Текст книги "По земле ходить не просто"

Автор книги: Вениамин Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Глава пятая

Неистово чирикая, копошилась в ветвях акаций и тополей под окнами квартиры сотрудников госпиталя стая воробьев. Некоторые из них были черны от сажи: прилетели с пожарищ сожженных деревень.

В стороне, примостившись на острых концах реечного забора, отчаянно бранились два воробья.

Один из них явно был с фронта – крылья опалены огнем и сам похож на скворца, а другой – чистый, выхоленный, явно тыловой.

– Чим-чим-чим! Чими-чими-чими! – скороговоркой и очень воинственно выпаливал чистый. – За каким чертом приперся сюда? Еще лезешь в нашу стаю! Убирайся, грязный бродяга, пока не поздно!

– Чим-чим-чиррик! – с достоинством отвечал воробей с фронта. – Видали мы вашего брата, тыловиков. Сидите тут за нашими спинами…

– Чим-чим-чим! – горячился тыловик. – Знаем, какой ты фронтовик! Опалил свои крылья в печной трубе и выдаешь себя за храброго. Ты же и немца живого не видал! Говорю тебе, уходи, пока цел! А то вот чиррикну! Костей и перьев не соберешь!

– Чиррик! Сопляк!

– Ах, ты еще дразнишь меня в моей Собственной стае?

– Плевать я хотел на таких тыловиков! Чи-рик! Нина, стоявшая на крыльце, с улыбкой наблюдала за этой бранью и явно симпатизировала опаленному.

– Правильно, друг! Правильно! – подбадривала она фронтовика. – Дай ему! Дай! Проучи! Пусть не клевещет на наших!

Черный воробей и сам был не промах. Он нахально перелетел на соседнюю рейку, согнал чистого, уселся на его место и, победоносно чирикая, несколько раз прыжками обернулся вокруг себя.

– Молодец! – похвалила его Нина. – Это по-нашему!

Воробьиная стая, словно по команде, снялась с места и перенеслась через улицу на ветки почерневшей от старости и городской копоти липы.

– Ожили! Весну почуяли! – проводила их Нина взглядом и посмотрела на солнце.

Весна под Москвой запаздывала. В десятых числах апреля прошла пурга, а потом установилась пасмурная ветреная погода. Только в последние три дня снег таял по-настоящему.

Обходя лужи на булыжной мостовой, к Нине подошла операционная сестра Лида Сукновалова.

– Товарищ военврач, разрешите обратиться к вам но личному делу. Можно мне сегодня на ночь получить увольнительную?

– А что случилось? Да еще на ночь…

– Знаете, завтра утром Генка Скубенко на фронт уезжает. По-моему, вы помните его. Танкист. Еще плечо было обгорелое….

– На ночь? Нет. До девяти вечера могу отпустить. Тем более, что ты в него влюблена.

– Нина Федоровна!

– Лида, он же из тебя веревки может вить, а ты терпеть будешь. Так ведь?

– Хоть сегодня за него на плаху.

– Вот, вот. А потом он уедет. Он будет знать, что вокруг тебя сотни таких же Генок. Подумай, какие у него будут мысли в голове.

– Я ему буду до самого гроба верна. Как вы не понимаете?

– Да не губи ты ваше счастье, если очень любишь. Потом он сам поймет, что ты была права и вечно будет уважать.

Убедить девушку Нина не сумела. По глазам ее она видела, что если не разрешить, Лида допустит самовольную отлучку. Ругать тоже было бесполезно: что поделаешь, если это действительно любовь?

Нина сама не знала, как бы поступила, если бы здесь оказался Николай. А он не приехал. Написал, что лежит в медсанбате. Это известие так огорчило ее, что она ответила ему резким письмом: сам не захотел – с такими ранами в медсанбате оставлять не имеют права. Теперь каялась: зачем надо было портить ему настроение?

А Коля был нужен. Так нужен! Он, конечно, не понимал, как трудно красивой девушке быть все время среди военных. Где ему? И как трудно поставить себя в такое положение, чтобы никто к тебе не приставал.

