Текст книги "Набат"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)
– Что же делать? А?
В том месте, где они стояли, когда-то возвышалась сторожевая башня, возведенная в далекие времена на случай нападения врагов на аул. Однажды в горах разразилась буря, весь день шел проливной дождь, ночью люди услышали страшный грохот, а утром не нашли ни скалы, ни башни – словно сквозь землю провалились. Принесли тогда аульцы в жертву всевышнему двухгодовалого бычка, баранов, напекли пирогов, наварили пива, произнесли много тостов, смысл которых сводился к тому, что цахкомцы впредь будут прилежней исполнять свой долг перед богом…
– А-а! – равнодушно протянул Джамбот. – В горах и не такое случалось. Подумаешь, ягненок. Не стоит так убиваться. Где бараны пасутся, там и дерутся.
Юноша отступил на шаг: смеется над ним, что ли? Да нет, тот отвернулся, посмотрел на небо, как будто самому себе сказал:
– Никогда в горах не было так жарко.
Нет в нем жалости. Как хорошо, что Залина не похожа на него. А может, притворяется на людях? Говорят же, что от козы не родится ягненок.
– Пойдем, – сказал все тем же тоном Джамбот. – В нем не будет и трех килограммов мяса. Разве вот шкурка…
– Что ты говоришь?!
По тому, как воскликнул Асланбек, Джамбот понял, что обидел юношу, и решил исправить свою оплошность.
– Давно это произошло. Маленьким, я был тогда. В аул пришла весть, что туда, – Джамбот кивнул на впадину, – ночью упал человек. То была настоящая беда… Не могу слушать, как плачет, пойдем, прошу тебя.
Юноша уставился на Джамбота. Уж не хочет ли он, чтобы Асланбек опозорился? Ягненок погибнет, и люди станут с презрением говорить о нем: «Нашли кому доверить наше богатство! Он же мальчишка!»
– Я спущусь вниз, – решил Асланбек.
Он проворно засучил до локтей широкие рукава черкески.
– Ты что надумал? – встрепенулся Джамбот. – Подожди! – и схватил его за руку.
– Зачем ты удерживаешь меня?
– Подумать надо, не спеши сломать шею!
– Ягненок зовет меня… Отпусти!
Джамбот держал его крепко, юноша, хотя и был возбужден, не смел вырвать руку.
– Не пущу… – вполголоса, с нажимом произнес Джамбот.
Все, что творилось на душе Асланбека, было видно на его лице. Брови сдвинулись в одну линию, губы упорно сжались. Понял Джамбот, что не уговорить ему Асланбека, не удержать, но все же он не хотел сдаваться. Мелькнула мысль, что в ауле Асланбека считали самым почтительным из молодых, и он ухватился за нее, провел рукой по коротко подстриженной бороде с редкой проседью.
– Не хочешь ли ты ослушаться меня?
К своей радости, он увидел, как юноша покачал головой, понял, что это подействовало на него, и, чтобы не выдать своего торжества, отвернулся. Почувствовал вдруг сильную усталость.
– У сердца есть предчувствие. Сегодня оно мне говорит, чтобы я не дал тебе ошибиться, сын мой… – медленно проговорил он.
Закусил Асланбек губу: «Что бы значила твоя забота». Он стоял в нерешительности.
Ягненок все еще блеял, но его было едва слышно.
– Долг младшего слушаться старших. – Джамбот покосился на юношу. – Не помню, чтобы я сел в присутствии отца своего. А уж возразить ему… и подумать не смел.
Тряхнул головой Асланбек, словно дремоту отогнал: «Боишься, как бы при тебе не случилось со мной несчастья, чтобы не пришлось тебе потом оправдываться перед людьми. Но я не собираюсь погибать».
– Я не родился сыном своего отца, если не достану ягненка. Пусть даже земля и небо столкнутся! Только очень прошу тебя, не мешай мне. Разве тебе не жалко его?
– Я тоже человек, и сердце у меня есть, конечно… Пойми, погибнуть из-за ягненка не мужество, – по спине Джамбота пробежали холодные мурашки. – Ты подумал о своем отце? Горе ему будет трудно выдержать, поверь мне.
– Ты, кажется, хоронишь меня!
