Текст книги "По земле ходить не просто"
Автор книги: Вениамин Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Написал заявление в колхоз и Василий Ефимович, но не сразу решился отнести его в партийную ячейку. Больше недели с тревогой и даже со страхом поглядывал он в передний угол избы на божницу, где за засиженной мухами иконой лежала страничка из ученической тетради в косую линейку, на которой было написано заявление.
Но люди шли в колхоз. А на миру, говорят, и смерть красна. С облегчением на душе уснул он в ту ночь, когда вернулся из партийной ячейки.
Всего сорок два хозяйства записались тогда в колхоз. И назвали его новым, родившимся в те годы словом «Ударник».
Не остались в стороне от колхоза и зажиточные семьи Пастуховых. Но, странное дело, когда стали обобществлять скот и инвентарь, они оказались беднее бедных. До организации колхозов у каждого из них было по три-четыре лошади, а когда собрание решило обобществить часть личного скота и свести его на общий двор, то у них не оказалось ни одной лишней коровы и только по одной худенькой лошаденке: лошади были заранее проданы организациям, овцы и коровы забиты.
Никто тогда не сказал против Пастуховых ни одного слова. Зачем кричать? Человек пользуется своим добром, и пусть.
Согрешил в тот год против своей совести и Василий Ефимович. Скрыл от колхоза двухлетнюю свинью: не записал, когда регистрировали весь скот. Больше пяти недель тайно откармливал ее и решил зарезать накануне масленицы. Но, видно, тому, кто не бывал вором, никогда не воровать. На помощь Василий Ефимович позвал Егора Антоновича, соседа по дальним полям. Зажали они тогда в хлеву ожиревшую свинью, и Василий Ефимович, изловчившись, ударил ее по лбу обухом колуна: решили сначала оглушить, чтобы предсмертным криком не выдала тайного дела. Свалилась десятипудовая туша на свежую солому. Егор Антонович проворно оседлал ее и запустил длинный нож под сердце. Брызнула кровь. В это время, чтобы было понадежнее, Василий Ефимович еще раз ударил свинью обухом. Может быть, он слишком волновался, но удар пришелся по переносице. Свинья вздрогнула и вдруг разразилась таким душераздирающим криком, что, казалось, его должны были услышать в самом районном центре. Егор Антонович в один миг слетел с нее и ударился головой о загородку. Разъяренная скотина сбила с ног Василия Ефимовича и с визгом выбежала во двор, а оттуда на улицу.
Проклятая! Она бежала к центру села. По дороге за ней по снегу тянулся кровавый след. А тут навстречу – председатель сельсовета и партиец-двадцатипятитысячник…
Долго смеялось село над Василием Ефимовичем, а парни еще присказку придумали, будто свинья прибежала к сельсовету и кричала: «Спасите, режут!»
Странные дела тогда начались в колхозе. Газеты писали о бедняке и середняке, а все должности, начиная с председателя и кончая бригадирами, оказались заняты родственниками Пастуховых.
Поразмыслив, Василий Ефимович решил, что так-то, пожалуй, и лучше будет: они грамотные люди, газеты получают, знают законы, и у них больше связей в районе и в городе. Без этого, как ни крутись, а туго придется с большим хозяйством. А Пастуховы все могут. Вон у Никиты до германской войны было десять работников, а в летнее время и до двадцати набиралось. Поставь хозяином какого-нибудь бобыля – все развалит.
Между тем свели на общий двор лошадей, свезли инвентарь. Ничего не было жаль Василию Ефимовичу, а вот лошадь – как от сердца оторвал. Уж слишком долго пришлось жить без нее. Только четыре года назад впервые выехал на базар на своем коне как хозяин.
Начались полевые работы. Много было желания, азарта и бестолочи. Работали с подъемом, но на каждый клин заезжали всем колхозом – сорок и больше пахарей друг за другом. Остановился один из-за неполадки с плугом – все стоят. Каждый норовил работать на принадлежавшей ему раньше лошади и называл ее по-прежнему своей. Многие приносили в поле лишний каравай хлеба, чтобы подкормить сивку.