Смертельно надоел майор Русанов. Этот вертлявый самоуверенный человек появился больше месяца назад. И с тех пор не давал Нине проходу. Потом он оказался среди больных, но каждый вечер, одетый в форму, хотя больным это запрещалось, вычищенный, выглаженный, ходил по дороге, поджидая Нину.

Противно и оскорбительно было все это. Ей даже казалось, что на нее из-за этого Русанова в госпитале смотрят уже не так, как прежде. Но к кому пойдешь и кому пожалуешься?

В этот день Нина работала до самого вечера: пришлось делать срочную операцию.

Уже в седьмом часу она спустилась в гардеробную, усталая и разбитая: операция на этот раз оказалась очень трудной.

Надевая шинель, Нина взглянула в окно. Перед зданием госпиталя на скамейках сидело десятка три выздоравливающих. Среди них был и Русанов.

В гардеробную зашел начальник госпиталя Сокольский.

– Домой, Нина Федоровна?

– Да, доктор. Домой.

– Обождите, нам по пути.

– Доктор, вы можете мне помочь в одном деле?

– Может быть, завтра, Нина Федоровна?

– Нет. Сейчас. На улице, – сказала Нина и, не дожидаясь согласия Сокольского, выскользнула из гардеробной.

Едва она появилась на крыльце, майор Русанов бросился ей навстречу. Он старался увести ее в сторону от выздоравливающих.

– Нина Федоровна, здравствуйте. Какая замечательная сегодня погода. Я вас провожу. У меня к вам просьба… Конечно, дело ваше… Дело в том, что у меня сегодня день рождения. Вы знаете ведь, скоро я на фронт. Хотел бы вас, просить на вечер. На квартире моего приятеля… Составьте нам компанию…

Нина, не слушая его, направилась к группе выздоравливающих, а сама смотрела на двери госпиталя.

Наконец на крыльце появился Сокольский и, поискав ее глазами, направился к ней.

– Я вас слушаю, Нина Федоровна, – сказал он, не понимая, чем он должен помочь.

– Доктор, – обратилась к нему Нина, взяв Русанова за рукав гимнастерки и подводя поближе к Сокольскому. – Я хочу посоветоваться насчет этого больного. Меня он очень беспокоит.

– Опасные симптомы? – понял ее Сокольский.

– О, да.

– Поближе, майор. Нина Федоровна, ваш диагноз?

– Любовь, доктор.

– Опасные симптомы. Весьма опасные! – сказал Сокольский, презрительно разглядывая майора. – Стоять, майор!

Русанов белел и краснел.

– Болезнь излечимая, – сказал Сокольский, чуть усмехнувшись. – Направить на передовую. Это самое верное и единственное средство.

– Наблюдаются патологические симптомы, доктор. Он совершенно уверен, что все победы на фронтах одерживала часть, которую он возглавляет, – полевая армейская хлебопекарня.

– Понятно. И, кроме того, он, как герой, убежден, конечно, что все женщины и девушки созданы для него? Так, Нина Федоровна?

– Так, доктор.

– Завтра же выписать из госпиталя, – бросил Сокольский и прошел мимо опозоренного майора.

Майора Русанова на другой, день действительно выписали из госпиталя. А Нина только через много дней поняла, что этот случай избавил ее от всех желающих поухаживать за ней. И работать после этого стало легче.

* * *

Во второй этаж сельского клуба, где находилась канцелярия медсанбата, Николай поднялся с трудом.

С тех пор как он начал ходить, почти не пользуясь костылями, он каждый день появлялся здесь, ожидая почты.

Уже много дней не приходил ответ от Нины на его письмо.

Николай хандрил и мучился всякими сомнениями.

– Вам еще пишут, товарищ старший лейтенант, – встретила его одна из сотрудниц, едва он переступил порог.

– Хоть. бы сами, что ли, написали, девушки, – проговорил он, чтобы скрыть свое огорчение.

– Да не слушайте вы ее, – пыталась успокоить другая. – Почта еще не разобрана. Посидите немного. Я мигом…

Николай сел и стал смотреть на руки девушки. Перед глазами мелькали синие, желтые, розовые конверты, солдатские треугольники.

– Есть! – сказала девушка и протянула ему белый конверт.

