Текст книги "По земле ходить не просто"
Автор книги: Вениамин Лебедев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
Вениамин Викторович ЛЕБЕДЕВ
ПО ЗЕМЛЕ ХОДИТЬ НЕ ПРОСТО
Роман в двух книгах
Книга первая
Глава первая
Трамвай наконец тронулся. Николай Снопов присел на свободное место и посмотрел на часы. Было без пятнадцати три. Он опаздывал: комиссия по распределению выпускников заседала в институте с двух часов.
Четыре года проучился в институте, и не бывало случая, чтобы он опаздывал, а сегодня как назло!.. Правда, не по своей вине, но кому дело до этого? Перед комиссией не будешь оправдываться…
Широкая улица радовала глаз. Когда Николай поступил в институт, здесь была свалка мусора и строительных отходов. Три года назад начали закладывать сквер. Николай и сам работал на субботниках. А теперь акации подросли и уже дают приятную тень; там, где был огромный заросший полынью пустырь, красуются большие многоэтажные дома.
На остановке Красногвардейской Николай прильнул к окну: в толпе на краю тротуара вполоборота к трамваю стояла стройная девушка в маленькой круглой шляпке и белой кофточке. Сурово сдвинув тонкие брови, она смотрела в сторону большого завода. Николай крикнул:
– Нина!
Девушка оглянулась. Белое и чистое лицо ее, подернутое легким весенним загаром, через который проступал нежный румянец, оживилось, брови дрогнули, разошлись. Она посмотрела на окна трамвая, но Николая не заметила.
Николай постучал кончиками пальцев по оконному стеклу, но в это время раздался звонок и трамвай двинулся. Девушка проводила его недоуменным взглядом. Николай долго смотрел на отдаляющуюся фигуру Нины, а когда не стало видно белой кофточки, вздохнул.
У городского сада, где трамвай сворачивал на улицу Карла Маркса, Николай на ходу спрыгнул с задней площадки и побежал по мостовой. Перед окнами института он остановился, подождал следующего трамвая, но Нины там не было.
Он открыл дверь в вестибюль. Навстречу понеслись дребезжащие звуки электрического звонка и, пробежав волной по этажам, затихли в глубине коридоров.
Поправляя перед зеркалом упрямые, непослушные волосы, Николай услышал приглушенные голоса. За открытой дверью правого, крыла полушепотом спорили двое. По манере разговаривать – быстро и проглатывая окончания слов – узнал однокурсника Сережу Заякина. С ним была Аня Григоренко.
– Я сказал, что в городе не останусь, – твердо проговорил Сергей.
– Вот и глупо. Добрые люди правдами и неправдами этого добиваются, а ты один… – совсем тихо возражала Аня.
– Потому и не хочу, что люди неправдами добиваются, а я…
«Старый спор в новом издании», – усмехнулся Николай.
Еще весной, когда директор института вернулся из Москвы и сообщил, что большинство выпускников будет направлено в сельские школа, в общежитии и в аудиториях только об этом и говорили.
– А ты знаешь, что учителей с высшим образованием в деревне не так-то много? Люди к нам будут обращаться за помощью.
– Да не воображай ты себя всезнайкой! – гневно оборвала его Аня. – Отвратительно, когда ты начинаешь рисоваться. Противно слушать.
– Не слушай, если противно.
– Сережа, – обиженно, но уже без гнева продолжала Аня, – ты ничего не хочешь понять.
– Нет, это ты ничего не хочешь понять. Я ведь знаю, почему ты упорствуешь. Там, конечно, нет парового отопления и заниматься придется при керосиновых лампах. Нет и театров. Вот чего ты боишься!
– Боюсь, – устало призналась Аня. – А главное– боюсь школы. У педагога должно быть призвание, а я не знаю, есть оно у меня или нет.
– Вот-вот! С этого бы и начинала, – со злорадством подхватил Сергей. – Понимаешь ли ты, что там люди с институтским образованием ценятся на вес золота?
