Текст книги "Далеко от Москвы"

Автор книги: Василий Ажаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)

Филимонов, по обыкновению, отмалчивался или ограничивался междометиями. По этим междометиям Либерман чувствовал, что ему удалось рассердить соседа.

– Если снабженцем быть так тяжело, почему не переменить род занятий? Почему бы не податься в инженеры, у которых не жизнь, а масленица? – проворчал Филимонов.

Либерман пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал развивать свою мысль:

– Оттого, что вам, инженерам, все легко дается и все ваши правила расписаны в книгах от «а» до «я», у вас и вырабатывается апломб и самоуверенность! Маменька родная, вот тебе пример – инженер Ковшов! Он по годам еще мальчик, а рассуждает, как профессор или как раввин. Все на свете знает и ни в чем не сомневается!

– Уверенность инженера Ковшова определяется его убежденностью, – сердито сказал Филимонов. – Он не хитрит и действует открыто, без околичностей. Я уверен, он никогда не говорит неправды, и если что делает, то не думая о личной выгоде. Почему тебе это не нравится? Я скажу – почему! Сам ты лишен этой убежденности и прямоты. Когда с тобой разговариваешь, ощущение такое, что за твоими словами всегда есть что-то недосказанное. Недаром многие жалуются, что с тобой трудно договориться. Ты не можешь удержаться, чтобы не обмануть, хоть тебе это и ни к чему!.. Зачем тебе обязательно надо придавать ложную значительность своей работе, расписывать, как она сложна, а трудности любого другого дела преуменьшать? Зачем ты обязательно стараешься каждому отказать в просьбе, либо уж если удовлетворишь ее, то предварительно поломаешься и дашь вдвое меньше, чем у тебя просят? Помнишь, как тебя Женя отчитала? Все с ней согласились, никто не возразил. Знать, и в самом деле не любишь ты людей и не доверяешь им.

– Маменька родная, какие обвинения! – воскликнул Либерман. – Если я такой, меня надо судить!

– Незачем утрировать. Не все в поведении человека регламентируется уголовным кодексом. Если бы дело обстояло так, ты разговаривал бы сейчас, наверное, не со мной, а со следователем. И не один ты такой снабженец, есть немало похожих на тебя. Меня интересует, почему они такие?

– Почему? – воскликнул Либерман. Филимонов задел его за живое.

– Как видно, близость к материальным ценностям, к собственности, хотя бы и не своей, – этому причина. Какие-то скверные бациллы буржуазной коммерции живут в некоторых снабженцах слишком долго. В сознании у них медленней, чем у других людей, ликвидируются пережитки капитализма.

– Ты поосторожней насчет пережитков и буржуазной коммерции! Я на снабжении зубы проел, жизнь на него затратил и равен в своей области если не академику, то, во всяком случае, инженеру! Изучать это самое снабжение начал пораньше, чем ты свою технику, – с десяти лет. Сейчас мне, слава богу, сорок пять.

– Коли так, юбилей надо справлять! Странно, почему-то я до сих пор не встречал указа о награждении академика снабжения Либермана.

– Еще увидишь! Вот сдадим нефтепровод, и меня наградят. Маменька родная, я добьюсь, чтобы меня наградили!

– Дай боже! Я буду аплодировать первый, хотя и небольшой поклонник хитрой снабженческой науки.

– Ты не занимался снабжением и не знаешь, что без хитрости и комбинаций тут ничего не сделаешь. Батманов это понимает!

– Не верю, что это так, и тем более не верю, будто Батманов закрывает глаза на хитрости и комбинации. Я убежден, тот же Алеша Ковшов и по снабжению работал бы иначе, нежели ты.

– Маменька родная, он меня сравнивает со своим Алешей Ковшовым! – взвизгнул Либерман. – Ты меня с ним не сравнивай! У него с детства жизнь, как стеклышко, прозрачная! Я слышал, как он на собрании свою биографию рассказывал... У него отец неграмотный мастеровой, а его учил. Из школы Ковшов – в институт, из института– на стройку, и вот – уже фигура!.. Линия у него, как стрела, прямая: из пионеров в комсомольцы, из комсомольцев в партию. Разве жизнь его мяла и молотила, как меня? Ему не довелось мальчиком в магазине горе мыкать, когда ты у купца – самый последний человек, и все над тобой имеют право измываться, когда доброго слова не услышишь, – только матерщина и зуботычины! Твоему Алеше не приходилось ходить по хозяевам и просить работу, он ни перед кем не кланялся и не унижался!

