Текст книги "По земле ходить не просто"

Автор книги: Вениамин Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

– Я же вам говорю, ребята, что никто вас сейчас в армию не возьмет. Идите, учитесь. Кто плохо учится, пусть на глаза мне не попадается. Никогда в армию такого не возьмут.

– А в лыжники можно? – спросил кто-то из ребят. – С двойками?

– Да не-ет. В лыжники не берут?

– Я же говорю: идите, учитесь. Вон ваш директор идет! Он задаст вам перцу!

Отправив ребят в школу, Сергей зашел вместе е военкомом в его кабинет и подал заявление.

– И вы не теряйте времени и продолжайте работать, – сказал ему военком. – У вас дело такое, что доверить не всякому можно.

Уговоры не помогли, и Сергей вернулся в школу. Занятия продолжались, но что-то было уже не то. Даже в глазах первоклассников появилась печать суровости. В январе в школе началась инспекторская проверка. Судя по итогам полугодия, успеваемость почти не улучшилась, но Сергей считал большой удачей результаты контрольных работ. Тексты задач и диктантов, темы для сочинений, присланные из облоно, были сравнительно трудными, но почти все учащиеся справились с ними легко и быстро… В других школах дело обстояло гораздо хуже. Учителя жаловались, что задачи и тексты трудные. Директору Островной школы было чем гордиться: стремление коллектива работать по-новому начало давать свои плоды.

Но комиссия, составленная из инспектора облоно и сотрудников районо, иначе оценила положение. Работу школы признали неудовлетворительной, а в адрес директора записали, что он не способен нацелить учителей на улучшение учебно-воспитательной работы. Успешное выполнение контрольных работ Ивлянская не только расценила как случайное явление, но и высказала подозрение, что учителя подсказывали учащимся.

Дома тоже начались неприятности. Аня стала молчаливой, часто по пустякам раздражалась и грубила. Ясно было, что все это вызвано служебными неудачами Сергея.

Сергей сидел дома один. Он приболел и не пошел на районное собрание учителей.

Аня пришла поздно и, не заходя к Сергею в спальню, долго возилась на кухне, гремела посудой, что-то передвигала, переставляла.

– Аня! – позвал наконец Сергей.

– Сейчас приду, – ответила она, но это «сейчас» тянулось еще долго.

– Что было на собрании? – спросил Сергей.

– Что было? Ивлянская выступала и тебя помянула недобрым словом. Говорила, что ждут приказа о снятии тебя с работы. Потом Ожарков выступал. Говорил, что ты не дал его сыну окончить семь классов и выгнал из школы. Ругался ты будто так, что очки свои со злости разбил.

Сергей молчал.

– Когда это кончится, Сережа? – с болью спросила Аня. – За что я должна терпеть такой позор? На улице невозможно стало появляться. Вчера пьяный какой-то привязался в магазине и стал кричать на меня, что недолго осталось царствовать Заякину… Уйди ты с этой работы, уйди!

– Но ведь ты же знаешь, что я не из-за личных счетов исключил его?

Аня знала, все знала. Ожаркова исключили из школы решением педагогического совета. Навсегда запомнила она этого мальчишку с наглым взглядом исподлобья, с татуировкой на плечах и груди. Помнила она и его походку уличного беспризорника: вразвалку, с руками, засунутыми в карманы. Первое знакомство Сергея с этим шестнадцатилетним парнем произошло в присутствии милиционера, который привел его в школу после того, как он обокрал старуху колхозницу на пристани. Сколько бился с ним Сергей! Как долго не соглашался на исключение! Но в конце концов вынужден был принять строгие меры, когда убедился, что Ожарков стал опасным для детского коллектива. Был и отец Ожаркова на том педсовете, знает, в чем дело.

– Но я не могу так больше, Сережа. Напиши заявление об уходе…

– Нет. Пойми, Аня, ведь я же ни в чем не виноват.

– Проживешь лишних десять лет. Нервничать не будешь. Посмотри на себя, на кого ты стал похож. Издергался весь…

Что ей ответить? Разве она поверит в его способность сделать что-то? Рано же разочаровалась…

– Запомни, Сережа, не могу я больше так. Уеду я от тебя. Ведь с тех пор, как ты стал директором, жизни просто не стало… Ведь одно несчастье за другим… Понимаешь ты это? Нет, не могу я. Соберусь и уеду.

