомнил! Что ж? – Ты все же в барышах!

Крестьянин Я в барышах! Андрей Фомич, помилуй,

Взгляни-ко: конь во всех статьях...

Мещанин Брат, конь как конь: не дурен; только хилый.

Поджарый.

Крестьянин Со степи.

Мещанин Кормить овсом: авось

Поправится.

Крестьянин Поправится небось.

Мещанин На деньги!

Крестьянин Вот узда! – С покупкой поздравляем.

Мещанин Пойдем, запьем свой торг.

Крестьянин Пойдем и – загуляем.

Уходят. Потом две девки.

Первая Ну, Маша, у московского купца

Платки и ленты – загляденье!

Вторая И Ванька набрал же для дочки кузнеца!

Ты видела?

Первая Он крадет у отца,

Для Ваньки Дунька разоренье

И (погоди) обманет молодца.

Проходят. Вбегают два мальчика.

Первый Дай пряничка мне, Вася, сделай дружбу!

Не даром: отслужу тебе за пряник службу:

Аль змея вырежу, аль дудку подарю.

Второй Благодарю:

Сулить умеешь, да твои посулы шутка.

Есть у меня получше вашей дудка:

Не нужно.

Первый Брат, хоть покажи!

Второй Пустое: вырвешь.

Первый Я? – С ума ли

Сошел ты, Васенька? – Не бойся, покажи!

Второй Так вот: смотри.

Первый

(вырывая пряник) Прощай и поминай как звали!

(Убегает.)

Второй Вор! вор! держи его, держи!

(За ним.)

Ижорский Вот и природа вам нагая!

Эклога в лицах: честность, простота,

Невинность детская, девичья чистота, —

Образчик из пастушеского рая.

Входят два слепых гуслиста; после несколько нестройных аккордов начинают распевать, что следует. Народ обступает их.

ПРИТЧА О БЛУДНОМ СЫНЕ Про блудного сына мы притчу расскажем

И милость господню народу покажем:

Народ православный! послушай с вниманьем

И нас, слепых старцев, почти подаяньем!

Еще несколько аккордов.

Человек был некий преклонного века,

Два сына у того были человека;

И рек ему младший: «Хочу я на волю,

Здесь жить не желаю, – дай мне мою долю!»

И что ж? им именье отец разделяет,

И младший в чужбину стопы направляет;

И зажил в чужбине, и зажил он блудно,

Что было, то прожил, – и вот ему трудно:

Наслал на ту землю бог нужду и голод,

И странник без хлеба зной терпит и холод,

Без крова от солнца, без одежды в стужу;

Что делать? – пристал он к богатому мужу,

И тот послал его пасти свиней в поле;

Бедняк согласился, пошел поневоле.

Есть нечего, никто не даст ему пищи;

Рад от свиных рожец насытиться нищий.

И вот в себя пришел и плача взывает:

«Наемников сколько отец мой питает!

Мне ж хуже и хуже, и нет облегченья;

Терпел я и долго, – не стало терпенья.

Ах, встать же, пойти мне в отцову обитель,

К ногам его упасть и вскликать: «Родитель!

Пред небом я грешен, мой грех пред тобою,

И быть твоим сыном, нет! – я уж не стою.

Причти меня, отче! к слугам твоим многим

И будь мне отныне властителем строгим!»

Несколько аккордов, потом перерыв, в продолжение которого один из стариков собирает с народа деньги.

Ижорский Так, – «согреших пред небом и тобою!»

Читал покойный дед и эту притчу мне...

Я помню, как во сне,

Что действовал и над моей душою

Ее знакомый зов; хотел и я назад:

Да как в такую даль? – там небо, а здесь ад.

Гуслисты

(продолжают) Ты притче священной внемли, человече!

Поднялся, пошел он, еще был далече,

А уж отец видит и сына жалеет!

Тот к вратам подходит, войти в них не смеет.

А тут уже старец хватает за руку,

И обнял и молвил: «Забудем разлуку!

