Текст книги "Взрослая жизнь для начинающих"

Автор книги: Виктория Рутледж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Глава 26

На двуспальной кровати Ангуса и Айоны на двоих имелось четыре подушки.

Одна из них была «особой» подушкой Ангуса – совершенно плоская штука в «особой» наволочке из красной фланели, которую он либо зажимал между коленей, либо скручивал в комок и клал под мышку; судя по всему, без этого он просто не мог заснуть. В самом начале их совместной жизни, после того как она уже пару месяцев, просыпаясь, видела, как Ангус довольно храпит, обмотав горло потрепанной старой подушкой, как будто это была шина для фиксации шеи, Айона осторожно поинтересовалась у Мэри, насколько это нормально, и Мэри сообщила ей, что у всех мужчин есть «особая» подушка и что ей нужно радоваться, что он не держит в кровати, «чтобы приманить удачу», облезлого игрушечного мангуста. Например, на «особую» подушку Криса всегда надета наволочка с рисунком на тему «Звездных войн», – она была у него еще с начальной школы, и он настаивал на том, чтобы ее стирали без кондиционера для белья, потому что от этой химии у него появлялась какая-то непонятная сыпь.

Айона просто не поверила, что Мэри могла упустить эту великолепную возможность ответить Крису его же оружием и вогнать мужа в гроб с помощью кондиционера.

Еще две подушки – красивые, дорогие, набитые пером – подарила Айоне ее мать (в качестве утешительного приза), узнав, что та собирается поселиться в Лондоне, а четвертую, весьма жалкого вида, раздобыл где-то Ангус, – где, уже не помнил, – с каждым годом она худела примерно на одну десятую часть, и сейчас, как сказала бы мать Айоны, «не было ни проку, ни виду». (Конечно, слова эти следовало произносить скороговоркой и с северным акцентом.) У них так и не дошли руки заменить эту подушку; Айона считала, что уже внесла свой подушечный вклад, а Ангус отказывался выбрасывать «совершенно нормальную подушку».

Поэтому каждую ночь у них повторялась одна и та же печальная ситуация: каждый старался схватить обе приличные подушки и сунуть другому плоскую, – тому, кому не повезло, была практически гарантирована головная боль наутро.

Как только Айона залезла под одеяло и почувствовала, что под головой у нее эта бестолковая четвертая подушка, – две хорошие были под головой у Ангуса, «особая» подушка пристроилась в теплом местечке у него между бедер, – так сразу же с мрачной уверенностью поняла, что поспать ей этой ночью вообще не удастся.

Она лежала на спине и слушала шум машин, все еще проезжающих по улице. Она могла бы закрыть окно, чтобы этого не слышать, или могла оставить его открытым, чтобы маленькая спальня проветривалась. Не знаешь, что и выбрать, поскольку в любом случае что-то будет раздражать, да и, самое главное, сможешь ли заставить себя вылезти из постели.

Айона отметила, с некоторой злобой, что основным фактором, способствовавшим появлению в спальне крепкого запаха, был Ангус, который рухнул спать, не потрудившись принять ванну, и в результате этого душистое напоминание о «Виноградной грозди» сопровождало его и в кровати. Он уже находился в подготовительной фазе перед началом храпа, – глубокое дыхание свидетельствовало о том, что он совершенно неподвижен, и вес его тела фактически удвоился, то есть вытащить из-под него любую из приличных подушек было невозможно. Кроме того, по его дыханию было понятно, что до «фазы громкого храпа» оставалось минут шесть, а потом этот равномерный шум будет наполнять спальню всю ночь и закончится за сорок пять минут до того, как запищит будильник, – оставшееся ей таким образом время для сна казалось, честно говоря, просто насмешкой.

Чаще всего она прощала Ангусу такие вещи, потому что он так много работал, а она могла одна поспать на диване, но сегодня ночью его поведение показалось ей невероятно неприятным и эгоистичным. Айона повернулась на бок и фыркнула как можно громче, надеясь его этим разбудить.

