Текст книги "Набат"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)
Асланбек присмотрелся, узнал в ней официантку. Кажется, ее звать Клавой. Она подтрунивала над ним, когда он неумело чистил картошку и порезал палец. Сам не понял Асланбек, почему попытался удержать ее.
– Хочешь проводить? – она взяла его под руку.
И он безотчетно, покорно пошел…
В комнатушке было тесно. В углу стояла кровать, у окна кушетка, между ними – этажерка, над ней – репродуктор, посреди комнаты стол, а на нем зажженная керосинка, у выхода, на скамейке, возвышалось ведро.
Потоптавшись, Асланбек отступил к выходу, но хозяйка встала в дверях.
– Побудь в тепле, – голос просяще-ласковый.
– Скоро отбой, – слабо возразил он. – Нельзя.
А самому не хотелось выходить: в казарме неуютно…
– Испугался старшины.
Это был вызов, он вернулся к столу, протянул к керосинке руки. Перед глазами встала Залина, и он снова посмотрел на дверь.
– Подожди, сейчас отец со смены придет, чайку погоняем.
Загремела чашками, расставила на столе. На блюдце кусок сахара с ноготок, ломтик хлеба.
– В другой раз.
– Ну иди, служба, – усмехнулась она.
Не успел он шагнуть к выходу, как за дверью загромыхало.
– Отец, – обрадовалась Клава.
Открылась дверь, и в комнату ввалился мужчина в шубе, на двух костылях.
– Входи, входи, морозу напустил, – заторопила его дочь.
Вошел, протер глаза, огляделся, увидел Асланбека.
– А, гость, – громыхнул он костылями. – Ну, здорово! – сильно тряхнул руку Асланбека. – Будем знакомы. Андрей. Садись, в ногах правды нет.
Успел заметить Асланбек, что у него вместо правой ноги – обрубок.
– Величать тебя как?
– Асланбеком меня зовут.
– Как ты сказал? – переспросил хозяин, усаживаясь на табуретку. – Прости, браток, не по-нашему, потому не понял.
– Асланбек.
– Не русский, выходит?
– Осетин.
– Не слышал про вас.
Дочь стянула с отца шубу, повесила в углу, а костыли сам приткнул к столу.
– Дочка, а ну угощай, – отец положил на стол руки, скрестил пальцы. – Вот так-то.
Пили кипяток без заварки.
После третьей чашки Асланбека разморило, и он, отдуваясь, вытер лоб и решительно скинул шинель. Разговорился хозяин:
– Пей, в окопе вспомнишь, – пожалеешь, что отказывался. На фронте был?
– Не нюхал, – сказала дочь за Асланбека.
– А я вот… – не договорил – и так было ясно, о чем речь.
Отец подпер небритый подбородок кулаком:
– Война, брат… К ней поначалу присмотреться, приноровиться надо. Скажем, на пилораме. Загляделся: рраз и нет руки. И на передовой: зазевался – прощайся с белым светом, если успеешь. Меня в первом бою шарахнуло… Очертя голову, дурень, понесся вперед, ору на всю вселенную и немца не вижу. А он меня спокойненько на мушку взял и бац! Кабы я на его месте, так целился в голову… Вот так-то. В госпитале дошло: война и вправду наука. Это не я сказал, а комбат, да поздно дошло до меня. Воевать надо с умом, тогда жить будешь. Горлом фрица не одолеешь, нет.
Асланбек отодвинул от себя пустую чашку.
…Присмотреться надо. Он погибать не желает. Эх, если бы можно было на войну сначала посмотреть, со стороны.
– А ты знаешь, чего я боялся? Попасть в плен. Ранят тебя, потеряешь сознание и… страшно! Война – наука.
Дочь поднялась, собрала чашки, вернулась к столу, провела по нему полотенцем.
– Хватит, папа.
– Эх, доча, доча… – проговорил с тоской, вздохнул, – солдатику за самоволку от старшины влетит, а фронт – когда это еще будет.
Попрощался Асланбек.
– Ну, бывай, заходи, браток, – хозяин проводил на улицу. Заявился в казарму Асланбек после полуночи. Дневальный дремал в дверях, и он прошмыгнул мимо, но тут же услышал:
– Бек, в самоволку ходил?
Кивнул.
– Выложишь пачку махорки – смолчу.
– Хорошо, – согласился Асланбек, радуясь тому, что так легко отделался.
– Скажи спасибо Яше, на вечерней поверке за тебя выкрикнул, старшине голову заморочил.