Вы лучшую ризу, рабы, мне подайте,

Драгого мне гостя одеть поспешайте,

Тельца заколите жирнейшего в стаде:

Пир ныне и праздник о милом мне чаде,

О сыне, который был мертв и се – ожил!»

И радостью дом весь поднял и встревожил.

Музыкальные аккорды. Про блудного сына мы притчу сказали,

На милость господню вам в ней указали.

Народ православный! слепцам подаянье!

И знай: когда грешник придет в покаянье,

Пусть будет последний, хоть изо ста братий,

Но теплых и он жди на небе объятий;

О нем в доме бога веселие боле,

Чем об остальных всех, не павших дотоле.

(Перестают петь и играть и собирают деньги.)

ЯВЛЕНИЕ 4

Дорога в Одессу. Ижорский сходит в утесистом месте с коня.

<Ижорский> Не мог я оставаться в том селе,

И я же слышал то, что Каин в первом веке:

«Тебе не будет места на земле».

Братоубийца в каждом человеке

Боялся встретиться с убийцей и – дрожал.

Я не дрожу здесь только, среди скал,

Которые бесчувственны и мертвы:

Их не погубишь; я губить устал.

Меня теснят и гонят жертвы

Моей неистовой, кровавой слепоты:

Из бездн минувшего их лица предо мною,

То светлы, то одеты темнотою,

Всплывают на волнах мечты.

Пока еще я не прибавил

К ним и тебя, младенческий старик,

Я твой смиренный дом оставил.

Ты умилительно велик

В твоей простой, неколебимой вере;

Но, друг, кому ты дал было приют?

Ты на душе моей по крайней мере

Не будешь же! – Пусть дни мои текут

Без отдыха, пристанища, покоя:

Боюсь себя, боюсь убийственного зноя

Дыханья своего... Подале от людей!

Здесь легче мне: здесь нет страстей,

Нет преткновений,

Здесь злой не следует за мною гений,

Уже невидимый, но все же спутник мой,

Когда я не один с самим собой.

Не следует? а жало угрызений,

Бессмертный червь, негаснущий огонь,

Как называет то писанье?

Жестоко этот нерв трепещет: в нем страданье

Невыразимое, – его, его не тронь! —

О! размозжить бы голову о камень!

Но мысли не поймать же, мысли не убью:

Здесь, там – один и тот же пламень...

Ту жадную змею,

Которая сосет мне душу,

Здесь хоть усталость погружает в сон;

Там, если плоть разрушу,

Не будет никаких препон

Невыносимой думе,

И совесть ни на миг уж не вздремнет при шуме

Забот, болезней и сует:

Ее я буду весь... да! развлечений нет

Там, где кругом души умолкнет мир мятежный

И беспредельная настанет тишина,

Где будет зреть себя, одну себя она

В унылом зеркале безмолвной, безрубежной,

Бездонной пустоты!

Ты, гордость прежних дней, куда девалась ты?

Увы! тогда, объят отрадной слепотою,

Я смел еще сказать, чего уж не скажу,

Сказать, что дорожу собою,

Что мнением своим я дорожу.

Тогда без мрака мне казалась и могила,

И вечность перенесть, казалось мне, я мог:

Меня бы почему она тогда страшила?

Был сам я судия свой и свой бог...

Вдруг все исчезло: покрывало,

Сотканное из заблуждений, спало

С моих испуганных очей;

Над пропастью, с насмешкою кровавой,

С геенским хохотом, стал предо мной лукавый:

«Проснися! – прошипел мне древний змей, —

Что озираешься? где, праведник, проклятья

Грехам, коварству? – грянь, и да дрожит злодей!

Молчишь, надменный? как? – ты ль то же, что все братья?»

Я хуже их; я с светлой высоты

Пал, как Денница, в зев темнейшей темноты,

И нет и нет мне из нее исхода!

Живет поверие в устах народа,

Что крови требует закланной жертвы кровь:

Вот ночью, говорят, являясь вновь и вновь,

Перерывает сон убийцы убиенный

И вопит: «Что же ты? что медлишь? объяви!»

