Текст книги "По земле ходить не просто"

Автор книги: Вениамин Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Потом Николай помнил себя в санях. Кто-то укутывал ему ноги, что-то говорил капитан Гусев. Николаю все казалось теперь далеким, слова не доходили до него, а самому лень было думать и разговаривать. Запомнилось лицо капитана, почерневшее от беспрерывного пребывания на холоде.

Когда сани тронулись, Николай понял, что его увозят, и пытался возражать, просить, чтобы его оставили на батарее с товарищами. Успел он это сделать или нет, вспомнить теперь не мог. Сани двигались. Рядом шли Андрей, Гусев и еще кто-то…

Когда и каким образом он очутился в санитарном вагоне, Николай тоже не помнил.

В купе было тепло. Сквозь замерзшее окно видны крыша какого-то здания, покрытая толстым слоем снега, верхушка телеграфного столба и клочок холодного неба.

Под окном послышался свисток, потом раздался протяжный гудок паровоза, и вагоны плавно сдвинулись с места.

Голова медленно сползла с подушки, и стало больно, но поднять ее он не мог: при малейшем движении режущая боль пронизывала шею. Свободно он мог шевелить только кистью руки.

Стиснув зубы, чтобы не застонать, с большим трудом засунул пальцы под висок и чуть продвинул голову. Боли не стало, но голова скоро сползла на прежнее место. Надо было начинать сначала.

Наступило полузабытье.

Кто-то прошел мимо, шурша мерзлой шубой.

– Ох и холода-а, – услышал он простуженный голос женщины в соседнем купе.

– Скоро вылезать?

– Да. А что? Сяду на попутную машину и на передовую. Там свяжусь с полковыми медиками.

Голос женщины, которая говорила с хрипотцой, показался почему-то знакомым.

– Трудно вам там. Под самым огнем ходите. – Никому сейчас не легко.

– Я не понимаю тебя… Не твоя обязанность ходить по передовой, и доктор запрещает, а ты…

– Зачем об этом говорить? Я побыла на передовой и ушла, а каково бойцам? Сегодня подобрала одного раненого, – сказала женщина с простуженным голосом, – возвращались они с разведки… Осколок срезал часть челюсти и ухо повредил. Я его перевязываю, а он мне говорит: «Напрасно стараетесь, сестра. В женихи я уже не гожусь. Испортили малость». Ему больно, а он шутит.

– И мой, может быть, лежит где-нибудь на снегу и истекает кровью, – громко вздохнула первая.

– Разве так можно думать, дурочка!

Николай пытался вспомнить, где он слышал раньше этот голос.

– Так думать – значит не уважать и не ценить его, – выговаривала вторая. – Знал бы он твои мысли!.. В лыжный батальон плохих не берут. Гордиться надо, а ты причитать вздумала!..

Последние слова, сказанные с большим участием и убежденностью, прозвучали совсем по-иному. Сквозь хрипоту прорвался певучий естественный, давно знакомый голос.

– Нина! – закричал Николай. – Нина!

Голоса не было. Из горла вырвался только хриплый шепот.

– Нина! – еще сильнее крикнул Николай, но услышал только хрипловатый свист.

А поезд уже замедлял ход.

– Вот мне и пора… – отчетливо донесся голос Нины. Сомнений никаких быть не могло.

Вцепившись одной рукой в край носилок и придерживая другой голову, Николай спустил ноги и боком сполз на пол. Сначала он поднялся на колени, потом, ухватившись за стойку, выпрямился. Сдвигая свой корпус вдоль полки, он рвался к выходу и через несколько мучительных минут был в трех шагах от заветной двери.

Ввалившиеся глаза его горели сухим болезненным огнем. За ним волочилась окровавленная шуба.

– Я здесь! Я здесь! Здесь, – шептали его губы…

Когда санитар и фельдшер подняли его, он был без сознания. Из потревоженной раны сквозь марлевую повязку капала на пол кровь.

В бреду он пытался улыбаться и все время шептал:

– Встретились… Я очень хотел этого и всегда верил…

Потом в Ленинграде, в госпитале, Николай часто думал об этом случае. Действительно ли он слышал тогда голос Нины? Могла ли она быть в вагоне или все это показалось ему в горячке бреда?