– Не тебя ли там на вес золота будут ценить? Ты, ты просто карьерист, Сережа! Тебе обязательно надо быть первым, хотя бы в самой захудалой деревне. Конечно, там будут с тобой считаться, если на весь район будет два-три учителя с высшим образованием. Но ведь это в первое время, когда тебя еще не знают. Потом все это надо оправдать чем-то. Промахи в работе дипломом не прикроешь.
– Эх ты! – зло протянул Сергей.
«Разругаются теперь», – подумал Николай и тут же почувствовал себя неловко: ведь он подслушивает чужой разговор.
– Я не опоздал? Меня не вызывали? – спросил он, входя в коридор.
– Э, куда там! – Сергей безнадежно махнул рукой. – Только третьего вызвали…
Сергей стоял рядом с Аней, прислонившись плечом к косяку двери. Его полное бледное лицо было разгорячено, и сквозь роговые очки смотрели сердитые серые глаза. Аня сидела, не глядя на Сергея, подперев рукой подбородок. Вся ее поза выражала крайнюю досаду и огорчение.
– И то хорошо, что хоть не опоздал, – с облегчением сказал Николай и прошел дальше, туда, где в глубине коридора толпились однокурсники.
– Дедушкин вышел, – вслед ему сказал Сергей.
– Куда прикажете адресовать письма, Геннадий Иванович? – спросил издали Николай.
– Адрес пока старый, – ответил Дедушкин, подходя к Николаю. – В городе оставили: в горком берут, на инструкторскую работу.
– Ого! Недурно! Поздравляю.
– Да не с чем поздравлять. Мне в школу хотелось или в техникум. А то из института и прямо на такую работу… Через несколько лет все позабудешь по специальности… – без воодушевления сказал Дедушкин, пожимая руку Николая. – Но… решение горкома. А у тебя как?
– Пока ни да ни нет. Сказали, что вызовут, если понадоблюсь… Буду ждать.
– У них всегда так. Не узнаешь скоро, – задумчиво ответил Дедушкин и, вдруг оживившись, спросил: – А тебе бы куда хотелось?
– Есть одно желание, да едва ли осуществимое. Когда-то говорили: «Не хочу учиться, хочу жениться». У меня наоборот. Хотелось бы в аспирантуру, да вот не знаю… – Он осекся, потому что стали подходить другие выпускники.
– А ведь это ты правильно, – улыбнулся Дедушкин. – Из тебя хороший научный работник выйдет. Будешь замечательным ученым. Недаром тебя академиком величают.
– Ну, относительно «замечательное» и «ученого» это ты хватил, конечно. Но учиться очень хочется.
– А я не шучу, я серьезно говорю. И на твоем месте не стал бы раздумывать, а бил бы в одну точку. Научная работа…
– Да не в этом дело, Геннадий Иванович. Не в научной работе. Вот сейчас я заходил сюда и как раз звонок подали. Сколько раз за эти годы мы слышали его и не замечали. А ведь скоро прозвенит он нам в последний раз: «Довольно, голубчики! Пора и честь знать. Другим уступайте место». Мы за эти годы так свыклись с институтом, что трудно будет расставаться. Осенью на наше место придут другие. Иное поколение… А институт будет таким же, вечно юным, вечно молодым… Тяжело мне представить жизнь вне этих стен. Я потому и думаю об аспирантуре, чтобы потом вернуться сюда.
– Ей-богу, Коля у нас становится лириком! – засмеялся Сергей из-за спины Дедушкина. – К выпускному вечеру он обязательно напишет оду об институтском звонке. Погодите, вот так:
Оный нас звоном своим побуждал
Прилежание к наукам важным учинять…
Декламируя, Сергей вытянул тонкую и длинную шею и выбросил вперед руку.
– Дальше, Сережа, дальше!
– Про лабораторную крысу добавь!
– Оплошал ты, Сережа. Ошибся! С таким талантом тебе прямая дорога была на литфак, – сказал Федор Токмарев, коренастый невысокий студент. – Какой талант пропадает!
– А вы не гогочите! – Сергей отстранил руку Федора, который пытался обнять его. – Тут не до смеха. Скажите, кто будет работать в школах? Мы сегодня получаем путевку в жизнь. Но некоторые из нас считают, что работа в школе для них, для выдающихся личностей, является ущемлением их достоинства.