Не вышло.

Голова ее находилась практически на матрасе, такой плоской была эта подушка, и Айона чувствовала, что от затылка уже начинает подползать головная боль. Может быть, не стоило пить ту последнюю чашку кофе, когда они прибирались перед закрытием.

«Господи, – раздраженно думала Айона, – раньше кофе никогда не мешал мне уснуть. Я, наверное, старею».

Неужели уже пора потратиться на специальный ночной крем?

Ангус лежал рядом и уже начинал издавать зловещие скрежещущие звуки. Минуты через четыре он захрапит в полную силу.

Как же, скажите на милость, вести полноценную, активную сексуальную жизнь, если с точностью до минуты можешь угадать, когда твой партнер захрапит?

Айона попробовала взбить подушку, но с таким же успехом можно было бы пытаться взбить лаваш. Отдельные части ее тела отчаянно хотели поспать, а другие были как будто на взводе. Внутренний голос беспристрастно отметил, что проворочаться всю ночь было бы особенно нежелательно – завтра она работает в пабе целый день, и вечером предстоит первый раунд викторины, а еще через пару дней ей нужно будет сдавать экзамен по вождению… И чем настойчивее сознание приказывало уснуть, тем меньше оставалось шансов, что это удастся.

Она повернула голову к светящимся стрелкам будильника на полочке у кровати. Полвторого. Да, много же у нее осталось времени на сон. Стараясь не слишком злиться на Ангуса, Айона накрыла голову подушкой и решила последовать единственному полезному совету из всех, что давала ей Тамара: чтобы уснуть, надо поочередно напрягать каждую группу мышц. То есть довести собственное тело до такой скучищи, чтобы оно уснуло.

Через час Айоне удалось довести тело до того, что мышцы готовы просто завопить, а мозг разогнался до состояния пугающей гиперактивности, и у нее не осталось ни малейшей надежды уснуть. Поэтому в три тридцать, совершив набег на холодильник, она сидела в гостиной, ела шоколадные батончики и смотрела ночные телепередачи, на самой маленькой громкости. По всей квартире, как в оперном зале, раздавался непрерывный, похожий на шум бензопилы, завывающий храп Ангуса, и Айона с недоумением размышляла, зачем она так старалась сделать телевизор потише.

Время было потрачено не напрасно: с двух тридцати она посмотрела две образовательные программы о жизни в Дорсете в девятнадцатом веке (почему продолжительность школьных передач до сих пор составляет семнадцать минут?) и выдержала три минуты американского пляжного волейбола, – больше она за едой вынести не могла. Хотя все это было весьма интересно, ее так и подмывало позвонить на ток-шоу телекомпании «Карлтон» и спросить, почему никто не додумался воспользоваться тем, что в это время зритель лишен всякого выбора, и начать показывать повторы программы «Мистер и Миссис», классического шедевра Джерри Спрингера на тему «как прикончить мужа». «Джерри, я заткнула ему нос своими берушами, и он больше не храпел!»

Кот и кошка спали у Айоны на колене, согревая ее своим теплом, и обычно от этого она засыпала (во время телесериала «Обитатели Ист-Энда») за несколько минут, но мозг ее все так же не желал снизить обороты, несмотря на нарастающую головную боль, которая стучала в виски так, как будто некая сущность намеревалась выбраться из ее черепушки через глазницы. Единственной частью тела, которая у Айоны хоть сколько-нибудь приблизилась ко сну, была левая ступня, – она подложила ее под себя еще до того, как на нее прыгнули кошки, и сейчас ступню неприятно покалывало.

Телеведущий, по голосу которого можно было предположить, что ему так же скучно, как и ей, объявил о том, что прямо сейчас начнется программа о градостроительном проектировании, и Айона со вздохом выглянула в окно, в темноту сада. Настроение у нее начинало совсем портиться. Может, порисовать, вдруг это поможет.