Стараясь не топать, шел к своим нарам, на ходу стащил с себя шинель, ботинки, юркнул под тонкое одеяло.
Сквозь дремоту услышал:
– Тревога! В укрытие!
Не помнит, как выскочил из казармы, очутился в щели. Сжал автомат. Рядом присвистнули:
– Сейчас начнется концерт.
– Наши возвращаются из Берлина, – отозвался Яша. – По звуку чую.
– Не похоже.
Щелкнул Яша затвором винтовки:
– Так-то спокойнее.
Зачавкали зенитки, прожекторы прощупывали небо. Асланбек не мог унять неожиданную дрожь. Так трясло его когда-то давно, во время приступа малярии.
Рядом шмыгал носом Яша, и это немного успокаивало.
– Внимание, над нами фашистская сволочь! Ну, подождите, гады.
Одессит выставил винтовку из щели:
– Впрочем, не будем посылать пулю за молоком, прибережем.
Раздался нарастающий гул, ни с чем не сравнимый, раздирающий душу, и Асланбек пригнулся.
Дрогнула земля.
Гул удалялся.
– Ваше сиятельство, Бек, вы не устали лежать на мне? – подал голос одессит.
Вокруг тихо.
Слегка тошнило, кружилась голова. С ним так бывало в детстве после долгого катанья на качелях.
Бомба, должно быть, упала рядом. А если бы накрыла щель? Стало жутко от мысли, что мог погибнуть. Отстегнул флягу, приложился к ней, пил, пока не дернул за руку Яша.
– Лопнешь, дурень.
Яша уселся на прежнее место.
– Люблю музыку в морозную ночь и на голодный желудок.
Будничный голос друга подействовал, и возбуждение улеглось.
Рассветало. Красноармейцы повылезали из щели. Прибежал запыхавшийся Веревкин.
– Фу, думал, хана вам… Разорвалась, проклятая, совсем рядом, а вторая легла за дорогой.
Красноармейцы засуетились.
– Неужто рядом?
– То-то тряхнуло.
– Думал, земля раскололась.
– Привыкнете, – заключил Веревкин. – К Москве крались, а наши не дали им прошмыгнуть, заставили сбросить бомбы.
– Вам, сержант, не впервой такое? – спросил Петро.
– На границе познакомился, – произнес Веревкин и вздохнул.
Снял шапку, запустил пятерню в слипшиеся волосы, поискал кого-то глазами, спохватился:
– А где Нечитайло? Только был здесь.
Веревкин поднялся на носках.
– Ну подожди, я тебе дам, – он потряс кулаком.
Бежал Яша, как учили на занятиях, пригнувшись, петляя, словно вокруг свистели пули, а он увертывался от них. У воронки схватился за голову.
Веревкин, требующий от подчиненных дисциплины, на этот раз с восхищением сказал:
– Вот окаянный. Отправлю на губу, ей-ей не пожалею. Все поняли, что это он так, для острастки. В другой бы раз не пощадил, а сейчас рад, что все живы.
Забыв о Яше, Асланбек представил взвод в тот момент, когда полк займет позицию на огневом рубеже. Это уже будут не занятия за поселком, на которых он за ошибку отделывался взысканием: малейший его просчет может стоить жизни не одному человеку. А что он знает о войне, в которую вступит, быть может, сегодня ночью? До передовой, сказал сержант, рукой подать, и немцы могут прорвать оборону. Пожалуй, ему надо было своими глазами увидеть воронку, понять боль развороченной земли…
– Разрешите, товарищ сержант, – Асланбек вперил взгляд в командира.
– Куда? – рассеянно спросил Веревкин.
– К воронке, – проговорил не совсем уверенно Асланбек.
– Зачем?
– Посмотреть.
– Нельзя, – устало ответил Веревкин.
– А Яша?
– Не кивай на другого, – строго оборвал Веревкин. – Чего ты сразу не побежал?
– Команды не было.
Под правым глазом Асланбека мелко и часто задергалось.
– Ишь ты! Если на тебя немец налетит, ты что, приказа будешь ждать?
Ничего не ответил Асланбек, только посмотрел на сержанта, и тот отвел глаза, примиряюще сказал:
– Ладно, иди, да тут же назад.
– Не пойду, – отрезал Асланбек и отвернулся.
– Как так? – вскинул голову сержант. – Я приказываю!
Но Асланбек и не подумал подчиниться. Он твердо знал в эту минуту, что никакая сила не заставит его сдвинуться с места.
