Текст книги "Далеко от Москвы"
Автор книги: Василий Ажаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)
Глава десятая
Гостеприимный дом
Тополев одиноко сидел в пустой и мрачноватой комнате. С некоторых пор это стало у него обыкновением. Перемены на строительстве не внесли ничего нового в распорядок его жизни. Попытка Грубского припугнуть старика новым руководством оказалась безуспешной.
– Не страшен серый волк, – ответил ему Кузьма Кузьмич. – Мне шестьдесят лет с хвостом, я свое дело перевыполнил. Меня каждое начальство обязано уважать, если оно не глупое, это начальство.
Войдя в комнату, Таня и Беридзе заметили, как старик резко качнул головой и вздрогнул от скрипа двери. Георгий Давыдович прикрыл рукой улыбку. Ковшов передавал ему ходившие по управлению анекдоты о Тополеве, будто бы старый инженер, сидя, спал в кабинете с телефонной трубкой или пером в руке.
Редактор стенной газеты поместил в номере, посвященном вопросам дисциплины, карикатуру на старика. Характерные черты внешности Тополева – высокий рост, сутуловатость, усы – послужили благодарным материалом для художника. Инженер был изображен спящим на столе в кабинете. В порядке «дружбы» Грубский успел показать карикатуру Тополеву прежде, нежели ее по совету Залкинда сняли. Кузьма Кузьмич сначала не понял смысла рисунка, а когда понял – багрово покраснел, тяжело вздохнул и, сгорбившись, уединился в кабинете.
При появлении главного инженера Тополев, большой, костлявый, поднялся из-за стола, вытирая красным платком серо-зеленые усы. Он обеими руками пожал руку Тане, по лицу его словно прошел луч света, оно стало почти приветливым.
Беридзе попросил Тополева разыскать докладные записки девятого участка с предложениями об изменениях в проекте. Кузьма Кузьмич с минуту припоминал, шевеля усами, потом подошел к шкафу и принялся перебирать папки. Записки были подшиты в толстом деле переписки с участками.
Георгий Давыдович немедленно углубился в чтение. Поглядывая на инженера, старик и девушка шептались.
– Вы не захотели ехать с Сидоренко? – спрашивала Таня. – Одно время, помнится, у вас были с ним стычки.
– Я пальцем не шевельнул, чтобы уехать, и не сказал ни слова, чтобы остаться. Меня теперь не замечают: устарел. Никто не приглашал меня уехать, и я не помню, чтобы кто-нибудь уговаривал меня не уезжать. Мне все безразлично, голубушка. Заинтересован в бесшумной жизни. Недавно я прочитал у Джека Лондона замечательную строчку: «Освободившись от желаний, надежд и страхов мы не знаем». Хорошо, когда ты никому не нужен. Поверь мне, Татьяночка.
– Не убеждайте, Кузьма Кузьмич, не поверю. Я бы не захотела жить, если бы убедилась, что совсем не нужна людям, никому не нужна. – Ее даже передернуло. – Дикая, тоскливая идея!.. Наговариваете вы на себя, не верю я вам, дед. Вы сейчас просто не в духе. Расскажите лучше про Володю. Где он, что пишет о себе?
– Не пишет он о себе. Он пишет об артиллерии и своем генерале: «Русская артиллерия лучшая в мире. Наш генерал – молодец, не чета тебе, старому деду. Он тебя помнит, раза два вспоминал, просил кланяться». Письмо из-под Минска. Я понял по намеку: «Глушим фрицев в тех местах, где ты, дед, строил завод».
– Заключение по запискам – ваше? – спросил Беридзе, приподняв толстое дело.
– Мое, – ответил Кузьма Кузьмич.
Георгий Давыдович продолжал чтение. У него была привычка – все время занимать чем-нибудь свои руки. Знакомясь с записками и заключением Тополева, он играл бородой, закручивая кудрявые завитки волос на карандаш. Таня засмеялась.