– Прости меня, если я тебя сделал несчастной, – глухо произнес Сергей. – Но силой удерживать не собираюсь. Видно, не крепка наша семья, если может распасться из-за этого.

– Ты только этого и ждал! – истерически выкрикнула Аня и выбежала из спальни.

Как хотелось Сергею забыть обо всем. Но разве возможно это? От себя все равно не уйдешь. До дна, видимо, придется испить горечь падения. А ведь это не только потеря работы, но и самое страшное – потеря веры в собственные силы. Столько лет готовился к педагогической деятельности, и теперь признаться в своей неспособности? И Аня, очевидно, оставит его… Было обидно до слез.

В соседней комнате всхлипывала Аня.

Поздно ночью она пришла в спальню и застала мужа сидящим на постели. Облокотившись на колени, он мрачно уставился в пол.

– Вот и конец? – сказал он, увидев ее. – Значит, уходишь? Это решено?

– Куда же я уйду от тебя?

Она бросилась к мужу, обняла его и спрятала голову на его груди.

– Не отпущу я тебя никуда, – прошептал Сергей. – Никуда не отпущу.

– У нас сын будет, Сережа…

* * *

Прослушав последние известия, Сергей положил конспекты уроков на следующую неделю в ящик стола и, закурив папиросу, прошелся по кабинету. Шел десятый час вечера. В школе уже никого не было, и его угнетала тишина. Уйти домой пока невозможно: надо набросать план работы на месяц.

«Скоро все это кончится, – подумал он. – Похоже, что последний раз пишу планы. Будет приказ облоно, приедет другой директор, придется сдавать дела».

Аня по-прежнему уговаривает написать заявление об уходе. Но что это даст? В лучшем случае, напишут в трудовой книжке: «Уволен по собственному желанию». Может быть, это приятнее, чем «Уволен, как не обеспечивший руководства». Но разве он для репутации работал? Разве для служебной характеристики бился все эти месяцы? Хотелось школу сделать хорошей. А вот заслужил плохую славу, и все.

Вошла Аня. Она работала теперь в школе последние дни перед декретным отпуском,

– Все занимаешься?

– Надо набросать планы… Тебе скучно одной? Сейчас допишу и пойдем домой. Завтра никуда не пойду. Хватит, – сказал он решительно. – А то действительно сидишь все время одна.

– Из-за меня работу не бросишь.

– Теперь уже все равно. Скажут еще: старается, чтобы не уволили…

– Да за что снимать тебя, Сережа?

– А ты спроси себя по-другому: за какие заслуги оставлять меня директором? Карпов слетел после того собрания, и из партии его исключили, но Ивлянская сидит крепко на своем месте, В облоно ко мне тоже по прежнему относятся…

– Я знаю, Сережа, что много крови тебе испортила своим характером, – начала Аня после небольшой паузы. – Но я все понимаю, все вижу! Ты много сделал хорошего для школы и ничего плохого. Где же тогда справедливость?

– Справедливость… – горько улыбнулся Сергей. – На дороге она не лежит. Пока она у каждого своя… Ивлянская тоже за свою справедливость подкапывается под меня. Плохо у нас получается, Аня! Как будем жить? Денег мы с тобой не накопили, продавать нечего, а с ребенком отсюда зимой не выехать.

– Меня не снимут. Одна буду работать. Проживем как-нибудь.

– А мне быть единственным безработным в СССР в такое время? – Голова Сергея клонилась все ниже. Он пытался сделать вид, что разглядывает написанное. – А стыд-то какой. Федька Токмарев первый обрадуется: «Не справился»… Годами будет тянуться за мной это. Дурная слава скоро не исчезнет…

Кто-то постучал в дверь.

– Пожалуйста. Войдите, – ответил Сергей.

В кабинет вошел человек в тулупе. Он закрыл за собой дверь, неторопливо снял шапку, поправил седые волосы и, потрогав рукой обледеневшие усы, спросил:

– Не вы будете директор школы? Заякин, кажись, фамилия…

– Да, я – Заякин.

– Сын мой, Колька, писал, что вы вместе учились, и просил заехать, рассказать о нем. – Вы – Василий Ефимович?