Одно было ясно: Нину он не мог забыть.

Глава тринадцатая

В начале марта в школу приехала большая комиссия из области, вторая в этом году. Возглавляли ее два инспектора областного отдела народного образования.

Кроме того, из ближайших школ вызвали самых опытных учителей. Комиссия должна была проверить преподавание отдельных дисциплин.

Появилась она рано утром, когда в школе не было еще ни учителей, ни учащихся, а Сергей с завхозом и техничками обходил классные комнаты и проверял чистоту.

– Ох, сколько вас тут, – не без иронии воскликнул Сергей. – Прошу пройти в учительскую. Я скоро приду.

Один из инспекторов, щеголевато одетый человек лет тридцати, увязался за Сергеем. Он вытащил из кармана носовой платок и, подражая Сергею, проверял чистоту оконных рам.

– Решили еще раз проверить школу? – спросил Сергей, уловив удобный момент.

– Да, послали. Говорят, вы ввели очень много новшеств и успеваемость значительно улучшилась, – ответил инспектор не то иронически, не то серьезно.

– Старым не живем, но и не забываем его.

В душе Сергей с первого взгляда невзлюбил этого щеголя: этот человек наверняка приехал его добивать, как директора. Он уже достаточно нагружен «общественным мнением» и теперь приехал только подбирать факты.

Сергею была противна его манера кокетливо носить клетчатый шарф, его манера шагать, вытянув носки. Рядом с ним Сергей, не успевший переодеться перед занятиями, в больших валенках и неглаженых брюках должен был казаться замухрышкой, деревенщиной.

На лестнице их догнала техничка и торопливо шепнула Сергею:

– Сергей Петрович, Анна Григорьевна зовет.

– Что такое?

– Началось…

Позабыв об инспекторе, Сергей, перепрыгивая через несколько ступеней, кинулся вниз. Во дворе он крикнул завхозу, чтобы тот поскорее запрягал лошадь, а сам побежал на квартиру.

Вернулся он к началу занятий и, отдав кое-какие незначительные распоряжения, пошел на урок. Он решил ни во что не вмешиваться. Только вот неприятно, что учителя засуетились.

Когда инспектирующие ушли обедать, Сергей собрал учителей и попросил:

– Ничего не придумывайте нового. Работайте по своим планам.

– Чем вызвана вторичная проверка, Сергей Петрович? – спросила Мария Федоровна.

– Неужели не знаете, что под директора подкапываются? – сказал Константинов.

– Пусть. Вы сами подумайте, Мария Федоровна, стоит ли нам бояться? Совесть у нас чиста.

– У кляузы жал много, Сергей Петрович, – уныло заметила завуч.

– Только начали работать по-настоящему…

– Здесь – коллектив. Учителя тоже скажут кое-что.

Комиссия работала больше недели. Сергея приглашали на уроки учителей, заставляли разбирать их, рылись в документах. Каждый день он задерживался из-за комиссии часов до одиннадцати вечера, а потом еще надо было набросать планы на следующий день, подготовиться к урокам. Домой не хотелось идти: там пусто и холодно. Аня вот уже несколько дней в больнице. Каждый раз, когда Сергей оставался в школе один, он звонил ей. Аня спрашивала, что он ел сегодня, наказывала ходить в столовую, говорила, во что одеться завтра.

На душе у Сергея было смутно, тревожно.

«Аня права. Если снимут – проживу лишних десять лет, – думал он иногда, утешая себя. – Рядовым учителем гораздо спокойнее».

И в то же время он чувствовал, что, рассуждая так, он не прав. Надо довести начатое дело до конца. Ведь оно уже стало давать результаты. Правда, когда вначале он заговорил об обучении по-новому, не все учителя сразу поняли его. Слишком укоренилась практика погони за красивым уроком. А потом сами они стали искать связи школы с жизнью, старались предоставлять учащимся больше самостоятельности на уроках. Результаты сказались в конце полугодия. С контрольными работами, присланными из области, учащиеся справились очень хорошо. Но все это было только начало.

А как хотелось довести дело до конца и повторить когда-нибудь слова Фомина: «Я не боюсь посылать ученика, закончившего Островную школу, в любой университет, институт, в колхоз, на завод. Они везде будут на месте».