Осторожно она сняла с колена Крейтона и положила его на кресло. Леди Кошка держалась так цепко, что Айоне пришлось коготок за коготком отцеплять ее от штанов своей пижамы и только потом опустить в коробку у радиатора. Ни один зверь даже не проснулся в течение всей этой операции. Вот гады.

Она решила не ходить в спальню и не беспокоить невероятно храпящего мужчину, – вместо этого Айона стала подбирать в корзине неглаженого белья (которая была постоянно переполнена) какие-нибудь теплые вещи.

Натягивая старые тренировочные штаны, Айона внезапно поняла: что-то не так. В чем же дело? Она внимательно прислушалась. Храпа больше не было слышно.

Внутри у нее все похолодело. Ангус! Он наконец задушил себя своей дурацкой подушкой! Она бросила джемпер, который держала в руках, и побежала в спальню, стараясь вспомнить, сколько раз нужно надавить на грудную клетку за один выдох, когда делаешь искусственное дыхание (не забыть сначала зажать ему нос), но, когда оказалась в прихожей, знакомый скрежет начался снова, на этот раз на полтона ниже и с необычным потрескиванием на выдохе.

Айона в ярости остановилась. Вот так, черт возьми, всегда. Она развернулась на каблуках и пошагала в сарай – на этот раз уже громко хлопая дверьми.

Когда она зажгла свет в сарае, показалось, что была вовсе не ночь. Вот в этом и заключалась для Айоны главная прелесть ее студии: это было единственное место в доме, куда Ангус не заходил без стука и где она могла всегда быть просто самой собой. Она не сомневалась, что, не будь у нее этого сарайчика, они с Ангусом давно бы уже царапались и клевали друг друга, как Крис и Мэри.

Заказанная ей к свадьбе картина стояла на мольберте, занимала центральное место и всем своим видом выражала упрек, – жениха и невесты на листе так и не появилось.

Айона прикусила губу, глядя на свою работу, и поставила чайник. Ей пришлось выдержать долгий разговор по телефону по поводу сроков сдачи картины, – звонила Мелисса, сестра Линн и главная подружка на свадьбе, – единственный человек, в разговоре с которым Ангус почему-то стал покладистым и гибким. Какое-то время Айона размышляла: а что, если на самом деле Мелисса – командир части, где служит Мэтт, и он действительно женится на талисмане своего взвода.

Они пришли к соглашению, – или, точнее говоря, Мелисса сообщила ей, и Айоне осталось только согласиться, – что заказ будет сдан в конце месяца, то есть примерно через три недели. К этому времени у Айоны уже будут водительские права и она сможет сама отвезти работу в Фулем. Или не сможет.

От одного вида обширного пустого пятна посередине листа сердце у Айоны ухнуло куда-то вниз и остановилось под ложечкой, – ощущение напоминало хроническое несварение. В этом-то вся и беда, когда начинаешь беспокоиться о таких вещах: тревога тебя никогда не оставляет. Эти мысли скапливаются где – то в глубине твоего сознания, как камни в желчном пузыре. Нельзя сказать, что она не работала над картиной: рамка из роз была прорисована просто-таки фотографически тщательно. Только бы оттянуть тот неприятный момент, когда придется начать рисовать гостей со стороны невесты.

Айона рассеянно включила чайник и залила кипятком пакетик чая. Дело было не в том, что она не могла нарисовать Мэтта и Линн, – она не сомневалась, что вполне может это сделать. Проблема заключалась только в том, – и Айона уже жалела, что ночные бдения заставили ее мыслить так рационально, – что в последние несколько недель она не могла думать о браке, не ощущая при этом всеохватывающего ужаса, и опасалась, что это будет заметно на картине.

«Вот оно что», – сказала себе она. Чем больше она думала о браке, тем больше ей становилось не по себе, потому что, думая о том, чего всегда хотела, она уже не была уверена, что ей это хоть сколько-нибудь нужно.

