Текст книги "Далеко от Москвы"

Автор книги: Василий Ажаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 47 страниц)

Контролерша увидела директора и, кинув на землю тяжелый корпус, подбежала к нему.

– Товарищ директор! Иван Корнилович! Когда же это кончится? Он у меня все нервы повыдергал. Переведите меня отсюда прочь, видеть его больше не могу!

– Не согласен, мне невыгодно переводить тебя. Лучше разводись с ним, другого мужа ищи, – шутливо посоветовал Терехов.

Под конец гости оказались в сборочном цехе. Здесь мины приобретали окончательный вид и упаковывались в ящики – по две штуки в каждом. Мальчишка лет десяти озабоченно выводил краской на крышках ящиков надпись: «Удар по Гитлеру!»

Гости выходили из сборочной, когда радиомузыка, едва слышная в шуме работы, внезапно оборвалась и диктор сильным голосом торжественно объявил, что включает Красную площадь. Терехов распорядился приостановить работу там, где это было возможно. В наступившей тишине пронеслись звуки мерного шага колонн по мостовой, грохот и лязг танков, раскаты далеких возгласов.

Ковшов посмотрел на часы: пять вечера. Значит, в Москве – десять утра. Ровно в десять – как всегда! И эти неожиданно произнесенные про себя слова «как всегда» потрясли его. Волоколамск, Можайск, Наро-Фоминск – мрачные сводки последних дней – и вдруг, как всегда в десять, на Красной площади парад. И Сталин с трибуны мавзолея говорит с народом.

«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?..»

По щекам Алексея безудержно катились горячие слезы радости.

...На корпуса заводского района надвигалась ночь. Машина с Залкиндом и Ковшовым, нащупывая яркими лучами фар путь впереди, мчалась во мраке. Залкинд возбужденно говорил:

– Как интересно жить, Алеша, – дух захватывает! Наши дети и внуки будут нам завидовать. Отлично сказал Горький, лучше не скажешь: «Превосходная должность – быть человеком на земле!»

В городе Залкинд остановил машину возле домика с аккуратным палисадом. Высокие сугробы залегли здесь до самых окон.

– Выходи, Алеша, пообедать надо, – предложил Залкинд.

Инженер заколебался: его давно уже мучил голод и вместе с тем беспокоила оставленная работа. Залкинд взял его за руку и потянул из машины.

– Подчиняйся старшим товарищам, сколько раз повторять тебе эту святую заповедь!

Михаила Борисовича ждали дома жена – маленькая женщина с черными живыми глазами, и дочь – пятилетняя девочка с курчавыми темными волосами и круглым личиком.

– Раздевайтесь, дядя, раздевайтесь, – приглашала девочка вслед за матерью.

– Мы торопимся, Полина Яковлевна, – сказал хозяин, и она захлопотала.

Алексей, не удержавшись, вслух порадовался теплоте, уюту и чистоте семейного дома, в котором он, одинокий и почти бездомный, нашел ласковый приют хоть на час. Мягко ступая пушистыми меховыми унтами, заменившими фетровые бурки, Залкинд помогал жене накрывать на стол. Мира – так звали девочку – знакомила Алексея со своим кукольным хозяйством. Михаил Борисович заметил, как повеселело, словно отогрелось, лицо инженера...

В двух комнатах вдоль стен, от пола до потолка, стояли на полках книги. Алексея потянуло к ним. С грустью он подумал, что уже давно не рылся в книгах, мало читает.

– Собирал долго, книжечку за книжечкой. Благо, последние годы живу на одном месте, – говорил Залкинд.

Больше всего было литературы о Дальнем Востоке – от переводных книг спесивых японских генералов об экспансии на Урал до новых книг по сельскому хозяйству на вечной мерзлоте. Алексей перелистывал книгу за книгой. Многие из них он видел впервые. Он дал себе слово перечитать всю залкиндовскую библиотеку и для начала отобрал книжки Арсеньева.

На отдельной полке, сбоку от письменного стола, лежала небольшая стопка скромно изданных книг дальневосточных писателей и комплект местного журнала. Дарственные надписи на заглавных листах свидетельствовали о дружбе хозяина с авторами.