Но до этого еще далеко. Гораздо ближе, реальнее снятие с работы.

Заседание педагогического совета по итогам проверки начали поздно. Один из инспекторов начал читать акт. Сергей смотрел на учителей. По выражению их лиц он понял, что все они на его стороне и никакими проверками не опорочить их работу, не сломить их веру в то, что они делают, не сломить их веру в свои силы. Это радовало и окрыляло его.

В стороне от всех, сгорбившись, сидела пришедшая на заседание Ивлянская. Во всех ее движениях была заметна какая-то растерянность и бессилие. Она что-то записывала себе в блокнот.

Акт читали больше двух часов. И чем дальше его читали, тем больше светлели лица учителей и тем больше горбилась Ивлянская.

«Комиссия признает, – заканчивал чтение уже утомившийся инспектор, – что учительский коллектив работает творчески и стоит на правильном пути… Работу признать удовлетворительной…»

Сергей слушал и думал: «Как здорово повернулось все». Значит, он не только на верном пути, но еще завоевал и поддержку. Значит, не может быть и речи о снятии его с работы…

Было очень поздно, когда слово взял Сергей. Но в это время в его кабинете зазвонил телефон. Кто-то настойчиво вызывал школу. Извинившись, Сергей пошел к телефону.

– Я слушаю, – сказал он в трубку.

– Заякин? Полуночничаете? Не ложились еще спать? – Нет еще. У нас идет педсовет, – сказал Сергей, стараясь вспомнить, кому принадлежит этот знакомый голос. – Простите, с кем я говорю?

– Да Масленников. Секретарь райкома. Вижу отсюда свет в школе и решил порадовать вас. Слушай: наши войска взяли Выборг. Мир заключен. Понимаешь? Мир! Конец войне! Слышишь?

– Слышу! Хорошо слышу! Спасибо за добрую весть. Пойду сообщать остальным!

Сергей положил трубку и, входя в учительскую, где шло заседание, еще с порога радостно крикнул:

– Война кончилась, товарищи!

Педсовет закончился стихийно. Когда все стали уже расходиться, снова раздался звонок. К телефону пошла Анастасия Максимовна и, тотчас же выйдя из кабинета, с таинственным видом попросила выслушать ее.

– Позвольте и мне сообщить приятную новость. У нашего директора родился сын. Поздравляю, Сергей Петрович.

– Сын, – радостно прошептал Сергей.

* * *

Закончив дела с комиссией, Сергей отправился в больницу. В портфеле его лежали подарки для жены. По пути он купил еще ее любимых конфет. В родильное отделение его не пустили, несмотря на все его мольбы и клятвы задержаться только на одну минуту.

Выйдя из больницы, он долго стоял на крыльце. Под окнами в глубоком снегу виднелась тропа. Кому-то, быть может, удавалось увидеть своего ребенка. Знать бы, в какое окно заглянуть…

– Вы еще не ушли? – выглянув из дверей, спросила акушерка, которую все звали тетей Лушей. Она насмешливо смотрела на Сергея. – Ладно уж… Идите к крайнему окну и ждите. Я скажу вашей жене. Если сын проснулся– его принесем. Скоро его кормить. Эх вы, отцы!..

Сергей спрыгнул с верхней ступеньки крыльца и побежал к крайнему окну.

Аня появилась неожиданно. Сергей увидел побледневшее лицо, ввалившиеся глаза, но как она была счастлива! Она смеялась, что-то говорила, но через двойные рамы слова не доходили до него. Оглянувшись кругом и убедившись, что никого близко нет, он движением губ сказал ей:

– Мама!

Аня пожала плечами.

– Ма-ма! – повторил он.

Вдруг она зарделась и застенчиво улыбнулась.

– Папа! – ответила она движением губ. – Наш малыш, – она показала руками, как будто держит перед собой ребенка, а потам приложила руку к уху и закачалась.

– Спит?

– Ага.

Но сын не спал. Тетя Луша принесла его, завернутого в белое одеяльце. Аня проворно забрала его и чуть приоткрыла головку.