Она стояла посреди ярко освещенного сарая, – там было совершенно тихо, – держала в руках кружку чая и ощущала острое одиночество. Айоне не нравилось, когда она начинала перебирать привычные эмоции и понимала, что они ей больше не помогают и не подходят.

«Вот почему ты никогда не станешь хорошим художником, – заныл голос ее совести. Голос Скверной Айоны. В последнее время он все чаще звучал у нее в голове. – Ты хочешь, чтобы все вечно оставалось все тем же. Ты не готова к страданиям».

Ее забило мелкой дрожью, потому что сказанное было неопровержимо. Не поэтому ли к ней все приходили поделиться своими проблемами? Потому что она так здорово умеет все повернуть таким образом, что кажется, будто снова все в порядке?

Вместо того чтобы в первую очередь разобраться, отчего у них возникли эти проблемы? Очень хорошо. Ты же им вовсе не помогаешь, сама знаешь.

В такие моменты Айона жалела, что не курит, а снимать стресс так, как советовала Мэри, – то есть врубить радио на полную мощность, – ей казалось слишком невоспитанно. Поэтому она сняла картину с мольберта, повернула ее к стене, чтобы не увидеть, когда вернется, прошла через сад, взяла пакет вишневого печенья, который Ангус спрятал, как ему казалось, в хлебнице за хлебом, и съела первое на обратном пути, а второе стала запивать чаем, плотно закрыв дверь в сарай.

От смеси джема и тертого миндаля ее начало приятно подташнивать, а еще радовало то, что сейчас она, в порядке исключения, делает нечто, могущее (слегка) раздосадовать Ангуса; Айона взяла из папки чистый лист бумаги и прикрепила его на мольберте.

Она устремила взгляд на бумагу и увидела множество самых разных цветов, которыми переливалась эта белизна, – казалось, что она смотрит на отражение вихря собственных мыслей. На любой мысли удавалось сосредоточиться только на несколько мгновений. Например, создать семью, – возможно ли это вообще на самом деле? А с Ангусом? А что происходит с людьми, которые, как Мэри, верят в это, а потом все катится под откос? А когда я сама перестала в это верить? Как же это возможно – испытывать к Неду такие чувства и все же понимать, что люблю Ангуса?

«Хорош, хватит, – остановила себя Айона. – Ты же не даешь сейчас одно из своих воображаемых интервью.

Все, что хочешь. Можешь нарисовать все что угодно».

Айона не задумываясь выдавила на палитру немного черной краски и начала размазывать ее кистью. Она редко использовала черный, – раньше и не задумывалась обо всех скрытых в нем оттенках, синих, серебристых, которые выхватывал верхний свет, пока она толстой кистью чертила спирали.

Итак, «Айона, это правда, что вы познакомились с Джимми на сцене ныне знаменитого ритм-энд-блюз клуба „Ил Пай Айленд“?»

Айона улыбнулась, как будто в скрытую камеру, и застенчивым жестом изобразила на листе черный лепесток. «Ну да, вроде того», – тихо пробормотала она. «Тогда я как раз продала одну мою картину Эндрю Луг Олдхэму [72]72
  Менеджер «Роллинг Стоунз».


[Закрыть], а потом мы пошли к нему с Миком, Китом и Марианной на торжественное открытие, там присутствовали люди из какого-то журнала, и Эндрю спросил меня, не хотела ли бы я на следующий день пойти посидеть на сейшенах, которые проходят в его студии звукозаписи. Там выступал Джимми. Я сказала ему, что неплохо играю на маракасах…» (Пауза, пока кругом все снисходительно улыбаются, а интервьюер лишний раз напоминает всем, что Айона, с ее длинной челкой, заслуженно пользуется репутацией гитарного маэстро.)«Конечно, тогда он не знал, что я сама играла на гитаре в группе…» Айона задумалась. Как называется ее собственная группа, играющая ритм-энд-блюз? Потом придумаем. «…уже около года», – договорила она.

