Текст книги "Далеко от Москвы"
Автор книги: Василий Ажаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 47 страниц)
Залкинду хотелось курить, и он принялся искать спички.
– Потерпи еще пять минут, а потом выкуришь сразу три папиросы, – сказал Батманов. – Какие ты увидел здесь мои грехи?
– Ты говорил о дружбе Алексея с Тополевым. И я хочу сказать о дружбе... твоей с людьми, с рядовыми строителями. И раньше подмечал я эту дружбу. А здесь как-то по-новому ты приблизился к людям. Проще, сердечнее стал. Это очень хорошо. И авторитет твой поднялся еще выше. И то, что ты предостерег Рогова, – тоже признак хороший. Я и рад, что мне с таким вот Батмановым приходится работать.
Батманов в явном смущении щелкнул крышкой портсигара и сердито сказал:
– Свернул ты на такое, что трудно слушать. Нельзя ли условиться на будущее – не говорить друг другу комплиментов?
– Предложение принимаю. – Залкинд подвинул табурет поближе и сел рядом с Батмановым. – Уславливаемся ныне говорить друг другу только неприятности. Я сразу и начну, можно?
Батманов потер шею, смеясь:
– Теперь уж не отступишься, поскольку сам напросился!
– Зятьков мне рассказал, как ты у него перенимаешь метод. Умара тоже похвастался: мол, учу начальника сваривать трубы.
– Это ты зря! – с досадой поднялся Батманов. – Я люблю всякое мастерство, и у меня чешутся руки. Интересно ведь попробовать самому.
– Да я не против! И понимаю тебя вполне по-человечески.
– Метод Зятькова пригодится на других участках, и Умары тоже.
– Так я именно об этом! Не ограничивай ты, пожалуйста, распространение хороших методов работы только личным показом. Ты не Петр Первый, и времена теперь не те. Давай сообща наладим техническую пропаганду на стройке. С размахом, как следует! Пущина заставим выпускать листовки об Умаре, о Махове... Выделим инструкторов стахановских методов – того же Зятькова, Петрыгина. Начнем готовить совещания стахановцев – сначала на участках, потом общее, по строительству. Дело?
– Дело, товарищ парторг, – сказал Батманов и протянул зажигалку: – Теперь кури подряд три папиросы... А за комплименты пожалел бы и огонька. Или чаем тебя угостить?
Они пили чай и молча обменивались дружелюбными взглядами.
– Разреши, Василий, еще одной щекотливой темы коснуться. Можно?
Батманов кивнул головой:
– Касайся...
– Я так понял: ты хочешь усыновить Гену Панкова.
Василий Максимович насторожился и отставил стакан с чаем:
– Не одобряешь, что ли?
– Почему не одобряю? Хочу только предупредить по– дружески. Ленька у меня тоже приемный, ты знаешь... Но он появился в моей семье трех лет. А Генке – пятнадцать! Ты сейчас один, и у тебя такое в сердце... Не отпугни его.
– Я думал об этом и все понимаю, – поднялся Батманов и принялся возбужденно расхаживать.
– Панков давал ему большую свободу. Это был отец умный, умел издалека руководить мальчишкой.
– И я не буду навязывать мальчику свою волю и чувства.
– Правильно, Василий. Твое влияние должно быть незаметным. Тебе придется сдерживаться, пока он не привыкнет к тебе, как к отцу.
– Бедняга, так жаль его! – тяжело вздохнул Батманов – Вчера пошел я к связистам и увидел его... Стоит у крыльца и горько так плачет. С ума можно сойти!
Батманов сел и обхватил голову руками.
Не сразу начальник строительства и парторг вернулись к своим обязанностям. Залкинд решил вызывать людей участка.
– Работай здесь, – остановил его у двери Батманов. – У меня накопилось много почты, приказов и директив наркомата, и вообще за последние дни запущена почта. Я буду потихоньку без секретаря возиться с бумагами и тебе не помешаю.
Они сидели в разных углах небольшой комнаты и занимались каждый своим делом. К Залкинду один за другим приходили работники участка, коммунисты и беспартийные. Батманов, вытащив из объемистого портфеля бумаги, молчаливо просматривал их, ставил резолюции, делал записи, быстро и без помарок набрасывал телеграммы и письма. Впечатление от разговора с Залкиндом в нем еще не рассеялось, он поглядывал на парторга и невольно прислушивался к его беседе с посетителями.