– Они бывают у меня, и я дразню их тем, что все эти книжечки держу в одной руке, – рассказывал хозяин. – У меня ревность какая-то появилась: расстраиваюсь, когда вижу хорошую книгу, сочиненную писателем-недальневосточником. Самые лучшие и верные книги о нашем крае должны создаваться у нас. Кто же, как не мы, должен сказать самое авторитетное слово о Дальнем Востоке? Возьми, перелистай эти книжки на досуге.

С некоторым сокрушением парторг говорил:

– Литераторы – те, что не уехали на фронт, – занимаются описанием боевых эпизодов, которых никогда не видели. Наш край ныне – глубокий тыл, и они о нем забыли. Именно о тыле и надо им писать, о том, как Дальний Восток участвует в войне.

– Дальний Восток участвует в войне? – поддразнивая хозяина, сказал Алексей. В ответ Залкинд погрозил ему пальцем.

За обедом Алексей нахваливал все, чем его угощали.

– Почему плохо ешь? – громко спрашивал Залкинд у дочери. – Не нравится рыба? Слышишь, дядя Алексей хвалит. А уж он, будь покойна, в закусках разбирается – москвич!

– Она, оказывается, ревела тут целое утро. Пошла гулять и чуть не отморозила ноги, – сказала Полина Яковлевна. – Приходится оставлять ее одну, – я учительница, русский язык и литературу преподаю в школе. И других хлопот много.

– Ревела? – с шутливым негодованием переспрашивал Залкинд. – Жаль, меня не было, я бы запретил. Что это за мода такая – реветь? Ленька – тот никогда не ревел.

– Больно-то как было! – пожаловалась девочка. – Если бы поменьше было больно, я бы не плакала.

– Мало ли что больно. А ты назло этой боли сдержись, улыбайся.

Семью Залкинда связывала, по-видимому, хорошая, ровная, проверенная дружба. Здесь жили бодро, с юмором, с презрением к мелочным неудобствам и нетерпимостью ко всяким проявлениям слабости. Внимание друг к другу было естественным и обычным, а не разыгранным специально для гостей, как это иногда случается в семьях.

Залкинд вопросительно посмотрел на жену, она поняла его:

– Нет, ни писем, ни телеграмм...

– И в горком ничего не поступало...

– От кого ждете? – спросил Алексей.

– От моих братьев. У меня их трое, и все на фронте, давно не пишут. От ее родителей и сестер тоже. Они жили в Мариуполе, с первых дней войны никаких известий. От сына, Леньки – закончил осенью морскую школу во Владивостоке и сразу ушел в плавание, в Америку, – перечислял Залкинд. – Есть у меня и вторая дочь, дядя Алеша, – улыбнулся он. – Тоже не пишет, зато каждый день звонит. Она в Рубежанске, учится в медицинском институте.

– В городе говорят, что японцы потопили наш торговый пароход возле Курил. Это правда? – спросила Полина Яковлевна. Тень тревоги прошла по ее лицу.

– Да, правда, – сказал Михаил Борисович и посмотрел жене в глаза.

– Сейчас приготовлю кофе, – поднялась она.

– Сиди, я сам.

Он стал варить кофе на электрической плитке. Вкусный запах распространился по всему дому.

– Ах, какая болячка – японцы! – говорил Залкинд. – Болячка, которая не дает нам покою уже столько лет. – Он повернулся к Алексею. – У меня с ними свои счеты. Двадцать лет назад привелось комиссарить в партизанском отряде. По жестокости и зверствам японцы не уступят немцам. В случае их нападения женщин и детей пришлось бы вывозить в тайгу. Но они не нападут. Старик Батурин верно сказал: они ждут падения Москвы. И не дождутся...

Залкинд ушел за чашками.

– В двадцать первом году японцы буквально растерзали на глазах Михаила Борисовича его близкого товарища, – тихо сказала Полина Яковлевна. – Ленька – сын этого товарища. Мы его усыновили, когда ему не было и трех лет.