– Уточни, Сережа!
– Чего там «утошнять», когда и без того тошно. Один метит прямо в научные работники, другой хочет быть «вечным студентом»…
– Брось строить из себя героя нашего времени. Пустозвонство! – рассердился Федор, задетый за живое. Он хорошо знал, в кого метит Сергей. Федора еще с третьего курса профессор Андреев намечал себе ассистентом, и сегодня этот вопрос должен был решиться. Поэтому он был не совсем спокоен и болезненно воспринял колкость Сергея.
– Пустозвонство, говоришь? Не-ет. Это ты оказался пустозвоном. Учили тебя для школы, ждали, когда окончишь, а ты…
– Ассистенту или «вечному студенту», по-твоему, нечего делать? Им все готовенькое дадут?
– Да уж это не с детьми работать в школе…
– Ну, – презрительно фыркнул Федор. – Заладил: «школа», «дети». Нашелся новоявленный народник. Ты, если хочешь знать, боишься учиться дальше. Сам хорошо представляешь, что ассистенту или «вечному студенту» надо много работать, чтобы достигнуть цели. В конце концов, не все ли равно, где приложить силы?
– Все равно? – Сергей иронически взглянул Федору в глаза. – Здорово сказано! Как ты думаешь, ради чего тебя учили столько лет? Ради твоих прекрасных глаз? Или, может, для того, чтобы ты, Федор Токмарев, имея диплом, выгодно женился? Если бы у тебя было хоть немного гражданской совести, ты бы так не рассуждал.
– Ты уж слишком строго, Сережа, – сказала Катя Ванеева, худощавая блондинка.
– Ну, а как иначе, Катя? Что будет, если каждый начнет звонить со своей колокольни?
– Но ведь никому не возбраняется строить жизнь по-своему, – вставила Аня, пытаясь смягчить острый разговор.
– Я не понимаю… Неужели это преступление, если я буду просить, чтобы меня оставили в городе? У меня мама болеет, – рассуждала Катя.
– А я буду настаивать, чтобы меня оставили при институте, – решительно заявил Федор. – Что решит комиссия, мне наплевать! Меня приглашают на кафедру, Андреев поддерживает, и я не собираюсь упустить такую возможность. Она ведь не у каждого бывает, – добавил он, чтобы задеть Сергея.
– Признаю, признаю твой гениальный ум, – отозвался Сергей и отвернулся.
– Пойми, Сережа, что я не меньше тебя желаю работать. – Федору не хотелось ссориться. – Страна говорит нам: «Дерзай, твори!..» А ты! Когда же нам дерзать? Когда будет сорок? Одинаковых дорог для всех нет. Я не понимаю… Четыре года мы были друзьями, а под конец не поладили.
– Потому и не поладили, что были друзьями. Эх, Федя! И в науке можно найти свое место, да не так. За спиной Андреева в науку не проскочишь. Не знаю, как тебе доказать это… Да и не сумею, пожалуй.
– Постойте, ребята, – вмешался Николай. – Я тоже обвиняемый. Мне кажется, во многом прав…
Он недоговорил. Из директорской приемной показалась секретарша и, щуря близорукие глаза, сказала:
– Снопов.
Николай сунул кому-то свой портфель и торопливо пошел в приемную.
В кабинете за большим столом сидело несколько человек. Кроме директора, декана, заведующего облоно и представительницы обкома партии, был еще какой-то незнакомый человек с седеющими волосами и бледным усталым лицом.
«Из наркомпроса», – подумал Николай.
– Садитесь, товарищ Снопов, – предложил директор.
Николай смущенно присел на край первого попавшегося кресла.
– Куда бы вы хотели поехать на работу, товарищ Снопов? – спросил представитель наркомата.
Николай встал и, стараясь придать своему голосу как можно больше твердости, ответил:
– Прошу дать мне возможность продолжать учебу в аспирантуре.
Все сидевшие за столом повернули к нему головы. Николаю казалось, что они заглядывают ему в душу и ищут там, к чему бы придраться, чтобы отказать. Наступило молчание. Директор подошел к представителю наркомата и, наклонившись через стол, что-то подчеркнул карандашом на бумаге, лежащей перед ним. Представитель наркомата в знак согласия кивнул головой.