– Да.

Аня и Сергей переглянулись.

– Когда вы от Коли получили письмо? Где он?

– Писал недавно. В госпитале пролежал долго. Сейчас вернулся в полк. Опять служит.

– Жив! Какую вы добрую весть нам принесли!

Сергей и Аня с радостью пожали руку старику.

– Пойдемте к нам, – пригласил Сергей.

– Нет, я уж поеду.

– Никуда мы вас не отпустим! – решительно заявила Аня.

– Да ведь ночь уже. Дома беспокоиться будут. Лошадь стоит у ворот.

– Домой я сейчас позвоню.

Не дожидаясь согласия Василия Ефимовича, Сергей вызвал Покровское.

За ужином разговорились. Сергей рассказал о своей неудаче на новом месте.

– Так что, Василий Ефимович, недолго мне осталось быть директором, – сказал он, наполняя рюмки. – Придется скоро убираться отсюда. Напишите об этом Коле. Хотя, я сам напишу ему.

Василий Ефимович ответил не сразу. Он осторожно отодвинул от себя тарелку, взял папиросу и, помяв ее между пальцами, закурил.

– Ославили, выходит очернили? Да, трудно иногда честно прожить. Есть вокруг немало пакости. Притронешься к ней, чтобы убрать с дороги, самого замарает. Прилипнет так, что потом не только людям, даже и самому трудно разобрать: то ли от тебя пахнет, то ли от другого. В жизни – хочешь не хочешь – столкнешься с плохими людьми. По одной земле ходим.

– Вот читаешь книги, и там все просто: человек, нашедший правильную дорогу, выше всех. А тут стараешься делать хорошо и убеждаешься – трудно, – удивлялась Аня. – Трудно честно прожить.

– Оно, может, и так, но вашему мужу сейчас не легко. Коля тоже пошел и рану получил. Разве им легко? Не все гладко даже на печи. А земля большая.

Василий Ефимович помолчал и обратился к Сергею:

– Не пишите заявления об уходе. Они наверняка этого только и ждут. Пусть сами снимают. А для этого надо еще вину найти. Вины на вас нет.

Электрическая лампочка мигнула два раза – станция предупреждала, что через пятнадцать минут свет будет выключен.

Аня вышла в другую комнату приготовить гостю постель.

– Умный старик, – шептала она мужу, когда они остались вдвоем.

– Много перевидел и передумал, – согласился Сергей.

– А ты знаешь, Сережа, он ведь прав – не надо заявление писать. Пусть снимут, тогда и обжаловать можно. А сам уйдешь – ничего не сможешь сделать, а худая слава все равно будет.

– Я и не думаю писать…

Глава десятая

Ругая в душе «старую выжившую из ума гимназистку» Ивлянскую, по вине которой в школы района своевременно не были доставлены учебно-наглядные пособия, Сергей с помощью носильщика погрузил в дачный поезд ящики, коробки, свертки и сел на первое попавшееся свободное место. Поезд тронулся. Позади остались огни Свердловска.

Сергей снял шарф, подарок Ани в день рождения, и закурил. Он так намотался и намаялся в городе, что ноги дрожали от усталости. Конечно, он и сам был виноват в этом. Проще было нанять машину и перевезти на вокзал все сразу, но он вместо этого несколько раз ездил на трамвае от магазина до станции и перетаскал весь багаж. Ему казалось, что взять такси – это лишняя роскошь, безумная трата школьных денег. Единственное, о чем он заботился в этот день, – как бы не разбить что-нибудь. В городе удалось получить дорогие и редкие приборы.

Сергей незаметно задремал.

– Сережа, проснись! – сказал кто-то над самым его ухом.

Сергей вздрогнул. Он не верил своим глазам: ведь этот высокий человек в длинной шинели, который стоял перед ним, – Снопов, Коля Снопов.

– Коля! – разволновался он. – Коля! Дружище дорогой! Откуда ты? Куда? Как ты здесь оказался? Вот радость-то!

Николай потряс его за плечи и засмеялся.

– Я сел на станции Дружинино. Не понимаю только, чему ты так удивляешься? Это я должен удивляться. Ты, солидный человек, директор средней школы, а едешь так несолидно! Тебе по должности надо бы в международном вагоне, а ты в дачном прикорнул.