Пришел Карпов. Батманов старался понять по характеру вопросов, зачем парторг пригласил его. Карпов, оглядываясь на Василия Максимовича и приглушая голос, с увлечением рассказывал о работах на льду. .«Михаил предвидит, что именно Карпова изберут секретарем парторганизации участка, и еще раз хочет к нему приглядеться»,– подумал Батманов.
– Иван Лукич, я по дороге заезжал в Нижнюю Сазанку и виделся с твоими односельчанами, – сказал парторг. – Они вспоминали, как расставались с тобой, и жалели, что получился конфликт. Им кажется, ты первый должен напомнить о себе. Не пора ли тебе, в самом деле, написать туда письмецо? Пиши так, будто ничего и не случилось...
Карпов усмехнулся.
– Нет уж, паря, пусть они мне первые напишут. А то ведь и семью всю взбулгачили, надеялись, что я перепугаюсь и откажусь от стройки... Ну, подумаю, может и сам напишу. Близкие мы люди и от ссоры врозь не разойдемся.
Вслед за Карповым парторг вызвал Гончарука и Умару. Потом появился Сморчков. За ним – Ковшов. Батманова удивил строгий и сухой тон обращения Залкинда к Алексею. Обычно Михаил Борисович был отечески ласков с инженером.
– Почему вы задержали Смирнова, товарищ Ковшов? По моему личному предписанию он должен был пять дней назад немедленно выехать в Новинск на семинар.
– Михаил Борисович, Смирнов мне очень нужен. Вы же знаете, сейчас разгар работ на проливе. Татьяна одна не управится. В конце концов, Смирнов пропустит семинар, и ничего страшного не произойдет.
– Вы огорчаете меня своим делячеством. Раньше не замечал его за вами. А пора бы знать: партийная учеба не может срываться ни при каких обстоятельствах. Я знал, что на проливе разворот работ, и все же дал указание о посылке в Новинск с этого участка Смирнова и еще троих товарищей. За остальных мне ответит Рогов, за Смирнова – вы. С чего это вы вдруг решили вмешаться не в свое дело?
– Я согласовал вопрос с начальником строительства,– Алексей был озадачен строгостью парторга.
– Товарищ Батманов в данном случае поступил неправильно, – жестко сказал Залкинд. – Ему не следовало отменять распоряжения парторга строительства. Но меня интересует и, не скрываю, задевает ваша неожиданная инициатива. Допускаю на крайний случай: вы могли бы снестись со мной, не обращаясь к начальнику строительства.
Ковшов, явно обескураженный, взглянул на Батманова, ища его поддержки.
– Верно, я дал согласие на задержку Смирнова, – признался Василий Максимович. – И тем самым я напрасно подтвердил вашу неправоту, товарищ Ковшов. Немедленно исправьте мою и свою ошибку: пусть Смирнов едет на учебу.
Алексей стоял у стола и вертел в руках рулетку. Ему не хотелось уходить, не объяснившись с Залкиндом.
– Получилось, конечно, нехорошо, – сказал он с огорчением. – Прошу не истолковывать этого превратно. Я не думал чем-нибудь задеть вас, Михаил Борисович. Вопрос показался мне проще, чем он есть.
– Объяснение плохое, – оборвал его Залкинд. – Кончим об этом. Учтите мое замечание на будущее, и все.
Ковшов с неохотой ушел. Залкинд засмеялся, лицо у него сразу подобрело.
– Я вижу, мы все-таки мешаем друг другу. Должно быть, нам нельзя сидеть в одной берлоге.
– Постараемся хотя бы на сегодня сдержать характеры и не рассаживаться по разным берлогам, – в том же шутливом тоне ответил Батманов.
Они продолжали работать. Постучавшись, зашел Кондрин. Парторг вызвал его, чтобы познакомиться, узнать о добровольных отчислениях на эскадрилью самолетов «Строитель нефтепровода»; Михаила Борисовича интересовало также мнение старшего бухгалтера о Мерзлякове – чем доказано, что бывший начальник участка запускал руку в государственный карман?