Николай прочел письмо, а через полчаса уже трясся в кузове автомашины по направлению к переднему краю. На повороте дороги к деревне Осиновке он постучал. Шофер помог ему спуститься на землю.

Километра два от шоссейной дороги до сожженной деревни. показались ему бесконечно длинными.

В батарее заметили его приближение. Навстречу вышли Володя Казаков, Заюир Мухаметдинов и несколько свободных от наряда артиллеристов. Николай сразу почувствовал себя как в своей семье.

– Где Андрюша?

– Спит в блиндаже. С тех пор как вы ушли из батареи, он не появлялся на огневой. Все время торчал на наблюдательном. Только сегодня ему разрешили вернуться…

Николай кое-как добрался до огневой позиции и сел на бревно перед входом в блиндаж, чтобы передохнуть.

Андрей не спал. Из блиндажа доносился его голос. Сидя на койке, он пел:

 
Если, землю обнимая,
Ляжет с пулей он в груди,
Ты тогда его, родная,
Ты домой его не жди.
 

Андрей тосковал. Тосковал отчаянно, безнадежно, как человек, годами лишенный того, чем красива человеческая жизнь. Это была та минута фронтовика, когда все видится в мрачном свете. Николай понял это, как только услышал его голос. Когда он окликнул Андрея, тот встрепенулся и стрелой кинулся к выходу, на ходу одергивая гимнастерку.

– Коля! Друг! Откуда ты? – выкрикивал он. – Ох ты, калека! Ну что? В блиндаж пойдем или здесь посидишь? Может, тебя на руках занести?

– Но, но, – проворчал Николай. – Полегче насчет калеки. Сам зайду, когда отдышусь. Ну, здоров, лешак тебя унеси.

Когда улеглись первые радости встречи, Николай спросил:

– Писем мне нет?

– Есть парочка. Сейчас принесу.

Устроившись поудобнее, Николай прочитал первое письмо.

– А где другое? – спросил он.

– У меня. Я его после отдам…

– Это почему же после? От кого оно? – И, посмотрев в глаза Андрею, сказал: – Понятно. От Тани… Что, нашкодил? Давай письмо.

– Сказал: потом.

– Андрюша!

– Ну, ну, – уступил Андрей. – Только, смотри, не драться.

– Ох, и хулиган же ты, Андрюша. Ох, и хулиган… – покачал головой Николай, прочитав. – Слушайте, ребята, что пишет девушка: «Товарищ лейтенант! – Это она ко мне обращается. – Как вам доверяют командовать людьми, если не умеете заботиться о подчиненных? На – что Андрей был красавец, а через три месяца стал стариком. За такое отношение к парням девушки вас не похвалят. Таня».

Николай пустил по рукам портрет сморщенного лысого деда с узкими слезящимися глазами, у которого и волос-то всего клок за оттопыренными ушами. Раздался общий хохот. А Закир Мухаметдинов сказал:

– Зачем издеваешься над девушкой? Она хорошая. Не заслужила такого отношения.

– Не хотел я издеваться… Сам теперь каюсь, – оправдывался Андрей. – Правда, она просила фотокарточку. А где я ее возьму? На передовую фотографы не ходят… Нашел какую-то, послал. Ну, свалял, одним словом, дурака. Теперь; конечно, ни строчки больше не напишет.

– Ну вот что, – распорядился Николай, – сейчас же садись и пиши. Как будешь оправдываться – твое дело. Отправлять буду я.

Под вечер они вдвоем сидели на бревнах блиндажа.

Вдали показалась стая грачей. Они летели над линией фронта. Миновав лес около шоссе и натруженно взмахивая усталыми крыльями, приближались они к сожженной деревне. И вдруг зашумели, словно переговариваясь между собой, и пошли на снижение. Истосковавшиеся на чужбине по родным местам, черные птицы торопились туда, где виднелись вековые березы с качающимися на них темными шапками-гнездами. Добравшись до деревни, стали кружиться над березами, не узнавая родных мест. Исчезли уютные домики, поблескивавшие раньше стеклами окон, не стало островерхих сараев, знакомых не одному поколению грачей. Лишь длинные кирпичные трубы сиротливо тянулись к небу.