Либерман выкрикнул все это с жаром и горечью. Филимонов молчал; впервые он слышал, как этот человек говорит о себе правду без заигрываний и недомолвок. Замолчал и Либерман, должно быть устыдившись своих признаний.

– Хочешь, расскажу тебе одну притчу? – через минуту уже спокойно спросил он. – Меня угостил ею один хозяин, у которого я спросил работы. Будешь слушать?

– Рассказывай, – согласился Филимонов.

– Пришел однажды парень наниматься в приказчики. Хозяин осмотрел его со всех сторон и спрашивает: «Годишься ли в приказчики, мил человек? Дело-то нелегкое, хитрое». – «Что ж хитрого, хозяин? Видел я этих приказчиков». Хозяин меж тем в окно поглядел и чем-то вдруг заинтересовался: «Взгляни-ка, голубчик, что там виднеется на дороге?» – «Обоз какой-то ползет». – «Что ж это за обоз? Чего ж он везет? – допытывается хозяин. – Ну-ка, сбегай разузнай!» Сбегал парень, вернулся, запыхавшись. Докладывает: «Мужички овес везут». Оживился хозяин: «Куда ж они его везут?» – «Этого я не спросил. Сбегать спросить?» – «Конечно, надо бы спросить. Однако поторопись, они уже изрядно отъехали». Опять побежал парень. Вернулся весь мокрый: «Овес везут в деревню Поповку».– «А зачем везут-то, не узнал?» – «Нет. Узнать?» – «Узнай, пожалуйста. Только их и не видно уже, скрылись из виду». – «Ничего, я догоню!»... Совсем замучился парень, едва ноги принес: «Продавать везут, купцу Сизобрюхову». – «Почем? Почем за пуд просят?» – вскинулся хозяин. «Эх, не спросил!» – жалеет парень, но сам уж узнавать не напрашивается. Хозяин советует: «Ты бы узнал, однако, почем за пуд»... Что поделаешь? Пришлось парню догонять обоз еще раз. Долго он не возвращался. Наконец явился, взмыленный, еле дышит. «По рублю за пуд», – говорит, и с ног свалился. «А не уступят ли мужички этот овес мне, ежели я им по гривеннику на пуд накину?» —спрашивает хозяин. Но взглянул на парня и видит, что тот уж вышел из игры. Тогда зовет хозяин своего старшего приказчика: «Тут обоз проехал. Не знаешь ли, Тимофей, что это за обоз?» – «Знаю, хозяин, – отвечает приказчик. – Мужики овес везли в Поповку, купцу Сизобрюхову, по рублю за пуд. Однако согласны уступить нам. Я на свой риск набавил им пятак. Они уже завернули, сейчас к нам подъедут». – «Понял? – спрашивает хозяин парня. – Не годишься ты в приказчики. Советую тебе поступить в инженеры-механики. Туда кто хочешь подойдет, вон даже Филимонов инженером стал!..»

Филимонов захохотал.

– Забавная притча, – признался он. – Интересно, не ты ли, товарищ академик, был тем парнем, который не выдержал испытания?

– Нет, товарищ инженер, то был не я... Маменька родная! Если бы это был я, то у Батманова в начальниках снабжения ходил бы какой-нибудь высококвалифицированный инженер, а на участках люди были бы раздетые и разутые...

Беридзе и Тополев, оказавшись в одних санях после очередной ночевки на участке, долгое время ехали молча. Было слышно прерывистое, тяжелое дыхание Кузьмы Кузьмича. Изредка Беридзе принимался напевать «Славное море, священный Байкал». Им еще не приходилось вести неслужебный разговор, да и при служебных всегда присутствовал Ковшов.

На ухабе сани сильно встряхнуло, инженеры столкнулись. Беридзе почувствовал запах нюхательного табака, исходящий от усов старика, и рассмеялся:

– Вот мы и сблизились, Кузьма Кузьмич. Вам не кажется, что довольно нам отмалчиваться? Как будто нет теперь причин чураться друг друга. Как вы полагаете?

– Вы правы. Сказать по правде, и прежде не было веских причин.

– Раньше были причины – Грубский. Этакая причина, у которой, если можно так выразиться, вы находились в плену... Скажите, вам не жаль его? Все-таки, он немало сил вложил в проект, и вдруг – изгнан.

– Нет! Он жалок сейчас, но мне его не жаль, – твердо ответил Тополев. – Я на себе испытал его влияние – этот, как вы сказали, плен. Я дал бы премию тому, кто смог бы объяснить суть таких людей, как Грубский.