– У меня один вопрос, – повернулся заведующий облоно к Николаю. – Куда вы хотели бы поступить в аспирантуру?
– В Московский университет.
Заведующий облоно оглянулся на членов комиссии с таким видом, словно хотел сказать: «Посмотрите-ка на этого чудака! Куда захотел! Святая простота!», – но, перехватив взгляд Николая, потушил улыбку.
«Вот зануда», – подумал Николай.
Представитель наркомата, заложив руки за спину, бесшумно прошелся по ковру, а декан факультета, знавший намерения Снопова, незаметно для других ободряюще кивнул ему головой.
– Ничего у вас не выйдет, молодой человек, – начал заведующий облоно. В уголках его плотно сжатых губ так и проступала усмешка, а в карих глазах искрились веселые точечки. – Вы представляете себе, как там происходит прием, какую там подготовку требуют? И потом, в Московском университете каждый профессор сам себе подбирает кандидатов. Он их годами готовит! Это надо понять.
– Я полагаю, – возразил Николай, стараясь быть вежливым и спокойным, – что университет союзного и мирового значения не так уж замкнут, как вы думаете. Попытаться надо. Ведь никто из Москвы не приедет и не скажет мне: «Вы приняты в аспирантуру, товарищ Снопов. Приезжайте, пожалуйста. Милости просим». – И, уловив легкий смех в глазах представителя наркомата, добавил: – Я намерен попытаться.
Директор засмеялся. Студент, как говорится, не лез в карман за словом. Да и в самом деле, откуда такое предвзятое мнение, что наши студенты подготовлены хуже, чем столичные? Сами мы в этом виноваты: до сих пор ни одного человека не рекомендовали…
– Но ведь это же напрасная затея, – продолжал заведующий вполголоса, обращаясь уже не к Николаю, а к директору. – Аспирантура для него только ширма. Он просто хочет ускользнуть из системы народного образования. Я бы посоветовал ему годика два поработать, а там, если он очень желает учиться, можно и послать. Без практики, товарищ Снопов, – обратился он снова к Николаю, – вы далеко не уйдете. Вот вам список школ. Предоставляем вам возможность выбрать место по душе. Я рекомендую вам директорство в средней школе…
Николай не взял протянутую бумагу: принять ее значило бы показать готовность уступить.
– Почему вы думаете, что аспирантура для Снопова – пустая затея? – спросила представительница обкома, молчавшая да сих пор.
– Да он сам не знает, чего он хочет! Особых данных у него для аспирантуры я лично пока не вижу. Отличников у нас в институте немало. Тогда все они должны…
– Вы не правы. Снопов – не только отличник. У него есть печатная работа. Пусть студенческая, но, как говорится, лиха беда начало. Насколько мне помнится, работа удачная. Правда, не очень легко она ему далась…
Представительница обкома вскользь упрекнула директора института и декана факультета за то, что они в свое время не поддержали Снопова.
Два года назад в институте объявили конкурс на лучшую студенческую исследовательскую работу. Многие взялись за дело, но, не получая помощи научных работников, бросили. Лишь несколько студентов, в том числе и Снопов, довели взятые темы до конца, А редакционная комиссия, составленная из ученых, незаслуженно забраковала работу Николая. Только вмешательство научно-исследовательского института и специалистов, к которым он обратился, спасло положение. Помотали тогда ему нервы.
– Я считаю, что товарищ Снопов безусловно подходящая кандидатура, – заговорил декан.
– Неправильно нацеливаете, Владимир Александрович, вашего студента…
– Я тоже считаю нужным удовлетворить просьбу Снопова, – вставил директор, постукивая кончиком карандаша по настольному стеклу.
– А на каком основании?
– Основание? Желание самого Снопова. Разве это ничего не значит? И потом… Почему вы думаете, что наши студенты не подготовлены… Откуда такое убеждение?
Спор разгорался. Николай не вмешивался. Он ждал, что скажет представитель наркомата. Решение зависело от него.
– Почему бы нам не пойти навстречу желанию Снопова? – сказал тот наконец.