Сергей увидел маленькое личико, жидкие волосы, и что-то дрогнуло у него в груди. Ухватившись обеими руками за раму окна, он прильнул к стеклу.

Малыш зашевелился. Лицо его сморщилось, и он вдруг чихнул. Потом заплакал.

– Будет! Будет! – руками замахала тетя Луша на Сергея и увела Аню с ребенком от окна.

Пришлось идти домой. Все радовало в этот день. Выйдя на главную улицу, он тихонько запел:

 
Сыночек, сыночек, о чем поешь?
Таких, как мой сыночек, ты нигде не найдешь!
 

Сын! Сынок! И ты когда-то скажешь первое, дорогое каждому человеку слово «мама». Настанет день, когда ты произнесешь что-то разумное. Пройдут года, и папа с мамой соберут тебя в школу. Будет и это! Будет!

Для тебя и таких, как ты, построены тысячи детских садов, школ, больниц и пионерских лагерей. Для тебя работают учителя, воспитатели, врачи. Счастлив ты, сынок, что родился в стране, где человек – прежде всего, где все – для человека. Твой народ, твоя семья, твое государство– твоя защита.

– Что вышагиваешь, словно именинник? – спросил неожиданно догнавший Сергея Масленников.

– Как же не радоваться? Окончилась война – раз, мою работу признали удовлетворительной – два. Значит, не даром живем на свете! Есть у меня и еще одно радостное событие…

– Ну об этом бы надо пораньше сказать, – перебил его Масленников. – Слышал, слышал, Сергей Петрович. От всей души поздравляю! – Он крепко пожал Сергею руку. – Вот и ты стал отцом. Это хорошо… Прочитал я и акт инспекторской проверки.

– И как находите?

– Верно. Не всякая школа заслуживает такую оценку.

– Спасибо, Федор Трофимович.

– Рад я за тебя и школу. А вон взгляни-ка туда и увидишь, что не всем сегодня радостно.

Из переулка выехало двое саней, нагруженных домашними вещами. За первыми санями, одетый в полушубок, шел Карпов, подгоняя кнутом пегую корову. Бедное животное, не понимая, что происходит, упиралось и, выпучив глаза, тревожно озиралось по сторонам. На других санях отчаянно визжала большая свинья, завернутая в половики.

Увидев Масленникова и Сергея, Карпов со злостью ударил корову. От страха она кинулась в сторону, но, повиснув на веревке, которой была привязана к саням, упала на колени. Карпов снова замахнулся на корову и крикнул:

– Хось!

Сергей навсегда запомнил глаза бывшего председателя райисполкома: злые, ненавидящие. Карпов сделал вид, что не замечает ни секретаря райкома, ни директора школы, но Сергей прекрасно видел, что он следит за каждым их движением.

– Куда он теперь?

– В город. Вернулся на свою прежнюю работу-в торговую сеть. А что? Жаль?

– Досадно за него, – сказал Сергей и, не получив ответа от секретаря, продолжал: – Сразу, как приехал сюда, я услыхал о его неприглядных делах, только не хотелось верить. Потом сам столкнулся с ним. Как подло он оклеветал меня! Но и после этого не хотелось ввязываться с ним в драку, хотя он и продолжал подстраивать все новые и новые каверзы. А ведь как будто большой работник.

– Эх, Сергей Петрович! Как в вас много еще ненужной мягкости! Да, он считался большим работником, но душа-то у него мелконькая, спекулянтская. Его выбросило вверх, когда все в нашей стране кипело и строилось. А сам-то он не затратил на это особого труда, да и заслуг у него никаких нет. Просто попался кому-то на глаза. Сначала выдвинули на одну работу, потом на другую и ни разу по-настоящему не проверили. А понравиться и выбрать момент он умеет. Краснобай… Ну, мне сюда, – сказал Масленников, показывая на райком. – Заходите, когда будете посвободнее.

– Зайду, обязательно зайду! Спасибо!

Позабыв о Карпове, Сергей шел по улице, и мысли его повернулись к Ане, к сыну, к Коле Снопову. Интересно, где он сейчас? Сергей верил, что Николай жив.

Хорошо бы встретиться с ним и поговорить по душам. Как родного брата, обнял бы его.