Возвратившись в управление, Алексей нетерпеливо погрузился в заботы. Тополев уже ушел, оставив на столе Ковшова написанные круглым четким почерком заключения по смете и рационализаторским предложениям. В смету старик считал нужным внести изменения, удешевляющие стоимость деревянных построек. Из предложений с трассы Тополев поддерживал два: способ простого и быстрого изготовления стружки для покрытия кровель и приспособление для погрузки труб на автомашины. Алексей вызвал инженера бриза и приказал ему доработать одобренные Тополевым технические усовершенствования и разослать на участки.

В кабинет нерешительно заглянул Петя Гудкин. Он давно уже с нетерпением ждал начальника отдела. Алексей проверял расчет и чертеж, а Петька с беспокойством смотрел на него. К удивлению техника, Ковшов не сделал замечаний и даже похвалил исправленную работу. Об утреннем инциденте он и не упомянул. Алексей, сам тепло обласканный в доме Залкинда, привлек к себе юного техника:

– Молодец, сынок. Иди теперь гуляй, в клубе сегодня спектакль и танцы.

Растерявшийся Петька не нашел слов для ответа, схватил чертеж и ринулся к двери, свалив по дороге стул.

Алексей пошел к проектировщикам. Вместе они стали обсуждать еще не проработанные места в проекте. Наибольшие опасения вызывала нерешенная задача – как рыть траншеи в проливе. Инженеры заинтересовались, когда Алексей передал им, что Грубский официально опротестовал основные установки нового проекта.

– Нас каждый день могут вызвать в Рубежанск. Надо торопиться, нельзя ни минуты медлить, – озабоченно сказал Алексей.

При нем инженеры не высказали своего отношения к действиям Грубского, но как только Алексей ушел на узел связи, чтобы переговорить со вторым участком, в проектировочной разгорелся спор. Большинство работников отдела добросовестно и много трудились над новым проектом, но не все до конца уверовали в идеи Беридзе. По-прежнему некоторым инженерам казались сомнительными предложения о переносе трассы на левый берег Адуна и зимней укладке трубопровода в проливе. Категорически осуждал новый проект лишь один Фурсов – хорошо одетый человек с красивым холеным лицом и седой головой.

– Петр Ефимович Грубский взял на себя благородную миссию, и я восхищаюсь его смелостью, – напыщенно высказывался Фурсов. – Многие из нас согласны с ним в душе, но не решаются оказать поддержки.

– Не говорите от имени многих! – резко возразил Кобзев, поднимая лохматую голову от чертежа. – В том-то и беда, что Грубского не за что поддерживать. Разве можно сейчас защищать старый проект, когда он отброшен в сторону самой жизнью?

– Вы же сами, Анатолий Сергеевич, отрицали идеи этого горячего кавказца, – напомнил Фурсов.

– Отрицал на первых порах, теперь не отрицаю. Мне дорога судьба строительства. Она зависит от проекта, и я готов вложить в него все, чем располагаю.

– И вы за левый берег? Вы, кому хорошо известно, почему Грубский в свое время отказался от него?

– Пора нам, проектировщикам, перестать говорить о левом и правом береге, – твердо сказал Кобзев. – Решение по существу принято, и правый берег надо забыть. Жизнь покажет, прав ли Беридзе. Узнав ближе этого человека, я поверил в него и убежден: скоро он даст нам новые и окончательные доказательства справедливости своего решения.

– Блажен, кто верует, – язвительно усмехнулся Фурсов и поправил шарф на шее. – Я в Беридзе не верю.

Кобзев вскочил, бросил линейку и циркуль – острие циркуля вонзилось в чертеж.

– В первые дни работы с Беридзе и Ковшовым были еще извинительны некоторые наши колебания. Сейчас их простить нельзя. – Обычно мягкий Кобзев говорил напористо и жестко. – На днях в этой комнате Ковшов сказал: «Мы все здесь соавторы нового проекта. Нам многое еще в нем неясно, но мы его все-таки сделаем». Я не возразил Ковшову, был с ним согласен. Видимо, и остальные не возразили потому, что с чистой душой, не кривя ею, работают над проектом. Наши сомнения – это сомнения людей, болеющих за стройку. А скажите, Фурсов, почему вы не возразили Ковшову? Ведь вы не считаете себя соавтором нового проекта. Вы сочувствуете Грубскому, автору старого проекта.