Сергей не ответил на шутку. Он крепко стиснул плечи Николая.

– Изменился как… Аня очень плакала, когда узнала о твоем ранении. Потом к нам приехал Василий Ефимович, и она успокоилась. А ты вон какой стал. Лицо совсем изменилось.

– А ты, я гляжу, совсем стал педагогом, Сережа. Сразу характеристику составляешь!

– А как же? – иронически засмеялся Сергей. – Чай, я теперь директор. По должности положено. Здоровье у тебя как? Садись.

– Было тяжелое ранение, чуть богу душу не отдал. А теперь ничего. Хорошо вылечили. Расскажи-ка лучше, как ты живешь и работаешь? Отца расспросить о тебе не успел. Я ведь потревожил моего старика. Домой заехать не было времени. Вызвал его телеграммой на станцию. Посидели с ним и с братом на станции часа два, а потом обратно до Дружинино… Попал в этот поезд и решил пройтись по вагонам. Вдруг, думаю, увижу кого-нибудь из знакомых. Вот и встретились. Ты где выходишь?

– Мне еще четыре часа… А работать… Трудно, Коля. Очень трудно…

– С учителями не ладишь?

– С учителями что! – махнул рукой Сергей. – Жизнь, оказывается, сложнее, чем мы представляли ее себе из окна института. А с учителями можно работать. Если надо, ни они, ни я не постесняемся сказать друг другу в глаза неприятное. Похуже у меня было с председателем райисполкома и заведующей районе Правда, председатель полетел. Представь себе, нас учили не мириться с тем, что мешает работе, не скрывать от народа неудачи и недостатки. Так нас учили в комсомоле, да и партия учит этому. А тут хотели меня заставить молчать даже тогда, когда я вижу ложь, обман, вымогательство! Ну я и накритиковал на свою голову. Добиваются теперь снятия меня с работы.

– А я рад за тебя, Сережа. Честное слово, рад! Это же замечательно!

– Чему тут радоваться? Тому, что в обывательщине тонем? Напрасно тратим свою энергию?

– Рад тому, что ты не превратился в директора гимназии. Если все это переживаешь с болью, значит, борешься. Ты же боец, солдат!

– Слишком высоко ставишь. Боюсь, что мелко пашем.

Сергей с негодованием и горечью рассказал о своих столкновениях с Карповым и Ивлянской.

– Сергей, ты же прав. Ну разве можно мириться с такими людьми? Терпеть их… Это же страшное дело! Видеть, что тут подлые, опасные люди, и улыбаться им, пожимать руки. Да будь они прокляты!

– Беда в том, что им верят.

– Вот, вот! – обрадовался Николай. – Поэтому их и надо разоблачать. Я представляю, с какой наглостью они носят свои поганые физиономии…

– Не так-то просто это, как кажется. Карпов, например, сын красного партизана, уважаемого человека. Вырос в комсомоле, говорят. Ивлянская тоже в свое время имела кое-какие заслуги.

– Переродились они.

– Переродились? – Сергей задумался. – Нет, пожалуй, не подходит. Приспособились. Вот это, пожалуй, верно. Пробрались высоко; обманули всех. Заполз такой высоко, за место держится, с делом не справляется, а тех, кто их разоблачает, жалит, как змея. А с народом держится, как Наполеон. Да ну их! Давай закусим ради встречи.

– Только ты не отступай, Сережа!

– Не будем об этом говорить… Как я рад, что встретил тебя. Приеду – расскажу Ане.

– Аня работает у тебя?

– В одной школе работаем. Она молодец, у нее дело хорошо идет. Дети ее любят. Вот о себе пока ничего не могу сказать. Ты выпьешь? Тебе можно, как военному человеку? У меня кагор. Аня заказала.

– Немного можно. Солдат, говорят, при встрече с другом должен портянку выжать, но выпить.

Сергей поставил чемодан на колени и раскрыл его. Из маленького свертка выглядывало розовое личико куколки.

– Ого! – засмеялся Николай, выхватив куклу. – Директору приходится возить с собой и таких пассажиров?

– Мы ждем ребенка, – застенчиво улыбнулся Сергей. – Правда, еще не скоро, но запас, говорят, карман не дерет.

– Так ты женат, что ли?

