Текст книги "По земле ходить не просто"

Автор книги: Вениамин Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

– Почему, Коля? Хотели же ночью.

– И так молю всех богов, чтобы вы проскочили благополучно. Немцы перешли в наступление. Пытаются отрезать дорогу.

– А вы?

Николай только попросил:

– Подожди одну минутку.

Он побежал к машине и на ходу крикнул:

– Куклина ко мне!

– Старшего сержанта Куклина к командиру!

– Заместителя командира батареи к командиру! – раздались крики.

Сказав что-то Андрею, Николай залез в крытую машину, а Андрей подошел к Нине.

– Уезжаете? Эх, жаль, мало пришлось погостить.

– Андрей, присматривайте, пожалуйста, за Колей, – сказала Нина и сама почувствовала всю нелепость своих слов: получилось как бабья просьба.

Андрей только нахмурился.

– Без этого тут нельзя, но и за кустом не отсидишься, товарищ военврач третьего ранга, – ответил он, переходя на официальный тон, чтобы скрыть свое волнение. – А беспокоиться нечего. Конечно, оберегать будем. Да и Коля не новичок ведь на войне.

Николай выпрыгнул из машины. В руках его был сверток из плащ-палатки.

– Ну, Андрюша, я пошел. Успеете?

– Иди, иди! – с грубоватой нежностью ответил Андрей.

Николай и Нина направились к штабу полка.

– У тебя нет шинели, Нина. Когда еще достанешь. Тут вам с Сокольским по плащ-палатке. И тебе маленький подарочек. Больше ничего нет у меня. Я тебя провожу. Это я еще могу себе позволить. Боже мой, раз только судьба побаловала меня. Умирать буду, вспомню этот день как самый светлый.

У дома, где утром полковник Соловьев стоял со своим штабом, под деревьями ждала легковая машина. По дороге, поглядывая на тропинку, нетерпеливо прохаживался Сокольский.

Николай открыл дверцы машины, подал Нине сверток. Потом рванулся к ней, крепко обнял и жадно поцеловал. Нина бросилась в машину.

А Николай уже подходил к Сокольскому. Не смея подать руку, как старшему по званию, он потянулся к козырьку:

– Счастливого пути, товарищ военврач.

– С Ниной Федоровной, я видел, ты не так прощался, – обнял его Сокольский. – Будь здоров. Пиши нам, да не попадайся к своей невесте на операционный стол.

Машина тронулась. В заднее окно Нина успела мельком увидеть печальное лицо Николая.

По шоссе рысью неслись повозки, кухни; по тропинке на обочине канавы шагали, растянувшись в цепочки, подразделения пехоты. Над лесом, сердито урча пулеметами, дрались самолеты.

В потоке машин и повозок двигались медленно. У перекрестка раздался приказ съехать с дороги и замаскироваться.

Перед закатом солнца Нина снова увидела полковника Соловьева. Он стоял на краю дороги с группой штабников.

Мимо замаскированной легковушки промчались машины с прицепленными пушками. С подножки передней машины спрыгнул Николай и подбежал к полковнику. Тот не то показал ему, не то отметил что-то на планшетке. Николай козырнул и побежал, на ходу вытаскивая из-за голенища сапога какие-то палки. Он повернулся к колонне и пошел, пятясь и подняв над головой два маленьких флажка – белый и красный. Он сделал несколько неуловимых движений, и колонна батареи ускорила движение.

– Коля! – крикнула Нина, перебегая канаву. – Коля!

Но он не услышал. Прыгнув на подножку первой машины, показал шоферу флажками в поле. Не замедляя хода, машина пересекла канаву и помчалась по свежей стерне.

Батарейцы, проезжая мимо Нины, махали ей пилотками, винтовками, но она видела только быстро удалявшуюся первую машину и выгоревшую добела гимнастерку Николая.

Возвращаясь к своим, Нина почувствовала, что ей холодно. Обессиленно опустившись на сиденье, пытаясь чем-нибудь отвлечься от нахлынувшего на нее отчаяния и чувства одиночества, она развернула сверток, который сунул ей Николай.

– Одну палатку Коля просил передать вам, – сказала она Сокольскому.

– Ой, спасибо ему, – обрадовался Сокольский.