– Что вы вскипятились, Анатолий Сергеевич? – миролюбиво проговорил Фурсов. – Разве у меня не может быть своего мнения, которое я волен высказывать, когда хочу? Ради бога, не сердитесь, я совсем не желаю с вами ссориться.

– А я не намерен с вами больше мириться и буду просить главного инженера и начальника отдела освободить нас от вашего двурушнического участия в работе над проектом!

– Правильно! Он двадцать раз в день бегает к Грубскому. Пусть совсем к нему уходит! – подал голос Петька. Сидя за своим столом, техник с негодованием слушал Фурсова и был доволен тем, что Кобзев дал ему отповедь.

Пока его сотрудники спорили, Алексей из помещения узла связи вел переговоры с участками. Его вызвал тракторист Силин, – он благополучно добрался со своей «улиткой» до второго участка и спрашивал, имеет ли право задерживаться на участках, если от него требуется помощь, или должен, не обращая ни на что внимания, стремиться к проливу. На втором участке его попросили помочь изготовить бульдозер для очистки дорог и проверить два трактора, вышедших из строя.

– Тут у меня есть и личный интерес, говорю по совести, – объяснялся Силин. – Поблизости леспромхоз, где я до стройки работал... Вместо меня там за тракториста жена моя осталась. Надо бы мне с ней один важный вопрос обсудить.

– Я считаю, вам обязательно надо останавливаться на участках, когда нужна ваша помощь, – отвечал Алексей. – Надолго, конечно, не застревайте, иначе никогда не доберетесь до пролива. Ваших семейных дел не касаюсь. Раз надо обсудить с женой важный вопрос – обсуждайте на здоровье.

На линии засмеялись. Силин, очевидно, решил, что смеется над ним Ковшов.

– Вы только не подумайте, – донесся его голос. – У меня и в мыслях баловства нету. Хочу договориться с ней – деньжонки, какие сберегли, на танк внести... Может быть, даже на целый танк хватит.

Кто-то удивленно присвистнул, вслушиваясь в их переговоры.

– Ладно, товарищ Силин. Ни у меня, ни у Филимонова нет сомнений в вашей добросовестности. Действуйте по собственной инициативе, в зависимости от обстановки. Что касается танка – вполне приветствую. Могу даже немного добавить деньжонок, если не хватит...

Разговор с Алексеем по селектору продолжал Мельников. Он спрашивал:

– Получил мое сочинение?

– Нет. Что за сочинение?

– Изложил одну мыслишку. Может быть, она подскажет, как рыть траншею в проливе.

– Твое сочинение будет три года ползти сюда. Ты в двух словах скажи, что придумал.

– Первая стадия работы – обнажение дна пролива, – перекрикивал Мельников другие голоса. – Это достигается постепенным вымораживанием воды с поверхности. Лед удаляется по мере замерзания воды и постепенно образуется этакий коридор во льду. Когда дно обнажится, наступает вторая стадия работы – рытье траншеи каким-нибудь механизированным способом.

Алексей молчал, обдумывая предложение.

– Алло, товарищ Ковшов, куда ты девался? – окликнул Мельников.

– Никуда! В уме прикидываю ценность твоей мыслишки. Не очень-то она мне нравится!

– Почему?

– Вымораживанием можно пройти небольшую реку, а нам надо преодолеть двенадцатикилометровый пролив. Твое предложение, разумеется, обсудим, когда получим пакет. Высказываю тебе свое первое впечатление.

...Непрерывной чередой одно дело следовало за другим. Алексей собрался писать статью в газету. Помешал приход Гречкина.

Плановик не умел долго сердиться и уже забыл утренние неприятности на занятиях всевобуча.

– Нас обоих вызывал Батманов, спрашивал, где ответ на телеграмму из наркомата и приказ о зимней организации работ. Ругался начальник, велел придти к нему...

Они сообща составили большую телеграмму в наркомат. Затем просмотрели расчеты ресурсов, потребных для зимних работ, обсудили примерное содержание приказа. От занятий их оторвал звонок – снова вызывал начальник строительства. Они отправились к нему, условившись не напоминать о приказе.