Кондрин в первую минуту был смущен, но быстро освоился и толково, спокойно начал отвечать парторгу. Батманов опять оторвался от бумаг и со стороны разглядывал старшего бухгалтера. Он и теперь не понравился Василию Максимовичу, хотя казался явно неглупым и деловитым. Он держался хорошо, только, пожалуй, был излишне угодлив в своих ответах.
«Неужели антипатия может быть вызвана одной непривлекательной внешностью и чьими-то недоказанными подозрениями?» – спросил себя Батманов. При этом он перевел взгляд на парторга. Этого даже внешность характеризовала: открытое смелое лицо, прямой взгляд, свободные жесты, манеры хозяина.
– Василий, – окликнул его Залкинд, проводив Кондрина. – Не надоела тебе твоя канцелярия? Пойдем, походим по участку. Напоминаю: мы сегодня должны вручить красное знамя звену Умары Магомета, вымпел и красный капот на машину – Махову.
Кондрин безотчетно испугался, услышав, что его вызывает Залкинд. В голове мелькнула мысль: Серегин не сдержал слово. Бухгалтер шел к Залкинду с намерением повиниться. Но виниться не пришлось, разговор был деловой и спокойный. Вместе с тем Кондрину показалось: парторг пристально к нему приглядывается. А может быть он так приглядывается ко всем новым людям? Сама по себе встреча с Залкиндом взвинтила Кондрина до крайности. Он бесцельно посидел в своей конторке, вышел побродить по площадке и незаметно очутился возле механической, где работал Серегин.
Кабинка механика была отгорожена свежим тесом от общего цеха, еще не законченного постройкой. Серегин, сидя на какой-то чугунной детали и напевая без слов, смотрел на разложенный на полу большой чертеж. Только что они с Филимоновым воспроизводили на бумаге схему важной части насоса, и Филимонов побежал с эскизом к Беридзе. Увлеченный делом, Серегин не заметил Кондрина. Тот пнул подвернувшуюся под ноги металлическую деталь и выругался.
– Трудишься и поешь, сука-механик? – негодуя спросил он.
Серегин помолчал, пододвинул к себе отброшенную деталь и снова уставился в чертеж. На его лице появилось упрямое выражение.
Ожесточаясь все больше, Кондрин не пожалел ноги и снова отшвырнул ни в чем не повинную металлическую деталь, схватив Серегина за шиворот.
– Чего ты пристал, чего бесишься? – вырывался Серегин. – Ну тебя к черту!
– Нет, Лошадка, меня к черту не пошлешь, – шипел Кондрин, теребя его. – Мы с тобой веревочкой связаны одна у нас дорога. От меня к Залкинду ты не уйдешь. От меня один путь – в могилку. Я тебя уложу в нее с комфортом, будь покоен.
– Да брось ты! Людей позову! – глухо вскрикнул Серегин, напуганный перекосившимся страшным лицом Кондрина.
Тот втянул голову в плечи и оглянулся, отпустив механика. Серегин, потирая шею, отошел к токарному станку у окна.
– Вижу, ты перековался и хочешь продать меня за тридцать сребреников. Не теряй памяти, Лошадка! Ты ведь такой же арестант, как и я.
– Я не арестант, а вольный! Я свою вину искупил!
– Это ерунда! Пятно не смоешь, так и будешь ходить с ним.
– Что тебе надо от меня? Тебя же не трогают.
– Хочу узнать, не ты ли стукнул на меня парторгу. Что-то он присматривается ко мне.
– Я ничего не говорил. Но если будешь привязываться, скажу! Не верю я, что ты стал честным. Паханом был, паханом и остался...
Одним прыжком Кондрин настиг механика.
– Пикни еще, и песня твоя будет не допета! Хочешь, дам в орла? – Кондрин держал нож у груди Серегина.
– Слова тебе сказать нельзя, – пробормотал Серегин, глядя остановившимися глазами на нож.
– Думай, что говоришь, – удовлетворенный произведенным впечатлением Кондрин спрятал нож. – Ты меня знаешь, Лошадка: еще одно слово поперек – и я тебя разделаю, как бог черепаху.
– А что ты взъелся на меня, что я тебе сделал? Сижу, работаю.