– Повторите приказание! – повысил голос Веревкин.
К счастью, появился запыхавшийся Яша, спрыгнул в щель, и сразу все вокруг себя заполнил суетой.
– Господи, что он натворил. Пусть меня съедят черви в сырой земле, если я не прибью того фрица, что так подло разукрасил землю.
Сержант Веревкин сдвинул на затылок шапку, глухо произнес не только для Асланбека:
– Смотрите у меня, скоро на передовую уйдем.
И Асланбек понял, что у сержанта на фронте рука не дрогнет.
После завтрака отправились на занятия за поселок. Соорудили что-то вроде снежной бабы, окрестили танком «Адольф Гитлер» и метали в него гранаты, пытаясь угодить в голову. Того, кто поражал «Адольфа Гитлера» с первого раза, Веревкин назначал, как он выразился, инструктором. Неудачники же ползли по снегу навстречу «танку» и с криком «ура» швыряли гранаты.
Вспомнил Асланбек, как, бывало, мальчишки в горах состязались в меткости: поставят на возвышенности камень, отойдут шагов на двадцать, а то и больше, и стараются попасть в него. Это, наверное, помогло Асланбеку почти с первого раза попасть гранатой в цель: очень велико было желание размозжить голову «Адольфу». Как бы там ни было, а сержант поручил Асланбеку подготовить из Яши боевую единицу.
Учитель оказался на редкость старательным, да у Яши ничего не получалось. К обеду все бойцы собрались возле него, всем взводом давали советы, и он перед каждым броском приободрялся, приговаривал: «О, братцы, уловил, вот сейчас бабахну прямо в глаз Гитлеру». Но граната летела в сторону от «танка». Тогда Яше разрешили подойти к цели ближе на несколько шагов. Теперь граната чуть не угодила в советчиков, хорошо, шарахнулись, сержант не выдержал и подвел его к «танку».
– Ну, а теперь-то ты попадешь?
Занес Яша над головой руку с гранатой, зажмурился и… она плюхнулась в ногах у Веревкина. Сержант, чертыхнувшись, махнул рукой.
По возвращении в казарму о Нечитайло доложили командиру взвода, но тот, на удивление всем, на этот раз не прореагировал и ушел к старшине в каптерку.
Во взводе поговорили между собой о том, что бы это значило, да успокоились: тревожили свои заботы. Потом Веревкин, ни на кого не глядя, рассказывал, что лейтенант получил письмо из подмосковной деревни: во время налета немцев бомба угодила в избу. Погибла его мать. Больше у лейтенанта никого не осталось, один на всем свете.
Бойцы, не сговариваясь, дали слово не подводить лейтенанта, Яшке пригрозили: если он завтра не поразит «танк», то устроят ему темную. Пожав плечами, Яша сказал: «Хорошо, пойду на полигон и всю ночь буду тренироваться, пока не сверну «голову» Адольфу».
После обеда старшина выстроил роту, вызвал из строя человек десять бойцов, а с ними Яшу и Асланбека, назначил Веревкина старшим, объявил:
– Пойдете на трикотажную фабрику, поможете разгрузить вагоны. Да только без фокусов, Нечитайло!
Построились по двое, и заскрипел под ногами снег. Мороз усилился. Пока терли щеки, мерзла шея. Чтобы согреться, шагали вприпрыжку. Впереди показались «фубры». Так в поселке называли фабричные одноэтажные дома-общежития.
Строй поравнялся с первым домом, и на высокое крыльцо высыпали девушки, обрадовались красноармейцам.
– Идите к нам.
– Погрейтесь, мужички.
– Командир, сжалься.
– Русалки. Первые ландыши!
Яша послал им воздушный поцелуй.
– Раз! Раз-два! Тверже ногу! – скомандовал Веревкин и поправил ушанку, сдвинул набок.
Ребята, чеканя шаг, пришли мимо крыльца.
– Запевай, ребятки, – приказал вполголоса Веревкин.
Песня птицей взметнулась к небу:
«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…»
– Солдатики! Касатики! – неслось вслед.
Песня оборвалась, и бойцы оглянулись без команды: девушки дружно махали им.
– Молодцы!
Веревкин скинул варежку и потер уши.
– Да, божественные созданья, – мечтательно протянул Яша. – Товарищ сержант, разрешите сбегать к ним?
– Нельзя, – отрезал Веревкин, а сам еще раз оглянулся назад, но на крыльце уже никого не было.