– Попытайтесь сами, деньги останутся в кармане, – посоветовал Беризде. – Кстати, у вас сейчас свободное время.

– Разрешите мне нюхнуть табачку? Я сделаю это осторожно, ваши глаза не засорю. А то потягивает меня.

– Вы в этой темной квартире такой же хозяин как и я, что же спрашивать.

Тополев зарядил нос понюшкой табака. Георгий Давыдович оглушительно чихнул.

– Вот вам и досталось! – засмеялся старик. – Если есть охота, давайте вместе разбираться в столь сложном явлении, каким представляется мне мой бывший патрон. Вы согласны с тем, что это явление сложное?

– Конечно.

– Алексей Максимович Горький, – Тополев с большим уважением произнес это имя, – недаром горячо призывал ненавидеть мещанство. Страшная сила мещанства заключалась, в частности, в гнусной тяге его к спокойствию, к бездействию. Грубский выражает собой нечто похожее. Ему бы в Англии жить: там все веками стоит без движения – этакий огромный протухший пруд, затянутый зеленой тиной... Если бы вдруг исчезли толстые справочники, регламентирующие деятельность Грубского, он, вероятно, скончался бы от разрыва сердца. Конечно, он многое знает, скопил за годы инженерства. Однако верит он только тому, что прочно записано в толстых заграничных и кое-каких наших книгах и сто раз подтверждено авторитетами. Благоговейно шествуя за ними, он однажды и вошел с ними в некую тихую, тинистую заводь и остался там. Ему чуждо новаторство, дерзание, чья-либо творческая инициатива его просто раздражает... Теперь-то я понимаю, почему с таким сарказмом и высокомерием он встретил рождение идеи о левом береге. Это еще до вас было, я имею в виду предложения с трассы Карпова и других. Точно так же он встретил инициативу Татьяны Васильченко, выступавшей на всех совещаниях с требованием строить временную связь.

– Вы не понимали Грубского раньше? Или понимали И мирились с ним?

– Я не понимал его так, как понимаю сейчас, выйдя из его плена. Признаю – он и меня на время затащил в свою тухлую заводь. Тошно подумать, но ведь это я отвечал, с его слов, на предложения с трассы. И это я не сумел поддержать Татьяну Васильченко, хотя и понимал, что она права.

Старик, судя по голосу, нервничал, и Беридзе сказал, чтобы его успокоить:

– Вы зря волнуетесь. Ведь вы же занимаетесь сейчас исследованием сложного явления, ушедшего в прошлое.

– Попробую, – сказал Тополев. – Мне, разумеется, далеко не все было симпатично в моем бывшем патроне. Но мысль о противодействии или, тем более, о бунте не возникала. Кстати, мы с ним знакомы четверть века, он назвал наши давние отношения серебряной дружбой. Понятно ли вам, как мне тяжко думать об этом «закадычном друге»!.. Кто-то из древних изрек: «Застой – это смерть». Грубский, по существу, – умерший человек, живой труп. А я все-таки с юности стоял за другое правило: к черту застой и рутину, дайте нам беспокойство, тревогу, всяческое новое каждый день!.. Вы для меня – живая антитеза Грубского, и я рад, что, наконец, с вами. Рад, что еду на пролив – действовать. Вот Грубский – он и сам не поехал бы, и меня туда не пустил бы. Знаете, больно признаться, но я бы и не стал проситься – далеко, холодно, всякие неудобства, треволнения, тогда как дома тепло и спокойно. Но что-то перешло от вас ко мне, и я теперь не в силах усидеть дома, у меня потребность все прощупать собственными руками, посмотреть самому, как ляжет нефтепровод в проливе... Смешно я рассуждаю, Георгий Давыдович?

– Мне хочется пожать вам руку, только сейчас это неуместно, – с чувством сказал Беридзе.

– Кто-нибудь послушает-послушает меня и пожмет плечами, – после минуты молчания снова заговорил Тополев. – «Мол, из пальца старик высосал такую проблему. В нашей стране ее нет! У нас весь строй, вся система – за творчество, против застоя. Этот старый хрыч хочет навязать нам свои субъективные переживания!»... Отвечу воображаемому оппоненту: правильно, весь строй против успокоенности, благодушия и застоя – за жизнь. Однако проблема, высказанная мной, все-таки существует. Вот и вы бросили, между прочим: явление, ушедшее в прошлое. Ой ли? Много разных людей живет в стране – миллионы! И судьба у каждого своя. Родился человек, живет, воспитывается, и какой он будет – зависит от множества условий... Разве потому меня волнуют эти вопросы, что мне шестьдесят лет: старый специалист, мол, полон пережитков? Чепуха, никакой я не старый!