– Работаю, – передразнил его Кондрин. – Какой энтузиаст нашелся! Ишак!
Серегин яростно поглядел на бухгалтера, но сдержался. Кондрин присел на табурет, закурил. Он вспоминал подробности беседы с Залкиндом и скрипел зубами. Внезапно спохватившись, он вскочил.
– Помни, Лошадь, свое слово... Во сне и наяву помни, если дорога жизнь, – кинул он на прощанье Серегину.
В мастерскую вскоре вернулся Филимонов. На пороге ему повстречался Кондрин. Филимонов обратил внимание на то, что Серегина будто подменили, – механик был подавлен, от недавнего оживления его не осталось и следа. Без всякого интереса он выслушал, что Беридзе получил телеграмму от директора Новинского завода Терехова, согласившегося изготовить недостающие детали насосов.
– Что у вас с Кондриным? – спросил Филимонов. – Какие у вас с ним дела? Ни по возрасту, ни по специальности он вроде вам не товарищ...
– Нет никаких дел, – поспешно ответил Серегин.– Он мой старый знакомый, заходит просто так, поболтать иной раз... – сказав так, механик смутился. Кондрин не велел даже упоминать об их старом знакомстве.
Глава пятая
Будни строителей
На льду пролива, параллельно рваной проруби, образованной взрывами, лежали на низких деревянных подкладках впритык одна к другой три секции трубопровода. Черной стрелой протянулись они от берега далеко к горизонту.
Десятки рабочих, под командой Гончарука, усердно очищали трубопровод снаружи от окалины и ржавчины. Труд этот был надсадный, мучительный. От дикого лязга и скрежета болело в ушах. Едкая ржавая пыль носилась в воздухе. Зато под сновавшими взад и вперед металлическими скребками и щетками, изогнутыми серпом, черная труба на глазах меняла вид – она светлела, становилась коричневой и, наконец, сделалась красноватой. Пыль при чистке уже не выделялась. Гончарук был очень требователен, на него даже ворчали:
– Игрушку хочешь сделать из трубы...
– А ведь все равно пачкать ее будут.
И в самом деле, пользуясь наступившим потеплением, изолировщики обильно покрывали очищенный трубопровод горячей черной массой, похожей на деготь. Эту массу – расплавленный битум с некоторыми примесями – готовили здесь же, на льду, в больших котлах. Поверх слоя битума изолировщики плотно бинтовали трубу джутовым полотном и еще раз покрывали битумом. Только сваренные стыки были оставлены без изоляции – секцию, прежде чем опускать на дно, полагалось испытать на плотность.
К трубопроводу приварили неширокую трубку для подачи воздуха от компрессора. С обоих концов секцию заглушили толстыми, как телеграфный столб, деревянными заглушками. Пустили в ход компрессор – и он стал по трубке нагнетать воздух внутрь трубопровода. Беридзе и Алексей, стоя возле компрессора, следили по манометру за давлением. Если бы давление спадало, это означало бы, что один или несколько сварочных швов пропускали воздух.
Умара и Кедрин стояли тут же. Умара настороженно следил за инженерами, готовый в любую секунду вмешаться. Кедрин делал незаинтересованное лицо, однако тоже волновался и не отходил ни на минуту. Но опасения сварщиков были напрасны: испытание сошло благополучно. Ковшов распорядился выпустить воздух из трубопровода, произвести изоляцию стыков и подготовить секцию к погружению в пролив.
– Эх, нет Батманова и Залкинда, посмотрели бы они, как будем хоронить «дуру»! Не дождались, – пожалел Карпов.
Алексей досадливо махнул рукой – сейчас он мог думать только о трубопроводе, который предстояло спустить в воду.
Подручные Карпова подцепили «дуру» тросами – в середине – к четырем тракторам, стоящим в ряд по другую сторону проруби, и по краям – к двум лебедкам, установленным одна на берегу, другая на льду, в полукилометре от первой.
Все в этой ответственной операции было продумано и срепетировано заранее, а теперь погружение плети шло быстро, по дирижерским взмахам Алексея, по его секундомеру.
Ковшов махнул рукавицей, тракторы заревели и строем двинулись в сторону от проруби. Тросы со звоном натянулись и покатили за собой жирно блестевшую черную трубу по заранее уложенным на льду подкладкам. Трещали лебедки, наматывая боковые тросы.