– Ну, пожалуйста. Я мигом туда и обратно.
– Не канючь, Яша.
Было видно, что Веревкин сам не прочь постоять на крыльце.
Дальше шли молча, шаркая, как в знойный день на финише многокилометрового марша.
Асланбек рассеяно смотрел по сторонам. Возле магазина, куда он с Яшей приходил как-то покупать перо для единственной на всю роту ручки, Асланбек увидел мальчишку, утонувшего в рыжих валенках. Он поминутно забирался в хозяйственную сумку и что-то отправлял в рот. Засмотревшийся на него Асланбек споткнулся, но на ногах удержался, правда, с помощью Яши.
– Ты что, уснул?
Асланбек неожиданно оставил строй.
Все видели, как он подбежал к мальчишке и пытался что-то сунуть ему. Мальчишка отбежал и издали уставился на Асланбека. Сержант вернул его, пригрозил:
– Ну, обожди, всю ночь будешь на кухне картошку чистить. Ты что пристал к мальчонке?
Промолчал Асланбек, чем немало удивил Веревкина, и сержант подозрительно скосил на него глаза. Асланбек разжал руку: на ладони белел кусок сахара, который утром он, Веревкин, выдал на двоих с Яшей. Сконфуженный сержант кашлянул, видно, испугала мальчишку Асланбекова щедрость.
Железнодорожная ветка привела бойцов к широким железным воротам трикотажной фабрики. В холодной тесной будке сидел сторож, а за спиной у него в углу стояло охотничье ружье. Сторож высунул из тулупа нос, прошамкал: «Ступайте».
В отделе снабжения фабрики красноармейцам несказанно обрадовались.
– Вагончики мы уже разгрузили, – суетился снабженец. – Вы уж подсобите тюки сложить в штабеля. Народ нынче на гражданке плюгавый, себя, удивляюсь, как еще тащит.
Веревкин прервал снабженца:
– Вот что, работу нам дайте, а то время бежит золотое.
Суетившийся снабженец, щупленький старикашка, бегал, только пятки подшитых валенок мелькали.
Склад оказался рядом, так что из здания не пришлось выходить на мороз. В просторном полутемном помещении длинными рядами возвышались до самого потолка уложенные в штабеля тюки. Возле них возились подростки.
Облепив тюк, они оторвали его от цементного пола, но удержать не смогли, и упали вместе с ним. Снабженец подбежал к ним, посмотрел поверх сползавших на кончик птичьего носа очков.
– Ребятки, глядите, какие молодцы пришли на подмогу. Степка, укажи чудо-богатырям, что делать, они мигом управятся. А сами топайте по домам, отдыхайте… Они вторую смену работают, – понизил голос старик, как бы оправдывая в чем-то мальчишек.
Тот, что звался Степкой, махнул рукавицей:
– Вот они, тюки. Пусть уложат по шесть в ряд и только, – потом, потеряв интерес к делу, обратился к снабженцу. – А талончики где обещанные?
Старик моментально ощетинился, покраснел.
– Та-та-талоны… Уговор забыли? Тюки-то не уложили. Нет вам талонов, сопляки еще курить.
Мальчишки, нахохлившись, поглядывали на Степку, и тот важно проговорил:
– Ну, погоди, хрыч.
И тут прорвало ребят:
– Как работать, так – большие, а как талоны – сопляки.
– Попросишь еще нас.
– Айда!
Степка, видно, был у них заводилой, свистнул залихватски и пошел валко, с независимым видом, а за ним – ребята. Старик опомнился, размахивая руками, закричал:
– Обождите! Фу, сорванцы, пошутил я. Держите, по пачке на двоих.
Заполучив заветные талончики, мальчишки вспорхнули стайкой, а снабженец вернулся к красноармейцам и упавшим голосом проговорил:
– Все-таки выбили из меня талоны, собачата такие. Вот не думал! Беда мне с этой пацанвой, – и тут у него вырвалось: – А они при чем? Ну, да ладно…
Красноармейцы работали молча, без обычных шуток и перекура. На что Яша, и тот ни слова не проронил. Снабженец появлялся неожиданно, носился по складу, приговаривая: «Ну и послал мне бог нежданно-негаданно богатырей». И снова исчезал ненадолго. Тюки уложили, снабженец проводил красноармейцев за проходную, просил приходить еще, как-никак, а фабрика работает для фронта.