– Ты что? – спросил Кузьма Кузьмич.
– Новый главный инженер – славный дядька.
– Ты ошибаешься. Не по нутру мне он, да и другие; бестактные люди, любители пошуметь. Все охаяли, учат, как жить, как работать. А умеют ли сами? Главный инженер – новая метла в виде бороды.
– Мне не сто лет, и у меня нет привычки мудрецов – обязательно подвергать все сомнению. Вот поживете и убедитесь: Беридзе – отличный дядька. Советую поскорее увидеть его в настоящем свете. Он, наверное, сказал вам несколько правильных и неприятных слов, а вам, Кузьма Кузьмич, нравятся исключительно те люди, которые говорят приятные слова. Например, ваш Грубский. Не понимаю, как можно дружить с таким человеком.
Главный инженер отложил бумаги и подошел к ним.
– Вы написали большое продуманное заключение, – обратился он к Тополеву. – Идею Карпова вы явно одобрили. Вы, я бы сказал, даже развили ее. – Беридзе выжидающе помолчал.
– Мысли, изложенные в записках, показались мне правильными и своевременными, – подтвердил Тополев.
– Почему же вы проявили столь казенное к ним отношение? Вы отвергли их грубоватой бумажкой в три строки. Неужели только из-за того, что кто-то другой подверг критике ваш проект, вы отмахнулись от умного и ценного предложения?
Старик стоял, опустив тяжелые большие руки с выпуклыми синими жилами. Лицо его побагровело, он шумно дышал.
– Никак не пойму, зачем же вы трудились над своим пространным заключением? Получается непонятно: вы за, и вы же против. – Беридзе пожал плечами.
Таня заметила: взгляд главного инженера, обращенный на Тополева, мягчел. Против воли Беридзе чувствовал симпатию к этому суровому и трудному старику. Он не сумел заставить себя отнестись к нему, как к Грубскому, хотя держались они вместе. Беридзе не мог не уважать Тополева за прошлую деятельность, широко известную среди строителей.
– Досадно, – проговорил Беридзе, – досадно наталкиваться на такое. По-моему, вы и сами чувствуете несправедливость вашей отписки девятому участку.
– Можно мне ответить за Кузьму Кузьмича? – не утерпела Таня. – Кузьма Кузьмич – старый интеллигент. В своем поведении он зачастую руководствуется неправильными принципами лояльности.
– Татьяна Петровна! – сердито прохрипел Тополев, подняв густые брови.
– Теперь уж молчите, если не сумели сами оправдаться! – запальчиво сказала Таня. – Автор дрянной бумажки не Тополев, а Грубский. Стиль-то его!.. Могу по догадке восстановить все события. Кузьма Кузьмич, преисполненный хороших намерений, принес Грубскому свое заключение. Тот высмеял Кузьму Кузьмича и продиктовал ему знаменитые три строчки. – Она обернулась к Тополеву. – Не хотите вы, Кузьма Кузьмич, понять: Грубский, хотя шеф и друг ваш старинный, не тот человек, которого стоит слушаться.
Таня осеклась: ее поразил направленный на нее укоризненный взгляд старика.
– Бумажка тут, конечно, играет маленькую роль, – продолжала Таня без прежней горячности. – Строительство затормозилось независимо от нее. И если бы оно не затормозилось, вам не пришлось бы ехать сюда, на край света. Выходит, нет худа без добра.
Таня хотела шуткой облегчить положение, но старик отвернулся от нее и стоял нахмуренный и грозный...
Ключ, с таким трудом добытый, не понадобился – Серафима, тетка Родионовой, жившая с Ольгой, оказалась дома. Огромная, будто составленная из надутых воздухом шаров, она целиком заполняла кухню, едва поворачивалась от стола к плите и обратно. Шлепнув себя по бедрам, Серафима устремилась навстречу Тане и прижала ее к своей массивной груди.