– А если он не поступит? – не сдавался заведующий облоно.
– В школе будет. Итак, товарищ Снопов, вам предоставляется право поступать в аспирантуру, – заключил директор.
Разговор был окончен. Николай встал, поблагодарил комиссию и вышел.
Через несколько минут он уже шагал по направлению к общежитию.
По улице двигалась большая колонна физкультурников. Около клуба Профинтерна оркестр заиграл марш.
Догоняя колонну, Николай заметил Дедушкина. Геннадий Иванович вышел из магазина военной книги, и, «взяв ногу», пошел по краю тротуара рядом с физкультурниками.
Геннадий Иванович был старше своих однокурсников лет на десять. В институт он пришел из школы, с большим педагогическим стажем и жизненным опытом. Рассудительный и всегда уравновешенный, он пользовался среди студентов непререкаемым авторитетом. Однокурсники никогда не называли его иначе как по имени и отчеству.
На углу Большевистской колонна свернула в сторону. Пропуская ее, Дедушкин остановился. Тут и догнал его Николай.
– Там, в институте, я не успел тебя расспросить, – сказал Дедушкин, когда они миновали перекресток. – Что тебе сказали в военкомате?
– Определенного ничего. Заявление взяли и сказали: «Жди». Только и всего.
– Значит, решил окончательно?
– Решил. Не могу иначе.
– Ну что же. Это правильно, – согласился Геннадий Иванович.
– Да, чем закончился спор Федора с Сергеем? – спросил Николай.
– У них ничем, конечно. А вообще-то этот спор время решать будет. Кто из них прав? Сергей, конечно, только он и сам не знает, как правильно поступать. А в отношении тебя заблуждается.
Несколько шагов прошли молча.
– Представь себе, Геннадий Иванович, – заговорил Николай, – бывает в жизни такое, что самому себе невозможно объяснить… Казалось бы, человека знаешь мало, а вот тянет к нему.
«Эх, вон куда тебя понесло!» – усмехнулся про себя Дедушкин.
– Я и сам не знаю, как это началось, но мысли…
– Ты боишься начать с ней разговор? Трудно сказать первое слово?
– А ты откуда знаешь, что я говорю о «ней»? – смутился Николай. – Я же тебе не сказал «она».
– Ну, тут немного ума надо, чтобы догадаться. Вначале всегда трудно. Но говорить обязан ты…
– Как это… ни с того ни с сего… Грохнешь еще невпопад такое, что она скажет: «Ты, что, рехнулся, что ли, или очумел?»
– Это не случится, – улыбнулся Дедушкин, видимо, вспомнив что-то свое. – Девушки, дружище, такой народ… Они наши чувства читают быстрее, чем мы сами успеем их осознать. Пока мы готовимся высказаться, у них решение готово. Не знаю, как это назвать. Опыт, что ли, тысячелетний, а может, чутье.
– Унеси, пожалуйста, портфель, – попросил вдруг Николай. – Пойду.
Дедушкин, не ожидавший такого оборота дела, усмехнулся, но удерживать или отговаривать не стал.
Во дворе общежития медицинского института Николай понял: поздно. У кладовой лежали кучей матрацы, подушки без наволочек. Две женщины затаскивали их под крышу.
– Вы не знаете, в какой комнате живет Нина Никитина?
– Уехала она часа два тому назад.
– Куда? – спросил он, хотя это не нужно было делать.
– Поди-ка я знаю. Тут их сотни…
Николай пошел к трамвайной остановке. Только теперь он заметил, что солнце клонится к земле и небо сегодня не голубое, а бесцветное, словно выжженное.
Он не стал ждать трамвая. Хотелось идти и идти до полной усталости, позабыть, стряхнуть с себя щемящее беспокойство. Утешаться надеждой на новую встречу не приходилось: Нина вернется только к началу сентября. Где-то будет он сам в это время? Дорог в жизни много, а мир велик…
В общежитии его ожидали Федя Токмарев, Аня Григоренко и Саша Серебренников, председатель профкома института.
– Вот что, кандидат в академики, – вместо приветствия сказал Саша. – Профком решил направить тебя на две недели в дом отдыха.