Когда Нина стала накидывать на плечо вторую плащ-палатку, на сиденье выпали две коробочки. Она открыла одну из них. Блеснул никелированный металл.

– Браунинг. Бельгийский, дамский, – определил шофер с завистью.

Во второй коробке были патроны.

– Времена-а, – сказал Сокольский, разглядывая подарок. – Раньше люди дарили невестам цветы…

Глава третья

Аня вела урок с увлечением. Она видела, что ребята горячо воспринимают каждое ее слово: лица порозовели от волнения, блестящие глаза следят за каждым ее движением.

Рассказывая, Аня не переставала следить за мальчиком, сидевшим у окна. Это Борис Вавилин. Отец его на фронте, а сам он с младшим братом и сестрой живет у неродной матери.

Что-то сегодня неладно с ним: не по-детски сдвинув брови, он смотрит перед собой и, кажется, ничего не видит. Плотно сжатые губы иногда вздрагивают. В класс он пришел с опозданием, и Аня не успела поговорить с ним.

– Боря, что с тобой сегодня? – спросила Аня, прервав рассказ и боясь его ответа. – Ты совсем меня не слушаешь.

Борис уткнулся лицом в парту и зарыдал. В классе стало невыносимо тихо.

– У Бори папу убили на фронте, – сказала девочка с передней парты. – Они извещение получили.

Аня словно одеревенела. Что сказать этому тринадцатилетнему мальчику? Какими словами утешить?

– Боря… – Но голос ее сорвался и, чтобы не разрыдаться при детях, она выбежала в коридор.

– Вы почему, Анна Григорьевна, не в классе? – остановилась около нее директор школы Анастасия Максимовна.

– У Бори Вавилина убили отца…

– Какое горе! Трое сирот осталось. – Что я ему скажу? Что? Как они будут жить дальше?

– Все это верно, Анна Григорьевна, но класс оставлять нельзя.

Вернувшись к детям, Аня не скрывала, что плакала. Да и не сумела бы. Она подошла к столу. Захотелось многое сказать этим мальчикам и девочкам о счастливой мирной жизни, о гибели женщин и детей в горящем вагоне на узловой станции в первый день войны, о том, как она выскочила с сыном и чудом выбралась в лес, о том, как больше недели брела на восток, оглядываясь на небо, потому что каждую минуту оттуда можно было ждать смерти. Коля теперь болеет. Спасибо, потом до Москвы довезли на машине военные. Там пришлось пролежать в госпитале больше месяца.

– Отец Бори погиб, оберегая нас с вами, – сказала она вместо всего этого. – Он знал, что нужно биться с врагом. Иначе придут немцы, и тогда будет плохо и Боре, и Зое, и Васе. И нам будет плохо. Мы не знаем, как он погиб, но он пал как герой. Таких не забудут. И мы не забудем.

После уроков Борис ожидал Аню в коридоре.

– Анна Григорьевна, я в школу больше не буду ходить, – сказал он, кусая пуговицу на макушке кепки.

– Я понимаю тебя, Боря, – осторожно начала Аня. – Но давай договоримся так: не решать этот вопрос торопливо. Я сейчас поговорю с директором, схожу в сельсовет, а потом вечером приду к вам. А учиться, Боря, надо. Ведь твой папа, наверное, очень хотел видеть вас всех образованными. Не забывай этого. А сейчас пойди домой. Побудь вместе с братом и сестрой.

Вечером, подходя к дому Вавилиных, она увидела Борю, который шел с речки, неся ведра на коромысле. Согнувшись под их тяжестью, он шатался. Во дворе маленькая Зоя и Вася стирали белье.

– Мамы дома нет?

– Она днем не бывает дома. На пристани пропадает.

– А ночью пьяная приходит, – вставила девочка.

– Зойка, когда старшие разговаривают, не вмешивайся, – прервал ее Борис, нахмурившись.

Аня и раньше слышала, что вторая жена Вавилина любит выпивать, но, пока муж был дома, как-то сдерживалась.

– Как ты думаешь, Боря, если вас устроить в детский дом?

– Ой, что вы, Анна Григорьевна. Разбросают нас по разным местам, кто присмотрит за Зойкой и Васькой? Никого у нас нет теперь, – угрюмо сказал он.