И грешник вдруг встает, взываньем утомленный,

Идет, приемлет казнь и в собственной крови

Находит наконец успокоенье.

Что ж? может быть, и правда; но

Не будет мне и то спокойствие дано:

Дворянство! ха! ха! ха! мой жребий – заточенье!

Все на меня: и даже чистота

И непорочность погубленных;

Жилище их – обитель та,

Где вечный мир, где среди душ блаженных

Они забыли обо мне...

В передрассветной вещей тишине

В наш смрад ли спуститесь вы, праведные тени,

Чтоб произнесть и жалобы и пени?

Чтоб разорвать страдальца скорбный сон?

Убийцу вашего толкнете локтем вы ли,

Того, кого когда-то вы любили?

Уж вы теперь не знаете, что стон

И что такое месть, исчадье нашей ночи.

Вы отвратили очи,

И навсегда, от наших скверн и бед:

Сюда и вашего призрака

Не вызовет из гробового мрака

Моих сердечных мук свирепый, тяжкий бред.

Все на меня: и ад, и небо, и природа!

К скале, как Промефей,

Прикован я, не оторвусь от ней!

Темно, темно везде – и нет нигде исхода...

О! кто ужасную расторгнет эту тьму?

К нему? – но как? каким путем к нему?

На плаху я прилег бы и без страха,

Да только бы на свет – к нему!

Мне, сыну блудному, в отеческом дому

Хоть бы последнее местечко! – ах! и плаха

Чуждается моей проклятой головы!

Ххмм! что за мысль? Ее узнайте только вы,

Ловласы-мудрецы, софисты-вертопрахи,

И уж поднимете и целым хором ахи!

Вы вкруг меня, как вкруг совы,

Кружились некогда, испуганные птахи,

Тщеславьем подавляли страх

И писком споров и приветов

При громе скрыпок, при лучах кенкетов

Надоедали мне на всех балах.

Вы, Чайльды в золотых очках,

Гяуры в черных фраках, Лары,

Забывшие сыскать для котильона пары...

Глупцы! глупцы! то был для вас я бес,

То ваше щебетанье до небес

Меня превозносило...

Так вот же: ваших зал светило,

Ваш Lyon,^[202] ваше чудо из чудес

(Свищите же, разгневанные птахи!),

Ижорский – чуть ли не пойдет в монахи?

Да! приготовиться к тому,

Что будет там моим уделом?

Заране здесь, не расставаясь с телом,

Мне самому

Начать ту вечность роковую,

Которая так страшна моему

Высокомерному и робкому уму?

Или же броситься в тревогу боевую,

В Морею, например, и – пасть?

Когда-то я питал особенную страсть

Показывать презренье

К тем пышным фразам и делам,

Которые приводят в восхищенье

Ребят и женщин... Даже ныне вам

Скажу, преемники Веснова...

Да не об этом речь: итак, ни слова!

К высоким чувствам, к энтузьязму я

Надменное являл пренебреженье...

Всегда ли прав я был? – Опроверженье

Вы, незабвенные мои друзья,

Вы, полные неколебимой веры,

Вы, чистые до двери гробовой.

Господь свидетель! – вы не лицемеры,

И не безумцы вы: один безумец я.

Какая ж может быть эпитимья

За буйную хулу земной святыни,

За поругание того,

Что прямо от него,

В чем, вопреки безверию гордыни,

Сияет и средь праха божество?

Встать, вспрянуть из-под власти духа,

Который искони наш враг и клеветник!

Он оскверняет всякий чистый лик, —

Не обращать к нему отныне слуха,

Стоять и не дремать, чтоб не опутал вновь

Коварной сетью сердца и рассудка.

Питомцы похоти, тщеславья и желудка,

Послушайте и смейтесь: кровь

И жизнь отдать, приять крещенье муки

Мне что-то хочется за веру, за любовь,

За правду и свободу, за те звуки,

Которых смысла, дети тьмы,

Когда-то отыскать не в силах были мы:

Я, грешник закоснелый,

Я, ко всему давно охолоделый,

Давно разочарованный во всем,

Я, будто юноша незрелый,

Горящий первых чувств огнем,

Я на корабль в Одессе сяду

И донкишотствовать отправлюся в Элладу!