Джамбот взял себя в руки, лицо не выдавало его волнения: оно было, как обычно, непроницаемо:
– Бери ношу по силе.
– О чем ты говоришь! Какая смелость нужна, чтобы спуститься в эту яму?
В эту минуту в Асланбеке все кипело. Голос Джамбота показался ему отвратительным. Едва он не закричал на него, но сдержался. Ах, убирался бы он скорей к себе в шалаш. Вот с таким человеком ему придется породниться. Не сможет он притворяться перед тестем.
Задумался Джамбот. Кажется, случилось то, чего он больше всего боялся: потерял уважение Асланбека. Он давно мечтал расположить его к себе, искал повода встретиться с ним. Из-за этого остался на ночь в горах, надеясь побыть с ним наедине, пока не придет из аула бригада. Сумеет ли он когда-нибудь приблизить Асланбека к себе? Быть накоротке с ним, видеть его в своем доме – было затаенной целью Джамбота. И вдруг необдуманным словом он все разрушил. Ах, какой он ишак! Вот к чему, оказывается, ныло у него в груди? Джамбот повысил голос.
– Хватит! Ты мужчина или баба? Возьми себя в руки! Двух… трех баранов дам. Сколько хочешь. И ягнята есть у меня. Никто о нем не узнает… Ничего не пожалею для тебя!
– Уйди! – Асланбек с силой отстранил от себя Джамбота. – Что ты уговариваешь меня? Не мальчик я!
Другому бы не простил Джамбот грубости, проучил бы, не задумываясь.
– Стой! – выкрикнул он.
И чего так печется о нем Джамбот?
– Ты видишь, какой крутой спуск!
– А если бы… Если бы на моем месте был твой сын? – у Асланбека дрогнул голос.
Снова наступила очередь Джамбота побледнеть. Ну и характер у мальчика. В кого только он? Не в мать, конечно. Все же в проклятого Хадзыбатыра пошел. Вот это и есть то, что люди называют божьей карой.
– На своем настоять хочешь? Ну, спасешь, а потом что? Думаешь, о тебе слава пойдет в горах?
Юноша не слушал его.
– А меня бы ты достал оттуда? – теперь уже со злостью спросил Асланбек.
– Щенок! – ребром ладони Джамбот стер пот со лба. – Кажется, ты забыл, что я в отцы тебе гожусь.
Юноша опустил голову.
– Вот что… Принеси мне веревку, – неожиданно мягко попросил его Джамбот. – Да живо.
– Какую еще веревку? У меня нет веревки.
– Ты ее найдешь в шалаше, – голос Джамбота снова зазвучал глухо. – Может, тебя проводить?
– Зачем тебе понадобилась веревка? Ничего не пойму.
– Сразу видно, что ты плохо соображаешь сейчас. Я на ней спущу тебя, вытащу ягненка и тебе помогу выбраться. Все же безопасней. Как ты думаешь?
Чабан почесал затылок.
– Не успеешь ты моргнуть глазом, как я буду снова здесь!
– Посмотрю я, на что ты способен. Только наперед запомни: голова не только для того, чтобы шапку носить. – Джамбот заставил себя улыбнуться. – Старику нос утри и ума спроси. Вот так…
– Это верно… Я не знал, что голова выше живота находится, – засмеялся Асланбек, забыв о своей минутной неприязни к Джамботу. – Хабос! За мной!
Но пес не пошел за ним и вернулся к отаре, устроился на прежнем месте. Он сидел настороженно, готовый сорваться в любую минуту. Чабан побежал в гору. Джамбот, покачав головой, проводил его взглядом, полным нежности. Деловито подбоченившись, он прошелся в задумчивости по краю обрыва. Вовремя же он вспомнил о веревке, иначе бы Асланбек полез вниз. А ведь это хорошо, что мальчик такой настойчивый. Не напрасно говорили в старину, что мужество делает человека. Видно, он не дрогнет в трудную минуту, ни себя, ни другого не подведет.
Перевел Джамбот взгляд на гранитные глыбы и зажмурился, а когда открыл глаза, почувствовал, как взмокла рубаха, и поспешно оглянулся: Асланбек на корточках влез в шалаш. Нет, нельзя ждать, пока он вернется, надо самому спуститься. Если что случится, так уж лучше с ним: он прожил свое, Асланбек же еще ребенок.