– Здравствуй, красавица, любимица, Танечка, золотко, – причитала толстуха.
Объятия гостеприимной Серафимы и тепло от бушевавшей огнем печки, которая здесь, видно, никогда не угасала, согрели девушку. Она быстро стащила с себя лыжный костюм и, энергично растерев плечи и ноги, завернулась в знакомый синий бархатный халат Ольги. Растянувшись на диванчике, девушка с благодарностью, почти с умилением подумала о подруге.
Ничего в комнате не изменилось: повсюду шитье, салфетки, коврики. В рукоделии Ольга удивляла даже Серафиму быстротой работы и замысловатостью рисунка. Прибавились новые вышивки – нанайские нарядные орнаменты; они занимали центральное место над аккуратной кроватью хозяйки. На прежнем месте была полочка с медицинскими книгами, тумбочка с патефоном и пластинками, туалетный столик – подарок больничного столяра, грубое зеркало и перед ним на кружевной полосе крошечные слоны с поднятыми хоботами, склянки с одеколоном и духами, большая расческа. На столе – книжки и тетрадки Константина. Они перекочевали из его комнаты сюда. Над столом, в расшитом мешочке – письма, записки, рецепты, газетные вырезки, а выше, надо всем – неизменный портрет Константина: голова с залысинами, большие роговые очки и застывшая на тонких губах ирония.
– Все такой же Константин Андреевич. Холодный философ, психолог, – неодобрительно сказала Таня.
– Все такой же, все такой же – сукин сын, – подхватила Серафима. Она стояла на пороге, заполнив собою весь дверной проем.
– Что у них происходит? Из писем Ольги я ничего не могла понять. Молчит она, когда дело доходит до Константина.
– И не говори! Я сама ее не пойму. Не греет он ее, не светит ей. Живет сиротой, замужняя вроде – и без мужа. Или не понимает, кто он есть? Или понимает, да не может от темной любви отделаться? Объясни ты мне, сделай милость!
– Привыкла она к нему, так я предполагаю. Все-таки прожили вместе три года. Ты думаешь, она страдает?
– Без глаз я, что ли?
Толстуха сунула руки под передник и опять начала сыпать скороговоркой:
– Как они жили в Рубежанске – не знаю. Но уехала она оттуда неспроста. Мне говорили, профессор в ней души не чаял, лучшая у него была помощница. Как называлась должность-то ее?..
– Ассистент?..
– Ну да, лучшая, словом, была у него. И вдруг бросила науку и уехала. Конечно, здесь она главным врачом в больнице и все ее уважают – не хочу сказать, что по работе она пострадала. Однако понимаю глупой своей головой: не могла Ольга с Константином жить. Сдается мне, что изменял он ей. Вот ведь пёс какой!.. Стали жить врозь, и надо бы ей забыть его. Так нет... Мучается. Потом он переехал сюда – не надо бы пускать, а она пустила. Пожили немного вместе. Ты была ведь у них, видела.
– Два раза всего и была. Не могу я его видеть! – Таня брезгливо поморщилась.
– Уехал обратно в Рубежанск, слава богу. То ли скучно ему стало здесь, то ли размолвились. Только уехал, и опять пошла канитель. Письма шлет: «Скучаю, обнимаю, целую». И между прочим: «Пришли костюм – поизносился», «достань отрез на брюки – у вас на стройке можно достать», «переведи денег, разбогатею – отдам». Другая бы плюнула на все это, она – нет! Старалась, из кожи лезла, свое кое-что продала тайком от меня – и все, что просил, посылала.
– Он, кажется, недавно снова приезжал сюда? – спросила Таня сонным голосом, задремывая под болтовню Серафимы.
– Приезжал... В середине лета, в августе. Мне тошно, а Ольга растерялась. Объяснила мне – в командировку прибыл. Но я тоже не слепая и вижу – человек вроде насовсем располагается. Но что-то у них тут произошло. Скандал какой-то. Меня целый день дома не было. Когда пришла, Ольга в своей комнате закрылась, а Константин чемодан увязывает. Она и попрощаться к нему не вышла. Он приоткрыл дверь и ей с порога: «Выгнала? Пожалеешь»...