У Батманова сидел Беридзе и что-то сосредоточенно вычислял на бумажке, попыхивая трубкой. Василий Максимович пробежал телеграмму глазами, подписал ее и выжидающее посмотрел на инженера и плановика.

– Ну? И все?

– Что же еще? – невинно спросил Гречкин.

– Погляди, Георгий Давыдович, на этих ангелов! Им будто невдомек, зачем я их вызвал. Решили, видишь ли, отделаться телеграммкой. Где приказ, где расчеты? Они должны быть у меня на столе. Вы понимаете, что это важный документ, директива о подготовке наступления? Понимаете или нет, я спрашиваю?

– Понимаем, – сказал Гречкин.

– Чего же тянете? Давайте его.

– Приказ не готов.

– Думаете дать весной?

Гречкин оправдывался нехваткой времени:

– Не знаешь, куда раньше сунуться. Везде срочно, сверхсрочно... Машина завертелась полным ходом, трудно поспевать...

– Не говорите так жалобно, я для вас все равно из суток сорок восемь часов не сделаю. Лучше скажите прямо, когда дадите приказ? Вам тоже нехватает времени, тоже не знаете, куда себя раньше сунуть? – спросил Батманов у Ковшова.

– Времени, конечно, маловато. Но ведь и вы его не добавите. Я хочу в свою очередь спросить вас: разве вы перенесли срок? Мы должны представить вам приказ завтра, а вы ругаете уже сегодня?

– Не переносил, а видно, придется. Раньше, чем через неделю не добьешься от вас толку, и откладывать нельзя.

– Приказ представим завтра, – пообещал Алексей.

В приемной Гречкин накинулся на Ковшова:

– Что же ты набился? Он и сам не рассчитывал завтра получить приказ. Из-за тебя придется теперь до утра торчать здесь. У меня семья, хотелось пораньше домой придти, праздник ведь.

Пока поднимались по лестнице, отходчивый плановик успокоился и гостеприимно предложил:

– Работать у меня будем, в моем кабинете жара.

У Гречкина, действительно, можно было даже раздеться: в углу кабинета проходил стояк парового отопления. Плановик уселся за письменный стол и сразу принял важный и солидный вид. Зашли трое сотрудников – они собрались домой и звали его.

– Идите к черту! – сказал им Гречкин незлобно. – Я повторяю: идите к черту и закройте дверь с той стороны. – Он раскладывал бумаги, таращил круглые глаза и жаловался: – Самая разнесчастная судьба быть начальником планового отдела. Без конца тебя торопят, без конца ругают, хоть бы кто сказал доброе слово!.. Люди ездили в отпуск – я сроду не ездил. Двумя медалями награжден – и не могу получить. Шишку вот, и ту не могу срезать – растет и растет! – Он помял пальцем нарост на шее у подбородка. – Один раз согласились, наконец, пустить в отпуск. Только собрался, чемодан упаковал – грянула война, и планы мои разлетелись.

Они заперлись изнутри и договорились не отзываться ни на стук в дверь, ни на телефонные звонки. Ковшов чертил график, Гречкин набрасывал вступительную часть приказа. Они дружно проработали часа три подряд, пока Лизочка, отчаявшись дозвониться по телефону, не пришла за Гречкиным сама. Едва голос ее послышался за дверью, Гречкин испугался, сгреб бумаги со стола и заторопился домой.

Глава пятнадцатая
После полуночи

Дежурный по отделу удивился, увидев Алексея: перевалило за полночь, и в управлении никого уже не было. Всем сотрудникам, подобно Гречкину, хотелось в домашнем кругу, по-праздничному, закончить этот необычайный трудовой день.

– Только начальник строительства да парторг еще здесь, – передавал дежурный. – Товарищ Беридзе заходил, оставил записку, – лежит на вашем столе.

«Куда ты запропал? – спрашивал Георгий Давыдович. – Разыскивал тебя повсюду. Ты меня совсем забыл. Ведь как-то надо отметить сегодняшние события. Очень хочу тебя видеть и буду ждать у Федосова. Он говорит, что ты обещал придти...»

Записка дошла с явным запозданием – в такой час по гостям не ходят. К тому же Алексей не знал, где живет Федосов. Домой – в холодную неуютную комнату – не тянуло, Алексей одиноко сидел в кабинете. Он начал писать заказанную Залкиндом статью, но впечатления дня были слишком свежи и мешали сосредоточиться.