– Не приживутся они здесь, – задумчиво сказал Андрей. – Тут еще пушки под деревьями…

– Никуда они не уйдут. Тут у них родовые гнезда. А родина она при всех случаях своя. Ее не сменишь как квартиру.

– А у нас будут свои гнезда? – неожиданно грустно спросил Андрей. – Вот пройдет несколько лет. Война кончится. Ну, конечно, я знаю, и родные, и знакомые есть. А своего нечего нет. Чтобы знать: здесь мое место.

– Кто его знает, – ответил Николай. – Не превратимся ли мы в людей без роду и племени? Вот сегодня получил письмо от Нины… Обвиняет меня, что я сам не захотел в госпиталь, поближе к ней. А откуда я знаю, почему не пожелал меня выпустить из медсанбата наш генерал?

– Я-то это знаю. При мне дело было на наблюдательном пункте. Позвонили, что ты ранен. Генерал боится, что тебя из госпиталя направят в другую часть. А кто ты в другой части? Командир батареи без военного образования, командир батальона без стажа? Будешь в лучшем случае заворачивать ротой. А ты оказался толковым комбатом. Генерал назвал тебя культурным командиром.

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

От лесочка, где стояли машины, не разбирая дороги, бежал шофер Тарасов, размахивая распечатанным письмом..

– Письмо… Из колхоза, – проговорил он, запыхавшись. – Товарищ лейтенант, это вы меня так расписали?

– Я ничего не расписывал, Тарасов, Написал так, как есть.

– Вы… Вы написали, что я по-настоящему честно служу в армии?

– Разве это не так? – в свою очередь удивился Андреи. – Спроси вот старшего лейтенанта. Все правильно. Скажу тебе по секрету: красноармеец Тарасов награжден медалью «За отвагу». Завтра получишь. Это еще старший лейтенант оформлял наградной материал.

Тарасов так был ошеломлен этим известием, что чуть не бросился на шею Куклину, но тот сам обнял его.

– Все у тебя хорошо, Тарасов, вот только товарищей чуждаешься и приметам веришь.

– Никаким приметам я больше не верю, товарищ лейтенант, и товарищей не чуждаюсь. Вот увидите. Вот увидите… – И Тарасов кинулся обратно в лесочек к шоферам, чтобы поделиться радостной новостью.

Тысячи километров проездил за свою жизнь этот немолодой шофер. Вечно ездил он на избитых машинах, и никогда ему не доверяли хорошую: считали непутевым. Как снег на голову свалилось письмо из сельсовета, Председатель сообщал, что письмо лейтенанта Куклина получено и обсуждено на колхозном собрании. В ответном коллективном послании колхозники заявляли, что гордятся своим земляком Матвеем Тарасовым, честно и добросовестно выполняющим свой долг перед Родиной, а сами обещают трудиться так же, как их земляк на фронте. И, словно отчитываясь перед большим начальством, докладывали Матвею о хлебе, сданном государству, о семенах, о своей работе.

Вот тебе и лейтенант Куклин! А ведь Тарасов боялся его, считал себя самым несчастным человеком, если тот садился рядом в кабину. Встречу с ним считал дурной приметой.

Примет он знал много: заяц ли перебежит дорогу, сон ли приснится дурной, птица ли пролетит не так… И они сбывались: то машина забуксует и сядет в грязь, то осколки выбьют ветровое стекло. Он всего боялся. Боялся смеяться, говорить громко, не плясал, когда весело, не пел, когда душа хотела того: лишь бы не накликать беду. Все это теперь ушло куда-то, кажется далеким, смешным.

– Вот и этот становится человеком, – сказал Андрей, глядя на удаляющуюся фигуру шофера. – Теперь не свихнется.

Утром Николай, освеженный, воспрянувший духом после встречи с друзьями, выехал в медсанбат. Андрей повез его на своей машине. Он сам сел за руль, а Тарасов примостился в кузове.

Еще издали при выезде на шоссе они увидели легковую машину, застрявшую в грязи. Около нее возился шофер, а по шоссе прохаживался его толстый начальник.

Чтобы не застрять при выезде, Андрей разогнал машину, вылетел на шоссе и остановился, чтобы помочь легковой. В это время к ним подбежал толстый человек.