ДЕЙСТВИЕ II

ЯВЛЕНИЕ 1

Осада Афин. Греческие ставки несколько в отдалении. Ночь. Паликары сидят вкруг огня: с ними Травельней и поодаль от других Ижорский.

1-й паликар Не стану тратить слов: я на своем стою.

Достойна удивленья Бобелина:

Вся жизнь великой – месть за мужа и за сына;

Капарису хвалу и славу воздаю:

Не шутка же отвага,

С которой он, один среди ночи глухой,

Огонь геенны внес в необозримый строй

Злодейских кораблей; без спору он герой.

А все же предпочту обоим Туркофага:

Наш грозный сулиот, стратиг и паликар,

Друзьям вернейший друг, младенец среди мира,

В сраженьях лев, и что ж? ему любезна лира,

Наследник он священных оных чар,

Какими, лебедь сладкозвучный,

Владел когда-то Рига злополучный.

Он черный ангел ужасов и кар

Для хищных полчищ Магомета,

Но он же для своих чистейший ангел света,

И не оставили ни смуты, ни война

На нем, единственном, ни одного пятна.

Травельней На этот раз твоя победа;

И в пору расхвалил ты Туркоеда,

Друзья, взгляните: он сюда идет.

Входят Никита и Зосима.

Никита Здорово, молодцы! – о чем у вас беседа?

Травельней Оценка шла вождям, шел их делам расчет.

Итог: и сам Колокотрона

Тебя не стоит.

Никита С благовоний

С излишних, говорят, кружится голова.

Спасибо, дети, вам за добрые слова;

А знаю я себе и братьям знаю цену.

Мы – мужи битвы и меча,

Врагов крошили мы сплеча;

Но вам великую пророчу перемену:

Товарищи, наш срок минул;

С полсотни лет, и наш умолкнет самый гул...

Да, братья! – мы стоим у неизбежной грани,

И завтра выпадет булат из нашей длани:

Атину мы возьмем – и кончится война.

Тогда порядок, мир и тишина

Преобратят в народ орду питомцев брани.

Кто этому всему виновник? – Барба-Яни!

Так как же не сказать, что истинно велик

Меж нами он один? – Божественный старик

Заклял неистовых титанов;

Он слышит вой волков и каркание вранов,

Он видит лютый блеск кинжалов и мечей,

Но тверд и – превращает нас в людей.

Травельней То есть он делает из клефтов и пиратов

Придворных, школьников, купцов и дипломатов,

Кроит из тигров и гиен и львов —

Ручных собак и кошек мирных,

Баранов жирных

И работяг-волов.

Положим, что его намеренье прекрасно,

Что с назначением согласно,

Какое на земле нам рок суровый дал;

Но он один средь ваших диких скал:

Удастся ли?

Никита Товарищ Одиссея,

Героем можно пасть не на одной войне.

В душе своей любовь к опасностям лелея,

Враждуешь, сын грозы, смиренной тишине.

И я, – я их люблю: вливает пуль жужжанье,

И треск ружейного огня,

И сабель свист, и дротиков сверканье —

Неистовое обаянье,

Восторг роскошный, бешеный в меня;

Трепещут члены с нетерпенья

И сводит судорога длань,

Когда послышу зов на радостную брань;

Кидаться в пляску, в вихрь, в водоворот сраженья,

В густые волны войск неверного паши —

Не пир ли брачный для моей души?

Но быть ли навсегда без крова и защиты

Младенцам, девам, старикам,

Час на час смерти ждать и вопить к небесам,

Чтоб только грудь твою или же грудь Никиты

Средь наших стонущих долин и сел и скал

Кровавый хмель резни свирепой упоял?

Итак, хвала седому Барба-Яни!

Однако легкий вздох, когда стоишь у грани,

Простителен, – сегодня живы мы,

А завтра среди чад иного поколенья

Пугать их будем, будто привиденья,

Исшельцы бледные из замогильной тьмы.