Трубопровод с глухим гудением приближался к проруби, и Алексей, не замечая того сам, сгибался и приседал, будто его самого тащила за собой огромная тяжесть металлической плети.
Резко выпрямившись, инженер опять махнул рукавицей. Трактористы в один миг отцепили тросы, и, обламывая кромку толстого льда, трубопровод скрылся под водой, взметнув над прорубью мутно-зеленый вал. И сразу же плеть всплыла на поверхность.
– Ловко! – облегченно воскликнул Силин. – Я боялся – она порвет все и затонет. Уж очень здорова! Даже чудно, что она стальная, тяжеленная – и не тонет.
– Она полая, потому и не тонет. И лебедки ее держат на тросах, – объяснял Карпов собравшимся вокруг него строителям. Бывший рыбак был возбужден и чувствовал себя именинником. – Вот теперь надо ее утопить. Как интересно все это, паря!
– Разговоры отставить! По местам! – крикнул Алексей, беспокойно оглянувшись и лишь теперь замечая густую толпу на льду.
По команде Ковшова концы трубопровода приподняли лебедками над водой. Выдернули деревянные заглушки. На конец, обращенный к берегу, надели металлическую сетку.
– Погружай! – крикнул Алексей.
Береговая лебедка затрещала, постепенно отпуская трос. Стальная плеть начала одним концом быстро погружаться в воду, из вздернутого над водой другого конца с шумом выходил воздух. Вскоре затонула вся секция. Только горловина торчала из пролива. На больших санях сюда уже тащили деревянный домик – короб; решили этим коробом накрыть выход трубопровода, чтобы в нем не образовалась на открытом воздухе ледяная пробка.
– Она, паря, лежит на дне этакой дугой, – отвечал Карпов на вопросы рабочих, снова сгрудившихся вокруг.– Сейчас работа водолазам.
С берега Смелов и еще два водолаза готовились сойти под лед, на дно пролива. В руках у них были электрические фонари и металлические стволы – гидромониторы, от которых тянулись толстые шланги к насосу на берегу. Скрывшись под водой, водолазы шаг за шагом стали проверять, плотно ли прилегла труба ко дну. Обнаружив неровность, они размывали ее мощной струей из гидромонитора.
В первый день Смелов перестарался, и водолазов вытащили на лед в полубесчувственном состоянии. Сам он после этого сутки отлеживался. К нему часто прибегала Таня Васильченко.
Повторялся один и тот же разговор.
– Не просись, не согласен, – говорил водолаз.
– Будь ты человеком, Смелов! Ведь дело требует этого, – убеждала Таня. – Я должна сама руководить укладкой кабеля в проливе.
– Не видел женщин-водолазов. И не хочу видеть.
– Да я сильнее тебя, мужчина гордый! Хочешь докажу?
– Сейчас не доказывай. Дай сначала выздороветь.
– Ну, договорились? – снова начинала свои уговоры Таня.
– Нет, – отрубал Смелов и отворачивался. – Не мешай мне лежать.
Таня, рассердившись, уходила.
Несколько дней спустя траншея на дне протянулась еще на километр, на льду пролива прибавилась четвертая секция, изолировщики чистили и обмазывали битумом третью, а вторую секцию стянули тракторами в пролив. Закупоренная с обеих сторон, она плавала на воде с приподнятыми на тросах краями.
Умара Магомет получил приказание сварить концы двух секций – опущенной и плавающей. Лишь после этого вторую плеть можно было опускать на дно.
Из обеих секций выдернули заглушки, зачистили до блеска края, на одну из труб надели «лепестковую» муфту – большое кольцо с узорными закраинами, сдвинули ее пока в сторону.
Умара варил газовой горелкой, стоя на деревянной площадке, спущенной на воду. На неспокойной поверхности пролива площадка колыхалась, брызги летели на одежду и лицо Умары.
– Черт бери совсем! – злился сварщик.
– Отдохни, Умара,– посоветовал Алексей.– Или просто останови сварку, мы подумаем, как укрепить площадку.
Сварщик не отозвался. Он лег на плот, под стыком приподнятых плетей, и направил пламя «в потолок».