– Не будет этого, Боря. Папу твоего уважали. И в детский дом вас поместят вместе. В наш детский дом. Я буду к вам приходить иногда. Да и в школе каждый день будем встречаться.

– Это бы хорошо было.

– Так и будет, Боря.

Ане хотелось самой проводить ребят в детский дом, но не пришлось. В связи с уходом людей на фронт в колхозах не хватало рабочих рук. Автомашины и тракторы тоже были отправлены для нужд армии. Поэтому школы области были закрыты на сентябрь и половину октября и учащиеся вместе с учителями должны были ехать в колхозы копать картофель.

Седьмой класс, в котором Аня была классным руководителем, послали в колхоз «Ударник» – за двадцать километров от Островного.

Аня растерялась: как быть с Коленькой? Почему именно ее класс так далеко? Ведь есть же учителя, которым легче было бы туда ехать.

После больницы в Москве Коля как будто стал поправляться, но все еще был слаб, худ и безразличен ко всему.

Аня пыталась поговорить об этом в школе, но Анастасия Максимовна отослала ее к Ивлянской.

– Пусть она решает…

Аня знала, что Ивлянская вновь приняла ее на работу в школу только потому, что не хватало учителей. Она не забыла еще столкновения с Сергеем и перенесла свое отношение к Сергею на Аню.

Ивлянской в районо не было. Аня разыскала ее в райисполкоме.

– Ольга Захаровна, я к вам с просьбой… Нельзя ли меня направить в колхоз поближе. Ведь у меня больной ребенок. Вы же знаете. Поверьте, мне не с кем его оставить…

– А вы что же, не знаете, что сейчас война? Что во время войны бывают и трудности? – язвительно ответила Ивлянская.

– Я-то знаю, какая она бывает. Испытала сама с сыном…

– А муж? В тылу у немцев? Отсиживается там? Карпов был в том же районе, но почему-то выехал: выполнил особое задание и сейчас на фронт отправился.

Ивлянская умышленно говорила громко. И достигла цели: собравшиеся в приемной с неприязнью смотрят на Заякину, а Заякина молчит, ей нечего сказать.

Кое-как уговорила Аня соседку-старуху остаться с сыном и уехала в колхоз, где председателем теперь был Василий Ефимович Снопов.

* * *

Дети мерзли. То один, то другой останавливался и с тоской смотрел вдоль бесконечной борозды. К обеду у всех посинели и распухли руки. Несколько раз Аня водила их погреться к костру, но разве поможет это в такую гнусную погоду? Да и копаться приходится в холодной мокрой земле.

Аня подошла к двум девочкам, в стороне от других выбиравших картофель.

– Анна Григорьевна, можно к костру? Очень холодно.

И вдруг Аню точно осенило:

– Давайте сначала догоним остальных.

– Как их догонишь?..

– Я вам помогу.

Она взяла из рук девочки ведро и торопливо начала выбирать клубни. Это подхлестнуло девочек, и они заторопились.

– Светлана, бери ведро и беги к телеге высыпать. Таня, помоги ей. Быстрее, девочки!

Минут пятнадцать прошло, пока догнали других, а у Тани и Светланы на щеках появился слабый румянец. Они уже позабыли, что руки все еще очень холодные. Ритм работы захватил их.

– Теперь холодно, Светлана?

– Ой, нет! Теперь хорошо.

– Вот так и работайте, быстро-быстро. Тогда не будет так холодно.

И Аня стала ходить от одной группы ребят к другой и все торопила и подгоняла:

– Быстрее, ребята! Быстрее, девочки! Поднажмем вон до того куста полыни и – к костру.

У полыни она крикнула весело:

– Хватит! К костру, ребята!

Побросав лопаты и ведра, дети кинулись к лесочку, где две девочки поддерживали костер. Аня бросилась вместе с ними, но сейчас же почувствовала, что бежать не может, и сильно отстала. А когда подошла, то увидела, что у всех ребят в руках горячие клубни.

– Анна Григорьевна, возьмите печенку. Печенкой они называли все, что пеклось в золе.

– У меня лучше, Анна Григорьевна. У меня возьмите!

– Нет, вот эта самая хорошая!

Чтобы никого не обидеть, Аня взяла подгорелую картошку. – Спасибо, ребята. Я уже взяла.