Во время полевых работ и начались для Василия Ефимовича большие неприятности. Дело было в середине июня. Еще до солнышка Василий Ефимович выехал в поле вместе со своей бригадой. Приехали к клеверищу, от которого начинался паровой клин. Василий Ефимович перепряг лошадь в плуг и, дожидаясь остальных, закурил. Кони тянулись к молодому густому клеверу.
В это время верхом на жеребце подъехал бригадир Лунев, тесть председателя.
– Что топчетесь? Заезжай! – показал он широким жестом на клеверище.
– Что-о? – удивился Василий Ефимович. – Где это видано, чтобы такое клеверное поле распахивать? Сейчас уже выше четверти… Я думал…
– Ты думал, – передразнил бригадир. – Не твоего ума тут дело.
– А зимой скот чем будем кормить?
– Эх, колхоз, колхоз! – с издевкой проговорил Лунев. – Ему говорят пахать, а он рассусоливает: делать, не делать? Какое твое собачье дело? Соломой будем кормить! Тебя-то никто не спросит.
– Да ты, Демид, посмотри, клевер какой! Ковер ведь, ковер. Да тут и пахать невозможно.
– Трудодни запишем, – сказал Лунев примирительно, наклоняясь с седла, чтобы прикурить от цигарки Василия Ефимовича. – Поле-то не твое? Чего тебе его жалеть? Заезжай!
– Руки не поднимутся.
– Заставим! – угрожающе крикнул Лунев.
– Врешь! Сорок десятин самолучшего клевера хочешь погубить? Не выйдет! И на вас управу найдем!
Василий Ефимович перепряг лошадь и, не глядя ни на кого, уехал с поля. На душе было муторно. Он знал, что прав, но кому расскажешь об этом, где найдешь управу на распоясавшееся колхозное начальство? А вдруг это такое указание от верхней власти?
Около села его догнали остальные пахари. Распустил ли их бригадир или сами они уехали, не спросил.
В тот же день он узнал, что правление колхоза постановило отдать его под суд за срыв работы и вредительство. Говорили, что клеверище решено распахать в честь районной партийной конференции, как встречный план…
Никогда Василий Ефимович не был в таком смятении, как в эти дни… От роду не бывал он в судах даже свидетелем, а тут – на тебе…
Наутро его не допустили до работы. С минуты на минуту он ждал милиционера. После обеда, набравшись храбрости, пошел в партийную ячейку – к тому самому двадцатипятитысячнику, которого очень боялся после проклятого случая со свиньей.
В сельсовете секретаря не оказалось. Нужда, говорят, научит калачи есть. Решился пойти прямо на квартиру. Против ожидания секретарь встретил его приветливо. Как раз внесли самовар, и секретарь почти силой усадил Василия Ефимовича за стол, на котором, кроме молока, сахара и хлеба, ничего не было. А Василий Ефимович думал, что у таких людей всего полно. Да и квартира была убогая для человека, присланного из Ленинграда: маленькая комната-боковушка, железная койка, тюфяк, набитый соломой, да поношенное байковое одеяло – вот и все. Зато книг было много. Они лежали на этажерке, на подоконнике и даже на полу. Некоторые были раскрыты.
«Вот это человек, – подумал Василий Ефимович. – Другой бы на его месте в сыр-масле катался. Только намекни – в один день столько натащат, что в пять лет не съесть».
Секретарь долго расспрашивал о колхозе, но Василий Ефимович отвечал уклончиво: не хотелось говорить плохо о людях, хотя они и решили отдать его под суд.
– Тогда на собрании придется поговорить, – сказал секретарь, провожая его, и вдруг спросил: – Как вы думаете, не поздно теперь сеять в этих краях?
– Поздно уже. На березе лист окреп.
Собрание было очень многолюдным. Первым разбиралось дело Василия Ефимовича. Докладывал председатель колхоза Ванька Пастухов. Василия Ефимовича обвиняли в срыве встречного плана в честь партийной конференции и в организации саботажа.