В коридоре послышались шаги. Открылась дверь, и вошел Федосов. Веселый и чуть пьяный, с румяным лицом и блестевшими глазами, он рассказал, что его вызвал из дому Батманов и не постеснялся отметить праздник третьей за эти сутки головомойкой.

– Хорошо хоть тебя застал, этим искупаются все мои переживания и путешествие по морозу, – рассуждал Федосов. – Пойдем, у меня собралась большая хорошая компания. Нехватает только тебя. Георгий Давыдович тоже там, ждет тебя...

К огорчению Федосова, они уже не застали большой компании. Пока хозяин отсутствовал, гости разошлись по домам. Только четверо заядлых преферансистов шлепали картами по столу, придвинутому к самой печке. Здесь была и Женя Козлова – она скучала, прикорнув на диване. Девушка с откровенной радостью встретила Алексея.

– Я чувствовала, что вы все-таки придете.

– Угощай его, будь хозяйкой, – сказал Федосов.

Женя наводила порядок на краю стола и рассказывала:

– Беридзе досадовал, что вы не пришли. Они с Таней только-только уехали на Старт – ей ведь с утра отправляться на трассу с колонной.

Федосов подступился к Алексею с водкой:

– Ты выпей побольше, мы с Женей поменьше. За опоздание по традиции полагается штраф.

Алексей держал стакан с водкой и добродушно смотрел на Федосова и Женю. Хорошо, что одиночество его нарушилось. Сюда бы еще и Георгия Давыдовича! Жаль, что не встретились.

– Знаю ваш тост, можете не произносить, – сказала Женя. – За Москву? – Она объяснила Федосову:– Он не пьет, а если уж выпьет, то за Москву, не иначе.

– Все, кому привелось поднять сегодня бокал с вином, пили за Москву, не иначе, – возразил Алексей. – За то, что Сталин в Москве. За парад на Красной площади.

– Правильно, за это я готов выпить еще, – поддержал его Федосов.

Он говорил серьезно и с чувством: это седьмое ноября запомнится ему на всю жизнь. Он столько передумал и перечувствовал за один день. И никогда еще не работал так ревностно!

Алексей вспомнил свой разговор с Залкиндом. Неужели это было сегодня? От водки по телу Алексея волнами пошла теплота. Женя усердно угощала его закусками.

Хозяина позвали из соседней комнаты – в игре возник спор.

– Я вас оставлю. Пожалуй, вдвоем вам будет лучше, – гостеприимно сказал Федосов.

– Он прав, вдвоем лучше, – повторила Женя, когда Федосов ушел. – Хотя, может быть, лучше только мне? – Алексей не отозвался на ее слова, и Женя спросила: – Знаете, чего я хочу от вас? Не догадываетесь? Посидите, подумайте – я сейчас.

Она вернулась с тарелкой мороженой брусники.

– Не догадались, конечно. – Она протянула ему рюмку с голубичной настойкой, другую взяла сама. – Сегодня день моего рождения, забыли? Специально в честь этого хочу выпить с вами. Попробуйте только отказаться!

– Почему я должен отказываться? – спросил Алексей и залпом выпил. – Теперь ваша очередь. Поздравляю вас, Женя. Что вам пожелать? Пусть к будущему вашему дню рождения уже окончится война.

– Вы поторопились, я ведь хотела выпить на брудершафт, – сказала Женя. – Ну, да ладно, пусть. Угощайтесь брусникой. Вы говорили – во сне вас угощали клубникой. Ее у меня нет, однако брусника – тоже неплохая ягода.

Алексея забавляла непринужденность Жени, ее бездумная веселость, трогала чуткая доброта девушки. Интерес Жени к нему он воспринимал как свойственную ей общительность. Она со всеми была знакома, все любили побалагурить с ней. И ему было приятно сидеть и болтать с Женей. «Таня куда красивее, но Женя, наверное, нравится ребятам не меньше, если не больше – своей живостью, счастливым характером», – подумал Ковшов.

– В день моего рождения вы не должны мне отказывать, – заявила она.