Работать после перерыва продолжали так же быстро и дружно, даже весело, и с чувством выполненного долга возвратились в село на ужин и ночевку.

Уже в десять часов, уложив учащихся спать, Аня пошла в правление колхоза. Василий Ефимович был еще там.

– Нельзя ли, Василий Ефимович, – обратилась она к нему, – кого-нибудь из взрослых послать заночевать с ребятами? Мне бы надо дома побывать. Сын у меня остался там с чужим человеком.

– На ночь-то глядя? – удивился Василий Ефимович.

– К утру я приду.

– Да я не к тому говорю. С детьми я сам заночую. Лошадей вот у нас нет… Все на станцию ушли с хлебом!

– Я пешком…

– Пешком? В такую-то даль? Может быть, утром поедете?

– Ой, нет!

– Воля ваша… Только смотрите. Ночи темные. Волков нынче много стало. Со стороны фронта прибежали. Но если уж решили, я вам фонарик дам. Тяжеловат он, конечно, да что поделаешь?

Пока сторожиха ходила к Василию Ефимовичу домой за фонарем, разговорились о Сергее и Николае. Старик достал уже порядочно затасканное письмо. Николай писал о боях, просил не тревожиться, сообщал о том, что его приняли в партию. За спокойными строками письма чувствовалось, как нелегко сейчас Николаю, как тяжко переживает он отступление.

– Боже мой, как им тяжело! – невольно вырвалось у Ани.

– А что же делать? – словно про себя сказал Василий Ефимович,

В дорогу Аня вышла в непроглядной тьме. В лесу за селом стало жутко Пугала каждая тень, каждый кустик, но страх за сына гнал ее вперед.

На Вязовском угоре она услышала гнусавое завывание. До сих пор ей не приходилось слышать этот щемящий душу вой, но сердце подсказало: волки. Первый хищник завыл позади, ему ответил с Кленового угора другой, а третий сбоку—совсем близко.

Аня знала, что, пока горит фонарь, волки не осмелятся напасть, но на всякий случай подобрала пук соломы и приготовила спички.

На вершине пригорка она остановилась передохнуть под полувысохшим разбитым молнией вязом. Прислонилась спиной к стволу и вдруг выронила из рук пук соломы и схватилась за низ живота.

Толчок повторился.

– Сережа! – прошептала она, словно он мог услышать ее призыв. – Сережа! Второй это…

Толчки прекратились, и она шла теперь, осторожно ступая по мокрой дороге.

Домой постучала во втором часу ночи.

– Как Коленька? – спросила она, переступая через порог квартиры.

– Плакал долго.

Коленька спал, разметав руки, – бледный и худой, как будто смертельно устал от всех невзгод, какие выпали на его долю. Аня не выдержала и прижалась холодной щекой к его руке.

– Мама? – проснулся он. – Пришла? Ты больше не уйдешь?

– Утром пойду, Коленька. Папе на войну надо хлебушка посылать. Как же он будет стрелять в фашистов без хлеба? Ты ведь больше не будешь плакать, если я утром уйду?

– Не буду, мама. Папе хлеба надо.

Аня перенесла сына на свою кровать и улеглась рядом с ним.

– Тебе надо, Коленька, сестренку? Ма-аленькую?

– Надо. А где мы ее возьмем?

– Купим, сынок. Скоро купим. Вот я заработаю в школе денег…

Сон навалился на нее тяжело и мгновенно. А утром, не отдохнув как следует, вся разбитая, она заправила фонарь керосином и вышла в обратную дорогу.

* * *

Второго ноября на участке Западного фронта недалеко от деревни Наро-Осаново с самого раннего утра началась бешеная канонада. Земля на многие километры вокруг гудела и гремела. Сотни самолетов беспрерывно носились в воздухе.

В штабе никто не говорил о возможности отступления. По-прежнему деловито писали писаря, приходили и уходили связные. Однако тревожное настроение как-то передалось людям, находившимся даже в трех-четырех километрах от переднего края.