Глава четырнадцатая

В палате было четверо: старший лейтенант, раненный в грудь, политрук с ампутированной ногой, старшина с раздробленной ключицей и Николай.

Старший лейтенант уже поправлялся. Вот уже почти неделя, как при ходьбе он перестал хвататься за грудь. Старшина ждал выписки из госпиталя-со дня на день.

Николай поправлялся медленно. Состояние полузабытья-полубреда уже прошло, но долго еще он не мог избавиться от полного безразличия ко всему, долго еще ничто его не интересовало, ничто не трогало.

Но однажды в середине апреля в открытую форточку ворвалось бойкое чириканье воробьев под окнами госпиталя. Весна! Николай почувствовал ее всем своим существом, и с этого момента в нем проснулся интерес к жизни. Он уже замечал голубое небо, кусок которого виден был с его койки, и солнечный свет, заливавший палату.

Только одна мысль все время мучила его, мысль о Нине. Она или не она была в вагоне? Но чем дальше, тем больше убеждал он себя в том, что все, что показалось тогда, было плодом его больного воображения, что Нины там не могло быть.

Перед первомайским праздником выдалась особенно хорошая, по-весеннему солнечная погода.

Было послеобеденное время. Товарищи Николая ушли на прогулку. А он долго пытался уснуть, но никак не мог.

Сильно ныл бок. Надо бы повернуться, но как это сделаешь, если даже пошевелиться невозможно. И все же надо попробовать.

«Ну, будет больно… – думал он. – Можно ведь перетерпеть. Не барский же сынок…»

Он осторожно перенес левую ногу на край койки и медленно наклонил корпус.

Все как будто шло хорошо. Оставалось только повернуть голову и занять более удобное положение, но беспомощное плечо сползло вдруг вниз, и в тот же миг острая боль пронзила шею, почти остановила дыхание. Из груди вырвался протяжный стон.

Стуча костылями, в палате появился политрук.

– Что это? Слезы? – спросил он.

– Руку… Руку поднимите, – сквозь стиснутые зубы с трудом выговорил Николай.

Политрук подпрыгнул на одной ноге и, выронив костыли и книги, очутился на койке Николая.

– Какой же ты упрямый, черт! – проговорил он сердито и в то же время с сочувствием вглядываясь в искаженное от боли лицо Николая. – Экое самолюбие у тебя, старший сержант… Неужели не мог нас позвать? Ведь нельзя же еще тебе самому. Понимаешь ты это?

Николай постепенно успокаивался. Дыхание его стало нормальным.

– А ведь я к тебе шел, старшой. Тут, видишь ли, такое дело. Положение мое, сам знаешь, скверное. Ноги нет. В армию не годен. А влачить жалкое существование инвалида не хочется. Думаю я поступить в институт. Вот только плохо у меня с немецким. Так я хотел…

– Сколько смогу, пожалуйста, – прервал его Николай. – Мне бы тоже можно сейчас заняться английским. В институте начал факультативно, а теперь вот уж почти год не брался. Книг и словарей бы…

– Так господи ж! Только за этим дело? Да я сегодня в библиотеке видел Диккенса на английском. И словари есть. Принесу, – загорелся политрук.

Старший лейтенант и старшина отнеслись иронически к занятиям иностранными языками. Ну как же: детская забава от безделья! Но это не остановило Николая и политрука. Они упорно работали, всячески отшучиваясь от посмеивавшихся над ними старшего лейтенанта и старшины.

Однажды политрук пытался перевести стихотворение Гейне, но несколько слов никак ему не давались, и он нервничал.

– Не получается? – спросил Николай.

– Подожди, подожди! – остановил его политрук. – Без подсказки обойдемся.

Но закончить перевод ему не удалось. В палату вошли несколько врачей. Они остановились у койки старшего лейтенанта. Впереди был невысокий худощавый человек. Руки его были засунуты глубоко в карманы халата. Так мог держаться и так ходил только один человек….

– Доктор Сокольский! – чуть не крикнул Николай. Сокольский резко повернулся к койке Николая.