– Да что теперь вырастет? Полынь да лебеда!
– Какой прок будет партийной конференции от такой чести?
– Время сеять давно ушло. А если надо, без клеверища земли хватит, – раздавались голоса.
Сторонники Пастуховых кричали иное:
– Что у нас: колхоз или шарашкина контора? Раз сказано – паши!
– Выключить и отдать под суд! Будет тут каждый дисциплину нарушать – что у нас выйдет?
– Наказать подкулачника!
Никто в те годы не брал слова, чтобы высказать обстоятельно свои мысли. Решали хлесткими выкриками, горлом.
Собрание разделилось на две части.
– Чего там! Раз мы колхозники, значит, люди государственные! Государство корма найдет! У него закрома не с наши! Все теперь делается по плану! – кричали одни.
– Нельзя портить клеверище! У нас и так небогато с сенокосами! Зимой-то чем будем кормить скотину? – отвечали другие.
Решение правления отменили. Правленцы не посмели настоять на своем – исключить Василия Ефимовича. Боялись, что их самих обвинят во вредительстве. Но злобу затаили. И скоро все это почувствовали.
Через несколько дней снова было собрание. В тот год их было особенно много. Сидели с вечера до рассвета. Иные успевали тут же и выспаться. Идет, бывало, шумное собрание, а где-нибудь на полу у порога спят-похрапывают несколько человек.
На этот раз решали вопрос о пасеке. Вновь организованная пасека погибала.
– Почему пропадают пчелы? – напористо спрашивали колхозники председателя.
– Собрали со всех крестьян – вот и гибнут, – отвечал пчеловод Никиша Пастухов. – У некоторых они были заражены гнилой болезнью, если хочешь знать. Небось, каждый что похуже в колхоз отдал.
– Это ты похуже отдал, а другие – самолучшие ульи!
– А куда делись мед и сахар, что выдали на подкормку?
– То еще весной скормили…
– Тем, у кого крыльев нету?
– Трутней много стало вокруг пасеки!
– То-то туда и председатель и все правленцы повадились! Кто каждый день пьяный ходит? На брагу мед и сахар перевели!
За столом сидел секретарь партийной ячейки и, казалось, ничто его не интересовало. Все знали, что ему нельзя говорить: болеет горлом. Но его присутствие подбадривало людей. При нем колхозники не боялись говорить без стеснения обо всех правленцах, да и те действовали не так нахально.
Сквозь махорочный дым в президиум летели гневные и злые слова:
– Понасажали на нашу голову!
– Снять воров!
– Кого поставишь пчеловодом? Не тебя ли?
– Он шмеля от пчелы не отличит!
– У Никишки две пасеки было!
– Он с малолетства привычный!
– Ворует он!
– А ты видел? Не пойман – не вор!
– Василия Ефимовича поставить надо на пасеку! Он капли чужого не возьмет!
– Мух у него много было раньше во дворе на навозе!
Собрание затянулось. Не хотелось правленцам ставить пчеловодом чужого человека.
Секретарь ячейки под утро закашлялся и пошел к выходу. Пробираясь среди людей, сидящих на полу, он незаметно задел за плечо Василия Ефимовича, приглашая выйти за ним. Чтобы не привлечь внимание, Василий Ефимович выждал несколько и потом уже вышел на крыльцо. На нижней ступеньке надрывно кашлял секретарь.
– Молоко вам горячее надо, – с состраданием сказал Василий Ефимович. – Хоть бы к моей старухе наведывались.
– Теперь уж ничего не поможет, – с трудом выговорил секретарь, утирая вспотевшее лицо. – Это у меня с гражданской войны. Вешали меня тогда белые.
– Нет, не поздно! – горячо возразил Василий Ефимович.
– Не надо об этом, Василий Ефимович, – сказал секретарь, сдерживая новый приступ кашля. – А согласились бы вы пойти в пчеловоды?