– Молодец! – встряхиваясь, сказала Таня.
– Молодец-то молодец, а вижу – опять страдает. Уж и не пойму – жалеет его, что ли... А в прошлом месяце, двадцатого числа, последнее письмо прислал. Вот оно торчит в розовом конверте. Новость сообщил, как бревном по ногам: «Уезжаю добровольно на фронт. Хочу пролить кровь за Родину!»
Таня удивилась. Она даже привстала. Вот уж чего она никак не ожидала!
– Может быть, пыль пустил в глаза?
– Нет, как будто и взаправду уехал.
– Чудно, очень чудно! – Таня недоверчиво косилась на розовый конверт, торчавший из расшитого мешочка.
– Теперь рассуди дальше. Ушел на фронт – и пусть себе. Быть может, поумнеет. Но ей опять все не так. Мучается...
Серафима удалилась на кухню – посмотреть что-то на плите – и поспешно вернулась. Речь ее снова побежала ровным ручейком:
– О чем думает, о чем мечтает? Разве хорошего не найдет? Рогов – не пара ей? Видный мужчина, сильный, добрый, сердечный. Любит ее давно, еще с Рубежанска. И как любит – захоти она, так Александр Иванович луну для нес достанет с неба. Директором рыбного завода когда работал, разные копчености присылал, я не знала, куда их и девать, кладовую всю забила. Он уж мне жаловался: «В Рубежанске я на нее и смотреть себе не позволял: муж у нее был. Потом воспрянул: свободна она. Ничего, однако, не изменилось». Спрашивает меня: «Чем я ей не подошел?» Что ему скажешь? Хорош ведь человек. И сдается мне, что Александр Иванович нравится Ольге-то. Однако пойми ее: не подпускает она Рогова. Он из-за нее как сумасшедший подчас...
Таня вспомнила о письме Рогова для Ольги. Ей не хотелось самой подниматься, она попросила Серафиму достать конверт из мешка. Копаясь в мешке, хозяйка продолжала бубнить:
– Предположим, в Рогове она почему-нибудь сомневается. Другой тебе случай. Главный инженер живет у нас, славный, самостоятельный человек. Добрый, ласковый. И одинокий. Чем не хорош? Почему не нравится? Что она за человек?
Таня представила себе Беридзе и Ольгу вместе, это ей не понравилось, и она сказала с недовольством:
– Не подходит Беридзе для Ольги.
– Не подходит для нее? Для кого же подходит?
– Ни для кого. Ты не кидайся от одного к другому.
– А ты все одна, Танечка? Все принца ждешь? – оживленно спросила Серафима, – Я посмотрю – Женька умнее вас, двух дур. Обходится без страданий-переживаний, всегда ей весело.
– Не туда смотришь, тетка, – с досадой сказала Таня.– Рассуждала, как умная женщина, и сбилась. Не хватает тебя на серьезный разговор.
Серафима с гордостью поведала Тане о заведенном ею хозяйстве: чушки, куры с петухом, три гуся; бочка с огурцами, бочка с капустой; несколько мешков картошки в погребке. Тане пришлось подняться и взглянуть на все эти богатства.
Они заглянули в комнату, которую теперь занимал Беридзе. Несколько мелочей изменили это несимпатичное Тане былое жилье Константина. Смешанный запах табака и одеколона («много курит и ухаживает за бородой, брызгает на нее духами», – объясняла дотошная Серафима); свежие технические журналы с бумажными закладками («приходит поздно и читает, читает до рассвета»); раскрытый том Маяковского, несколько трубок, охотничье ружье на стене и под ним фотоаппарат на ремне («Ольгу приглашал сниматься – отказалась, меня снял, смеется – едва мол уместилась на карточке»); фотография симпатичной седенькой старушки («мать его, она в Грузии живет, в том месте, где родился Сталин; нежно очень о матери отзывается, деньги ей посылает и письма»); искусно сделанные макеты мостов, модель какого-то цилиндрического сооружения, кипа фотографий дальневосточной тайги и Адуна («рассказывал нам – всю страну обходил, на многих стройках работал, смеется – строить буду, пока белых мест на нашей земле не останется, тогда сам себе построю памятник и лягу под него»),
Ольга застала их беседующими.