– Снопов? Ты зачем здесь? – спросил он нарочито грубоватым тоном, встретившись с Николаем взглядом. – Что я тебе наказывал, когда выписывал из госпиталя в Ундурхане? Не помнишь? И опять книги? – Товарищ военврач…

– Ну, ну, ну, ладно! Сокольский присел на койку Николая и взял историю болезни. Несколько минут он внимательно вглядывался в нее, перебрасываясь незначительными фразами с начальником госпиталя. Лечащий врач пытался что-то сказать по-латыни, но Сокольский, усмехнувшись, остановил его.

– Латынь он лучше нас знает, коллега…

– Плохо мое дело, доктор? – спросил Николай, решившись.

– Нет. Ничего… Но с полгода проваляешься в госпитале. Руки уже начинают двигаться? Ну и прекрасно, Осколок-то угодил в хитрое место. Незначительная рана, а, смотри, сколько неприятностей.

Сокольский задержался у постели Николая дольше, чем полагалось бы инспектирующему начальству. И такое доброе чувство оставил после себя военврач первого ранга, что его вспоминали и через неделю.

За два дня до праздника под вечер политрук, вернувшись в палату из библиотеки, с завистью бросил Николаю:

– Везет же тебе, старшой. Под счастливой звездой ты родился.

– А что такое?

– Не скажу. Сюрприз. А ты, оказывается, в батарее взводом управления заворачивал. Правой рукой командира батареи был?

– Ну это же временно. Во время боев. Звание у меня для этого не соответствует.

– Если уж на войне доверили жизнь и судьбу людей… Дело не в «кубиках». Знал я таких, что звание соответствует, да сами не соответствуют.

– Но кто же все-таки из части заехал? Капитан? Лейтенант? Могли ведь по пути… – Николай пытался заставить политрука сказать что-нибудь о приезжем, но политрук, посмеиваясь, полез под одеяло.

Прошло несколько томительных минут. Наконец в коридоре послышался четкий стук тяжелых армейских сапог с металлическими набойками на каблуках. В палату приезжий вошел на носках.

Николай не видел вошедшего, но, прикованный к постели, он научился по звукам определять, что происходит вокруг, и сейчас почти безошибочно мог сказать, что идет человек, смущенный необычной обстановкой, и старается ставить ноги как можно мягче.

– Андрюша! Куклин! – воскликнул Николай, когда Андрей подошел к нему, и, позабыв о ране, чуть не рванулся с постели. Может быть, он даже не успел сделать ни единого движения, но боль кинжалом врезалась в рану. По лицу его пробежала судорога, и это не ускользнуло от Андрея.

– Коля! Дружище! Молодец! – оптимистически заметил Андрей. – Будешь жив и здоров, если уж заговорил. И долго ты намерен тут прохлаждаться? Носи ему всякие посылки…

За обычным своим грубоватым тоном Андрей старался скрыть свое подавленное состояние, не показать, как угнетающе действует на него беспомощность друга. Он присел на табуретку и, поставив на колени, раскрыл принесенный с собой чемодан.

– Тут тебе ребята кое-что прислали… Это от взвода управления, это от огневиков… От лейтенанта Лаченко, капитана Гусева…

– Слушай, Андрюша, скажи-ка лучше, как там…

– Стой, это еще не все. Вот смотри-ка, – Андрей поднял перед собой бутылку кагора, – это знаешь от кого?

– Откуда мне знать?

– От командира полка с комиссаром. Но, – погрозил Андрей пальцем, – без разрешения врачей я тебе не дам. Так и сказал полковник. А тут ерунда осталась… Со склада.

Николай был тронут таким вниманием со стороны командиров, товарищей, но ему не терпелось расспросить Андрея.

– Андрюша, как там… в полку? Ты прямо оттуда?

– Там? Все в порядке. А я прямо с гауптвахты. – Что-о? Ты сдурел, Андрюша? За что?

– За общество пострадал, – небрежно ответил Андрей.

Андрей не врал. Он действительно прямо с гауптвахты выехал в командировку.

Еще осенью прошлого года кому-то из интендантского управления пришла в голову гениальная идея усовершенствовать форму одежды красноармейца: укоротить шинели так, чтобы полы были на сорок сантиметров от земли.

Такое нововведение никому в армии не пришлось по душе. Оно уродовало фигуру человека. Иному малорослому бойцу приходилось носить шинель чуть ли не выше колен, а тут еще ботинки с обмотками.