– Плохо я знаю это дело.
– Никишка больше вас, что ли, знает?
– Боюсь я, – сознался Василий Ефимович. – Да и не привык я к теплым местечкам.
– Для вас оно не будет теплым. Никишка и его родня даром вам не отдадут это место, а если отдадут-никогда не простят. Это вы должны знать.
– Советуете?
– Нельзя же погубить пасеку. Ведь жизнь новую начинаем…
Девять лет прошло с тех пор. Пастуховых в колхозе уже давно нет. Осенью того же года по одному ушли они из колхоза под разными предлогами. Двое, перебравшиеся в заготзерно, проворовались, попали в тюрьму, а остальные рассеялись кто куда.
Много воды утекло с тех пор. Не стало секретаря. Свалила его беспокойная работа и болезнь. Не сумели в то время сберечь человека. А хороший был. Ему бы жить да жить. Уважали его мужики. Да и как можно не уважать бескорыстного человека?
Из года в год улучшалась жизнь в колхозе. Трудно, а все же дело в гору шло…
Очнувшись от воспоминаний, Василий Ефимович заторопился. Надо скорее дойти до конного двора. Туда хоть и недалеко, но трудно теперь стало ходить. Ноги, обмороженные в прошлую мировую войну на Карпатах, стали часто побаливать. Особенно худо перед ненастьем. Хорошо хоть – правление закрепило за ним лошадь.
Выехав в поле, Василий Ефимович свернул к пасеке и вновь задумался.
Теперь его мысли были заняты сыновьями. Все в люди выходят. Старший, Геннадий, университет окончил, в Сибири работает. Приглашал отца переехать к нему, но Василий Ефимович отказался. Пока ноги носят, не к чему отрываться от деревни. Разве так просто оставишь свой колхоз? Средний, Василий, работает дома учителем. Младший, Колька, заканчивает в этом году институт. Как-то сдаст экзамены? До сих пор всегда сдавал хорошо, но завалить недолго – это-то он знал.
На пасеке Василий Ефимович позабыл обо всем. День выдался трудный. Была пора роения. Первый рой вышел часов в десять утра и привился на липе перед омшаником. С этого момента до семи часов вечера ни Василий Ефимович, ни старик сторож Рябов, бывший моряк, не раз объездивший земной шар, не знали ни минуты покоя. За день собрали шестнадцать роев. Такого Василий Ефимович не помнил. Едва успевают справиться с одним ульем, а вокруг другого уже начинается усиленный полет. Особенно трудным оказался последний – привился на самой вершине пихты. Пришлось лезть на нее с топором и роёвней.
– Ну, сегодня больше не будет, – сказал Василий Ефимович, слезая с дерева и устало опускаясь на землю.
В это время послышался конский топот и замер за омшаником.
Василий Ефимович подвесил роёвню с гудящими пчелами к потолку омшаника и озабоченно сказал:
– Жарко. Как бы не задохнулись пчелы.
– Ничего не сделается, – ответил Рябов.
Укрывая голову пиджаком, в омшаник вбежал бригадир Петя Кавелин. Вокруг него, сердито жужжа, носилось несколько пчел. Попав в полутемное помещение, они отстали и улетели.
– Ох, злые какие! – проговорил Кавелин, еще боясь открывать лицо. – Вам, Василий Ефимович, телеграмма. Я привез.
– Откуда?
– Не знаю. Почтальон отдал по дороге. Прочитайте сами.
– Прочитай-ка ты. У меня очки куда-то задевались. Кавелин надорвал наклейку и прочитал: «Окончил дипломом отличием сегодня выезжаю на восток заданию комсомола привет Николай».
Василий Ефимович молча свертывал цигарку.
– Славно закончил институт, – прервал молчание Кавелин. – Молодец!
– Что за задание может быть? – вдруг спросил Василий Ефимович.
– Мало ли что! Может, и не туда, – намекнул Кавелин на события в Монголии. – Не обязательно же…
Василий Ефимович не ответил.