Зажгем же раз еще костра веселый пламень;

По-прежнему, опершися о камень,

Я к вам прилягу. – Вот и мех вина,

И вот я вырвал сам матерого овна

Из-под Акрополя, из вражеского стада.

Его зарежьте, взденьте на рожни,

Запойте песню и прославьте дни,

Которых после нас не узрит уж Эллада.

Паликары

(поют) Прицелился я из-за скал —

Ага пошатнулся и пал;

Я снял с его тела кинжал, —

Кинжал мой, кинжал! ты мне дорог.

К паше я прокрался в шатер;

Он крикнул, – я руку простер,

Кинжал мой широк и востер, —

Паша покатился за полог.

Неверные ловят меня;

С их ружей пошла трескотня,

Я вдруг на его же коня —

И нет меня, нет среди ночи!

Мне мил вороной с того дня:

Он выручил, вынес меня! —

Но нож мне милее коня,

Ружье же милее, чем очи!

Травельней Никита! и не жаль тебе?

Уж клефтам не певать таких удалых песен.

Никита Пусть будет с нами то, что надобно судьбе:

Наш жребий дивен и чудесен;

Лежала Греция в могиле вековой, —

Вдруг вспрянула, подъятая рукой

Всевышнего... и мне ли

Не верить, что к высокой, тайной цели

Назначена? – Но эту ночь, друзья,

Желал бы посвятить одним поминкам я

О прошлом, не вдаваясь в размышленья

О будущих путях святого провиденья.

За песней сказка следует всегда;

Мы спели песню, – сказке череда.

Зосима, куманек! из-под багровой фески,

Из-под седых густых бровей

Глаза твои бросают на друзей

Те вдохновенные, живительные блески,

Которые предвозвещают нам,

Что хочешь волю дать трепещущим устам...

Вот и свой длинный ус расправил он перстами:

Скорее, земляки, в кружок!

Закурим трубки, дров подбросим в огонек

И в сказку впьемся слухом и душами!

Зосима

1 В Модоне седой проживал Аполлос;

Хоть поздно, а бог даровал ему сына;

Понес Аполлос к вещей женке вопрос:

«Какая назначена сыну судьбина?»

И вещая женка ему говорит:

«Рукою сыновнею будешь убит;

На матери юноша женится

И двух угомонит попов;

Но третий-то поп не таков,

И бешеный зверь переменится».

2 И трепетом обдало тут старика:

С холодного ужаса, как полоумный,

Завыл он и вырвал из зыбки сынка,

И вынес, и выбросил на берег шумный.

Пошел, не озрелся и так лепетал:

«Пусть съест тебя лучше голодный чакал,

Пусть лучше, заклеванный птицею,

Замучишься, чем посрамлять,

Проклятый, тебе твою мать,

Чем стать тебе нашим убийцею!»

3 В то время монах из обители шел

Для братьи с мирян собирать подаянье;

Когда же дорогой до моря добрел,

Он стал, он услышал ребенка рыданье...

Нашел его, взял сердобольный монах;

И найденыш имя принял: Каллимах,

И рос во священной обители,

И были в господнем дому

Друзьями, отцами ему

Спасителя бога служители.

4 Вот он возмужал, и закинули сеть

По душу невинную силы геенны:

«Тебе бы, – лукавый шепнул, – посмотреть

На жизнь и на мир, на веселье вселенны!»

И вот к настоятелю он приступил:

«Ужель, – говорит, – не отведаю сил

В борьбе со врагом и природою?

Нет, я не монах, а боец;

Навек расставаться, отец,

Не мне с молодецкой свободою».

5 Сказал, и поклон, и выходит на свет,

Становится клефтом и ночию бродит,

И пуля его непременный привет,

Где только врасплох оттомана находит.

Ему удалось и пашу застрелить;

Тут начали клефта повсюду следить,

Да он наряжается плотником;

С секирой за поясом, он

Спускается в мирный Модон

И стал в чьем-то доме работником.

6 Хозяин его и силен и богат,

И в городе том человек именитый.