Джамбот засучил рукава черкески, полы подоткнул под ремень…
Уже на дне впадины, придя в себя, удивился своей смелости, тому, откуда взялась в нем ловкость. Видно, дошли до бога его молитвы уберечь Асланбека от беды. Не иначе, как он постарался, чтобы сегодня Джамбот оказался рядом с ним… Правда, что кого люди любят, к тому и бог благоволит.
Сын. Его сын! Как сказать ему об этом? И настанет ли такой день? Нет, не испытает счастья Джамбот.
– О-о-о! – позвал сверху Асланбек.
Задрал кверху голову Джамбот, помахал юноше. «Ростом он в мать, такой же стройный». Но что это? Кажется, мальчик собирается спуститься к нему. Пришлось крикнуть:
– Бросай веревку! Что ты уставился на меня? – Он стащил с себя черкеску, запеленал ею ягненка да еще стянул ремнем. Отдуваясь, присел на камень, потирая потные руки, негромко приговаривал: «Ах ты… Почему только твою мать не съели волки до того, как она родила тебя? Попался бы ты мне вчера на шашлык. Родился на свет, а ходить по земле не научился».
– Берегись! – закричал чабан.
В стороне от Джамбота упал камень с привязанной к нему веревкой. Чертыхаясь, проклиная природу за то, что именно здесь, а не в другом месте провалилась земля, Джамбот обвязался веревкой, левой рукой прижал к себе ягненка, и, цепляясь за камни, осторожно покарабкался наверх.
Асланбек мягко выбирал веревку. Нет, не умеет он еще разбираться в людях. Ну чего, спрашивается, он налетел коршуном на Джамбота? Подумал о нем такое, что самому стыдно. Разве плохо, что человек осторожен? Другой бы плюнул и сказал: «Кто виноват, что ты ротозей? Надо тебе, и думай, как выйти из беды, в которую сам влез с головой». Правда, что дурака по его выходкам узнают.
Выбрался наверх Джамбот, опустил к ногам чабана ягненка, стал отвязывать дрожащими руками веревку. Юноша старался не смотреть на него.
– Заднюю ногу сломал, – проговорил Джамбот с усилием.
Его скуластое лицо покрылось большими красными пятнами.
– Бог дал ему крылья, и он не разбился… Здесь жарко, а внизу еще хуже, дышать нечем.
Присел Асланбек перед ягненком, нежно провел по его мордочке кончиками пальцев, потом взял на руки, прижал к груди.
– Я так думаю, что через два дня запрыгает.
Джамбот натянул на себя черкеску, бросил короткий взгляд на Асланбека, потом отвернулся, постоял, очевидно, ждал, не заговорит ли с ним юноша. Но тот был занят ягненком. Джамбот пошел прочь, опустив плечи…
Асланбек спохватился, крикнул ему вслед:
– Спасибо!
Джамбот замедлил шаг, но не оглянулся.
– Век не забуду тебе этого, Джамбот!
2С торжественным видом взошли на крыльцо Дзаге и Муртуз, постояли молча, потом Муртуз прошаркал к дубовой двери и предупредительно распахнул ее перед другом. Но Дзаге не переступил порога. Он вытянул вперед тонкую сухую шею, заглянул внутрь и глубоко вдохнул густой запах свежей краски. Из-за его спины, приподнявшись на носках, нетерпеливо тянулся Муртуз, ему тоже хотелось глянуть. Дзаге, наконец, шагнул в класс. В залитом светом просторном классе выстроились в четыре ряда новые парты. На широкой стене блестела свежей краской доска. На подоконниках стояли цветы в глиняных горшках. Оставляя на темно-вишневом полу пыльные следы от чувяк, Муртуз прошел к столу учителя, сел, поерзал, словно хотел проверить прочность стула, снял шапку из черной овчины, но, подумав, снова водрузил на место.
– Скажи, Дзаге, тебе не жалко протирать штаны? Зачем ты ходишь в школу, спрашиваю я? – Муртуз откинулся назад, и, упершись в спинку стула, уставился на друга подслеповатыми глазами.