«И он ради вас бросил Джеки де Шеннон [73]73
  Американская певица, с которой Пейдж вместе сочинял песни, участвовал в ее гастролях по Америке; одно время их связывал страстный роман.


[Закрыть] ?»

(Снова снисходительные улыбки.)«Ну да, мне кажется, так оно и было, хотя я ее ни разу не встречала». Айоне не хотелось быть разлучницей, даже в выдуманных интервью. «Как только мы увидели друг друга, мы сразу все поняли. Я пошла к нему на его катер, и он несколько часов сидел и играл для меня, а потом мы говорили о наших любимых ресторанах, о разных блюдах, знаете, он великолепно умеет готовить…»

Айона остановилась, не дорисовав очередной виток, и нахмурилась. Что-то ей подсказывало, что последняя деталь заимствована из истории о том, как познакомились Джейн Эшер и Пол Маккартни, – явно остатки от всего того, что навязчиво вертелось у нее в голове, когда она увлекалась «Битлз». Целомудренные разговоры о заварном креме в номере гостиницы. Она сомневалась, что ей, пусть даже бессознательно, хотелось бы оказаться в роли Джейн Эшер. А откуда эта подробность насчет умения великолепно готовить?

Она сделала глубокий выдох через нос, отложила кисть и взяла остывавший уже чай. Ну да, она отлично знает, откуда взялись слова о великолепных кулинарных способностях.

Сейчас на листе располагались очертания изогнутой и вращающейся штуковины. Айона наклоняла голову так и сяк, пытаясь понять, что это. Капуста? Роза? Она отхлебнула чай, – в нем как будто содержался некий загадочный эликсир истины, – и выдавила на палитру краску, самую темную из всех фиолетовых. Теперь, задумавшись на эту тему, она понимала, что вкус чая был действительно странным. Молоко свежее, значит, дело в чем-то другом. Вроде бы чай не от Неда, или как?

И пока она наносила среди черных волн мазки фиолетового цвета, мысли ее незаметно переключились с «Потрясающей семейной жизни самой лучшей британской сессионной гитаристки» на Неда. Айона ничего не имела против работы в это богом забытое время суток; она даже замечала, что писать в такие часы удается намного лучше. Если бы она не боялась произвести впечатление человека, безнадежно пытающегося поработать среди ночи (не говоря уже о том, что это мешало ей нормально работать днем), она делала бы это постоянно. Обычно ей приходилось сбивать с толку собственный мозг, – в ход шла музыка, воображаемые интервью, большие дозы кофеина, умышленное недосыпание, – нужно было дать свободно излиться тому, что было у нее внутри, и чтобы ум не мог ограничивать это движение. Айона не хотела употреблять слово «талант», оно казалось слишком манерным, но если она слишком серьезно обдумывала то, чем занималась, у нее ничего не выходило, и тогда она серьезно начинала опасаться, что ей придется всю жизнь проработать официанткой, а по вечерам бессмысленно размазывать краски по бумаге, тогда как платить за все придется Ангусу, вплоть до оформления на нее зубоврачебной страховки.

Айона остановилась и вздохнула. Пусть это лишь воображаемые интервью с удивительно хорошо осведомленными журналистами, но только в такие моменты ей удается прислушаться к собственным мыслям.

Она нахмурилась. Вот она стоит перед серьезнейшей дилеммой, ну и с кем же она может об этом поговорить? Ни с кем. Все ее друзья или терзались собственными проблемами, или были слишком заняты, или поглощены своими любовными переживаниями, и поэтому они просто не замечали, что ей тоже иногда хочется рассказать о своих проблемах, хотя бы в порядке исключения. «Неудивительно, что я не могу ни спать, ни рисовать, ни вообще что-то делать как следует», – сердито подумала Айона. Все ее существо будто вязким илом переполняла тревога, о которой она никому не рассказывала.