– Сплетничаете? – спросила Ольга, подозрительно взглянув на Серафиму, на подругу и на портрет мужа.– Ты, хозяйка, и отдохнуть человеку, наверное, не дала своей болтовней.
Серафима сразу притихла, подхватила цигейковую шубу племянницы и скрылась. Подруги обнялись.
– Египтяночка, похудела, глаза стали еще больше, – ласково сказала Таня.
– Опять болею, – Ольга подняла забинтованные руки.
У нее дважды в году повторялись приступы суставного ревматизма. Она спокойно смотрела на Таню большими светло-голубыми глазами. В гладкой прическе с пробором посредине, в чуть заметных горьких складках губ, во всем ее тонком лице таилось выражение строгой печали.
Таня снова с горячностью обняла Ольгу. Одинаковые ростом, они резко отличались друг от друга: Таня казалась крепче, сильнее нежной, хрупкой и смуглой Ольги.
– Жалеешь меня, дорогая подруга? Вижу, Серафима наговорила тебе всякую ерунду – ты и раскисла.
Ольга высвободилась из объятий Татьяны и попросила ее развязать на спине тесемки докторского халата. Сумерки быстро сгустились, к окнам подступила ночь. Подруги посидели в потемках, пока электростанция не дала свет. Ольга, как ребенка, укачивала то одну, то другую свою руку.
– Тебе надо бы лежать, не ходить в больницу, – сказала Таня. – Представляю, сколько у тебя там хлопот. Я слышала, половину медицинского персонала призвали и армию...
– Маловато нас осталось. Вот и нельзя мне сидеть дома. Да и моему ревматизму лучше, когда я много работаю. Люблю я свою больницу, Татьянка, и не представляю себя вне ее.
Как обычно бывает с близкими друзьями, встретившимися после разлуки, они касались в разговоре многих тем, быстро перескакивая с предмета на предмет.
– Не мешает тебе квартирант? – спросила Таня настороженно: все-таки Беридзе чем-то заинтересовал ее.
– Нет. Он не навязчивый, деликатный человек. Дома бывает мало. Очень внимателен к окружающим.
– К тебе?
– И ко мне. Доброта у него широкая – ее может хватить на десятерых. Серафима души в нем не чает и, сколько я с ней ни ругаюсь, эксплуатирует его. То дрова ей привези, то достань что-нибудь. Спокойнее с ним стало в доме, сама не знаю, почему. Неужели нам, женщинам, обязательно нужно, чтобы поблизости был мужчина?
– Не знаю, по этой части не имею опыта, – насмешливо сказала Таня.
– Ты только не пойми меня превратно. До того ли мне?
Это было сказано без досады, с грустью. Таня враждебно взглянула на портрет Родионова, заметив, что Ольга смотрит на него.
– Почему ты так тяжело переносишь его отъезд на фронт? Все равно ведь врозь жили и рано или поздно нужно было кончать такую жизнь. Серафима говорит, он добровольцем пошел. Это благородно, я не ждала от него такой прыти. Ты уж извини меня за откровенность.