Больше двух часов работал Умара на плаву, а до конца еще было далеко. Сварщик весь обледенел и даже перестал шуметь, ругаться.
– Выходи на лед, Магомет! – потребовал Ковшов.
Умара свирепо поглядел на инженера и заорал:
– Не понимаешь ничего, а кричишь! Нельзя бросать, нельзя!
На сваренный стык надели муфту. Умара наставил горелку на узорную закраину. Вода в проливе то вздымалась, то падала, – трубопровод при этом двигался, как живой.
– Словно дышит, – прошептал Карпов. – Вдохнет, выдохнет.
При одном резком «выдохе» вода колыхнулась; поддаваясь ей, стальная махина дрогнула и чуть нажала на площадку. Деревянный плот перевернулся, синее пламя прочертило воздух. Умара, запрокинувшись, ухнул в прорубь. Все это произошло мгновенно. Не растерялся только Карпов. Лежа на льду, он держал сварщика за куртку. Мокрого и быстро обмерзавшего Умару подхватили под руки и потащили к берегу отогреваться.
Площадку закрепили. На нее встал Кедрин. Не торопясь, осторожно, он закончил сварку. Муфту зачистили, покрыли изолирующим слоем.
– Берегись! – крикнул Алексей.
Все отбежали в сторону.
– Погружай!
Приподнятый сваренный стык двух секций трубопровода, взбурлив поверхность, погрузился в пучину. Скоро затонула и вся вторая секция, остался торчать лишь конец ее.
– Догнали график, Алеша, – сказал Беридзе и только сейчас заметил что у него обледенела борода.
– Теперь надо обогнать, – ответил Ковшов. Он огляделся, прикидывая, нельзя ли сделать сегодня еще что-нибудь.
– Не выйдет, – засмеялся Беридзе, поняв этот жадный взгляд.
И верно, уже опустились тени, торопливо наступала зимняя ночь, а с темнотой на льду прекращалась вся работа.
– Здесь никогда не чувствуешь себя хозяином, – пожаловался Алексей. – Вдруг ночью лед оторвется от берега или произойдет еще какая-нибудь неожиданность? Во сне я часто вижу всякие кошмары.
– Сейчас пролив спокоен, – возразил Беридзе. – Но торопиться, конечно, надо.
С берега донесся гудок. Он то затихал, то усиливался до рева. Вспыхнули огни, осветив площадку и ледовую дорожку.
Инженеры шли домой. Теперь они ощущали страшную усталость. Она, как непомерный груз, гнула их книзу, подкашивала ноги.
– Я, кажется, сейчас лягу, – говорил Алексей. – Лягу и засну тут же, на льду...
– Алеша, я забыл тебе передать... Утром, после обычного доклада о ходе работ по участкам, Гречкин завел разговор о Жене Козловой. – Беридзе говорил медленно, лениво, едва цедя слова.
– Что-нибудь случилось с ней? – встревожился Алексей.
– Абсолютно ничего! Она просит перебросить ее сюда, к нам. Гречкин говорит: «Козлова мне очень нужна в отделе, у нее большая нагрузка и по комсомольской линии, но если захотите – отпустим ее на месяц, полтора».
– И что ты решил?
– Видишь ли, Гречкин стеснялся подробно говорить об этом по селектору и только подчеркнул многозначительно «Передайте Ковшову, что Женя просится на пролив, пусть он подумает: приезжать ей или не надо». Я так понимаю, свет Алеша: наш участок интересует Женю постольку, поскольку ты ее интересуешь... Если можно, объясни, пожалуйста, какие у тебя с ней отношения...
– С моей стороны – просто дружеское отношение. С начала и до конца.
– А с ее – более, чем дружеское, так?
Алексей испытующе посмотрел на товарища.
– Да. Когда мы с тобой вернулись из лыжного похода, выпала минута, и я под влиянием обстановки чуть не переступил грань просто дружеских отношений. Почувствовал себя одиноким, а она так славно меня встретила и так по-хорошему тянулась ко мне. На минуту пришла в голову мысль: ведь это же не затронет моей любви к Зине, если я обниму и приласкаю девушку. И сразу стало стыдно за эту мысль. Я почувствовал, что это именно испортит мне все – и любовь, и всю жизнь, что я перестану быть самим собой. Я одернул себя. Женя, очевидно, обиделась на меня: я сухо что-то ей сказал и вообще испортил нашу теплую вначале встречу. Так надо было. Понимаешь меня?..