– Дед был солдатом, отец солдат, а ему подавно не миновать, – высказал мысли Василия Ефимовича дедушка Рябов. – Пошел человек ходить по земле…
Старый солдат, не прикурив, вышел из омшаника. Косые лучи вечернего солнца освещали вершины деревьев. Ровный шум пасеки затихал. Пчелы заканчивали свой рабочий день.
На станции Борзя выгрузились из вагонов и в пешем строю двинулись к границе Монголии.
Перед рассветом остановились на короткий привал. Еще было темно, но небо на востоке постепенно светлело.
Николай снял винтовку и прилег. Чтобы ноги были повыше, подложил под них вещевой мешок.
Рядом лежал Андрей Куклин, прибывший в роту в Борзе. В эшелоне Куклин ехал вместе с батарейцами и с Николаем познакомился только на марше. Может, они и встречались на какой-нибудь станции, но разве запомнишь человека среди тысяч людей? Тем более, что в первые дни Николай не различал людей, одетых, в одинаковую форму. Даже бойцов своей роты он узнавал с трудом.
Николай все время присматривался к этому смуглому парню. Вначале Андрей не понравился ему. Уж очень много и без всякого повода балагурил этот сосед по строю. О прошлом его Николай знал только, что Куклин работал на заводе токарем, в этом году окончил вечернюю среднюю школу, а в армию пошел добровольцем.
Подошел красноармеец Снегирев и молча присел рядом с Николаем.
– Далеко до границы? – спросил он.
– Километра три будет. А что?
– Так, – неопределенно ответил Снегирев, – Не думал я, что придется побывать за границей.
Приятно было лежать на спине и наблюдать за потухающими звездами. Говорить не хотелось, и Николай промолчал. Однако Куклин толкнул его кулаком в бок и кивком головы показал на Снегирева.
– Смотри, – шепнул он.
Снегирев, зажав самокрутку в зубах, высыпал табак на землю и теперь тщательно очищал швы кисета от пыли. Делал он это аккуратно, сосредоточенно.
– За границей отказываешься курить махорку, Снегирев? – не выдержал Андрей.
Снегирев не ответил. Он выхлопал кисет, насыпал в него земли, завязал шнурком и положил в карман гимнастерки.
– Исстари наши деды, уходя в чужие державы, брали с собой горсть родной земли, – пояснил Снегирев. – Не нами так заведено, не нам и отменять это.
– Ты что? Умирать там собираешься? – усмехнулся Куклин.
– Нет, знать-то, не собираюсь.
– Для чего же тогда с собой землю таскать?
– Война, брат. Хоть друг он нам, монгол, а все же на чужой земле будем. Землю срамить свою нам не положено. Тут уже, если на то пойдет, с собой не придется считаться.
– Становись! – раздалась команда, и разговор оборвался.
Полк двинулся дальше.
Переступив границу, быстрым маршем углубились в холмистые степи. За сутки проходили больше семидесяти километров. В первые дни было трудно. Многие, призванные из запаса, с трудом выдерживали такие длинные переходы. Ведь иные из них не умели даже портянки наматывать правильно.
Но постепенно бойцы начали привыкать к походной жизни. Меньше чувствовалась усталость, люди становились веселее, и чаще слышались смех и шутки.
Сухая степь поражала уральцев: на сотни километров– ни речек, ни родников. На первый взгляд степь казалась совершенно пустынной, вымершей.
Но это только казалось. Степь жила. Она по-своему засыпала вечером и просыпалась утром, веселилась, встречая новый день, оберегала своих обитателей так же ревниво, как и дремучий лес. На рассвете, когда полк останавливался на короткий привал и бойцы ложились на землю и на время затихал топот ног, лязг оружия и разговоры, степь наполнялась свистом, щебетом и пением птиц. Степь гремела, звенела. Закрыв глаза, можно было подумать, что ночью полк незаметно покинул пыльную степь с ее сухими жесткими растениями, с остатками стеблей прошлогоднего перекати-поля и вошел в молодой лиственный лес. Верилось, что стоит только открыть глаза – и перед тобой предстанут белые стволы кудрявых берез, липы с глянцевыми листьями и раскидистые клены.