– Разве ты не знал?

– Конечно, не знал! – Николай с силой пожал руку Сергею. – Поздравляю. От души поздравляю! А я думал, вы все еще, как в институте, дружите. Передай ей от меня поздравление и большой привет.

– Спасибо, Коля. Сергей разлил вино.

– Выпьем за ваше счастье и счастье будущего ребенка.

– И за тебя, Коля, и за твое счастье. Извини… – неловко потупился он. – Мы о тебе ничего не говорили. Аня спросит, а я ничего не знаю… Николаю пришлось рассказать.

– С фронта на фронт, – значит, – сказал Сергей. – А меня не берут. Написал заявление в военкомат – отказали.

– У тебя свой фронт. Тоже нелегкое дело… А что о ребятах наших знаешь?

– Разъехались. В городе остались Геннадий Иванович и Федя. Федя пишет диссертацию на тему «Влияние лунного света на рост телеграфных столбов».

Николай захохотал: Сергей до сих пор не мог избавиться от неприязни к Федору.

– Федя, Федя! – проговорил Николай со вздохом. – Не пойму я его. А ведь далеко уйдет. Боюсь только, что весь свой талант израсходует на картофельно-морковное благополучие. Жаль мне его становится.

– Не жалей. Он не будет есть, как мы с тобой, картошку и морковь. Что-нибудь получше найдет себе. Он ведь считает себя выше нас по интеллектуальному развитию.

Четыре часа пролетели незаметно. За окном замелькали огни маленькой станции, и поезд остановился.

Сергея ждала подвода. Николай помог ему вынести багаж.

– Скорее возвращайся, Коля. Приедешь, ко мне в гости обязательно.

И вдруг Сергей понял, что прощается сейчас с самым лучшим другом, самым близким товарищем.

– Живы будем – не помрем! Вернусь, Сережа, – ответил Николай.

Проводив поезд, Сергей долго стоял на перроне. Как жизнь изменила всех их, бывших выпускников института. И Коля изменился, хотя внешне остался прежним. И сам Сергей не тот, институтский. Много горького пришлось хлебнуть меньше чем за год.

– Знакомого встретили, Сергей Петрович? – спросил завхоз, с нетерпением ожидавший его у саней.

– Нет, больше. Друга. Настоящего друга.

Ночь была тихая. Луна заливала бледным светом сухой, хрустящий под ногами снег.

– Поехали, – сказал Сергей.

* * *

Нина стояла у барьера ложи и, прикрываясь бархатной занавеской, смотрела в зрительный зал. По случаю юбилея педагогического института театр был переполнен.

Федор, ушедший покурить, долго не возвращался, и Нина начала скучать. Выходить в фойе не хотелось: неприятно, испытывать на себе любопытные взгляды. Она и раньше догадывалась, что сегодняшний выход в оперу будет чем-то вроде смотрин. Да это и понятно: у Федора много знакомых среди студентов и научных работников, и в кругу ученых он принят, должно быть, как свой человек. По его рассказам, он запросто ходит к профессорам домой, а их жены принимают самое живое участие в устройстве его личной жизни. И о том, что Федор сегодня будет в театре с ней, некоторые, видимо, знали. Когда они поднимались в буфет, многие с любопытством поглядывали на них. Одна пожилая дама, увидев Нину, удивленно вскинула брови и тут же что-то шепнула своему седоволосому спутнику. Тот повернулся, увидел Федора, вежливо раскланялся с ним и мимоходом бесцеремонно рассмотрел Нину.

– Я тебя заставил поскучать? – спросил Федор, входя в ложу. – Извини меня. Встретился с одним доцентом – он из Москвы приехал. С трудом ускользнул. Сразу уйти было неудобно.

– Нет, ничего. Что же тут особенного, если задержался, – сказала Нина, присаживаясь на стул.

– Знаешь, Нина, бывает в жизни необъяснимое… Долго, очень долго и трудно иногда добиваешься цели, но еще труднее становится, когда до нее остаются какие-то считанные часы и минуты… Молчу, молчу, – осекся он, встретившись с ней взглядом. – Обещал: не буду.