Люди в армии ходили в нормальных шинелях, в каких испокон веков ходила русская армия, а батарейцы, придерживаясь старых артиллерийских традиций, щеголяли в длинных до пят.

Начальник снабжения полка Проскуряков, видимо получивший нагоняй сверху за невыполнение указаний, решил одним ударом покончить с крамолой.

Пользуясь тем, что наступила пора сдавать полушубки, выданные еще во время войны, он приказал в первую очередь переодеть батарейцев и решил сам осмотреть всех бойцов после получения новых шинелей. Дежурному по батарее было приказано привести подразделение к штабу полка прямо со склада.

Как на грех, в этот день дежурил Андрей. И как ни уговаривал он писарей на складе, шинели выдали точно по новой инструкции.

Когда Андрей вышел со склада, Мухаметдинов уже выстроил бойцов, напоминавших своим видом ощипанных петухов.

– А ну, короткополые! – крикнул Андрей в сердцах. – Топай за мной!

Подав такую необычную команду, он зашагал к штабу, тая в душе горькую обиду и злость. Однако на полдороге его хмурое лицо словно озарилось ярким светом, и он, засмеявшись, подал команду:

– Сто-ой! Снять всем шинели!

Строй смещался. Люди не поняли команды.

– Оглохли, что ли? Снять шинели! – повторил Андрей и, подозвав с левого фланга самого маленького красноармейца Василенко, подал свою шинель. – На, носи на здоровье. Твою дай мне!

Капитан Гусев в это время был в кабинете командира полка. За окном, с треском отбивая шаг, проходило какое-то подразделение. Гусев, продолжая докладывать план занятий в подразделениях, мельком взглянул в окно и внезапно замолк.

Мимо штаба проходила батарея семидесятишестимиллиметровых орудий. Лица бойцов были сосредоточенны, они отбивали шаг, как на параде, но вид!.. Вид! Полы шинелей передних едва прикрывали карманы брюк и при каждом шаге вздрагивали как бабьи юбки. Впереди залихватски топал Андрей.

Плечи комиссара тряслись от беззвучного хохота.

– Вот чертенок! Вот чертенок, что вытворяет! – с угрозой проговорил полковник. – Устроил маскарад! Посмотрите, мол, какие мы красавцы. Переодел ведь по дороге. Шинели малорослых передал высоким.

– Я расследую и доложу, – сказал капитан, приняв гнев полковника на себя.

– Что тут расследовать? Выдумщик-то вон он, выкидывает впереди свои длинные ходули, – показал комиссар на Андрея. – Кроме него, никому такое не выдумать.

– Смотрите, смотрите, что делает, – продолжал полковник, но уже без всякого гнева.

– Батарея, смирно! – лихо рявкнул Андрей, увидев сбегающего с крыльца Проскурякова. – Равнение на…

– Назад! Кого вы ко мне привели? Кого? – заорал Проскуряков, косясь на окна кабинета командира полка. – На склад! Переодеть всех! Правое плечо вперед!

Андрей и тут схитрил. Чтобы не показать Проскурякову левофланговых, он скомандовал:

– Батарея, кру-угом… марш! Бегом! – А ведь своего добьется, – заметил комиссар.

– Сегодня же посадить, на десять суток…

А Андрей Куклин, не подозревавший, чем закончится для него эта рискованная затея, переодел на складе всех бойцов в такие шинели, что позавидовал бы самый ярый поклонник артиллерийских традиций.

Зато во время вечерней поверки Андрея вывели из строя и заставили снять ремень. Через несколько минут он уже шагал с опущенной головой перед дулом незаряженной винтовки Мухаметдинова.

Скучно было Андрею на гауптвахте. Он даже приуныл: как тут проживешь десять суток без товарищей?

Но скучная жизнь продолжалась недолго. Уже на следующий день еще до обеда на гауптвахту зашли командир и комиссар полка.

– Знаешь, Куклин, за что тебя посадили? – спросил командир полка.

– А как же, товарищ полковник. Знаю.

– Скажи по совести: правильно тебя посадили?