– Едем, Коля! – подзадоривал его Федя. – Мне тоже дали путевку.
– Куда? – спросил Николай, еще не совсем понимая, о чем идет речь.
– Отдыхать.
– А экзамены? Педагогика с историей педагогики? Это для меня что-то значит?
– Экзамен у тебя последний, да и то через три недели. Ты и так все знаешь, – ввернула Аня.
– Положим, я не все знаю, – задумчиво ответил Николай, а самому хотелось сказать: «Вот не знаю, куда она уехала. Сегодня видел ее и проехал мимо, не выскочил, не подошел… А может быть, это и к лучшему? Не успел начать – заканчивать не нужно».
– Собирайся и – марш, – наседал Саша.
– Да вы что? С ума, что ли, посходили? Перед последним экзаменом отдыхать ехать! Схватишь на последнем экзамене «посредственно» – прощай тогда аспирантура!
– Путевка уже выписана на тебя. Если не поедешь, пропадет. А у профкома нет лишних денег, чтобы разбрасываться.
– Едем, Коля! Потом подготовимся!
– Ладно! Едем! – махнул Николай рукой.
* * *
Маленький пароходик, звонко перекликаясь со встречными судами, вырвался на простор из сутолоки в черте города и бойко зашлепал плицами колес, направляясь вниз по Каме.
Федор и Николай ни разу за эту весну не успели побывать за городом и теперь с жадностью смотрели на темно-зеленые заливные луга, склоны гор, покрытые колышущейся рожью, и на только что распаханные черные поля.
Изредка пробегали навстречу села и маленькие городки, утопающие в зелени. Завидев приближающийся пароход, сбегались на берег ватаги мальчишек и, раздевшись на ходу, с разбегу бросались в воду, чтобы покачаться на волнах. На длинной песчаной косе стояли дети в одинаковых белых панамочках и долго махали пассажирам маленькими ручонками.
Было жарко. Воздух был сухой и горячий. Особенно страдал от жары Федор. Полноватый и грузный, он с трудом переносил зной и то и дело вытирал лицо мокрым платком.
Неотступно сопровождали пароход белые чайки, постоянные баловни пассажиров. Целыми стаями кружились они над судном, вымогая подачки. Федор, усевшись в плетеное кресло в тени парусинового навеса, бросал им кусочки хлеба. Стоило в воздухе промелькнуть крошке, как несколько суетливых птиц стремительно кидались За ней. Более шустрая почти у самой воды подхватывала ее и, чуть прочертив воду кончиком крыла, взмывала вверх. Несколько соперниц с криком налетали на шуструю, но она, ловко увертываясь и сверкая на солнце белыми крыльями, уходила все дальше, а остальные продолжали кружиться над пароходиком, ожидая новой подачки.
Под вечер жара спала. Подул слабый прохладный ветерок. Вдали показались высокие холмы. Над гладью воды нависли суровые красные и серые скалы. Кое-где горы отходили от берега, освобождая место заливным лугам. Цепи отступивших к горизонту горбатых вершин напоминали громадных доисторических животных, величественно и спокойно бредущих на закате к излюбленным местам ночлега.
В дом отдыха приехали поздно вечером. Поднимаясь по тропинке от пристани в гору, услышали звуки баяна и оживленные голоса.
– Весело у вас тут, – заметил Федор женщине, которая сопровождала их в регистратуру.
– На то и приезжают.
– Ого! – восхищенно воскликнул Федор, увидев здание общежития, притаившееся в мелком березняке на опушке старого соснового бора. – Здесь мне нравится. – И, повернувшись к Николаю, шедшему позади, добавил: – Вот бы пожить тут! Умирать не надо!
– Будешь научным работником и построишь себе дачу, уважаемый Федор Васильевич, – в тон ему ответил Николай.
– Ну, до этого нам с тобой, коллега, далеко. Когда-то еще признают нас с тобой, а когда признают, может статься, ничего и не надо будет.
– Вы, кажется, мрачно настроены? – Нелегко будет, но я все сделаю, чтобы сократить срок пребывания в рядах мелкой научной челяди.
– Дай-то бог! Федор не понял иронии.