Нине жаль было этого большого, по-детски восторженного человека. Он не смел сказать прямо: поедем сегодня ко мне. Смешной и глупый! Боится своей настойчивостью испортить дело. И теперь вот с тревогой смотрит на нее своими карими глазами. Как он будет огорчен, узнав, что впереди разлука и, может, надолго. С какой болью он воспримет это?

– Не надо так, Феденька! Не надо! Вот и помрачнел вдруг…

Федор улыбнулся и украдкой поцеловал ее пальцы.

– Вырвалось. Я же тебе дал слово, что не буду об этом говорить, пока сама не скажешь. Но понимаешь, не могу молчать. Я люблю тебя! Это без меры и предела. И дальше без тебя не могу… Сам я в институте, а мысли с тобой, все время с тобой.

– С этим, Федя, придется повременить пока, – начала осторожно Нина.

– Почему?

– Война же… Неудобно как-то.

– Ах вот в чем препятствие! – облегченно вздохнул Федор и улыбнулся. – Я уверен, что наши скоро наложат белофиннам. Наконец, что нам беспокоиться? Я – на броне. Институт позаботился. Правда, сейчас трудное время, многого не хватает, но ничего. Будем жить не хуже других!

– Ты не понял меня, – сказала она с легкой досадой.

– Очень хорошо понял! За меня не бойся. Я не из тех, кто сломя голову, без причины шарахается из стороны в сторону. Вот есть у меня друг Сережа Заякин. Возомнил о себе, что после института должен ехать в деревню и совершать там героические дела. Поехал – держался орлом. Как же, директор средней школы. А на новом месте повел себя так, что его возненавидели районные работники. Не так давно я видел инспектора облоно. Говорит, провалился Сережка, и теперь его снимают с работы. С треском снимают. А за что? За дурной характер. В жизни вовсе не так, как пишут. В газетах, конечно, критика и самокритика… Мой профессор правильно говорит: «Будь сам хороший, тогда и сосед твой будет добрый». Вот и Коля мотался. Не каждому дается возможность сразу после окончания института попасть в аспирантуру. Так нет же, не оценил этого. Захотел быть новым Корчагиным!.. Я тоже не трус. Если понадобится, пойду на фронт. Но пока в этом не вижу Особой нужды.

– Зачем ты осуждаешь людей? – нахмурилась Нина.

– Не думай, что я красуюсь. Просто сравниваю себя и их. Без твердой и определенной линии в жизни далеко не уйдешь.

– А если бы я уехала на фронт?

– Ты? На фронт? – спросил Федор, громко захохотал и тотчас же оглянулся: не слышно ли тем, кто сидит за барьером. – Ай да вояка!

Федор смеялся нехорошо, взахлеб, откидывая голову на спинку стула.

– Моя специальность – хирургия, – сказала Нина, когда он, тяжело дыша, стал вытирать вспотевший лоб.

– Я верю в твои способности, но… не думаю, что такие, как ты, там понадобятся. Откуда ты взяла, что тебе надо быть на фронте? Зачем это нужно? Наконец, понимаешь, какие девицы туда просятся?

Этот тон покоробил Нину.

– Я подала заявление в военкомат…

Федор перестал смеяться. Лицо его вдруг стало испуганным, глаза сузились, и Нина, кажется, в первый раз увидела, что веки у Федора тяжелые, мясистые.

– Милая! – тихо воскликнул он. – Ты понимаешь, что ты наделала? Почему не посоветовалась со мной? Что ты натворила!

– Думала, что ты одобришь.

Федор ответил не сразу. Он нервно вытащил из портсигара папиросу, но, вспомнив, что курить здесь нельзя, с раздражением бросил ее себе под ноги.

– Ладно! – сказал он почти весело. – В мире нет ничего непоправимого. Это тоже уладим. Только впредь очень прошу без совета со мной не пускаться в такие авантюры. У меня в военкомате есть знакомые командиры, наши заочники…

– Что ты хочешь делать? – спросила Нина, кусая губы.

– Что? – засмеялся Федор, поняв ее вопрос как согласие. – Попрошу, чтобы отдали мне твою бумажку. Они для меня сделают. Все и все. Ты согласна?

В зале погас свет. Дирижер постучал палочкой, требуя тишины. Разноцветные лучи забегали по бархатному занавесу.