Он молвил однажды работнику: «Брат,

Мой сад по ночам карауль плодовитый;

Туда еженочно неведомый вор

По яблоки лазит за крепкий забор».

И, взявши ружье заряженное,

Вступил в караул Каллимах;

Но сердце хозяина страх

Мутит и раздумье бессонное...

7 «На душу ли я положусь пришлеца?

Он кто? не бродяга ли, рода лишенный?

Нет! надобно мне поверять молодца».

И в сад свой спустился, судьбой увлеченный,

И крадется там средь ночной тишины

В кустах, при мерцании тусклой луны.

Что ж? дал ему сторожа редкого,

Надежного, верного бог:

Не мучился он, не немог,

Не встать ему с выстрела меткого.

8 Ошибка: хозяина сторож убил!

Но время несется: невольный убийца

Убитого скоро жене заменил;

Поплакав, за юношу вышла вдовица.

Раз в мыльне на персях у мужа пятно

Хозяйка заметила: сердце оно

Ей вещим объяло волнением;

Вот начала спрашивать... ах!

Что вышло? – ей сын Каллимах;

Пятно получил же с рождением.

9 Она умерла, не опомнясь; а он?

Взвалив самопал на могучие плечи,

Он ищет, покинув унылый Модон,

Отрадной погибели в яростной сече;

Нет! нет! не находит и вот говорит:

«Я все еще жив, я все не убит,

Увы! нестерпимо страдание!

Господь милосерд, я пойду,

Я в ноги к попу упаду;

Творцу принесу покаяние».

10 Но в ужасе прочь оттолкнул его поп,

Вскочил и завопил: «Погибни, проклятый!»

Проклятый зубами скрежещет и – хлоп:

Поп пал, нерассветною ночью объятый.

«Прощай! ты вини в своей смерти судьбу!» —

Так клефт и пошел ко другому попу.

Тот вскрикнул: «Ты бездной поглотишься,

Бесов заклейменный холоп!»

Клефт пулю всадил ему в лоб,

Сказав: «Проклинать не воротишься!»

11 И долго потом злополучный бродил

В долину с горы, из долины на гору;

Чуть жизнь перенесть достает ему сил:

Повсюду является мрак его взору.

Стоял он однажды в ночи среди скал

И к дикой пучине свой слух преклонял,

И море чернелося жадное

И так говорило ему:

«Проклятый, прыгни в мою тьму!

Скончай бытие безотрадное».

12 Но голосу бездны не внял паликар;

Спасла его искра последняя – вера:

«От божьих ли в бездне укроюся кар?»

И вдруг – он узрел пред собой калуера

И хочет его, как испуганный тать,

Без слов и привета скорей миновать:

В нем трепет и стыд и смятение...

Десницу же вдруг калуер

С крестом бога-спаса простер

И тихое шепчет моление.

13 А клефт простонал: «Ты отыйди, монах!

На грех и на пагубу ваша обитель

Взрастила меня... я беглец Каллимах;

Забыл и отринул меня искупитель!»

– «Христос, – был ответ, – не отверг никого,

Кто робко и ревностно ищет его:

Мой сын, принеси покаяние!»

И что же? – незапно во прах

Пред старцем упал Каллимах;

Слова ж заглушило рыдание.

14 Так точно рыданье младенца, чернец!

Здесь некогда душу тебе возмутило.

«Дитя мое бедное! – я твой отец;

Спасти тебя снова мне небо судило!»

Сказал, слезы брызнули из его глаз,

И слушает инок ужасный рассказ.

Вот кончен. – «Тебе разрешение

Не я дам: я пепел и прах! —

Так рек вдохновенный монах. —

Но, сын мой, для всех искупление.

15 Дорогу на север держи по звездам,

Пока не достигнешь Аркадской долины...

Далеко за Мистрой разрушенный храм,

Пустынный, во имя святой Магдалины:

Там нет алтаря, не видать образов.

Свод треснул и стал обиталищем сов, —

Простися с войной и ловитвою,

Ружье замени ты крестом,

Разгул молодецкий постом,

А клефтские песни молитвою.