Давно у Дзаге не было так радостно на душе, как будто не внуки, а сам он сядет за парту.
– Не знаю, учитель, – поддержал он шутку. – А что?
– Сидел бы дома и отцу помогал баранов пасти.
– А у нас нет баранов, учитель.
– Потому и нет, что лентяи оба.
– Учиться хочу, учитель. В большой город уйду, человеком стану.
– Как ни старайся, а из тебя не получится даже писаря, – Муртуз припечатал ладонь к полированной поверхности стола, продолжая: – Петуха можно скорее научить буквам, чем тебя.
Дзаге вошел в роль и, переступив с ноги на ногу, опустил узкие плечи.
– Не прогоняй, учитель!
Дзаге состроил такое жалобное лицо, что Муртуз смягчился, махнул рукой.
– Ладно, мне что… Протрешь штаны и будешь сидеть дома, отец новые тебе не купит.
– Спасибо, век буду молиться за тебя.
– А-а, ты бы лучше принес мне индюка, чем молиться за меня.
– Нет у нас индеек, учитель.
– Ха! Поди поговори с этим темным человеком! Скажи, сколько ног у нашего красного петуха? Молчишь. Никогда тебе не сосчитать их!
Закивал головой Дзаге, мол, сущую правду ты говоришь, учитель, но тут же спохватился.
– Ах ты собачий сын! Передай своему отцу, пусть зашьет твои толстые губы. Вы только послушайте его, люди!
С улицы донесся чей-то смех, и Дзаге поспешно оглянулся: в распахнутом настежь окне промелькнули косички.
– Вот я вас сейчас! – Старик направился к окну.
– Кто это там?
– Кто, как не Фатима с Залиной.
Упершись левой рукой в подоконник, Дзаге выглянул на улицу, посмотрел туда-сюда, однако девушек уже след простыл, и он рассмеялся.
– Ты что? Один смеется – над собой смеется.
– Так, так… А двое смеются – друг над другом смеются, – добавил Дзаге.
Он смотрел на груду камней, возвышавшихся перед школой. Там еще недавно стояла старая школа. В первый год Советской власти аульцы устроили зиу[32]32
Зиу – коллективная помощь.
[Закрыть] и дружно за два дня сложили просторную саклю, снесли туда кто что мог: столы, скамьи, керосиновые лампы…
В окно вместе с солнцем вливался поток утреннего горного воздуха.
– Люди думают, что мы с тобой тоже прожили на свете.
Муртуз поднялся, сунул под мышку палку, прошелся до двери, вернулся к столу:
– Что мы видели с тобой в молодости? Горы, небо, бараньи хвосты… Пронеслась жизнь быстрее ветра. Одной ногой уже в могиле стоим.
– Стоим, конечно. Только жизнью еще никто не насытился. Эх, Муртуз, забыл ты, что жизнь и смерть – родные сестры. Посмотри мне в глаза, уж не умереть ли боишься? Ей богу, мне стыдно за тебя. Умереть тоже нужно иметь мужество…
Дзаге посмотрел на друга. Что с ним? Когда-то под Карсом турки ранили его в бою, повалили, хотели связать, но Муртуз сумел кинжалом уложить троих, остальные трусливо бежали. Тогда смерть кружила над ним, как орел над отарой, а он и не думал о ней. Видно, действительно пришла старость, если заговорил о смерти…
Приоткрылась дверь, и в класс заглянул Джамбот.
– Входи, входи, порадуйся вместе с нами, – пригласил Дзаге.
– Да будет счастливо ваше утро, – приветствовал старших Джамбот.
– Пусть бог даст тебе долгую жизнь!
– Э, зачем, Дзаге, ты проклинаешь хорошего человека, – сказал Муртуз. – Вглядись в меня, беззубого. Скажи, хотел бы ты так долго прожить?
Муртуз остановился напротив Джамбота и прищурил глаза.
– Конечно!
– Ты хитрец, и в игольное ушко пролезешь, – Муртуз переменил разговор. – Как ты думаешь, сколько детей будет учиться в новой школе? – обратился он к другу.
Вопрос был настолько неожиданным, что поставил в тупик Дзаге, мудрости и находчивости которого завидовали аульцы.