– Товарищ полковник, вы же сами знаете, что значит форма… Какие были бы мы артиллеристы в этих шинелюшках? Срамота одна…

– Но ты же обманул начхоза Проскурякова. За это что полагается в армии?

– Я же для батареи старался, товарищ полковник. Для общества.

– Ну, коли для общества – прощается. Отправляйся в батарею и спешно собирайся в командировку. К Снопову поедешь. Сумеешь разыскать его в Ленинграде?

– Сумею, товарищ полковник. Найду.

– Бегом в свое «общество», – хмуро закончил полковник, но, встретившись взглядом с комиссаром полка, закашлялся, чтобы скрыть смех.

* * *

Август сорокового года Николай встретил с горечью: прощай по меньшей мере еще на год аспирантура!

Он выписался из госпиталя, прошел гарнизонную комиссию и, признанный годным к строевой службе, явился в отдел кадров.

Из писем товарищей Николай знал, что полк переброшен в Западную Белоруссию, что он стал теперь мотострелковым и в части произошли большие перемены в командном составе. Конечно, ничего этого не полагалось писать, но солдат умеет сообщить своему собрату необходимое.

– Вы назначаетесь в двести двенадцатый артполк, – сказал ему майор, перелистывая документы.

– Это как же, товарищ майор? – не сразу понял Николай. – Почему в двести двенадцатый? Мне в свою часть надо.

– Что-о? – угрожающе сказал майор, поднимаясь со стула. – Может быть, вы еще домой захотите? К маменьке?.. Запомните раз и навсегда: в армии служат там, где приказано. Понятно?

– Я, товарищ майор, вышел из госпиталя, – с трудом сдерживая возмущение и желание наговорить грубости, сказал Николай, – и не намерен выслушивать ваши оскорбления.

– Прекратите разговоры! Приказываю сегодня же выехать в двести двенадцатый артполк!

– Тогда разрешите обратиться по инстанции.

– К командующему? – Хотя бы.

– А если не разрешу?

– Тогда я выеду по вашему приказанию в двести двенадцатый и оттуда напишу рапорт, что вы лишаете меня уставных прав. Дойду до наркома обороны, но своего добьюсь.

– Интересно, – усмехнулся майор, – на что же вы будете жаловаться? И на кого?

– На вас. На то, что вы оскорбляете бойцов, вышедших из госпиталя. Кроме того, там, я думаю, поймут, что значит для нашего брата фронтовика свой полк.

Николай едва удержался от того, чтобы добавить: там-то не канцелярские крысы сидят.

– Разрешаю обратиться по инстанции, если не боитесь получить десять суток строгого…

– Не боюсь.

Злость на майора уже прошла. Что с него возьмешь? Для него старший сержант Снопов всего-навсего единица, которую легко можно переставлять с места на место, не считаясь с человеческими желаниями, с боевой дружбой, легче, чем возиться с оформлением документов.

Майор наделал Николаю хлопот. Пришлось несколько суток ждать приема у заместителя командующего.

Ровно за пятнадцать минут до назначенного срока Николай переступил порог приемной и остановился в замешательстве. Там, ожидая очереди, сидели генерал-майор и два полковника.

– Садитесь, товарищ старший сержант, – приветливо предложил генерал, рассматривая ордена и медаль Николая. – Из госпиталя?

– Так точно, товарищ генерал.

– И что же вас привело сюда?

– Обращаюсь с рапортом о направлении в свою часть.

– Понятно. Отдел кадров сунул вас в другую. Да-а, – сказал он, повернувшись к полковнику артиллеристу, – Вот просится в свой полк, да еще из госпиталя. Это же благороднейшее дело. Значит, ему не стыдно перед товарищами, значит, он нашел там свое призвание и место, что ли… Я почти каждый день получаю письма с просьбой помочь вернуться в «свою дивизию». И приходится…

– А я таких забираю к себе правдами и неправдами. Хороший нагоняй уже заработал на этом деле, – ответил полковник. – Попробуй вот старший сержант доказать… Пытались, товарищ старший сержант?

– Пытался, товарищ полковник.

– И вам прочитали «мораль»? Вот видите. Ну что же, если у вас ничего не выйдет с переводом в свой полк, махнем-ка ко мне в дивизию.