Старшина комендантского взвода Карпов понимал, чувствовал, что все только стремятся делать вид, будто ничего особенного не происходит. Шоферы лениво, как будто от безделья, подходили к машинам, заглядывали под кожухи моторов, заводили их и, прослушав, заглушали и садились поблизости покурить. А на самом деле каждый из них только и ждал сигнала: заводи! Хорошо шоферам – у них в руках баранка. В случае чего – крути куда тебе надо, если хочешь, чтобы шкура осталась цела. Другое дело старшина комендантского взвода – заткнут в какую-нибудь дыру в трудный момент.

Попав на фронт, Карпов считал, что он уже пропал, но – повезло, и ему удалось затесаться в этот комендантский взвод. Командиру взвода младшему лейтенанту Самарину было не до подчиненных. Он одновременно был еще и переводчиком. При таком начальнике Карпов мог себя чувствовать полновластным хозяином взвода.

Бойцы Карпова невзлюбили, но он нисколько не был удручен этим. На свою должность он смотрел только как на ступень, с которой можно было перебраться в более безопасное место. Он всячески старался угодить Самарину, а еще больше – командиру и комиссару полка, начальнику штаба. Беда была подчиненным Карпова, если поблизости оказывалось начальство. Он кричал на бойцов, придирался по малейшему поводу. Однажды, кажется, ему удалось обратить на себя внимание командира и комиссара полка. Узнав, что те появятся на командном пункте, Карпов выгнал бойцов из землянки и живо соорудил в ней баню. За один вечер получил три благодарности. Зато бойцы, лежа в холодную осеннюю ночь под открытым небом, проклинали его.

Часам к одиннадцати стало известно, что первый батальон выбит противником из траншей и отходит. Особенно ожесточенная канонада слышалась со стороны Копани и Дорохова.

Карпов в этот день рано съездил в тыл дивизии и теперь только и думал о том, как бы улизнуть туда еще раз, чтобы оказаться подальше от стрельбы. Однако ехать было боязно: немецкие самолеты все время носились над дорогой.

– Товарищ старшина, вас вызывает младший лейтенант… Он у начальника штаба.

Карпов только собрался идти, как увидел, что младший лейтенант сам бежит ему навстречу.

– Ага! Вы здесь! Сейчас же соберите весь взвод и приведите сюда. Снимите часовых. Взять на каждого бойца по сто патронов и по пять гранат.

Сердце Карпова дрогнуло, но он попытался выкрутиться:

– Мне надо к начальнику тыла дивизии… Он приказал…

– Отставить, старшина. Какой теперь тыл… Не до Тряпок. Выстройте сейчас же бойцов и сами возьмите винтовку.

Едва только успел он забежать в землянку, чтобы захватить свою полевую сумку, как один из бойцов доложил:

– Взвод построен, товарищ младший лейтенант,

– Где Карпов?

– Не может найти, свои подсумки…

Самарин присоединил свой взвод к саперам. Карпов прибежал последним. Скорым маршем двинулись к переднему краю.

Чавкала жидкая грязь под ногами.

– Смотрите! Смотрите! – кричал Самарин в сторону леса.

Там, куда он показывал, над лесом кружилась стая самолетов. Выстроившись в круг, они, казалось, долбили какую-то цель.

– Батарею гвардейцев клюют, – сказал Самарин. – Она дорогу заткнула для их танков. Эти выстоят. Командир у них толковый. Третью войну воюет. Э-х, черт возьми, остановить бы немцев здесь да давнуть до самой Германии!

Переходя через канаву, Самарин оглянулся и перехватил на себе полный злобы и ненависти взгляд Карпова. Как уличенный в преступлении, Карпов мгновенно изменил выражение лица и торопливо облизнул жирные губы большим языком.

Ничего не было в нем сейчас от обычного его бравого вида. Весь он как-то осел. Щекастое лицо стало бледным, почти белым.

– Что, старшина, страшно?

– Не больше, чем некоторым, – раздраженно ответил Карпов.

В лесу впереди послышались крики артиллеристов и торопливо ударили пушки.

– Бегом! – крикнул Самарин и побежал через лес. Карпов выбежал прямо на разбитую пушку. Она стояла на одном колесе и, как подраненное животное мордой, уткнулась стволом в землю. С развороченного верхнего щита стекала не успевшая свернуться человеческая кровь. Тут же между дымящимися гильзами лежали трупы артиллеристов. Их землистые лица, казалось, безучастно смотрели в небо.