– Лейтенант! Не видите, что ли, что машина застряла? Где ваши бойцы? Гоните их сюда! – гневно крикнул он на Андрея.

Николай оторопел. Перед ним был Федор Токмарев. На петличках его шинели виднелись шпалы. Федька – капитан!

– Бойцы не для того, чтобы вытаскивать машины начальства из грязи. И нечего их гонять, – подал голос Николай.

– Что? Кто это говорит? – гневно спросил Федор.

– Я, – ответил Николай, открывая кабину и слезая на землю. – А ты, Федька, не ори на нас. Тебя-то мы уж не станем бояться. Помоги ему, Андрюша. Трос есть? Вытащи.

Токмарев ошеломлен был неожиданной встречей, но не выразил особенной радости и заговорил так, будто они совсем недавно виделись в последний раз.

– Вот черт! – выругался он. – Накричал на своих. Да в армии без этого не возьмешь. Насобачился за это время… А ты потише насчет Федьки, – предупредил он, косясь в сторону шофера. – Видишь, тут подчиненный…

– Боишься за свой авторитет? Федька! Федька!

– А ты ранен? – не обращая внимания на слова Николая, сказал Токмарев. – Конечно, проявил патриотизм и не уехал в тыл. Впрочем, ты хитрый, должно быть. Много служил в армии. Знаешь порядки. За этот поступок дадут орден и характеристику тоже… Пригодится в дальнейшем.

Федор говорил с оттенком собственного превосходства и даже покровительственно. Радость Николая, мелькнувшая в первый момент встречи, исчезла. Странно, но ему, оказывается, не о чем было говорить с Федором.

– Здорово, я гляжу, насобачился ты ставить себя высоко, Федька, – продолжал он поддразнивать. – Словно не из того же теста, что и мы. Кем ты сейчас?

Федор сел рядом с Николаем и вытащил папиросы.

– Во втором эшелоне штаба армии заведующий вещевым складом.

– И устраивает такая должность?

– При чем тут устраивает? Я ведь не собираюсь всю жизнь служить в армии. Мой девиз: хочешь жить – умей вертеться. Понял? Пережить бы только войну. Наше призвание другое.

– А-а. Вон в чем дело.

– Ну, извини. Мне надо ехать, – заторопился Федор, когда вытащили его машину. – Приедешь в штаб армии, разыщи меня.

– Не придется. У меня там не бывает дел.

– Кто этот хомяк? – спросил Андрей, когда Федор уехал.

– Хомяк и есть. Видишь, какой стал. Говорит, хочешь жить – умей вертеться. Лишь бы пережить войну. Призвание иное… Переживет. Даже если война протянется полсотни лет! Сволочь! Ведь в одном институте учились, одних преподавателей слушали. От одной буханки хлеб ели…

– Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты есть, – съехидничал Куклин.

– Старо! – огрызнулся Николай.

Андрей на этот раз не стал скулить над другом: Николай был слишком зол.

* * *

Проснувшись, Николай несколько минут лежал, прислушиваясь к деловитому грачиному гомону.

Да, он был прав. Грачи не улетели от своих гнезд, не испугались даже пушек, которые стояли под березами. Правда, как рассказывали, в первые дни, когда батарея открывала огонь, они всей стаей снимались и улетали, но проходил час-другой, и все возвращались назад. Когда пришла пора высиживать птенцов, они не обращали внимания даже на выстрелы орудий.

Пора было подниматься, но Николай медлил. Не хотелось длительного прощания с товарищами. Лучше сказать несколько слов – и в дорогу.

Вчера Николая вызвали из медсанбата в штаб дивизии и показали приказ: откомандировать старшего лейтенанта Снопова в распоряжение такого-то отдела штаба армии. Транспорта в тыл не было, и Николай заночевал в батарее. Сегодня в десять отъезд.

Как и всякий военный человек, получивший приказ явиться туда-то, Николай думал о своей дальнейшей судьбе. Мысли невольно вертелись вокруг событий на фронтах.

С наступлением лета тяжелое положение сложилось на Юго-Западном фронте. Советские войска, перешедшие в наступление в начале весны, потерпели поражение под Харьковом и вынуждены были отступать. После невиданной героической обороны Красная Армия оставила Севастополь. Немецкие войска стремительно продвигались к Волге. Им пока не приходилось опасаться за свой тыл: Англия и Америка не торопились открывать второй фронт.