Палочка дирижера взлетела вверх, вырвала откуда-то из глубины нежные звуки, и возник бескрайний цветущий мир, где ветер колышет головки цветов, а высоко, высоко в синем небе, как гимн всему чистому, прекрасному, звенит серебром песня. И слышится в этой песне вера в правое дело, чистота порывов и призыв к подвигу ради счастья людей.

Но вот осторожно, воровато вкрались в прекрасную мелодию тревожные ноты, вызывая в Нине неосознанную тоску. Она волновалась за тот прекрасный мир, который только что видела перед собой. А тревожные звуки росли и росли, предвещая боль и страшную утрату.

Не дослушав увертюру, Нина резко рванулась с места, вышла из ложи и побежала в гардеробную.

* * *

В вагон ворвался грохот металла: поезд шел по железнодорожному мосту. Быстрой тенью промелькнула перед глазами первая ферма, заставившая Николая вздрогнуть. Он усмехнулся. Смешное дело: лежать на верхней полке вагона, ждать, что скоро замелькают первые фермы, а когда грохочущая масса металла стала приближаться к окну с угрожающей быстротой, отпрянуть от окна.

Приближался город.

За окном мелькали поля и перелески. Гуще стали нити телеграфных проводов, оживленнее на дорогах: юрко сновали автомашины, медленно двигались нагруженные подводы. Скоро внизу, под насыпью, показались отдельные дома. С каждой минутой их становилось больше. Обозначились первые улицы.

Николай спустился с полки. Завязывая вещевой мешок, он заметил, что руки его дрожат,

– Сам-то ты едешь, а мысли у тебя далеко впереди, – сказала пожилая женщина, которой он на станции приносил кипяток.

– Что было – известно, а что будет – интересно, – отшутился Николай.

Тут в разговор сразу вмешались несколько человек.

– Доехал, говоришь, товарищ?

– Дай бог тебе встретить свое счастье.

– Бог-то бог, но и сам не будь плох.

Ему сочувствовали, улыбались, желали добра. Николай закинул за спину вещевой мешок, приложил руку к козырьку и громко, чтобы слышали все, сказал:

– До свидания, товарищи!

– Счастливо тебе. – Доброго пути!

Николай вышел в тамбур. В открытое окно дул холодный ветер. Поезд, не замедляя хода, прошел семафор. Ухватившись обеими руками за металлическую решетку, Николай смотрел вперед. Вдали показался утопающий в туманной мгле город. Кое-где в домах уже светились огни. Сколько раз он видел все это в мечтах в Монголии!

Движение вагонов замедлилось. Скоро, совсем скоро… Когда проводник открыл двери, он вышел на площадку и, держась за поручни, посмотрел туда, где толпились люди, встречающие поезд.

«Интересно, заметила меня Нина или нет?» – подумал он. Ему хотелось, чтобы она заметила, крикнула, побежала навстречу.

Показалась асфальтированная платформа, и Николай, неожиданно для себя, не дожидаясь остановки, спрыгнул на перрон и побежал. Вагоны катились медленно, и он легко обгонял их. Теперь хотелось подойти к Нине незаметно, когда она будет искать его среди выходящих из вагонов, и тихо позвать: «Нина!»

Она, конечно, будет не одна. Зина и Клава придут обязательно.

Николай бежал легко и быстро, словно разрезая грудью встречный ветер. Эх, припустить бы так, как в атаке, да нельзя, неприлично. Ну, ничего, успеет. Легче найти человека, пока не началась сутолока при встрече поезда.

Он пробежал уже всю платформу. Асфальт кончился.

«Неужели не узнал ее в зимней одежде и пробежал мимо?» – мелькнула мысль.

Николай повернулся и еще раз прошел вдоль остановившихся вагонов. Нины не было.

Платформа пустела. Стало темно.

Не напрасно ли он сюда спешил? Не сам ли себе внушил, что его должны ожидать? Разве имел он право на такую надежду? Разве обязаны встречать? Никто не обязан…

Чтобы не упрекать себя потом, что плохо искал, Николай не спеша зашел в зал ожидания, выпил стакан газированной воды, хотя пить не хотелось, обошел помещение билетных касс и снова вышел на перрон…

Снегопад усилился. Вдали холодными огнями сверкал родной город.