Стало тихо. И в этой тишине Карпов услышал умоляющий голос. Лейтенант, стоя на коленях, пытался привести в чувство своего товарища, который, по всему видно, был засыпан во время бомбежки и его только что выкопали.

– Андрюша! Андрюша! – кричал лейтенант. Младший лейтенант доложил командиру батареи о том, что прибыло прикрытие. Они отошли к опушке леса и несколько минут согласовывали действия.

– Танки!

– Расчеты, к орудиям!

Казалось, никто не услышит этой команды, но те, кто уцелел, бегом заняли места. Даже тот, который только что лежал без сознания, поднялся и, шатаясь, направился к пушке.

Командир батареи торопливо вышел навстречу ему.

– Андрюша, что сказал фельдшер? Что сказал фельдшер?

Андрей остановился. Он не слышал. А когда, наконец, понял вопрос, раздраженно сказал:

– Что? Что? Абсолютный покой п-приписал. П-по-нятно?

– Ожил лешак! – сказал лейтенант Самарину, любуясь товарищем, и кивнул головой – Действуй, друг.

Младший лейтенант рассыпал своих бойцов цепочкой по высотке вдоль поймы речушки и приказал окопаться.

– Карпов, – позвал он старшину. – Слушайте меня. Возьмите одного бойца и идите вон туда. Видите, там мысок вытянулся в сторону противника? Занять его у нас нет сил. Будете наблюдать. В случае, если немцы попытаются нас обойти, дайте знать. Сами отходите. Смотрите, будьте осторожны.

Карпов не взял с собой сопровождающего. С мысочка, образованного изгибом речушки, он увидел немцев. Их было человек двадцать. Прикрываясь редким ивняком, они подходили со стороны Дорохова. Впереди шагал толстяк с какими-то нашивками на рукаве мундира, а позади – офицер.

Старшина не подал сигнала Самарину, не побежал обратно. Он отбросил винтовку, зарыл в мох гранаты и торопливо начал сдирать петлички с треугольниками.

Удирая из Белоруссии, Карпов не думал о том, чтобы сдаться в плен. Если бы раньше кто-нибудь намекнул ему на это, он сам отвел бы его куда следует. Нет, он просто хотел уехать на Урал, найти себе какую-нибудь тихую работу и просидеть в тылу до конца войны.

Но его мобилизовали. Он пытался закрепиться в запасном полку. Пытался обратить на себя внимание, надеясь, что его не отправят на фронт. Но это не помогло. Его включили в маршевую роту. А на фронте повезло – он оказался в штабе полка. Сегодня Карпов убедился, что от комендантского взвода до переднего края один шаг.

Карпов не был в душе врагом советского строя. Во всяком случае, так он сам думал. Но владели им всегда только три желания: не упускать возможности, преуспевать и быть на виду. Успехи своих знакомых он объяснял умением обхитрить других, разговоры о честности считал сказками для детей. То, что он иногда занимал видные посты, Карпов считал своей заслугой, умением «подняться вверх». Таких, как Сергей Заякин, которые лезли напролом, добиваясь чего-то, он презирал и ненавидел. Всю жизнь Карпов льстил, лгал, комбинировал. Иногда он сам чувствовал, что оказывается как бы по другую сторону баррикады, но ничего не мог с собой сделать.

Когда он срывал с себя петлички, было одно желание: сдаться в плен и сохранить свою жизнь. Ради этого он готов был на все, что угодно, он готов был сделать все, что немцы от него потребуют. Лишь бы не лежать так, как те артиллеристы с землистыми лицами. Лишь бы жить, жить.

Приготовившись выйти навстречу немцам с поднятыми руками, Карпов выглянул из-за веточек ели, и ему вдруг стало страшно. А вдруг убьют? Эти ведь церемониться не будут. Да и едва ли кто-нибудь из них знает русский язык. Что им расскажешь, что объяснишь?

Тело покрылось гадкой испариной, не хватало воздуха. Весь дрожа, он забился в густой ельник.

Топот ног приближался. В нескольких шагах от себя Карпов увидел немца с нашивками на рукаве. Перед глазами замелькали подошвы сапог с блестящими рядами набоек. Спасло только то, что немцы, не желая продираться через густой ельник, свернули в сторону.