Разве она могла открыть Мэри, у которой стряслась такая беда, что она уже не так уверена, что хочет выйти замуж за Ангуса, – от одной мысли об этом Айоне становилось стыдно, и ее бросало в жар. Что же касается Тамары… Айона вздрогнула от одной мысли о том, как обратится к Тамаре за советом. Даже если бы от нее и удалось услышать что-то разумное, что в последнее время кажется крайне маловероятным, Айона слишком ясно сознавала, что их совместную жизнь с Ангусом Тамара считает не особенно отличающейся от жизни в лагере для новобранцев.

Айона добавила по краю черного лепестка фиолетовую тень. Ей очень нравилосьжить с Ангусом. Беспокоиться она начинала тогда, когда рассматривала свою жизнь в перспективе целой вечности.

Вечно. Могла ли она кому-то пообещать, что вечно останется точно такой же? Настроение у нее еще больше испортилось, и она составила на палитре оттенок серого, похожий на орудийную бронзу, – этим цветом она не пользовалась уже больше года, с тех пор как написала «Портрет младенца на ослике» – подарок на крещение.

И довериться своему лучшему другу она тоже не могла. Ведь лучшим ее другом – после Мэри – был Ангус.

Айона находилась в мастерской совсем одна, даже без кошек, за окном было еще темно, а радио работало почти неслышно, и вот, прислушавшись к собственным мыслям, она впервые за очень много лет сильно испугалась. Потому что она не могла что-то изменить в своей жизни, не огорчая при этом всех остальных.

«О’кей, Айона, – сказала она себе, торопясь высказаться до того, как ее насмешливый внутренний голос начнет делать колкие замечания, – продолжай, пока я так внимательно тебя слушаю. Перечисли все. Назови все то, что приводит тебя в отчаяние, потому что никто другой не станет тебя спрашивать об этом. Можешь выражаться сколь угодно грубо».

Руки ее задрожали, но кисть все так же кружила по бумаге. Фиолетовый цвет скрывал серый, кое-где они ложились рядом, образуя переплетение цветных полос.

1. Ангус раздражает меня, но мы никогда не расстанемся, не важно, женаты мы или нет.

2. Я не хочу, чтобы мне исполнилось тридцать, я не хочу, чтобы меня задвинули в возрастную группу «молодых родителей», и я все еще не обеспечила себе будущую пенсию.

Айона почувствовала, как внутри все похолодело от этой мысли, но она настойчиво продолжала.

3. Моя лучшая подруга разводится с человеком, которого мы все терпеть не можем, а она, возможно, все еще любит, и я не знаю, что сказать или сделать, чтобы помочь ей.

4. Я ужасно завидую Габриэлу и Тамаре, их неистовым отношениям, и от мыслей о них чувствую себя старой и стесненной, а вовсе не молодой и раскрепощенной.

По щеке у Айоны покатилась слезинка.

5. Мне кажется, я влюбилась в своего лучшего друга, и я никогда не смогу ему в этом, признаться.

6. Думаю, я не сдам экзамен по вождению. Завтра я могу кого-нибудь задавить, и Ангус очень расстроится.

7. Я боюсь, что дела в пабе пойдут плохо, и Ангус почувствует себя опустошенным.

8. Возможно, я никогда больше не окажусь на стоящем рок-концерте, а если и окажусь, то Ангус возьмет нам билеты на сидячие места.

9. Я никогда даже и не встречу Джимми Пейджа.

Это была уже слишком серьезная причина. Неожиданно для самой Айоны, из горла у нее вырвался горький всхлип, и она поковыляла в сторону кресла, не замечая, что пачкает руки краской, потому что забыла отложить кисточку. Не открывая глаз, она опустилась в кресло и плакала и плакала, пока наконец по радио не сообщили, что уже шесть тридцать, и тогда она прокралась обратно в кровать. Ангус все так же храпел.