Положение сложилось тяжелое еще и потому, что Япония на востоке продолжала усиливать Квантунскую армию. Подозрительная возня началась в Турции. Политические деятели и генералы зачастили в Берлин. В турецкой печати появились статьи, доказывающие, будто Волга, Кавказ и Крым исконные территории Турции.

Встав наконец, Николай откинул брезент и выглянул наружу. Около машины под белым пологом расцветшей черемухи Казаков и Мухаметдинов прикрепляли к его шинели новые защитного цвета «кубари». Андрей, сумрачный и сосредоточенный, стоял у орудий под березой. Увидев Николая, он торопливо направился к нему.

– Умывайся. Завтракать пора.

А когда командиры сели завтракать на траву под черемуху, Андрей нерешительно спросил:

– Может, Коля, сумеешь там отпроситься назад? В батарею…

– Проситься не буду, Андрей. Где-то, может, не хватает командиров, а нас тут четверо, способных в любую минуту взвалить на себя батарею.

– Тесно тебе стало здесь, – обиделся Андрей. – Я знаю твой девиз, но воевать-то везде одинаково.

– Об этом, Андрюша, не говорят. Если на то пошло, все мы родине служим. Но дело не в этом. А в том, что мы каждый день и в военное и в мирное время проходим испытание: какой ты есть человек – настоящий или ничтожество? И не будем отказываться от того, что требуют от нас.

Завтрак закончили молча. Когда подъехала машина, Андрей снял с руки часы и протянул Николаю.

– Возьми на память. – А ты мои.

Казаков обменялся с Николаем ремнем, а Закир, ничего не найдя подходящего, заволновался. Выручил Николай. Он снял свою пилотку и надел на Закира.

* * *

В кабинете командующего Николай пробыл всего минут десять.

Когда он вышел из блиндажа, яркое полуденное солнце ослепило его. Небольшая полянка в лесу, окруженная молодыми березками и покрытая буйной зеленью, нежилась в лучах солнца. Тишина стояла изумительная. Птичий звон, щебет и свист сотен птиц, шелест деревьев только подчеркивали ее. Ни выстрела, ни разрыва. Как хорошо было бы растянуть шинель и лежать бездумно, вглядываясь в бездонное небо…

Ни разу не приходило Николаю в голову то, что уготовила ему служба. Предстояло перелететь линию фронта, выброситься с парашютом в тылу у противника и связаться с партизанами. Раньше ему казалось, что на такие дела посылают только исключительных людей… Задание было такое, что он не имел права ни говорить кому-нибудь о нем, ни писать. Значит, и Нина ничего не будет знать о нем.

Рядом с Николаем остановился подполковник Опутин. Три дня подряд пичкал он Николая всякими наставлениями о действиях разведчика в тылу противника и, конечно, порядочно надоел.

Подполковник молча протянул Николаю раскрытый портсигар. Николай взял папиросу и поблагодарил.

– Вам не страшно? – спросил Опутин, отбросив всякие обходные вопросы.

Это разозлило Николая. Стараясь быть очень вежливым, он ответил вопросом на вопрос:

– Вам приходилось, товарищ подполковник, бывать в штыковом бою?

– Нет. Не приходилось.

– Мне приходилось. Не раз. Когда стоишь в окопе и видишь, что на тебя двигается несметная сила, разное чувствуешь. Помню, на Халхин-Голе, когда был в первом штыковом бою, хотелось превратиться в муравья, чтобы стать незаметным, а в то же время страшно было, что тогда-то уж наверняка раздавят. Бывало, что хотелось бросить все и убежать. Но я не бежал и не превратился в муравья. Что из того, что мне страшно? Война есть насилие каждого бойца над собой. Самое трудное и важное– перебороть свой страх.

– Вы меня совсем не поняли. Меня удивляет ваше согласие. Ведь вы же ни разу не пользовались парашютом…

Николаю стало обидно. Посылают черт знает куда и в то же время как будто не доверяют.

– Что же делать? Что вы посоветуете?