Но вокруг на десятки километров простиралась степь – сухая, безводная, по-своему красивая.
– Ишь, расшумелись! – удивлялся Снегирев, прислушиваясь к птичьему гомону, и добродушно добавлял: – Как в лесу поют, окаянные. Жить бы, кажись, нечем тут, а живут ведь.
Удивляла Монголия и климатом. Днем стояла невыносимая жара, ночью – хоть шинели надевай.
Не было здесь ни сел, ни деревень. Только изредка покажется почти у самого горизонта войлочная юрта, помаячит немного, и опять кругом лишь холмы, холмы…
Мало встречалось и жителей. Иногда покажется на дальней сопке одинокий всадник, постоит на одном месте, похожий на каменный памятник, и вдруг пустит коня в галоп. Летит он по направлению двигающейся войсковой части с быстротой стрелы. Еще издали на его смуглом широком лице видится добрая улыбка. Одет он в яркую одежду, похожую на среднеазиатский халат. Стройный стан подпоясан кушаком из ткани, только другого цвета. Кони у них маленькие, поджарые. В седле монгол сидит просто, удобно, как только может сидеть человек, с детства привыкший к коню.
Вначале, не смея приблизиться к бойцам, монгол едет параллельно колонне, сохраняя приличное расстояние, но вот кто-то из полковых балагуров окликнет его:
– Здоров, приятель!
Всадник не знает русского языка, возможно, первый раз слышит непонятное слово, но в интонации голоса чувствует дружеское обращение и смело подъезжает к тому, кто окликнул.
– Самбайну! – отвечает он и обнажает в улыбке белые зубы.
– А, здоров, значит! Ну, что, друг, самураев будем бить?
Монгол кивает головой. Начинается международный разговор, который ведется при помощи русских слов, исковерканных на татарский лад, и жестов. Непонятный, быстрый говор монгола сменяется степенной речью русского, и оба довольны. Всадник уже давно слез с лошади. Руки его заложены назад, сам он, чуть нагнувшись вперед, идет рядом с полюбившимся ему бойцом, а лошадь ведет в поводу. С помощью жестов и непонятных слов монгол объясняет, что русский цирик – красноармеец– хороший, а вот самурай – плохой: он убивает скотоводов-аратов, отнимает у них пастбища, угоняет стада.
На привалах гостя угощают солдатской кашей с салом, а он раздает свои папиросы.
– Славный, видать, народ, – заключает какой-нибудь боец. – Приветливый.
– Правильный народ, – соглашается, Андрей Куклин.
Мучила жажда. Воду для питья доставляли на автомашинах, в резиновых мешках, и она была совершенно безвкусна. Каждому бойцу на сутки выдавали, кроме чая на привалах, флягу воды. Днем она нагревалась и становилась теплой, противной, не утоляла жажды, и бывалые командиры не советовали ее пить. Зато хорошо было идти ночью. Шли молча. Даже команды подавались вполголоса.
О многом думалось, о многом мечталось в такие часы. Кто же, идущий по земле, не думает, не мечтает о тех, кто дорог. У кого не осталось позади незавершенных дел, недосказанных слов?
* * *
Японская военщина давно готовилась к авантюре в пограничных районах Монгольской Народной Республики, но именно в этом году международная обстановка благоприятствовала этому.
Мир незаметно для себя вступил в полосу войн, которые по сути дела были началом второй мировой войны.
Еще в 1931 году японские империалисты напали на Китай и захватили Маньчжурию. Затем Италия напала на Абиссинию. Вслед за этим началась интервенция Германии и Италии в Испании, а дальше все замелькало с невероятной быстротой: Германия захватила часть Чехословакии, Мемельскую область Литвы, Австрию, Япония начала военные действия в центральном Китае.