Видя замешательство старика, Джамбот попытался прийти ему на помощь.
– В нашем доме, – он загнул палец, – раз… В доме…
– Кто тебя спрашивает? – перебил его Муртуз. – До чего неуважительная молодежь. Однажды меня позвал отец, царство ему небесное, и говорит: «Голова, кто тебя бреет? – Рука. Голова, кто тебя бьет? – Язык», и я тогда понял, что болтуна и стреноженный осел не стерпит.
Пристыженный Джамбот замолчал – что ему оставалось делать, не возражать же? Он был рад в душе, что разговор состоялся без других свидетелей.
– Молчишь? – наступал на своего друга Муртуз.
Тот развел руками: сдаюсь.
– Вот видишь, Джамбот, какой у тебя старший.
Муртуз погладил чисто выбритый подбородок:
– А люди думают, что Дзаге мудр и все знает. На пиру слова сказать никому не даешь. Помнишь пристава Зарбатова? – обратился Муртуз к Джамботу. – А-а, ты же рядом со мной еще ребенок. Вот Дзаге его хорошо знает. Смотрю я на Дзаге и вижу перед собой пристава.
– Дался тебе этот пристав. Ты же о школе говорил.
– Вот-вот… Ты хуже пристава. Двадцать детей будет учиться в первом классе, десять во втором и шестеро в третьем. Понял?
Подкрутил ус Дзаге:
– Да не умрет на старости твоя жена, а в дальнем пути конь твой, – не старайся унизить меня, все равно не уступлю место тамады.
– Это почему?
– Мы умрем с тобой в один день. Правда, я еще успею поплакать над твоим гробом и араки выпью, попрощаюсь со всеми, а к вечеру к тебе отправлюсь. Зачем мне торопиться? Опоздать на тот свет никто не боится. Разве это не так, Муртуз?
– Так, так… Да ты, оказывается, и со скачущего коня сорвешь волос.
– Не брани другого, и тебя не выругают, Муртуз.
Слушая стариков, Джамбот забыл о своей обиде на Муртуза.
В класс вошли бригадир Тасо и прораб из города, Гриша. Старики ответили на их приветствия и продолжали разговор.
– Во времена пристава Зарбатова на два ущелья была одна школа и три учителя, – сказал Дзаге. – Твоему отцу, да будет ему на том свете радостно, удалось обскакать моего почтенного родителя… Он был у меня тихий, уважительный, не в пример твоему. М-да… Помню, ты ходил в школу, а я пас овец. И такие времена были. Правда, Муртуз?
– Любишь перебирать старую сбрую. Зачем тебе это?
– Откуда я знаю, почему мне сейчас на ум пришло… Не пустил меня в школу проклятый поп. А ты знаешь почему?
– Он со мной не делился.
– Тогда я тебе скажу. Твой отец пригнал ему трех баранов и годовалого бычка, – Дзаге подмигнул Муртазу. – У нас не было баранов, вот и остался я темным человеком… Не хочу умереть до того дня, пока не увижу Фатиму доктором.
Тасо было приятно, что первыми в школу пришли два самых почетных старика. Достали из сундуков черкески, нарядились, как на праздник.
– Ей-богу, поп знал, что делал! Среди этого волчьего племени попался один справедливый, – хихикнул Муртуз.
– Зато Советская власть не забыла меня, научила писать. Помню, пришел я из ликбеза и всю ночь не спал, буквы джигитовали перед глазами.
– Вот видишь, а ты еще недоволен бываешь.
– Это ты придумал.
– Пусть добрые люди скажут, кто всегда наступает на Тасо?
Прыснул Джамбот, отвернулся.
– Ты, Дзаге, ты… А кто для нас Тасо?
Отступил Дзаге, вскинул руки, словно хотел защититься.
– Тасо мой брат… Бригадир он.
– Теперь он для тебя брат. Запомни, его поставила сама Советская власть!
Засмеялся Гриша.
– Ладно, не будем ругаться на утеху молодым, – Дзаге направился к выходу. За ним последовал Муртуз.
У порога Дзаге остановился:
– Извините нас, старость бывает болтливой. И вы будете такими, – старик приподнял над головой шапку. – Спасибо тебе, Гриша!
– За что благодаришь?