– То-то и есть, что слишком благородно, – неожиданно для Тани согласилась Ольга. – Если б он ушел на фронт, как уходят честные люди! – Ольга оглянулась на дверь и заговорила тише: – Он ведь приезжал сюда, и я поверила, что его перевели к нам, потому что он не может жить со мной врозь. А у него другое было на уме. Просто-напросто узнал, что его должны разбронировать и мобилизовать, и под каким-то предлогом перебрался сюда. Я и верила и не верила ему. Потом он попросил меня устроить его на работу. Я ему говорю: «Иди на фронт. Ты доктор и здоровый человек». Видела бы ты, каким взглядом он меня одарил – век не забыть! «А ты, говорит, дашь мне вторую жизнь? Найдутся и без меня храбрецы. Ты лучше помоги мне получить белый билет, у тебя здесь большие связи и ты член отборочной комиссии. На тебя одна надежда». Спокойно и нагло сказал мне это – как по лицу ударил. Вне себя я велела ему немедленно убираться!
– Правильно! – негодуя, сказала Таня.
– Мне, признаться, легче стало, когда он уехал. И вдруг это письмо. Оно фальшивое насквозь, можешь сама убедиться. Понять не могу – что он затеял? Неужели снова обман? Или что-то понял, наконец? До чего же тяжело!..
Последние слова вырвались у нее почти со стоном. Таня сделала невольное движение к подруге.
– Видишь, сколько по женской своей обиде наговорила на человека! – словно опомнившись, пожурила себя Ольга. Она сразу как-то отвердела. – Человек на фронте жизнью рискует, а я ему косточки перемываю.
Ольга встала, услышав голоса в передней. Пришел Беридзе, и не один – с Ковшовым.
– Простите меня, хозяюшки. Не мог отпустить этого бесприютного. Дозвольте ему душу отогреть в вашем ласковом доме.
Прибежала Женя и наполнила дом шумом, восклицаниями, частым заливистым смехом. Серафима сияла – она любила принимать гостей – и торжественно накрыла стол в комнате Беридзе. Появилась соленая кета, соленые овощи, холодная сохатина.
– Закуска скромная, зато целиком своя, дальневосточная. Не знаю, здешний ли спирт? – Она задала этот вопрос Беридзе, показывая на большую коричневого стекла бутыль со спиртом. – Разведите, пожалуйста, Георгий Давыдович, по своему усмотрению.
Беридзе, усмехаясь в бороду, занимался «химией» – разводил спирт. Алексей, приятно пораженный теплом и уютом, чего не ожидал встретить, размышлял о том, что человек, если он хороший человек, сумеет сделать жизнь теплой даже в ледяном доме. Усаживаясь рядом с Ковшовым за стол, Беридзе прошептал ему на ухо:
– Кажется, я влюбился, Алеша. Чувствую сейчас, как знаменитая стрела купидона вонзается в мое холостяцкое сердце. Угадай, в кого из этих славных женщин я влюбился? – Он не сводил глаз с Тани.
– Не очень трудная загадка, – засмеялся Алексей.
– Нехорошо шептаться, начальники, – укоризненно проговорила Таня. Она понимала, что они говорят о ней, и была рада вниманию Беридзе.
– Георгий Давыдович задал мне загадку, – сказал Алексей.
– Трудную, – добавил Беридзе.
– Интересуемся загадками! – оживилась Женя.
– Загадка такая: в кого из присутствующих женщин я скорее всего влюбился бы.
– Вы сказали – не очень трудная загадка, и посмотрели на Таню. Ясно, понятно! – недовольно поморщилась Женя.
– Вряд ли вам ясно-понятно. Я не могу сделать выбора, поскольку я влюбился задолго до моего прихода сюда.
– Я и забыла! У него же медовый месяц.
Жене очень хотелось позлословить, она едва сдержалась под взглядом Алексея.
– В управлении вы меня напугали. Я трепетала, разговаривая с вами, – сказала Таня Ковшову. – Строгость, надменность и металл в голосе. На самом деле – вы другой.
– Именно?
– Такой, как сейчас. Если бы вы писали стихи, вас называли бы лириком.
Женя фыркнула, Алексей тоже рассмеялся.