– Понимаю! Очень понимаю, Алеша!
– Я никогда потом не простил бы себе такой слабости. У меня любимая жена на фронте, среди опасностей, а я, видите ли, не способен сдержать в себе какие-то минутные порывы. Это нехорошо было бы и по отношению к Жене, она же искренне и по-настоящему полюбила.
– Дай, Алеша, обнять тебя. Молодец ты...
– Вот уж и обнять, – засмеялся Алексей, отодвигаясь от Беридзе.
Тот все-таки обхватил его и грубовато потискал.
– Я думаю, не надо Жене ехать сюда. Человек она приятный, работник хороший – пользу принесла бы, несомненно. А все-таки лучше вам быть врозь. Для нее же лучше. Не видя тебя, она скорее успокоится. Как ты считаешь?
– Наверное, ты прав... Поступай по своему разумению... Наконец-то добрели!..
Алексей с облегчением ухватился за ручку двери их домика. Он мечтал лишь об одном: очутиться скорее в постели.
Последним с пролива уходил помощник Ковшова по работам на льду – Карпов. Он все оглядывал, запоминал, прикидывал...
Дома его встретил Сморчков. Когда шофер возвращался из далекого рейса к Адуну, рыбаки передали ему письмо для Карпова.
– Спасибо, паря, – сказал Карпов, пожимая руку Сморчкову.
Он помял конверт, но вскрывать не стал. Разделся, умылся, дождался, пока ушел шофер, и только тогда взялся за письмо.
«Что же ты молчишь, непутевый? – спрашивала у него жена. – Как сквозь землю провалился. Народ-то мне покою не дает: «Где Иван Лукич, жив ли, почему о нем в газетах не пишут? Пока в колхозе работал – часто писали». Пришла газета из Рубежанска, о стройке вашей целая статья, сто фамилий названо, а тебя нет. Может вернешься в колхоз? А то люди все равно обижены на тебя. Или хотя бы на побывку приехал, показался бы... Тебя ведь свободно отпустят – там таких, как ты, сотни, если и уедешь, ничего не случится, даже не заметят. Прямо не знаю, что с тобой делать! Второй раз связался с этой стройкой. И в годах ты уже, а все, как мальчик, в школу просишься. Дочки тебе поклон посылают. А отец молчит. Не ожидал он от тебя, что уедешь, и сердится. Вот и мне надо было бы покрепче осерчать, не писать тебе. Да жалко чего-то. Наверное, тебе там нехорошо.. »
Карпов смотрел на листки, исписанные порывистым почерком, любовно разглаживая их, и видел чистый дом свой, жену и девочек у стола. Старик вслух читает газету, они слушают... Иван Лукич достал тетрадку, вырвал листок и засел за ответное письмо, чтобы завтра же отправить его с попутной машиной в Нижнюю Сазанку.
«... Не писал тебе, раз ты меня выгнала, сконфузила перед Батмановым. Ну, да не буду вспоминать – что было, то прошло. Чувствую, поняла ты меня, хоть и не вполне. Неужели лучше тебе будет, ежели я. не солоно хлебавши, вернусь в колхоз, не закончив стройку? Правильно ты пишешь: таких, как я, здесь много. На деревне я был первый парень, а здесь я маленький. Наука моя, сама знаешь, какая – всего семь классов. Но не обижаюсь я. Свела меня судьба с умными людьми, и я доволен, учусь, все перенимаю. Не попрекай, что я школу ищу, нет тут ничего стыдного. У нас инженер есть один, Ковшов Алексей Николаевич, я у него по должности помощник, так он, когда выпадет у нас свободная минута, математику и физику мне объясняет. Рассказал он мне про сообщающиеся сосуды, прибор такой, и пошутил: «Один человек знает больше, другой меньше. И от одного к другому наука перетекает, как вода в этих сосудах... Скоро ты, Иван Лукич, будешь знать столько, сколько я сам получил от профессоров в институте». Шутки шутками, а я многому научился у инженеров. Очень интересно на стройке! Ты поглядела бы, как мы нефтепровод кладем. Описать это невозможно, надо видеть самому...»