После ужина, когда они вышли из столовой, было уже темно. Не сговариваясь, приятели направились по аллее, идущей вдоль Камы. Дойдя до конца ее, Федор спохватился; что оставил в столовой фуражку, и пошел обратно.
Ожидая Федора, Николай сел на скамейку под старой липой. Воздух был теплый, немного влажный. Ярко мерцали вечерние звезды.
На веранде столовой включили радиолу. По всему лесу раздались какие-то неприятные, щемящие звуки, а вслед за этим густой женский голос запел:
Разлилась Волга широко, Милый мой теперь далеко.
Николай, сам того не замечая, тихо подпевал пластинке:
Люди добрые, поверьте, Расставанье хуже смерти.
«Да, может быть, – сказал он про себя и с грустью подумал: – А если не с кем расставаться? Тогда как? Это, кажется, еще смешнее в двадцать три года, а?»
Со стороны Камы послышались легкие шаги. По дорожке приближалась девушка. Полоса света из окна столовой мешала разглядеть ее лицо, но у Николая от внезапного волнения перехватило дыхание: в этой тоненькой фигуре и легкой походке было для него что-то пугающе знакомое.
– Нина? – спросил он, боясь, что сейчас же убедится в ошибке.
– Коля! Николай! – ответила она певучим голосом и остановилась. – Ты тоже приехал отдыхать? На две недели?
– Да, Нина, да, – сказал он, взглянув ей в глаза.
* * *
Доцент Колесниченко приехал в дом отдыха с твердым намерением: в течение двух недель не вспоминать о том, что он врач и ведет научно-исследовательскую работу. Он чувствовал огромное утомление.
Тема докторской диссертации, выбранная им полтора года назад, повернулась против него самого. Начиная исследование, он хотел только доказать известное в науке положение, но чем больше углублялся в материал, чем больше сопоставлял данные клинической практики, тем больше выводы, к которым он приходил, опровергали все прежние представления. «Известные» положения оказались ошибочными, вредными. Практика тысяч врачей подтверждала это, но разбить старые, укоренившиеся взгляды было очень трудно. Для этого нужно было накопить огромное количество фактов, объяснить их теоретически…
Доктор медицинских наук профессор Пронин, руководивший исследованиями Колесниченко, вначале отнесся недоброжелательно к его экспериментам, но потом и сам заинтересовался ими и стал помогать.
Однако дело продвигалось очень медленно. Пронин усердно выискивал в работе своего подопечного самые уязвимые места, без конца заставляя искать новые и новые подтверждения его правоты. Это, конечно, шло на пользу дела, но тут переутомление…
В последние месяцы Колесниченко потерял аппетит, страдал от головных болей. Пронин заметил это и потребовал на время прекратить всякую научную работу и отдохнуть. Много времени на это Колесниченко не хотелось тратить и он, отказавшись от путевки в Сочи, поехал в ближайший дом отдыха.
Здесь Дмитрий Петрович скучал. Очутившись без дела, он не знал, как убить время. Знакомых, кроме трех студенток, тут у него не было. А у них образовалась своя компания…
Приглядываясь к девушкам-студенткам, Колесниченко увидел в них что-то новое, чего не мог заметить в институте. Нина Никитина, например, слывшая в институте самой красивой девушкой, поразила его скромностью и умением держаться в обществе непринужденно и естественно. Она часто смущалась, но чувствовалось, что в обиду себя не даст. Дмитрий Петрович запомнил ее с первого курса. Когда начались практические занятия в анатомичке, Дмитрий Петрович был уверен, что эта хрупкая, бледная девушка не выдержит и бросит институт: ведь в первые дни у ней даже случались обмороки. Но она выдержала!
Ее подруга, смуглая полненькая Зина Кожевникова, видимо, хороводила всей компанией. Озорная, насмешливая, она не умела долго сидеть на одном месте. Третья подруга – Клава Романова – полностью находилась под ее влиянием.
С первых дней пребывания в доме отдыха они со студентами педагогического института Николаем Сноповым и Федором Токмаревым составили свою неразлучную группу.