– Браво!

– Да, да, отрицаю это устарелое представление о возрасте! Будь я сейчас моложе на сорок лет, и тогда эта проблема волновала бы меня не меньше. Грубский – моложе меня, но не поймет, если я ему все расскажу. И человек, скажем, комсомольского возраста, тоже может попасть в плен неправильных представлений. Представьте себе сына Грубского – какой сложится у него склад мыслей, если он пошел в отца? И разве вы не встречали молодых людей, успокоенных и самодовольных до тошноты? Этакий окончил учебное заведение, получил должность, обзавелся семьей и внутренне уже убежден, что достиг потолка. Никакой дальней перспективы – это мы с Алешей изобрели такое словосочетание, – никакой дальней перспективы перед таким не брезжит, никакой цели он больше не ставит. Он подчиняет себя потоку, общему течению жизни. Поток, что говорить, могуч и великолепен, он всех увлекает вперед, в будущее. Но можно ли оставаться спокойным, когда среди тех, кто всеми силами ускоряет это движение, есть и плывущие безвольно? Все, что безвольно, может застояться, а что застоялось – становится тормозом общего движения...

Сани внезапно остановились. Впереди послышались голоса, смех. «Флагман» порой останавливал таким образом весь поезд в каком-нибудь самом пустынном и диком месте. Он выходил поразмяться, за ним вылезали из темных возков остальные. Солнце, белизна снега слепили людей. Батманову нравился зимний пейзаж Адуна, и он подолгу мог стоять и любоваться им.

– Белесые одинаковые пейзажики. Правда, Василий Максимович? – подходя, затевал полемический разговор Беридзе. – Смотрю на эту сплошную серую краску и думаю: «Ах, Кавказ! Там на каждом клочке земли столько красок – ярких, кричащих! И не хочешь, а любуешься»...

К ним подошли их спутники. Только Либерман с Филимоновым в стороне затеяли борьбу на снегу. Снабженец в своей волосатой дохе наседал на противника, как грузный бурый медведь.

– Правда, Алеша, пейзажики здесь безрадостные, тусклые? А зимой и вовсе не на что смотреть, – искал союзника Беридзе и подмигивал Алексею.

Его всерьез поддержал Тополев – старику не по вкусу пришлась здешняя природа.

– Цветы без запаха, птицы без голоса, – повторил он чью-то выдумку. – Холодная, очень уж строгая природа. Я ревнитель Смоленщины, был им и останусь.

Беридзе в восторге подтолкнул Алексея локтем:

– Ага! Задело. Сейчас нападет!

И в самом деле, докурив папиросу и отбросив в сторону окурок, Батманов начал:

– Слепцы! Курортные завсегдатаи: «Ах, Кавказ! Ох, Кавказ!..» Не клевещите на мать-природу, она прекрасна везде! Надо уметь ее видеть и вкус к ней иметь. Теперь введу правило: через каждые два часа вылезать всем на мороз и глядеть по часу на природу для уразумения ее красот.

– Ой, я уже уразумел их! – засмеялся Беридзе.

– Взгляните на закат, – тоном приказа сказал Батманов. – Видите, солнца уже нет, оно за той огромной сопкой. Вместе с тем, оно еще присутствует. Это солнце разрисовало перед вами белоснежные полотна. Как можно не залюбоваться затухающим светом, который так очертил контуры сопки! Если бы наш главный инженер способен был понимать что-нибудь кроме чертежей, он увидел бы и вон те густые ели, и то, как они, словно в ладонях, держат на ветвях пригоршни снега, и это – видите? – сплошное жидкое золото лучей, процеженное сквозь снег!

Беридзе любовался Батмановым: высокий, широкоплечий, в белом полушубке и меховой шапке, он был красив. В серых глазах его отсвечивались огни заката.

– Вы художник, Василий Максимович, – заявил Тополев. – Человек, который увидел в природе красоту, не увиденную другими, – художник.

– Вы хотите сказать, что начальник показал нам то, чего нет на самом деле? – поддел старика Алексей.

– Нет, я совсем не то хотел сказать, не передергивайте!

– Не обращайте внимания на этих остряков, – посоветовал старику Батманов. – Одна эта сопка – целая картина. Приглядитесь, она раскрашена как будто одним цветом, но сколько тонов и полутонов! На вершине – позолота, чуть ниже – светло-сиреневый оттенок, к подножью он все больше темнеет и внизу переходит в густо-сиреневый цвет. Где вы увидели сплошную серую краску, товарищ Беридзе?