16 По году взывай за отца и за мать,

А третий за души попов погубленных:

Спасен и прощен ты, когда благодать

Средь стен водворится, тобой освященных,

И явится снова служение там».

Того, что вещает, не знает и сам:

Таинственной двинутый силою,

Монах не свое говорит;

Тот внял, поклонился, молчит,

Прощается с родиной милою.

17 И быстро три года потом протекли,

За ними проходят еще три седьмицы.

Раз утром монаха, искав, не нашли;

Он вышел задолго до света денницы, —

За реки, дубравы и горы простер

В Аркадию путь свой седой калуер...

Не бренного сердца хотение

Влечет его в сумрачный дол;

Но духа господня глагол,

Но полное силы видение.

18 Пришел и увидел: лежит Каллимах,

Как сонный младенец, на паперти храма;

И дивному пению внемлет монах,

И в двери струится поток фимиама.

Он понял: послалось нетленье мощам, —

И молвил сошедшим со скал пастухам:

«Здесь, пастыри, дело чудесное!

Здесь церковь воздвигните вновь

И славьте господню любовь,

Христа милосердье небесное!»

Никита Друзья, прославим господа и мы:

Творит он свет из самой тьмы;

Под сенью благости господней,

Клянусь, не страшен бой

С неистовой, бездонной преисподней.

Но, братья, время на покой:

Уже пропел петух, рассвета возвеститель.

До утренней зари

Свое крыло над нами распростри,

Слуга благого, ангел наш хранитель!

(Крестится и ложится.)

Все засыпают, кроме Ижорского.

Ижорский Перекрестились и – заснули все!

«Встань, возвратись к отцу!» – мне слышится совсюду;

И что ж? ужели зов святой вотще:

Всегда ли глух к нему пребуду?

ЯВЛЕНИЕ 2

Кабинет очень недостаточного стихотворца.

Поэт

(один) Ну, слава богу, – напоследок

Я от соседей и соседок

Избавился, – от их вранья

И сплетней; напоследок я

С плеч сбросил груз сует и хлопот,

И смолкнул горькой жизни ропот,

И вот же, на крылах мечты

Перенесусь на высоты...

Кикимора

(вдруг входит, одетый по последней моде) С которых вы, как сын Дедала,

В болото падали не раз!

Охота улетать из глаз

У вас поныне не отпала?

А волос поседел совсем, —

И щеголять-то перед кем

Вам здесь поездкой Монгольфьерской?

Поэт Вы кто? – сюда пришли зачем?

Не знаю вас, и гость вы дерзкий,

Прошу же, сударь...

Кикимора Яков Бем

И Сведенборг на вашем месте

Тотчас меня б узнали... Вам

Раздумать, кто я, время дам.

Поэт Шалун? Кикимора? – По чести,

Я думал, что уже с тобой

Не свижусь.

Кикимора Вспомнить сердцу больно,

Как поступили вы со мной

Неласково, как богомольно?

Но что мне делать? К вам я слаб;

Своей привязанности раб,

Не то я, что другие духи.

Извольте видеть: ходят слухи,

Что сладить с драмою своей

Вам трудновато без чертей,

И взял я отпуск от Денницы

И через горы, степь и лес

Примчался прямо из столицы.

Поэт Ты, братец, образцовый бес!

Тебе я крайне благодарен.

Скажу же детям и жене,

Что здесь со мной приезжий барин

И чтобы не мешали мне.

Кикимора Помилуйте! Сочту за счастье,

Когда...

Поэт Спасибо за участье!

Однако извини: моим

Не слишком, полагаю, нужно

Знакомство с щеголем таким.

Да и хозяйке недосужно:

К обеду кашу нам и щи

Она готовит... Не взыщи.

(Уходит.)

Кикимора остается один и роется в его бумагах. Поэт застает его за этим благородным занятием.

Кикимора

(нисколько не смутясь) А я, по праву прежнего знакомства,

Те вдохновения перебирал,

Которые ваш гений завещал

Вниманию и памяти потомства...