Прошло минут десять. Раздались отчаянные крики и взрывы гранат там, где окопался взвод. И тотчас мелькнула мысль: пусть погибнет весь взвод, пусть гибнут артиллеристы и продвинутся немцы. Тогда он, может быть, вырвется отсюда.

Бой продолжался недолго. Немцы стали отходить. Подобрав своих раненых, они сбегали с пригорка. Двое из них вели младшего лейтенанта Самарина и еще одного бойца из комендантского взвода. Младший лейте нант был ранен. Он шел с трудом. При переходе через речушку Самарин споткнулся и упал. Толстый немец несколько раз пнул его сапогом. Самарин поднялся, плюнул в толстого и что-то сказал по-немецки. Его тут же прикончили автоматной очередью.

Прошло еще с полчаса. Пушечная стрельба продолжалась. Это испугало Карпова. Опасаясь, что его будут искать, он пополз куда-то в сторону. Вскоре послышались голоса бойцов комендантского взвода. С ними был командир батареи.

– Старшина ваш сволочь!

Карпов услышал эти слова командира батареи и понял, что нашли его оружие и петлички. Если сейчас его обнаружат – расстрела не миновать. Он залез под размытые корни ивняка и только ночью вылез из своего вонючего убежища и двинулся на запад. То, что произошло с Самариным, заставило его отказаться от намерения сдаться в плен. Если уж это неизбежно, то пусть будет подальше от фронта… А пока он держал путь в Климковичи, надеясь, что там ему помогут Кравцовы,

Около Хвощевки он забежал в какой-то дом, увидел там старуху и, угрожая ей подобранным немецким штыком, отобрал у нее гражданский костюм. Сапоги не сменил: они были слишком хороши, чтобы расстаться с ними.

Карпов был уже совсем близко к Климковичам. На день залег спать в стог сена. Разбудили его немецкие фуражиры.

– Цивильный! Цивильный! – бормотал он в комендатуре. Ему было страшно отвести взор от молчаливого немецкого офицера.

– Коммунист? Комиссар?

– Нет! Нет! Я – местный. Торговый работник. Товаровед.

– Сапоги? Откуда комиссарские сапоги? Карпов вспыхнул.

– Я только был старшиной, Бежал через фронт, чтобы не воевать с вами… Бежал от большевистской неволи.

– Посмотрим, как ты убежаль… – насмешливо сказал офицер, прищурив глаз.

Карпов весь сжался.

* * *

– Горит! Горит! Все горит! Огонь! Беглый огонь!

– Молчи ты, молчи, – умоляла женщина, пытаясь зажать больному рот. – Услышат немцы, тогда и нам и тебе конец.

– Оставь ты его. Что поделаешь? Как-нибудь уж убережем, – останавливал женщину старик.

Больной временами, казалось, понимал сказанное, но потом снова начинал метаться и бредить. Он звал какого-то Лаченко, Колю, Андрея. Отдавал бессмысленные приказания. Старик разжимал ему ложкой стиснутые зубы, приставлял ко рту солдатскую фляжку. Так проходили недели.

Однажды он без стона открыл уцелевший глаз. Взгляд его заметался по закопченным стенам бани.

– Где фашистский крест? Он прыгал… Рама… А-а-а… Оконная рама мне показалась крестом.

– Ну, слава богу, очухался вроде бы. Как тебя звать-то?

«Звать… Звать… Что это такое?»

– Павел, – с трудом вспомнил он свое имя.

– Отчество? По батюшке как?

– Лаврентьевич.

– Фамилия?

– Гусев.

– Воинское звание?

– Капитан.

– А, штабс-капитан, значит.

Усилия, которые нужны были, чтобы ответить на вопросы старика, были чрезмерными. В голове снова поднималась адская боль. Казалось, на виски слетелись хищные птицы со стальными клювами и клевали мозг. Перед глазами снова заплясал фашистский крест.

– Батарея, по танкам… Прицел десять! Воды! В один из осенних дней он спросил старика:

– Где я? Как сюда попал?