– Пока не поздно, отказаться. Генерал у нас понимающий. Я вам расскажу случай. Генерал наш командовал тогда танковой бригадой. Служил у нас лейтенант. Все его считали хорошим командиром. Однажды его танк сожгли. Командир бригады приказал ему пересесть на другой танк. Лейтенант отказался. Почему – черт его знает. Доводы выдвигал такие, что смешно даже. Приехал генерал. Ну, думаем, пропал лейтенант. Или на месте расстреляют или под трибунал отдадут. А генерал послал лейтенанта в тыл выспаться. Он у нас человек понимающий.

– Так что же мне – тоже пойти и сказать генералу: сегодня не могу, потом, дескать, когда-нибудь, а сейчас разрешите пойти выспаться? Приятную сказку вы рассказываете, товарищ подполковник. Но знаете, я оптимист. Ничего страшного на земле нет. Если убьют, на могиле трава вырастет. Траву заяц съест, – начал Николай, вспомнив, как балагурил Андрей о бессмертии. – Охотник того зайца убьет…

– Довольно! – рассердился подполковник. – Я не мальчик, кажется…

– А я тоже, откровенно говоря, далеко уже не мальчик…

– Вы полагаете, что вас выбрали как лучшего? Без вас бы нашли для этого дела десятки хорошо подготовленных ребят. Вас рекомендовал генерал Соловьев. В том районе, где вы должны приземлиться, действует партизанский отряд, состоящий не то целиком, не то частично из военнослужащих вашего полка. Видимо, они здорово тревожат немцев, если Берлин дважды сообщал об уничтожении полка: в январе и в марте.

– Кто же эти герои?

– Вот это как раз и предстоит вам выяснить. Ну, и другие дела тоже… Вы – старослужащий полка… Многих там знаете в лицо. Покойный генерал и рекомендовал вас.

– Как покойный?

– Погиб несколько дней назад под Великими Луками.

– Э-эх! – вырвалось у Николая. – И он!.. – Николай стащил с головы пилотку. Подполковник тоже снял фуражку. – Погода сегодня позволит вылететь?

– Да. Самолет готов. Через два часа за вами придет машина.

В три часа дня недалеко от железнодорожной станции прокуковала кукушка и замерла. Через несколько минут, может быть она же, может другая, повторила кукованье из-за моста.

Барановский и Гусев, державшие часы в руках, взглянули друг другу в глаза и одновременно вскинули бинокли к глазам.

По дороге из Климковичей показались две большие немецкие автомашины, крытые брезентом. Они шли метрах в пятидесяти друг от друга. Выехав на шоссе, грузовики свернули к железнодорожному шлагбауму, где стоял полицай в гражданской одежде и немецкой пилотке. Переезжая полотно железной дороги, они замедляли ход. Полицай постоял на месте, почесался и, закинув винтовку за спину, медленно побрел к будке.

– Въехали! – с облегчением сказал Барановский.

Операция началась успешно.

Партизанский отряд, сформированный райкомом партии, пережил первую трудную зиму. Уже после первых ударов отряда по немецким гарнизонам и коммуникациям немцы обрушили на него все бывшие у них под руками силы. К тому же начались провалы связей. Погиб секретарь райкома Ванин. Его выследил и выдал Карпов, который уже служил полицаем. Были моменты, когда отряд оставался без куска хлеба, без боеприпасов, медикаментов и вынужден был чуть не каждый день переходить с одного места на другое.

К счастью, поправился от ранения Антон Антонович Барановский. Он так сумел повернуть дело, что каждый шаг немцев был известен командованию партизанского отряда, и отряд бил теперь наверняка. Немцы и все их прислужники не смели выходить за пределы своих гарнизонов.

Капитан Гусев устроился шефом мельницы, где немцы размалывали отнятое у населения зерно и отправляли в Германию, и значительная доля муки попадала в руки партизан. Однако скоро стало ясно, что провал Гусева неизбежен, и по решению подпольного райкома он ушел в отряд, предварительно взорвав мельницу и уничтожив все зерно, которое немцы могли бы вывезти. Отряд страдал из-за отсутствия регулярной связи с Большой землей. И часто приходилось пользоваться помощью соседей. Три дня назад отряд получил через соседей радиограмму. «На связь с вами выслан старший лейтенант. Он захвачен немцами и находится на станции… Примите меры для его побега или освободите боем».