Конечно, Колесниченко не мог присоединиться к ним, хотя очень скучал в одиночестве. Зачем стеснять их своим присутствием? Молодежь проводит время по-своему: шумно и очень свободно. А какая студентка допустит вольность в присутствии знакомого преподавателя? Да и что общего между ними?
Пытался Дмитрий Петрович завести знакомства среди других отдыхающих – ничего не вышло. Одни, узнав, что он доцент, становились с ним излишне, до надоедливости, почтительными, другие избегали знакомства и только издали кланялись ему. Нашелся один, который не прочь был сблизиться, но он безудержно хвастал перенесенными болезнями и, считая себя знатоком медицины, без конца молол всякую чепуху.
Свое одиночество среди множества людей Колесниченко объяснял неумением поддерживать знакомства. А ведь есть люди, которые просто и легко сближаются с другими. Тот же Николай Снопов. Казалось бы, ни к кому он не напрашивается на дружбу, а через день-другой после приезда все уже знали его и он был знаком со всеми.
Друг Снопова Федор Токмарев иного склада. Этот сначала подумает, не уронит ли свое достоинство, заговорив с неравным себе по положению. Дмитрию Петровичу казалось, что Токмарев из тех, кто не любит утруждать себя лишним беспокойством, кто ищет тихой и спокойной жизни, а потом в сорок пять лет начнет полнеть, а в пятьдесят – страдать одышкой.
Дома Колесниченко вставал рано, и здесь не мог избавиться от этой привычки. Вот и сегодня он в шесть часов вышел уже на крыльцо покурить. На нижней ступеньке сидели три дожитых человека и разговаривали о новых порядках на каком-то заводе. Чтобы не мешать им, Колесниченко ушел на веранду и, усевшись в кресле, закурил.
Солнце только что появилось из-за леса. Трава заблестела тусклой росой. За барьером веранды виднелась часть леса и дымящаяся легкой испариной Кама. Как хорошо было бы, подумал Дмитрий Петрович, если бы клиника была расположена на таком месте. Это была бы прекрасная обстановка для выздоравливающих, не то, что в городе, где от пыли листья деревьев становятся серыми.
Со стороны Камы из-за старой липы показался с полотенцем через плечо Николай Снопов. Стройный, загорелый, с тугими мускулами, отчетливо проступающими под голубой майкой, он шел легкой походкой физкультурника.
– Выкупался? – спросил его один из сидевших на крыльце.
– Ага!
– Вода, знать, холодная?
– В самый раз! Когда лезешь, кажется холодная, а потом хоть бы что!
– Рано встаешь. В твои годы спать бы да спать.
– Проспишь, а потом и вспоминать нечего будет. Вон какое сегодня утро чудесное.
– Да, денек будет благодатный.
– Дмитрий Петрович! – крикнул Николай, увидев Колесниченко. – После завтрака поедемте с нами за Каму?
– За Каму? С удовольствием! – сказал Колесниченко и тут же пожалел: зачем было навязываться студентам.
– Так мы вас будем ждать в восемь тридцать в столовой.
– Хорошо, – уже без воодушевления ответил Колесниченко.
Часов в десять переплыли через Каму и, разыскав на опушке едва заметную тропинку, углубились в лес. В лесу остро пахло прелым деревом и болотной гнилью. В воздухе вились тучи комаров. Отчаянно отбиваясь от них ветками липы, пытались пройти дальше – к заброшенным торфоразработкам, где, по рассказам бывалых людей, очень красивые места.
– Съедят заживо! – не выдержал Федор. – Идем обратно! – предложила Клава.
– Бежим!
Не дожидаясь общего согласия, Зина и Клава побежали назад. За ними как ветром сдунуло Федора, Нину и Николая.
Оставшись один, Колесниченко огляделся по сторонам. Бежать за ними или догонять шагом? Он наломал новый веник из веток и пошел по просеке. Но, казалось, все комары, отстав от убежавших, накинулись на него и теперь решили добить окончательно. Они проникали за ворот, забирались под рубашку, запутывались в волосах, попадали в рот.
Дмитрий Петрович не выдержал и побежал. Молодежь ожидала его в лодке.
– Вот так погуляли! – весело крикнул он, сбегая с горки.