Листка нехватило, и Карпов вырвал из тетради второй. Дальше Иван Лукич писал, чтобы не огорчались, если в газете о нем не упомянуто – неважно, о нем еще рано писать, потом напишут. Карпов отказывался приехать даже на побывку: строителей-то действительно тысячи, но каждый нужен и дорог каждый час. В заключение Иван Лукич приглашал жену приехать к нему в гости: «Посмотришь сама, удивишься. Ехать не очень уж далеко, всего километров двести. По трассе ходят машины, каждая тебя подвезет. Ежели надумаешь ехать, то теплее одевайся. Поцелуй дочек покрепче, очень скучаю. Вижу их во сне каждой ночью...»
Пребывание Пущина на участке сказалось на второй же день: появилась первая листовка. Прошло еще два-три дня, и листовки замелькали по участку, как чайки летом над берегом. Они белели на кузовах автомашин, уходящих в тайгу, на изрыгающих пламя сварочных аппаратах, на поднимавшихся ряд за рядом стенах зданий, на трубах, которые тракторы тащили по льду пролива.
Тихий и незаметный, с бледным лицом и яркими ультрамариновыми глазами, Пущин оказался энергичным, неутомимым работником. Он скоро вошёл во многие тайны участка, успевал всюду бывать и выпускал до десяти листовок за сутки. Шоферы в шутку прозвали листовки «дополнительным горючим», и это было так. Несколькими фразами они умели разжечь людей, подтолкнуть их еще на один лишний рейс, на сварку трех дополнительных труб, еще на один сверх нормы вынутый из земли кубометр грунта. Братья Пестовы начали постройку четырех бараков из сборных деревянных конструкций – в тот же день Пущин оповестил об этом.
«Товарищи строители! – взывала очередная листовка.– Сегодня на дно пролива опущена третья секция. Мы обогнали график на пять дней. По сварке секций впереди краснознаменное звено Умары Магомета». Или она обращалась к бетонщикам: «Бригада Петрыгина уловила сегодня сверх нормы в фундамент насосной станции пятьдесят кубометров бетона. Товарищи бетонщики, догоняйте передовиков!»
И никто не удивлялся Умаре Магомету, посылавшему сто раз в день своих подручных за новой листовкой или в другие звенья сварщиков – узнавать, не обогнал ли его кто-нибудь.
– Хочешь отдавать знамя Кедрину? – кричал Умара и подбегал к автомашине, где возле сварочного аппарата алело знамя «Лучшему сварщику строительства». – Я не хочу отдавать. Пока война не кончим – знамя наша.
Уже три листовки, где упоминалось его имя, Умара послал на фронт своим братьям и в Казань – невесте. От них он требовал «прислать газету, где про вас тоже хорошо написали».
Никто не удивлялся тому, что Сморчков, вернувшись из очередного изнурительного рейса до конца трассы участка, кидался в диспетчерскую и прежде всего спрашивал: «Сколько труб у Махова и Солнцева?»
У Пущина были стройкоры – сотни глаз, коллективная неподкупная совесть. С ними он ничего не упускал из виду, не обходил хорошего и не прощал плохого. Когда бригада лесорубов Семенова «зарядила туфту», попытавшись сдать десятнику заготовленные восемьдесят кубометров леса за сто десять, через листовку об этом узнали повсюду. «Позор! – говорилось в ней. – В такой час Семенов решил обмануть коллектив и государство...» Когда же в готовой уже четвертой секции трубопровода Карпов обнаружил пробку из плотно забитой ватной куртки, листовка подняла тревогу: «Товарищи! Среди нас есть враги. Они пытались подготовить аварию нефтепровода в самом ответственном месте. Будьте бдительны на каждом шагу и каждую минуту, товарищи!»
Коллектив жил общими интересами, и листовки стали принадлежностью быта, а редактор – полноправным и уважаемым строителем перехода через пролив. Никто не опровергал его за похвалу или критику в газете. Но один раз он ошибся, неправильно описав рационализаторское предложение десятника Гончарука, ускорявшее очистку трубопровода от ржавчины и коррозийного слоя, и ему здорово попало на производственном совещании.