За эти три дня Гусев, который выполнял в отряде обязанности начальника штаба, и Барановский работали, не зная отдыха. Разведчики установили, что связной старший лейтенант долгое время находился в тюрьме в подвале церкви. Его, видимо, подозревали в том, что он пытался связаться с партизанами. Комендант фон Шрайнер спешно доложил об этом по инстанции, и для допроса пленного прибыло большое немецкое начальство из Минска и Ровно. Пленный выдал себя за летчика с поврежденного самолета. Шрайнеру ничего не удалось добиться от него, как и начальству, которое уехало, обозвав Шрайнера на прощание дураком и поручив ему завербовать пленного в так называемую русскую освободительную армию изменника генерала Власова. Провалился Шрайнер и на этом поручении.

Разведка отряда донесла, что Шрайнер решил публично повесить на станции старшего лейтенанта и два дня тому назад его перевели в церковную сторожку, где находились смертники.

Напасть на станцию и освободить пленного было нелегким делом, потому что гарнизон там был сильный. Сначала в отряде думали начать атаку ночью, но один из партизан, Сергей Заякин, не раз бывавший на станции, предложил новый вариант: начать атаку примерно в четыре часа дня, когда немцы и полицаи обыкновенно расходятся по домам или просто пьянствуют. Кроме того, Заякин предложил заслать группу партизан на станцию еще до начала атаки.

Со станции каждый день выходили две крытые машины, которые возили рабочих на сооружение моста, а около четырех часов возвращались на станцию. Заякин предлагал захватить эти машины, посадить туда партизан и заехать перед атакой на станцию. Было принято и это предложение.

Машины не пришлось захватывать. Их пригнали в условленное место шоферы, которые сами давно ждали случая перейти к партизанам…

Машины въехали в гору и там разделились. Одна из них свернула к зданию райисполкома, где разместилась немецкая комендатура, а другая направилась к церкви.

Недалеко от церковной сторожки мотор машины, на которой ехала большая группа партизан, чихнул, взревел и заглох. Шофер сделал вид, что с трудом увел машину в сторону от дороги, поближе к стенам церкви.

Сергей Заякин, возглавлявший эту группу партизан, молча смотрел в отверстие в брезентовом перекрытий и видел окно сторожки и немецких часовых. Ему казалось, что он видит между железными прутьями и лицо заключенного.

– Сергей Петрович, сюда посмотрите, – шепнул ему один из наблюдателей с другой стороны.

Сергей перешел к нему и заглянул в щель.

Площадь между церковью и сторожкой заполнялась немцами и полицаями. Они толпились вокруг виселицы и посмеивались над человеком, который сидел верхом на перекладине виселицы.

Лицо Сергея исказилось, и руки невольно потянулись к автомату. Он узнал Карпова, который, закрепив конец веревки, кривлялся, забавляя публику. Под его ногами раскачивалась петля.

Сергей, пожалуй, никогда не чувствовал в себе столько ненависти, Карпов – полицай! Какая же это гадина! Ясно было, что он не дурак и не обманутый человек и хотя не враг по рождению, но к немцам перешел не по принуждению, а сознательно.

– Сергей Петрович, вывели… Старшего лейтенанта вывели… Вешать будут сейчас…

Сергей перескочил на прежнее место. Он увидел спину арестованного, высокого стройного человека. Руки его стянуты и связаны назад. Твердо ступая босыми ногами по шлаку, старший лейтенант шагал между двумя рядами немецких солдат.

Сергей посмотрел на часы. До начала атаки партизан на станцию оставалось еще больше десяти минут, и за это время немцы успеют убить человека. Он посмотрел в глаза товарищам.

– Иванцов, – шепнул он одному из партизан, – бери правый ряд солдат, а я – левый… Ты, Крылов, оберегай огнем старшего лейтенанта. Остальные – по толпе! – показал он, как водят автоматом.

Сергей и Иванцов одновременно выпрыгнули из кузова и обогнули борт машины. Им помогло то, что немцы и полицаи смотрели в сторону арестованного.