Возвращались в часть вразброд, говорить никому не хотелось. У клуба их остановил голос диктора: «Продвижение немецко-фашистких орд к Москве продолжается. Враг рвется к столице нашей Родины… У нас есть силы, возможности сорвать коварный план врага. Под Москвой должен начаться его разгром!» Последние слова Левитана прозвучали так, будто наступление Красной Армии уже началось, и противник покатился на Запад.
В казарме красноармейцев встретил старшина. Сержант Веревкин доложил ему по форме, а затем спросил об ужине, на который они опоздали. Старшина велел сходить к нему в каптерку, там на подоконнике стоят два котелка с овсяной кашей на всех и по пайку хлеба. Сержант вызвал Яшу, и он, козырнув, кинулся в каптерку.
Но поужинать не пришлось: объявили тревогу. На этот раз боевую…
Застыли ряды перед казармой. Взводных вызвали к ротным командирам и, не успели те вернуться, как все уже знали: полк выступает на фронт. Ставилась задача: в ночь на вторые сутки выйти на исходный боевой рубеж.
На марше узнали о речи Сталина на торжественном собрании, посвященном годовщине Октябрьской революции.
– Ей-ей, а я думал, что начальство махнуло в Сибирь.
– Очумел ты.
– Ну, держись, немчура. Мы идем!
– Выкуси, фюрер. Чего захотел – Москву!
Рассвет застал колонну в трех километрах от передовой и, чтобы не раскрыться противнику, полк укрылся в покинутой жителями деревне, отстоящей от передовой километрах в пяти.
Первое отделение отдыхало в покосившемся дощатом сарае, с выбитыми взрывной волной окнами и дверью: шагах в тридцати чернела воронка, вокруг курились развалины.
После ночного марша бойцы дремали, кутаясь в шинели, чтобы согреться, потягивали кременчугскую махорку. Асланбек варежкой водил по стволу нового автомата. На весь взвод получили всего два, и один достался ему, как самому меткому стрелку. По этому поводу Яша, не скрывая зависти, бубнил себе под нос: «За что такое, внимание князю?»
Он сидел на ранце в излюбленной позе: закинув ногу за ногу. Вздохнув, извлек из-за пазухи сухарь, грыз, обдирая десны.
– Скажите на милость, мы должны прятаться от немцев в собственном доме, – рассуждал он.
– Кончай бузить, – одернул его кто-то из бойцов. – Не время.
– Кто это сказал? – отозвался одессит, привстав.
Все молчали, занятые своими думами, и он принял прежнее положение.
– Никто. Я так и знал, что мне послышалось.
– Ты, одессит – ясновидец, ну-ка скажи, докель будем заманивать ганса? – обратился к Яше сосед. – Не пора шарахнуть по нему?
– А, Петро, это вы собственной персоной?
Запихнув недогрызенный сухарь в карман шинели, Яша готов был съязвить, но осекся: у Петра было бледное, осунувшееся лицо, мешки под глазами, две глубокие бороздки обозначились вокруг потрескавшихся на морозе губ.
– Старики остались в деревне под Минском, – озабоченно сказал Петро. – Боюсь за них.
– Да зачем немцам твои старики? Что они революционеры, или, скажем, вот как я, члены МОПРа, – нарочито бойко сказал Яша, но дрогнувший голос выдал его, и он тихо добавил: – Да, под немчурой осталось много народу…
– Отец – коммунист, мать на выставку в Москву два раза ездила, медаль привезла. Она в области первая доярка, стахановка.
– У нас, братцы, своя тактика, – вмешался в разговор Веревкин. – Кутузов заманивал, заманивал французика, а потом голову отсек. Все делается по плану, не верю, чтобы не было у нас силы остановить Гитлера!
– Тактика… Так недолго Москву потерять, – зло произнес Петро. – Она же рядышком, поди километрах в ста.
Не выдержал Яша, вскочил, склонился над Петром.
– Ты… ты Москву не трогай!
Петро поднялся с земли, встал, широко расставив ноги.
– Душа болит, понял? Все отходим и отходим, будет когда-нибудь конец, уже пол-России оставили.
В душе Асланбек занял сторону Петра. Положил автомат на согнутые в коленях ноги, провел ладонью по короткому прикладу.