– Конечно.

– Потанцуем!

– Нет же музыки.

– Есть, во мне.

Тоненьким чистым голосом она потешно запела бойкую песенку – под нее вполне можно было танцевать.

– Поднимайтесь, – торопила Женя.

Алексей покачал головой:

– И танцевать нам не надо. Посидим, поговорим лучше...

– Упрямый вы! Следовало бы мне, имениннице, на вас рассердиться, да я не умею. Буду танцевать одна.

Напевая, Женя легко кружилась возле Алексея и неотрывно, ласковыми глазами смотрела на него. Федосов из другой комнаты захлопал в ладоши.

Взгляд Жени и эти одинокие аплодисменты не понравились Алексею. Настроение у него сразу испортилось. Он отчужденно отошел в сторону. Женя наблюдала за ним, потом ей это наскучило, и она опять подошла к нему.

– Как вы вмиг переменились! А Гречкин хвалит ваше всегда ровное настроение. Неужели на меня рассердились?

– Нет, за что же на вас сердиться!

– Можете вы не грустить, не хмуриться, хотя бы ради моего дня? Вам больше идет, когда вы веселый.

– Разве можно быть веселым всегда? Это страшно: человек, который всегда смеется.

– Я зря радовалась, что Федосов ушел. Нас все равно трое, – неожиданно сказала Женя. На его немой вопрос она ответила: – Возле вас – она. Верно?

– Да. Возле меня – она. Верно.

– Никогда не думала, что так может быть: человека нет, и он есть. Почему меня никто не любит так, как вы свою Зину!

– Вас еще полюбят. И вы сами полюбите по-настоящему.

– А может быть, я уже полюбила?

Ковшов посмотрел на нее, как бы проверяя ее слова.

– Нет, не похожи вы на человека, несущего в себе большую любовь. У вас представление о любви как о развлечении. Любовь – это другое. Она к вам придет, тогда вы поймете.

Женя была задета его словами. Но уже через минуту тряхнула пышноволосой головой.

– И лучше, что любовь у меня такая! Не надо другой. Разве хорошо мучиться и терзаться, как вы или Ольга?

– Сравнили! Я не терзаюсь, я тоскую в разлуке. Моя любовь придает мне силы. А любовь Ольги – несчастье, от которого она должна освободиться.

– Как это сложно! – с недовольным видом сказала Женя. – Лучше не говорить об этом, не портить себе настроения.

Алексей засмеялся и дружески взял девушку за руку: умилительно было это детское желание отстраниться от всего, что сложно и трудно.

– Чему вы смеетесь? – спросила Женя, довольная тем, что к нему вернулось хорошее настроение.

– Так... Смотрю на вас и думаю... каким я был...

– Каким были в юности? – насмешливо спросила Женя.

– Да, в юности... Полгода назад, скажем.

– Каким же вы были? Это интересно. Наверное тот, юный Алеша, больше мне понравился бы. Тот, наверное...

– Подождите, Женя, – остановил ее Ковшов.

Он сам не знал, зачем рассказывал ей это. Алексей словно прислушивался к чему-то, происходившему в нем самом. Он начал рассказ с того, как вернулся из госпиталя домой. Все было по-старому: и горбатенький переулок, и красный дом с неудобными, запущенными квартирами, и родители, и вещи на прежних местах. Но, придя домой, Алексей понял, что сам он переменился, стал не тот, что был прежде. От прошлого его отделяли только три месяца, и это прошлое представлялось ему теперь далеким и беспечным детством...

– Я вот смотрю на вас, и меня трогает непосредственность, с какой вы отдаетесь веселью, забавам, танцам. Я знаю: у меня было так же. Но сейчас я не смогу быть таким, мне даже странно представить себя таким...

– Алеша, а куда же девалась Зина? – спросила Женя. – Вы о ней ничего не говорите.

– Не заходя к родителям, я побежал к ней. Я боялся почему-нибудь не застать ее... И не застал... Зина была там, откуда меня вынесли обескровленного... Она решительная, настойчивая... Через неделю после того, как я ушел, Зина добилась, что и ее направили на фронт.