– Золотые у тебя руки. Школу такую построил нам.
– Тасо спасибо скажи, он добился.
Муртуз приложил руку к сердцу:
– Да насладятся твоим счастьем твои родители!
Окончательно смутился Гриша, не знал, что и отвечать.
Бригадир и Джамбот проводили стариков на улицу и вернулись.
Тем временем Гриша, насвистывая, орудовал у выключателя. Сунул в карман отвертку, произнес:
– Полный порядок!
– Ты что пришел? – спросил Тасо у Джамбота.
Не сразу нашелся тот, что ответить, соображал, как бы лучше объяснить, зачем он здесь. – Парту бы мне выбрать…
– Парту?!
Переступил с ноги на ногу Джамбот.
– Ты никак в школу собрался? – спросил Гриша.
– Не пойму тебя, – бригадир окинул взглядом Джамбота.
– Младшая дочь, прости меня, вся в мать, больная.
– Сам виноват, к врачам у тебя недоверие.
– У окна бы посадить ее поближе к солнцу.
– Кого? Дочь? Ты о чем говоришь? Мне стыдно за тебя!
– Дочь, а кого еще… – буркнул Джамбот.
Бригадир потер подбородок, прошелся по классу. Он готов был выругать Джамбота. Никому из аульцев не пришла в голову такая мысль, не слышал он, чтобы кто-нибудь таким образом заботился о своем ребенке. Школу ведь строили все.
Отступил Джамбот к двери, стиснул руки за спиной, исподлобья посмотрел на бригадира: «Собака!»
– Видишь ли, в таком ученом деле я ничего не смыслю. Учитель знает, где ему кого посадить… Тут свои законы. В этом учитель мне не подчиняется. Ремонт сделать, столы привезти – мое дело… Но я поговорю с ним, – нарушил неловкое молчание бригадир.
– Нет, нет, – запротестовал Джамбот, поспешно взялся за массивную медную ручку: – Я не те слова сказал, ты прости меня.
– Пожалуйста, – произнес Тасо и подобревшими глазами посмотрел на Джамбота. – Дай время, еще одну школу построим, радио проведем, подключим электричество… А о дороге забыл? Погоди, все у нас будет, – Тасо рубанул рукой перед собой.
Вечером аульцы устроили пир для строителей. Растроганный Муртуз, второй старший после тамады, попросил наполнить пивом деревянную чашу. Виночерпий тут же вручил ему полную до краев чашу, искусно вырезанную из гладкого куска липы.
– Ой, Муртуз, оштрафую тебя, – предупредил Дзаге, разглаживая усы. – Что-то ты надумал опять на свою голову?
Дзаге украдкой потянул друга за широкий рукав черкески:
– Сядь, бога ради, прошу.
Но Муртуз не слышал его.
– Да простят мне и молодые мой поступок… Сердце мое сейчас мне говорит: «Выпей за Дзаге. Пусть он живет еще много лет». Видит бог, как я желаю Дзаге…
– Остановись! – Дзаге встал. – Не позорь наши седые бороды. Что это случилось с тобой сегодня?
Но Муртуз уже приложился к чаше. Заиграла гармоника, молодые дружно, ритмично захлопали в ладоши, припевая:
Муртуз приподнял над головой шапку, поцеловал дно чаши, потом перевернул ее над головой вверх дном:
– Пусть у тебя, Дзаге, будет столько болезней, сколько капель пива осталось в чаше!
Все захлопали, раздались возгласы одобрения.
Но вот виночерпий подал рог тамаде. Прежде чем произнести очередной тост, Дзаге сказал вполголоса:
– Стол – не базар в Моздоке. В тостах тоже есть свой черед.
Люди поняли, что он остался недоволен своим помощником Муртузом.
Собравшись с мыслями, тамада предложил выпить из турьего рога за бригадира.
– Ты не из моего рода, Тасо. И в Цахкоме ты появился недавно, кажется, лет двадцать назад, – тамада медленно поднялся.
Встали все сидевшие за столом, умолкли голоса.
– Но ты для нас роднее брата родного. С нами делил и наше горе, и наше счастье. Всего у нас хватало…
– Спасибо, – у Тасо дрогнул голос.