Идут и идут на фронт войска, а остановить немцев не могут. Значит, сила у них большая, если сумели подойти к самой Москве. Подумать только, Гитлер угрожает столице Советского Союза. Вот и они сегодня ночью займут рубеж. Смогут ли выдержать, удержать позицию? – Обязаны. А те, кто от самой границы отходят, – не обязаны были. Кто знает, будет ли он еще жив, когда мать получит его письмо? Не следовало ему писать, что едет на фронт, зальется слезами… Хотя пусть в ауле знают: сын Хадзыбатыра воюет, да и матери будет чем гордиться. Она, наверное, ночами не спит, ждет, о еде не вспомнит, говорит: «Нет, нет, я ни за что не притронусь к тому, что любят сыновья».
В сарае продувало, и Асланбек поднял воротник шинели.
– Читали про красноармейца Суража? Вот это герой! Он в одном бою четырех фашистов уложил, – произнес Веревкин, ни к кому не обращаясь.
– У нас на Урале… Как его там? Сажа, что ли? Одним словом, полно этой фамилии в моих краях, – сказал кто-то.
– Полно, полно, – оживился Яша, – в Одессе, может, полгорода.
– Ох и мастер травить ты, как я погляжу на тебя, – засмеялся Веревкин. – Сосед мне Сураж, на маслобойке мастером был. Чуть не женился я на его сестре. Чудная такая! С косичками, глаза голубые-голубые…
Асланбек поднялся и запрыгал на месте, согреваясь, подумал, что неплохо бы развести огонь. Осмотрелся. В углу сарая стояла бочка. Пнул ногой, и она откатилась.
Петро поднял бочку, без слов поставил на место.
– Э, что это? – нагнулся.
– Клад – на двоих! – крикнул Яша.
– Точно, – Петро потряс в воздухе тридцатками.
Но все остались безучастными к находке, и Петро запихнул деньги в карман шинели, но тут раздался голос Асланбека.
– Положи.
– Пропадет добро, – возразил Петро.
– Ну!
– Ты не ори!
Асланбек пошел на Петра, тот что-то пробурчал, бросил деньги на землю, прошелся в задумчивости по сараю, поставил на место бочку.
Сержант молча отодвинул бочку; присел, собрал с земли деньги, на виду у всех пересчитал.
– Шестьсот рублей. Красноармеец Каруоев!
– Я, – Асланбек вытянулся перед сержантом.
– Передадите товарищу замполиту.
– Зачем?
– Возьмите…
Не протянул Асланбек руку, глаза застыли, губы искривились, посинели.
– Пожалуйста, Бек, – тихо произнес сержант. – Могут врагу достаться наши деньги.
Расслабился Асланбек, взял:
– Слушаюсь!
– А ты, Петро, не хватай, что под руку попало.
Сержант надел варежки…
– Так деньги…
– Я и говорю: деньги… Враг приманки ставит с миной, – назидательно сказал сержант. – Соображать надо, на фронте мы.
Ночью офицер штаба армии встретил полк на подходе к передовой и точно вывел на отведенный участок рубежа, а батальонные разводили роты и взводы.
Сразу же пришла команда рыть окопы. Легко сказать – рыть!
Земля, казалось, промерзла на несколько метров. Но окопы были нужны, чтобы выстоять. Работали молча, тяжело дыша, обогревали беззвездную студеную ночь вырывавшимся изо рта паром. Вгрызться в ноябрьскую землю было приказано строго-настрого всем: от бойца до командира полка.
Горели натруженные ладони, но Асланбек не позволял себе передохнуть и все яростнее взмахивал лопатой, она, проклятая, вонзалась в землю лишь краешком.
Наконец, когда углубился по пояс, земля поддалась, и лопата перестала звенеть.
А как успели остальные? Не долго думая, Асланбек выскочил из недовырытого окопа и, ступая на пятки, побежал к Славе.
– Это ты, Асланбек?
– Я, я, дорогой, – спрыгнул в яму, присвистнул. – Мало, очень мало… Иди, отдыхай немного.
– Не смей, Асланбек.
– Ты что? – удивился тот.
– Не позволю.
– Помогать хочу тебе.
– Вы думаете, я ребенок?
– Зачем так говоришь, Слава. Я чабан, у нас кругом камни, я много земли перерыл, в корзине носил, а ты в городе жил, по ровной дороге ходил…
Слава бросил лопату, быстро зашел Асланбеку за спину и энергичными движениями заставил выбраться наверх.
– Иди, пожалуйста. И больше носа не показывай.
Засмеялся Асланбек, радовался в душе, как дитя, за Славу гордился. Ушел, напевая. А когда остался один, снова стал поглядывать в сторону неприятеля.