Алексей рассказывал... В комнате, где они прожили вместе всего несколько счастливых дней, все так напоминало о ней. Он нашел случайно затерявшуюся среди бумаг коротенькую записочку. Наткнулся на лист ватмана, распяленный на чертежной доске. Чертить ей не пришлось, помешала война, – лист был разрисован разными пустяками. Целый вечер он рассматривал этот лист, будто яркую картину. Черточки, клеточки, росписи полны были глубокого, только ему доступного смысла. А выйдя на улицу, вспомнил – здесь они шли вдвоем, держась за руки, и встречная женщина, растрогавшись, пожелала им, чтобы они вот так же счастливо, рука об руку, прошли всю жизнь... Мелкие и, может быть, со стороны даже и смешные, однако важные и многозначительные для него самого подробности их короткой совместной жизни с Зиной припоминались без конца... Непонятно, как это все так прочно запало в память, если в тот момент проходило мимолетно, как будто и не замечалось...

– Алеша, – перебила его Женя. Она зябко поводила плечами. – Если вам не трудно, принесите мне платок. Он в соседней комнате, мне не хочется подниматься.

Оставшись одна, Женя пыталась понять: чем задел ее рассказ Алексея? Почему она оборвала его?

Федосов бросил карты и пошел с Алексеем искать платок Жени.

– Вот как развлекаемся: преферансик, винишко, легкое ухажерство, всякие там воздушные поцелуи. Старинные способы проводить время. Сидел сейчас за картами и думал: и в такой день ты занялся преферансом! Знаете, Алексей Николаевич, что я думаю? Быт наш – относительно самая реакционная сторона нашей жизни. Работаем по-новому, другое отношение к собственности воспиталось, и чувство долга – новое. А быт во многом прежний...

– Сколько вам лет, хозяин? – спросил Алексей..

– Тридцать четыре.

– Пора заводить семью. Будет у вас хорошая семья – жена, дети, и не полезут в голову мысли о реакционности быта. И не захочется винишка и воздушных поцелуев.

– Вы, конечно, говорите это на основании солидного семейного опыта, – съязвил Федосов и тут же признался не без грусти: – А между прочим, милый друг, вы попали в самую точку. В нашей среде, к сожалению, имеет хождение такая философийка: «Пока молод – гуляй, а то пройдут годы и тебе нечего будет вспомнить...» Я и гулял. А вспомнить нечего. Выходит, променял одну на всех...

– Женитесь, что же философствовать?

– Ухаживал за Женей и хотел жениться, да вы помешали! – засмеялся Федосов.

Вернувшись в комнату, Алексей накинул на плечи Жене платок. Ее лицо как-то осунулось. Уж не всплакнула ли она? Алексей пытливо посмотрел на девушку. Может быть, в шутке Федосова есть зерно правды?

– Что с вами, Женя? – осторожно спросил он.

– Мне немножко грустно. Не пойму, почему. То ли оттого, что жалко стало довоенной жизни, то ли у меня сегодня настроение взвинченное.

– Хорошо, не будем больше заниматься воспоминаниями.

– Нет, рассказывайте! Я хочу дослушать до конца.

– Конца-то и нет в этой истории.

– Рассказывайте!

Ковшов отнекивался. Но желание новыми глазами еще раз взглянуть на то, что было, оказалось столь сильным, что он снова погрузился в воспоминания. Все как бы снова повторялось в нем.

Алексей забыл про Женю. Рассказ его оборвался. Он сидел, опустив голову. Неужели все это происходило недавно?

Женя смотрела на него, широко открыв печальные глаза. Потом вдруг вскочила и с плачем выбежала за дверь, волоча за собой платок по полу...

Растерянный Алексей бросился за ней, искал по всему дому и не нашел. Он вышел на улицу. Под луной было светло, как днем. Купол неба в бесчисленных крапинах звезд казался светло-зеленым, матовым. У горизонта купол опирался на нежно-малиновую зыбкую полосу света. Снег искрился.

Приглядевшись, Алексей увидел Женю. Она сидела на пеньке, фигура ее темнела на снегу. Он подошел к ней.

– Что с тобой? Почему ты убежала?

– Ничего, Алеша, не беспокойся, – сказала она спокойно, поднимаясь и отряхивая с себя снег.