– В баню-то? Война принесла, милый человек Война. Бой тут был недалеко. Немцы погнали нас хоронить трупы. Лето же. Заразы боялись. Раненых-то они добили. Тебя за мертвого признали. Мы с соседом нашли тебя под сосной. Видим, дышит человек. Спрятали до ночи в кустах. Потом привезли в деревню. Дней десять ты у меня лежал дома, а дальше стало невозможно: немцы в соседях поселились. А ты, на беду, все время команды выкрикивал.

– Где полк?

– Какой там полк! – безнадежно махнул старик рукой. – Вашего брата тут навалено видимо-невидимо. Сильно сшибались, видно. Там и танки сгоревшие. Один командир был с четырьмя полосками. Вроде бы полковник, по-старому.

– Где Красная Армия?

– Кто ж ее знает. Есть она, конечно. Газет мы не читаем. За радио немцы расстреливают. У них правды не добьешься. Если послушать их, так получается, что весь мир захватили.

Гусев не в состоянии был больше слушать. Значит, полк погиб. Погиб весь. Раз уж труп командира полка оставили, все понятно. Был бы в полку хоть один живой человек, не допустил бы этого.

Старик рассказал, что баня находится в четырех километрах от деревни на заброшенных торфоразработках. В селе стоят немцы, и ему опасно приходить сюда.

Всю ночь капитан не мог заснуть. Перед глазами вставали лица товарищей по полку. Уцелел ли кто-нибудь из них?

Горько было чувствовать себя беспомощным калекой. Левый глаз вытек. Правая нога беспрерывно ныла. Как жить дальше?

Приближалась зима. Сиротливо завывал осенний лес. Без конца висели на небе унылые лохматые тучи. Оголенные деревья по утрам покрывались инеем. Лишь изредка, да и то ненадолго, выглядывало солнце, и снова наступало ненастье.

Единственной отрадой в жизни капитана была пара синичек, которые постоянно прилетали и садились на корявый ствол кривой березы под окном ж, прыгая с места на место, подбирали съедобное. Что-то было чистое и милое между этими птичками. Они, видимо, только что спарились, не смели приближаться друг к другу, но и разлучаться не могли. Капитан целыми часами мог смотреть на них, но у маленьких птичек были свои неотложные дела в других местах.

Зато надоели мыши. С наступлением заморозков их набежало в баню столько, что от них не было покоя. Обнаглев, они среди белого дня бегали по лавкам, шныряли по пазам в стенах, забирались на полок, где лежал Гусев. Ночью он несколько раз просыпался: отвратительные твари пробегали по лицу.

Гусев прислушивался к каждому шороху, доносившемуся снаружи. Старик – его звали Карпом Ивановичем – не приходил уже пятый день. Что-то стряслось в селе. Неужели его убили или арестовали при попытке пробраться сюда? Какой ценой расплатишься тогда, капитан, за жизнь старика? А если придут немцы сюда, нет оружия не только защищаться, но и застрелиться.

Второй день Гусев ничего не ел. Тулуп, под которым он лежал, не грел его. Ночью стало невыносимо холодно и тоскливо. Страстно захотелось увидеть свет хотя бы маленького костра.

Сначала он поднялся на руках. Голова болела, кружилась, но терпеть было можно.

Осторожно, чтобы не потревожить ногу, он сполз на приступок, а потом на пол. На все это ушло, пожалуй, не меньше часа. Затем дополз до двери. В сенях нащупал несколько полен дров и перетащил их в баню. Но, пытаясь достать спички с приступка печки, уронил коробку. Он долго искал ее, ползая по полу. Наконец рука нащупала щель между половицами. Коробка застряла в ней, но извлечь ее оттуда было не так-то просто: сделай неосторожное движение – она провалится под пол, и тогда нечего думать о тепле.

Гусев отщепил от полена две лучинки и с их помощью вытащил коробку.

Иногда счастье приходит неожиданно. Когда дрова в печке разгорелись, Гусев увидел при свете пламени маленькую корзину. В ней оказалась картошка. Несколько штук он тут же зарыл в золу. Утолив голод, долго сидел, мешая угли проволочной кочергой.

Невольно вспомнилось июльское окружение полка. Ночью, когда, казалось, положение было безвыходным и немцы через громкоговорители требовали сдаться, состоялось партийно-комсомольское собрание. Люди, не выходившие из огня несколько суток, молча собирались на краю поляны в лесу. Никто не смел сесть. Знали: мгновенно заснут.