Временами казалось, что кто-то в темноте подкрадывается, и тогда он оглядывался по сторонам, пугаясь от одной мысли, что противник может пойти в атаку, а он не успеет вырыть окоп и останется у врага на виду.
Справа от него пыхтел Слава, слева – Яша – за ним Веревкин, еще дальше – Петро. У каждого бойца был свой отрезок земли, за него, как сказал лейтенант, он в ответе перед самим собой, перед Родиной.
Снова подумал о Славке, но пойти второй раз не посмел, мог обидеться, как-никак он мужчина, если даже самый младший в отделении. Когда плечи Асланбека сравнялись с верхней кромкой окопа, он выкарабкался наверх, попытался утрамбовать землю. Комья схватились уже морозом, он разбросал их, чтобы получился высокий бруствер, укрыл землю снегом.
Не сговариваясь, бойцы, кроме Славика, собрались к Яшкиному окопу, опустились на корточки, разгоряченные, слегка возбужденные.
– Чтобы я не дошел туда, куда я иду, если вот на этом месте проклятый фашист не найдет свою смерть! Он погибнет, не успев сказать: «Мамочка», – нарушил молчание одессит. – Россия, братья, велика, но позади Москва! Я чую ее по запаху, так она близка. Я буду стоять здесь насмерть, и никакая команда не сдвинет меня с места. Пусть отступает, кто хочет, а мне и здесь хорошо… Человек не вечен на земле, и, как ни хитри, а прощаться с белым светом придется рано или поздно, так погибну лучше с музыкой!
Сержант Веревкин потер рукавом шинели нос:
– Чихал я на твою музыку! Нашел время погибать.
– Почему вы так беспардонны, товарищ командир отделения? На рассвете, может быть, мы пойдем в атаку, и никто не дрогнет, даже если будет знать, что через два шага сто ждет смерть. Эх, братцы, поднять бы в эту знаменательную ночь бокалы за упокой души Гитлера, а на закуску бы жаркое из антрекотов. М-да! Люблю сухое вино.
– Бульбу, миску борща, еще сало и огурчиков да моченых яблок, – мечтательно проговорил Петро и отошел.
– Петро, – позвал Яша.
– Что?
– Помолись, а то изойдешь…
Друзья рассмеялись, закашляли, как по команде.
– Ну и трепло, – засмеялся Петро и возвратился. – Дай обниму тебя.
– Пошел вон, – огрызнулся одессит.
Не обращая внимания на болтовню, Асланбек сложил руки на груди и думал: пришел и его черед идти убивать врага, мстить за горе, смерть, за все…
Мысли Асланбека прервал едкий запах махорки: курил сержант.
– Ну и ночь, ни черта не видно, – откашлялся он. – Не пронюхал бы фриц про нас… Любит прощупывать новичков.
– Наплевать мне на него. Пусть он думает о Яше и дрожит. Понятно?
Одессит поднялся:
– Долбануть бы его самого…
Веревкин сбросил рукавицы, скрутил новую «козью ножку».
Асланбеку почудился запах чурека, печенного в золе, и он проглотил набежавшую слюну.
Одессит вылез из окопа, стал пританцовывать, насвистывая популярную мелодию из кинофильма.
– Как вы думаете, товарищ командир, немец сегодня высунет нос?
Яша подышал на пальцы:
– Ну и жмет морозик, проклятый.
– Да что ему жить надоело?
Сержант пошел к своему окопу и уже там договорил:
– Видать, и природа против нас.
Но Яша не расслышал его, проговорил задумчиво:
– Ну что же, воевать так воевать.
Долго сидели молча. В темноте вскрикнули.
– Ой!
– Это Славка, – не меняя позы сказал Яша. – Пойди, Бек, узнай, что с ним.
Асланбек поднялся, разогнул спину:
– Слушаюсь, товарищ Нечитайло!
– Ну, погоди, – грозился одессит вслед удалявшемуся Асланбеку.
Склонился Асланбек над окопом Славика: он все еще долбил землю.
– Ты сказал «Ой!», да?
– Палец уколол.
– И все?
– Засунул за борт шинели, а там иголка с ниткой…
– Подумаешь, уколол.
– Да, больно, знаешь как…
Предложить ему свою помощь? Нет, сегодня ночью он стал мужчиной.
Уходя все же посоветовал:
– Ты, Славик, бруствер подними, тогда меньше копать будешь… Я так сделал…
– Ладно, – ответил Слава, высморкался. – Спасибо.