Тот поднял кверху руки в больших рукавицах:

– Сдаюсь, она куда-то исчезла, проклятая!

– Теперь переведите ваши близорукие глаза на Адун. – Батманов оглянулся на спутников и остановил взгляд на Либермане, тяжело сопевшем после борьбы с Филимоновым. – Какие мысли приходят вам в голову, когда вы смотрите на реку?

Либерман повел большим багровым носом в сторону Адуна и поднял плечи:

– Мысли? Большая река. Она замерзла.

– И все?

– Все. Что ж еще, маменька родная? – Либерман простодушно моргал заиндевевшими ресницами и дул на озябшие руки. Не без иронии он добавил: – Вообще-то, я больше по снабжению, товарищ начальник.

Все захохотали.

– А вы что скажете? – Батманов взглянул на Алексея, пристально смотревшего на реку. – Неужели у вас не возникает никаких мыслей и чувств, когда вы смотрите на остановившийся Адун?

– Возникает, – серьезно ответил Ковшов. – Зимой меня в большой реке всегда поражает ее неподвижность. И хочется рассмотреть следы борьбы, которую вела река, прежде чем покориться силе, сковавшей ее.

Батманов выслушал его с явным удовольствием.

– Правильно! Нашелся хоть один человек со вкусом. Посмотрите, как сопротивлялся Адун, как он боролся! Что такое эти дико торчащие торосы на реке? Это ее омертвевшие движения! Тут целое поле битвы двух стихий! – Он повернулся и зорко вгляделся куда-то за реку. – Где вы еще увидите такой лес? На Кавказе?.. Тут, где мы стоим, на этом левом берегу лес отступил. А там он подошел к самой воде и словно говорит Адуну: «Я очистил тебе тот берег – гуляй, здесь мое царство, тебе сюда хода нет – сворачивай!..»

Беридзе улыбался в усы, Батманов заметил эту улыбку.

– Нечего ухмыляться, – притворно сердито бросил он. – Сугубо деловые люди, вроде вас, видят в живом лесе только дрова, столбы и доску-сороковку. Есть другие люди, которые, наоборот, видят в дровах и доске-сороковке зеленый лес, полный голосов и веселого шума!

– Ваше замечание принимаю, как директиву, и с сего числа перестаю смотреть на лес с точки зрения дров и доски-сороковки. Буду любоваться им – пусть он, милый, спокойно стоит еще пятьсот лет!

Алексей несогласно качнул головой.

– Вам слово дать? Вы не согласны? – спросил у него Батманов.

– Не согласен, чтобы этот лес спокойно стоял пятьсот лет, – ответил Алексей. – В этом лесу хозяин – медведь. Я – за другие пейзажи. Никогда не забуду картину, которую нам показал Рогов на своем участке.

– Что ты им там показал, Рогов? – спросил заинтересованный Батманов. – Знаю тебя, фокусника!

Рогов улыбался. Алексей опередил его, не дав ответить:

– Он показал огни по трассе на Адуне и огни на левом берегу по участку. Вот такая заря в полночь – это пейзаж!

Батманов одобрительно покосился на Рогова, но с той же внешней строгостью проворчал:

– Зря старался! Черствые инженерно-технические души, разве их чем-нибудь тронешь?

– Мою старую инженерно-техническую душу тронуло,– улыбнулся Тополев. – Каюсь, никак не предполагал обнаружить у начальства тонкий художественный вкус.

– Раскрою секрет: наш начальник с юных лет увлекается живописью, – не без ехидства заявил Беридзе. – Мне посчастливилось видеть его пейзажи. Однажды я даже застал начальника на месте преступления – возле мольберта, с кистью и палитрой в руках. Это меня так удивило, что я запомнил все до мельчайших подробностей!.. Наш уважаемый художник хотел запечатлеть на полотне осень. Несколько березок с золотистой листвой на скале. Будто брели откуда-то издалека, подошли к обрыву и замерли в испуге. Кроме них – ни деревца, только черные, скалистые сопки громоздятся кругом. И над ними бледное, холодное небо. – Беридзе рассмеялся. – Видите, Василий Максимович, весь ваш пейзаж в точности воспроизвел, а вы меня ругаете за черствость!

– Мало я еще вас ругаю, – сказал Батманов. – Ну-ка, залезайте в мои сани. Шепну вам несколько словечек, которые отучат вас сплетничать о начальстве!..