Поэт За наглый знак такого вероломства...

Но чувствую: всего глупей

Ждать благородства от – чертей.

Кикимора Да! свой устав у нас, свои обыкновенья:

Не оскорбят нас ваши оскорбленья;

И я ж философ и плебей,

Хотя теперь и шляюсь в модном свете;

Поговорим же о другом предмете!

Итак, Ижорский стал ханжой у вас?

И, если не морочите вы нас,

Его увидим вскоре мы монахом.

От этого не трепетом, не страхом,

Зевотой обдает меня...

Монахом! – нет, со дня,

В который вы мне увольненье дали,

От духа времени в своей глуши

Немилосердо вы отстали!

Вы верите в любовь, в могущество печали,

В огонь страстей и в теплоту души...

Ба! это все давно истертые пружины!

Нам нужны ныне посильней картины:

Герой сороковых годов

Без сердца, без друзей и без врагов;

Он даже самого себя не любит,

Не мстит, а если губит,

Так потому, что скучно и что вник

В ничтожество людей, – ему сказал рассудок:

Их нечего беречь. Он истинно велик,

Он убежден, что все на свете предрассудок,

Все вздор. – Когда ж расстроится желудок

Или не спится, – он начнет писать дневник...

Дневник chef d'oeuvres:^[203] в нем, как анатом искусный,

Фразер наш разлагает свой же труп —

И варит из него спартанский, черный суп,

Суп гадкий, может быть, – зато чертовски вкусный.

Поэт Ижорский мой – не так ли? – просто глуп?

Кикимора Вот и обиделись! – Знать, что и в наше время

Поэты раздражительное племя.

С полсотни мастерских стихов

В Ижорском, например когда на сцену

Выводите меня или других бесов;

Но – сделайте в развязке перемену:

Смешное ваше Отче согреших —

Не в нравах нынешних холодных и сухих.

Не лучше ль будет, ежели участье

В убийстве графа примет ваш герой?

Вы покачали головой:

Не нравится? – Так что ж? – Ударьтесь в сладострастье.

Обратно в Петербург (нам это нипочем!)

Молодчика перенесем;

Там мы с Ундиною Невы его сведем...

Не бойтесь же! боязнь удел певцов бездарных.

При хоре роковом духов элементарных

(Тот хор напишете в стихах таких,

Чтоб ужас с негою сливался дико в них),

При полном месяце среди лазури ясной

В объятья девы вечно молодой,

Всегда причудливой, всегда прекрасной,

Однако без души живой,

Уже не находя ни в чем земном отрады,

С безумным хохотом бросается герой, —

И что же? – тело сладостной наяды

Вдруг тает и – становится рекой.

Он тонет... Будет с вас; а только будьте новы,

И прочь все предрассудки, все оковы:

В одно спаяйте бред и смех,

Сарказм и страх, поэзию и грех —

И адом поручусь за бешеный успех;

Да! ваше генияльное созданье

Вмиг завоюет вам всех зал рукоплесканье.

Поэт Бес, за совет благодарю.

Но, демон-обольститель,

Ты века нашего, положим, представитель,

Да я не для него творю.

Кикимора Не для потомства ли? – о! труд похвальный!

К потомству только путь довольно дальный:

Не оборваться бы, да вместе – с книгой – бух...

Поэт Бух в Лету? – Так и быть. Прощай, лукавый дух!

ДЕЙСТВИЕ III

ЯВЛЕНИЕ I

Эгина. Дом президента. Барба-Яни и Ижорский.

Барб а-Яни Итак, вы едете, и это непременно?

Остаться с нами вас ничем не убедим?

Ижорский Граф, слишком было бы надменно

Мне думать, будто я для вас необходим.

А сверх того, скажу вам откровенно,

Я не нашел у вас, чего искал.

Барба-Яни Мне странно и, признаться, даже больно,

Что вы так говорите, хоть довольно

И я подобных отзывов слыхал:

Иной мечтал

Свою Утопию, свой идеал

Осуществить у нас нелепый, невозможный,