Теперь Николай не торопился. Подходя к трамвайной остановке, он вынужден был с грустью признаться, что даже не знает, где ему провести время до подхода своего эшелона. Адресов Феди и Геннадия Ивановича он не знал. Не лучше ли вернуться назад на вокзал?

Ветер, как бы торопя его, теребил полы шинели и хлопал ими по голенищам сапог.

«Ну, что же? – спросил он себя. – Попробуем выяснить до конца. Это даже лучше, чем неизвестность».

В общежитии мединститута старый одноглазый швейцар ровным бесстрастным голосом сказал:

– Никитина здесь не живет.

– А где, не знаете?

– Там, где старшекурсники. – Давно?

– Почитай с самой осени. Вы, товарищ военный, случайно не собираетесь к ней?

– Я не знаю ее адреса.

– Адрес я дам. Тут ей телеграмма есть. Поди, важная.

– Там и вторая должна быть и письмо.

Старик порылся в ящике стола.

– Верно. Этих я не видал, – сказал он. – Телефон у нас испортился. Не могли сообщить.

– Дайте мне и скажите адрес.

* * *

Открывая тяжелую дубовую дверь, Николай услышал звуки музыки. В глубине большого вестибюля среди высоких колонн танцевали студенты.

– Вам кого? – спросила пожилая женщина, косясь на его вещевой мешок.

– Мне надо видеть Нину Никитину.

– Никитина в седьмой комнате. Только дома ли она? А вы узнайте. Сами-то вы кто ей будете? Я к тому говорю, что у нас посещение посторонними после девяти часов вечера не разрешается.

– Как хотите, но мне надо видеть сегодня. Если можно, вызовите ее сюда. Вы понимаете, нужно, – горячо заговорил Николай. – Я из Монголии. Еду на фронт…

– Что вы, что вы! Проходите во второй этаж, раз такое дело. Скажите, комендант разрешил. – Женщина указала рукой на каменную широкую лестницу.

Николай почувствовал сильные толчки своего сердца. Ему хотелось в два-три прыжка одолеть это небольшое расстояние, но надо было сдержать себя. На лестнице началось головокружение, на лице выступили капельки пота. Вот когда сказались раны!

Пришлось остановиться и переждать, пока не исчезла темнота в глазах.

«Вот распустился! – злился он на себя. – Нашел время. Дождешься того, что придут девушки и поведут под руки. Со стыда можно сгореть!»

Головокружение прошло быстро. Кажется, и слышать стал нормально.

На втором этаже, прежде чем постучать в седьмую комнату, прочитал список жильцов. Фамилия Нины стояла третьей.

Постучал осторожно. Ответа не было. Второй раз постучал решительнее. Дверь открылась, и перед ним оказалась незнакомая белокурая девушка.

– Нина Никитина дома? – стараясь подавить в себе робость и смущение, спросил Николай.

– А вы проходите в комнату. Ее дома нет.

– Зины и Клавы тоже нет? – сказал он уже в комнате;

– Они в общежитии, только вышли куда-то. Да вы садитесь, пожалуйста. Снимите вашу котомку.

– Ну что вы! Разве это котомка? Это же скатерть самобраная, – попытался отшутиться Николай.

– Пусть будет скатерть самобраная. Или вы боитесь расстаться с ней? – улыбнулась девушка, обнажая белые, очень ровные зубы.

– Боюсь, Это чудо-мешок. В нем вся сила солдатская.

– Высокого же мнения вы о своем имуществе… Так вам надо видеть Нину? Ее нету, а Клаву и Зину я могу позвать. Как сказать им о вас?

– Скажите, что приехал… брат Нины!

– Бра-ат? – удивилась девушка. – Вот уж странно. Четыре года вместе учимся, а я не слыхала, что у нее брат есть… Если уж говорить откровенно, то мы, девушки, народ очень любопытный насчет братьев своих подруг.

– Выходит, что я такой брат, что обо мне не очень часто вспоминают, – засмеялся Николай. Ясно было, что девушка теперь не поверит ни одному его слову, и он тянул время, чтобы окончательно прийти в себя.

Девушка вдруг стала серьезной.

– Я догадываюсь, кто вы. Боюсь, что это так.

– Разведя такой человек, что при виде меня приходят в ужас? – спросил Николай по-прежнему шутливо, но слова девушки встревожили и смутили его. – Что с Ниной?