– Вы не смейтесь, я серьезно говорю. В моих глазах лиричность души, если только это действительно серьезно, хорошее качество в человеке.
– Понеслась! – с досадой сказала Женя.– Девушка тире философ. Серафима, спаси!
– Танечка, прекрати лирические разговоры! – скомандовала Серафима. После беготни и хлопот она пристроилась на углу стола возле Ольги и подняла стопку с разбавленным спиртом. – Георгий Давыдович, вы хозяин, ваше слово.
– Я не хозяин, Серафима Романовна, а ваш счастливый нахлебник и временный жилец в этом хорошем доме, где мы неожиданно собрались. Но я воспользуюсь предоставленным мне правом первого слова. – Беридзе поднялся. – Есть много тем для веселых тостов. Я их не затрону сегодня. Мне кажется, первый тост должен выразить лучшее, что живет сейчас в наших сердцах и мыслях. Прошу вас выпить за нашу Москву...
Выпили. Минута прошла в молчании. Нарушила его Серафима. Она рассказала о своем столкновении с одной женщиной, утверждавшей, будто Москва будет отдана немцам. Эта женщина ссылалась на тактику войны 1812 года.
– Я ей разъяснила тактику. Едва унесла ноги, гадюка! – Серафима подняла кверху мощный кулак.
Она легко вскочила, побежала на кухню и вернулась с огромным блюдом, на котором дымилась гора горячих пельменей.
– У меня есть хороший тост, – встала Женя. – Предлагаю выпить за наш Дальний Восток, за самый глубокий тыл, который в любой час может превратиться в передний край. Пусть товарищ москвич попробует не выпить!
Женя чокнулась рюмкой со стопкой Алексея, лихо выпила водку и скривилась, замахала руками.
– Ваш тост принимаю всем сердцем, – серьезно сказал Алексей.
За ним выпили и остальные.
Таня и Беридзе сидели друг против друга. Георгий Давыдович откровенно любовался Таней и думал: «Нарисуй художник такое лицо – и не поверят, очень уж красиво».
– Татьяна Петровна, вы приезжая или коренная дальневосточница? – спросил он.
– Коренная. Я родилась в Рубежанске. Мать и сейчас там живет. Учительница, уже старушка. Все зову ее к себе, но она не может расстаться со школой.
– А отец?
– Погиб под Волочаевкой. – Таня посмотрела на Беридзе, будто решая, стоит ли рассказывать и дальше. – Мне тогда было года четыре. Я его и не помню. Зато слышала много. Я горжусь отцом. У нас в семье бывал Бойко-Павлов... Вы знаете, конечно, кто это такой... Он хорошо говорил об отце. Бойко-Павлов пришел в наш институт на выпускной вечер и сказал большую речь, а ко мне обратился отдельно: «Твой отец, Петр Васильченко, был верным коммунистом и храбрым партизаном. Ты не забывай, чем ему обязана... Жаль, что он не дожил до этого дня, мой славный боевой товарищ!»... Подумайте, как я разошлась! – спохватилась Таня. – Совсем неинтересно вам слушать такие подробности.
Но Беридзе было интересно слушать Таню, его растрогал се рассказ. Он принимал близко к сердцу все, что имело отношение к девушке. В шуме голосов он различал сейчас лишь ее голос.
Серафима расстроилась: гости рано покинули стол, на кухне так и не дождались своей очереди пирожки. Она грозилась отшлепать Женю – та первая вскочила из-за стола и убежала в комнату Ольги. Оттуда послышался патефон.
– Вальс «На сопках Маньчжурии», – объявила Женя, появляясь. Она раскраснелась, глаза и щеки ее горели. – Приглашают дамы, так как их больше. Соблаговолите, дорогой москвич?– она приглашала Алексея.
– Не могу.
– Не умеете? Даже забавно – не умеющий танцевать москвич!
– Не могу, – повторил Алексей.