Вернулся Асланбек к Яше, не успел пригнуться, услышал:
– Сэр, давай спать?.. Пока, пойду в свои апартаменты. Приятного сна тебе.
– Нельзя, замерзнешь, – горячо сказал Асланбек.
– Чего ты испугался, голова гороховая? Ты не желаешь вздремнуть? Удивляюсь тебе. Или ты всю войну думаешь бодрствовать?
– Ты спать не будешь! – решительно заявил Асланбек.
– Почему? – удивился друг.
– Я не дам!
– Эх ты, тюха-матюха. Да какой ты солдат, если мороза испугался.
С этими словами Яша сполз в окоп.
Асланбек обхватил колени руками и снова устремил взгляд и ночь. «Как далеко я ушел от дома. Думал ли я, что окажусь у Москвы? Вишенки, Цветково… Хорошие названия придумали люди. А от них ничего не осталось, одни трубы торчат».
Рядом послышались шаги, и на плечо Асланбека легла рука.
– Кто?
Асланбек узнал по голосу Веревкина, разогнулся:
– Боец Каруоев!
– Тебя мне и надо. Почему не в окопе?
– Немцев хочу увидеть.
– Что? Возьми оружие, ранец и топай за мной, – приказал командир отделения.
Не размышляя, Асланбек выхватил из окопа ранец, автомат, и просунув на ходу руки под лямки, двинулся за Веревкиным.
– Запоминай дорогу! – приказал сержант.
Недоумевающий Асланбек всматривался в окружающую тьму, но ничего не различал, лишь угадывал перед собой спину сержанта.
– Будешь связным взводного. Понял?
– Нет!
– Не дури, Бек. Приказано тебе находиться при ротном. Получишь приказ и бегом к лейтенанту.
– К какому?
– Фу! Во взвод.
– Понимаю, – без энтузиазма ответил Асланбек, подумал: «Почему я не послушался Яшу и остался сидеть на бруствере? Тогда бы он не наткнулся на меня».
– Тебе большое дело доверили, не хлопай ушами. Смотри, не заблудись, погубишь всех, – наставительно говорил Веревкин. – У немца под носом сидим…
Едва поспевая за ним, Асланбек клял себя всеми известными ему словами. Дома он с закрытыми глазами мог ходить в горах, а здесь еще не привык, не присмотрелся. Вдруг… сейчас начнется бой? Кто-то шепотом, но требовательно окликнул.
– Стой! Кто идет?
От неожиданности Асланбек вздрогнул, чуть не выпустил из рук автомат. Из-за дерева вышел боец.
– Артиллерия, – тихо ответил Веревкин.
– Пароль?
– Лес.
– Проходи.
– Подожди меня здесь, – велел сержант Асланбеку и исчез.
Выругавшись про себя, Асланбек зачем-то взвел автомат, шмыгнул носом и замер. Напрасно пытался разглядеть, что делается вокруг: полк успел укрыться. Острый слух, натренированный в горах, уловил шорох, кажется, ложкой скребли по дну котелка.
Наконец появился Веревкин, позвал:
– Бек.
– Я.
– Идем назад. Теперь на линии огня каждый человек дорог. Не повезло тебе, браток, побыть в тепле.
Сержант, кажется, усмехнулся, Асланбеку же наплевать на тепло: в окопе можно окоченеть, зато рядом Яша, а связным пусть будет другой.
– Вошел я в землянку, а выйти не могу, ослабел, в тепле разморило.
«Разговорился. Что случилось с ним, интересно? Это бывает… Боится темноты человек и болтает без умолку, сам себя подбадривает», – подумал Асланбек.
– Ребенком я был, темноты боялся…
Сержант придержал шаг, засмеялся.
– Чудак, на фронте ноченька – наше спасение. Немец в темноте от страха дрожит… Это он днем храбрый, а ночью под себя ходит.
– Ходит, а кто же наступает?
Добравшись до своего окопа, прежде чем укрыться в нем, Асланбек позвал Яшу:
– Одесса, ты живой?
Но Яша не подавал признаков жизни: то ли уснул, то ли не хотел разговаривать.
– Ну и черт с тобой, – выругался Асланбек, бросил на дно окопа ранец.
Постоял. Не хотелось лезть в окоп. Вновь пробудилась в нем тревога. Немцы рядом, смотрят из темноты, а он их не видит, но стоит ему укрыться в окопе и уснуть – как они возьмут его в плен. Снял автомат, висевший на плече, нашел затвор, оттянул.