– Никогда раньше я не говорил о тебе так много ни в глаза, ни за глаза. Мне не вечно ходить по земле, хочу, чтобы люди знали, что я думаю о тебе.
Старик отпил из рога и передал Муртузу со словами:
– Ай, мой младший, где ты? Понадобилась мне твоя голова.
– Ты произнес красивые слова, а рог оказался у меня, – воскликнул Муртуз, надвинул шапку поглубже.
– Одному из нас надо оставаться трезвым, – пошутил тамада. – Лучше, если это буду я.
Произнесли тосты и за строителей, и за Гришу…
Потом Дзаге открыл танцы, пригласив жену, а внучка Фатима играла на гармонике.
Веселились цахкомцы, и только Буту с Асланбеком уединились, смотрели со стороны на веселье. Буту ждал, когда Фатима передаст гармонь одной из подруг. Тогда он пригласит ее на танец; Асланбек же последний год, с тех пор как арестовали Хадзыбатыра, не помнит, когда и повеселился бездумно.
Распорядитель танцев, похлопывая себя по ноге кнутовищем, повелительно призывал:
– Дружней бейте в ладоши! Фатима, не слышно гармошки. Прошу гостя на один танец.
Гриша не заставил уговаривать себя, вылетел птицей в круг, будто ждал этого момента. Застыл на носках, потом закружил на месте. Любуясь им, Буту подумал о том, кого из девушек он выберет. Гость остановился перед Фатимой в почтительной позе: приложил руку, к сердцу, склонил голову. Тише хлопки, замерло, но тут же радостно забилось сердце Буту: Фатима отказала даже гостю. Но что это? Умолкла гармонь… Фатима передала ее подруге и вышла в круг. Качнулась земля под ногами, чтобы не видеть, как танцует любимая девушка, он покинул танцы. За ним последовал Асланбек, нагнал, участливо взял под руку. Шли молча. Они с детства понимали друг друга без слов.
На следующий день Асланбек проследил, когда Гриша направился в школу, и тоже пришел туда.
Застал прораба за работой: Гриша вкручивал в люстру электрические лампочки. Положил Асланбек руки на подоконник и вприщур наблюдал за ним с улицы.
– О, привет!
Гриша заметил его и спрыгнул со стола.
– Здравствуй, – буркнул Асланбек.
– Ты что, того?
– Иди сюда, – позвал Асланбек. – Твоя тропинка в городе осталась. Понимаешь?
– Нет.
Гриша уперся локтями в подоконник.
– Фатима – невеста Буту! – выпалил Асланбек.
Засмеялся раскатисто Гриша:
– Ну и хорошо. Она красавица!
– А ты…
– Что я?
– Почему танцевал с ней?
– А-а, вот ты о чем.
– Жениться хочешь?
– Да меня, брат, в городе первая девушка ждет не дождется. Ну и фантазеры, как погляжу на вас.
– Не врешь?
Асланбек схватил Гришу за грудки, притянул к себе:
– Посмотри на меня.
– Смотрю.
Отпустил его Асланбек:
– Это хорошо.
– Что хорошо?
– Что ошиблись мы с Буту. Понимаешь, когда человек любит, он как будто пьяный. Ты прости меня.
– Ладно…
– Нет, так нельзя… Ты простил?
– Да будет тебе.
– Ты обиделся…
– Объяснились и все тут.
Гриша хлопнул по плечу Асланбека.
– Плохо получилось, очень, – все еще сокрушался Асланбек.
– Кончай убиваться по-пустому, – Гриша перемахнул через окно на улицу.
– Ты настоящий мужчина.
– Сам знаю, слушай, ты вот что скажи… Какого черта не переберетесь в долину? – переменил разговор Гриша. – Вас тут с гулькин нос, а школу подай, радио тяни за тридевять земель. Теперь Тасо требует электричество.
– А ты как думал?
– Да я бы вас за одну ночь перевез отсюда.
– Нет, так нельзя.
Асланбек оглянулся на снежные вершины:
– Какая у нас красота! Выше аула только небо и солнце.
– Да в долине…
– Подожди! Слышишь, как воздух звенит?
– Нет!
– Эх ты…
– А у нас трамвай грохочет.