– На что же это похоже? – спросила Женя, оглядывая всех. Шуткой она пыталась скрыть смущение. – Не похоже ли это на оскорбление личности? Вон он какой, лирик! Придется танцевать с Серафимой.
– Проверим, – сказала Таня, поднялась и подошла к Алексею. – Я приглашаю вас.
Алексей снова отказался. Беридзе, и тот удивился:
– Ты что, милый?
– Я сказал: не могу! Извините! – уже с некоторой злостью отрезал Ковшов.
– Приглашайте меня, – предложил Георгий Давыдович. – Танцор я не из важных, однако завертеть могу до смерти.
Таня внимательно взглянула на помрачневшего Алексея и протянула руку Беридзе:
– Покружимся. Только не вскружите мне голову.
Женя не отступалась от Ковшова:
– Какой вы смешной, наивный. Придумываете разные сложности. Пойдемте, потанцуем.
– Женя, отстань! – тихо сказала Ольга своим грудным, слегка вибрирующим голосом.
Козлова поглядела на нее, на Алексея, в досаде махнула рукой и убежала к танцующим.
Ольга с большой симпатией посматривала на Ковшова. Она много слышала о нем от Беридзе.
– Помогите мне закурить, – попросила она его; бинты на руках мешали ей.
Подойдя с зажженной спичкой, Алексей невольно встретился с ней взглядом. Ему показалось, что в широко раскрытых глазах ее, в глубине, лежит страдание.
«Обыкновенно глаза отражают работу разума, а в этих как бы видно сердце», – подумал Ковшов.
– Не люблю, когда женщины курят, – сказал он, отгоняя табачный дым. – Если бы я издавал законы, то строго запретил бы женщинам курить. Пусть уж пускают дым в глаза только фигурально.
– Медики много курят, профессиональная привычка. Лично я почти равнодушна к табаку. – Она потушила папиросу.. – Вы действительно не танцуете?
Он ответил не сразу:
– Танцую. Может быть, вам тоже покажется смешным и наивным, но я действительно как-то сейчас... ну, вот просто не могу танцевать. У меня жена на фронте. И даже не на фронте, а за фронтом...
– Вовсе это не смешно и не наивно! – взволнованно сказала Ольга и неловко пожала ему руку забинтованной своей рукой.
Они молчали, прислушиваясь к тягучей и грустной мелодии вальса.
– Мне очень хочется подружиться с вами, – сказала Ольга. – Порой так нужен умный и верный друг! Что я хотела вам сказать? Да! Я рада за вас, очень рада. Вы счастливый человек, хотя вам и не легко сейчас. В вашей любви нет сомнений, вас, очевидно, любят так же верно и чисто, как любите вы. А бывает другая любовь – темная, гнетущая. Представьте себе, вы полюбили, впервые в жизни – преданно, горячо. Но вот однажды видите – ваша любовь неправильная, она – несчастье. Но она существует, от нее так просто не откажешься. Вы не слышали пословицы: «Если хочешь быть любимой – люби»? Очевидно, это лживая пословица. Но я в нее верила. Я решила любить так, чтобы моя любовь сделала недостойного человека хорошим. – Ольга закрыла глаза; измученно лежали на коленях ее забинтованные руки. – А потом пришлось убедиться, что любовь непоправима, она безнадежна... Осталось одно: бороться с ней. Какая это ужасная борьба! В ней не может быть помощников, а победа не доставит радости.
Ольга отошла к двери и сиротливо стояла там. Гнетущее чувство передалось от нее к Алексею. Он не мог не подойти к Ольге, а подойдя, не знал, какими словами ее утешить.
– Ольга Федоровна... Я рад, что встретился с вами, – сказал Алексей. – Мне хочется, чтобы вы поверили в нашу дружбу. Знаете, я всегда готов придти на помощь, сделать все, лишь бы вам было лучше.
Он прижался губами к пахнущему лекарствами бинту на ее руке и, незамеченный никем, пошел к выходу.