Планы агрессивных государств, безусловно, задевали интересы Соединенных Штатов Америки, Англии и Франции, но реакционные круги этих государств, занимая позицию «невмешательства», надеялись направить захватнические вожделения фашистской Германии на Советский Союз.
Дальневосточный хищник – японский империализм, которому отводилась немалая роль в планах борьбы против Советского Союза, – старался не отставать от своего европейского собрата. Аппетит его был невероятно огромен: он мечтал поработить Китай, захватить страны Тихого океана, отторгнуть весь советский Дальний Восток и Сибирь.
Хороший урок, данный советскими воинами у озера Хасан в 1938 году, не пошел впрок самурайской клике.
Теперь она стремилась захватить Монгольскую Народную Республику и создать новый плацдарм для нападения на Советский Союз. В случае осуществления этих замыслов в первый же день войны с Советским Союзом создалась бы угроза единственной железной дороге, связывающей Дальний Восток с центральными районами, и, прежде всего, в самом трудном месте – около Байкала.
Нападение на Монгольскую Народную Республику, с которой у Советского Союза был договор о взаимной помощи, помимо всего прочего, должно было явиться пробой сил Красной Армии.
Место для нападения было выбрано японской военщиной удачно. У японцев железная дорога проходила в шестидесяти километрах от места конфликта, а советским и монгольским войскам надо было пройти семьсот километров.
Провокации начались четырнадцатого мая, когда войска Квантунской армии при поддержке авиации напали на пограничные посты в районе реки Халхин-Гол. А уже двадцать восьмого мая развернулись настоящие бои, в которые японцы бросили пехоту, конницу, артиллерию и большие соединения авиации.
План японцев был прост: обойти правый фланг советских и монгольских войск, отрезать их от реки Халхин-Гол и уничтожить, не давая переправиться на другой берег.
Героически сражавшаяся горсточка монгольских и советских войск заставила первоклассные японские дивизии зарыться в траншеи. Это была первая победа.
В начале июля командующий японскими войсками генерал-лейтенант Камацубара сделал еще одну попытку разгромить советские и монгольские войска. В ночь со второго на третье июля части японской армии при поддержке артиллерии и авиации переправились через Халхин-Гол и заняли сопку Баин-Цаган. Теперь они нависли над флангом советских и монгольских войск. Одновременно было начато наступление и с юга. План Камацубара на этот раз заключался в том, чтобы сильным ударом вдоль реки отрезать части Красной Армии и монгольских войск от переправ и перемолоть их на восточном берегу. Камацубара был хорошо осведомлен о том, что у советского командования нет достаточных сил для отражения ударной группы японцев. Единственная советская танковая бригада была еще на подходе, а ближайшие части пехоты находились в шестидесяти километрах от места военных действий и не могли подтянуться раньше четвертого июля.
А силы японцев увеличивались с каждым часом. К утру третьего июля четыре артиллерийских полка находились на Баинцаганской сопке. Переправившиеся части спешно оборудовали позиции: рыли окопы, ходы сообщения, противотанковые рвы, пулеметные гнезда. Генерал Камацубара мог надеяться, что его план осуществится.
Но ровно в десять часов утра над Баин-Цаганом появились первые советские тяжелые бомбардировщики, а советская артиллерия обрушила свой огонь на японские позиции. Одновременно и танковая бригада, только что подоспевшая к месту сражения после трехдневного марша по безводной степи, с ходу навязала бой ударной группе японцев. Это был первый в истории войн случай наступления танков без поддержки пехоты, но расчет советского командования обосновывался не на простом риске, а на вере в моральное превосходство советского воина.
Через несколько минут после начала атаки над сопкой нависли облака пыли и копоти. Лязг гусениц, рев моторов, захлебывающийся стук пулеметов и выстрелы орудий заглушали стоны и крики раненых. Среди огня и визга снарядов метались тысячи людей. В двухдневном бою советские и монгольские войска полностью разгромили группу генерала Камацубара и очистили Баин-цаганскую сопку.