– А у нас ишак кричит! – теперь уже Асланбек хлопнул Гришу по плечу. – Молодец!
Гриша улыбнулся.
– Не захвали.
– По-осетински говоришь, наши обычаи хорошо знаешь.
– Родился…
– Все родились. А вот душа у тебя не такая, как у горца.
– Понятное дело.
– На этой земле похоронены мои предки, здесь я родился! Как я брошу это? В городе хорошо, а здесь еще лучше. Не веришь – спроси людей.
– Родина, значит. Это верно…
– Скалы, река, пропасть, родник, дуб, небо, все кругом… Как тебе объяснить? Они – это я! Скажи, из самого себя можно выскочить? Фу, запутался.
– Переехать вам все равно надо. Слушай, Асланбек, ты мне скажешь откровенно…
– Скажу…
– Нет, ты положа руку на сердце. Если бы ты был на моем месте и тебе…
Насторожился Асланбек.
– И полюбил бы ты Фатиму, а я бы…
Прищурил глаза Асланбек, воткнул руки в бока.
– А я бы за друга хлопотал перед тобой. Как бы ты поступил?
Задумался Асланбек, посмотрел на Гришу:
– Не уступил бы!
– Вот видишь! А мне не разрешаешь даже смотреть на Фатиму.
– Подожди, не спеши. Плохой человек не уступит, а мужчина подумает. На голове у него шапка для чего?
– Нет, брат, видно, и вправду говорят: «Своя рубаха ближе к телу».
Засмеялся Асланбек, подбоченился, посмотрел на аул.
…Во всей Осетии не было другого аула, расположенного так высоко в горах. Но цахкомцы, влюбленные в свой аул, не чувствовали себя оторванными от остального мира. Начиная с весны и до снегов, раз в неделю на знакомой всему ущелью серой унылой лошадке со впалыми боками бригадный учетчик привозил из районного центра почту. В небольших хордзенах[34]34
Хордзен – переметная сума.
[Закрыть] лежали местные газеты, реже – журналы, которые правление выписывало на бригаду, да еще получал «Правду» сам бригадир Тасо.
Иногда из хордзенов извлекали письмо, и, прежде чем вручить его адресату, бригадир изучал на нем штемпеля и обратный адрес, а при удобном случае его читали всем аулом. Дело в том, что цахкомцев, живущих в городе, в те времена считали по пальцам, и поэтому всем было интересно знать, как земляки живут там, где нет ни гор, ни быстрых рек…
Случалось, летом в Цахком добирался городской лектор, и для аульцев наступали бессонные ночи: цахкомцы слыли любознательными и потому терпеливо слушали, задавали много вопросов, порой таких, что не всякий лектор мог на них ответить, и тогда аульцы недовольно цокали языками, качали головами, мол, не могли в городе подумать и прислать настоящего ученого.
Приезжало по какому-нибудь поводу и районное начальство, с ним чаще встречались мужчины. Собравшись на нихасе, они спорили, что-то горячо доказывая друг другу, а потом затянувшийся разговор переносили за стол. Гостеприимные цахкомцы резали барана, и Дзаге произносил витиеватые тосты.
Пожалуй, никого другого здесь не ждали с таким нетерпением, как киномеханика, и не было для аульцев желаннее гостя. В те вечера, когда в аул привозили кинокартину, стена бригадного дома превращалась в экран, а из-под навеса выволакивали длинные скамьи, старики занимали места в первом ряду, позади усаживались остальные. Цахкомцы молча смотрели фильм, но стоило ему закончиться, как Дзаге тут же через кого-нибудь из младших призывал киномеханика, и тот, выключив движок, грохотавший на все ущелье, являлся к нему. Дзаге, уважаемый не только в своем ауле человек, вставал, приложив руку к сердцу, говорил как равному: «Во имя отца твоего, прошу тебя, не поленись показать нам еще раз эту картину». Киномеханик, хотя и имел строгий запрет не крутить ленту дважды в одном ауле, не смел, однако, отказать. И тогда снова устало стучал движок, пугая тишину, и картина заканчивалась далеко за полночь…
А если старикам нечем было заняться, то они вели неторопливые разговоры, перебирая свое прошлое, осуждая теперешних молодых, не умеющих и в седле сидеть.