Батальон, в котором служил Николай Снопов, ночью с четвертого на пятое июля под артиллерийским огнем переправился через Халхин-Гол и, пройдя километра два, начал окапываться.
Со стороны японцев раздавались одиночные выстрелы, взлетали ракеты. Бойцы то и дело прекращали работу и опасливо вглядывались в предметы, чернеющие впереди. Некоторые с тревогой спрашивали: где командир роты? Спокойнее становилось на душе каждого, когда тот оказывался поблизости.
Еще не рассвело, когда Николая позвали к командиру роты. Старшего лейтенанта Мезенина Николай нашел в отдельном окопчике, вырытом специально для него. Он курил, пряча папиросу в полусжатый кулак.
– Вот что, Снопов, – сказал он. – В походе вы оказались выносливым и толковым бойцом. Приказываю вам идти в разведку. Разведайте вот этот склон и долину, – показал он пальцем вперед на стенку окопа. – Конечно, в пределах возможности… С вами пойдут Снегирев и Куклин. Старшим будете вы.
– Понятно, товарищ старший лейтенант.
Командир роты присел на дно окопа и, осветив фонариком карту, еще раз разъяснил задачу. Потом, очевидно, считая, что официальная часть разговора закончена, дружески предупредил:
– Надеюсь на вас, Снопов. Только не вздумайте зарываться и ввязываться в бой. В, случае чего отходите без стрельбы. Тут сам черт не разберется в этой обстановке. Сдается мне, что японцы ближе, чем мы думаем.
«А как же быть, если придется стрелять?» – хотелось спросить Николаю, но он промолчал, решив, что на месте виднее будет.
Ожидая Снегирева и Куклина, за которыми побежал связной командира роты, Николай присел на патронный ящик. На небе появились алые полоски, но кругом еще стоял густой мрак. Николай вдруг понял, что он боится уйти от своей роты, что ему страшно.
– Коля? – тихо окликнул Андрей.
– Здесь, – ответил он и, когда Куклин и Снегирев подошли, заговорил: – Действовать будем так: я пойду впереди, в двадцати метрах от меня – Снегирев, а потом ты, Андрюша.
– Поближе бы надо. Темновато, – заметил Снегирев.
– Ничего… Командир роты предполагает, что японцы расставили мины. Поэтому двигайтесь строго по следу.
– Лучше бы мне идти впереди. Я мины раньше встречал, – предложил Снегирев.
– Нет. Пойду я… Пошли!
Сжав зубы, чтобы унять дрожь во всем теле, он первым вылез из траншеи и пополз по мокрой траве.
Сначала спускались под уклон, но вскоре он перешел в долину. Трава здесь была выше и гуще. Попадались вырытые наспех и брошенные одиночные окопы.
Судя по времени, давно уже должны были подползти к высотке, указанной на карте командира роты, но никаких признаков подъема пока не замечалось. Николаю показалось, что он потерял направление и теперь ползет вдоль долины. Несколько раз он останавливался и по Полярной звезде уточнял свой путь.
Подъем начался неожиданно. Двигаться стало труднее. Почти на самой вершине холма песок под Николаем вдруг зашевелился, пополз, и он свалился в какую-то яму, коснулся лицом чего-то мягкого, холодного, липкого. Охваченный страхом, Николай на четвереньках выбрался из ямы и облегченно вздохнул.
Снегирев оказался рядом.
– Яма. Сейчас осмотрим, – шепнул Николай и, – приготовив карманный фонарь командира роты, пополз обратно.
То, что он увидел в яме при свете фонаря, еще раз заставило его отшатнуться. Перед ним лежал труп красноармейца. Руки и ноги его были стянуты телефонным проводом, на груди виднелись ножевые раны. Один глаз был выбит, а все лицо представляло собой сплошной кровоподтек…
– Раненого взяли, – прошептал Николай, увидев на бедре грязную повязку.
– Подлые! Подлые! На это они мастера, – ответил Снегирев.
– Самураи! – скрипнул зубами Андрей.
