Текст книги "Набат"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)
– Жалуйся, – посоветовала Санька. – Гони завтра в город.
– Еще что! – возразил муж.
Улеглась Анфиса. Опять Санька за свое, вот настырная.
– Ну и вахлак ты, посмотрю на тебя.
– Может быть…
– А хочешь, я ему…
– Помолчи, спать охота.
Машину… Да мало их бьется, и деньги в реку. Дом бы лучше кирпичный поставил, обещал же. Анфиса вздохнула.
– К прокурору пойду, – талдонила свое сноха.
– Плевал он на твоего прокурора, Санюша моя.
– Да я бы его…
Анфиса спустила ногу с кровати, и в этот момент в окна требовательно постучали. Кого еще принесло? Подождала Анфиса в постели, может, обойдется. Да нет, стучат:
– Эй, Санька, выгляни, где ты?
Ну и сноха свалилась на голову, и в могиле не будет покоя, с ней. Цепляясь за стол, добралась Анфиса к окну, прильнула к стеклу, но разве увидишь, если все замерзло. Постучала по, раме, чтобы ее услышали на улице.
– Чего тебе?
С улицы отозвались простуженным голосом:
– Санькина свиноматка сдохла, пусть идет на ферму, а то…
– Сейчас, – всполошилась Анфиса.
На половине молодых притихли, и Анфиса чертыхнулась про себя: слышали ведь, почему бы не спросить, в чем дело. Уснуть не уснули – притворились. Взяло зло, а пуще всего на сноху: ее касается, а молчит. Ну, с Анфисой-то не очень притворишься, она заставит ее подняться. Решительно встала на костыли и к двери, стукнула по ней кулаком:
– С фермы приходили…
Перебил ее притворно сонный голос снохи из-за двери:
– Слыхала.
Не отступает Анфиса:
– Так иди.
Теперь с улыбкой в голосе Санька:
– Еще что!
Анфиса растерянно:
– Не жалко?
Похоже, сноха потянулась в постели:
– Спи, маманя, теперь не поможешь…
Видно, не встанет Санька, бессердечная она, а то как можно не побежать на ферму. Положила руку на дверь, готовая толкнуть от себя, да услышала голос Джамбота:
– Встань!
Санька в ответ мужу:
– Уйди!
– Кому сказано?
Взвизгнула Санька.
Анфиса отошла – и тут распахнулась дверь настежь, вылетела Санька, следом сын.
– Живо!
Всхлипывая, сунула ноги в валенки, влезла в шубу. Оделся и Джамбот.
Не помнит Анфиса, сколько спала, разбудил шепот: «Мать, проснись». С трудом разомкнула глаза, спросила:
– Ты?
Он сидел на ее кровати.
– Я…
– С Санькой что? – встревожилась.
Но Джамбот положил руку ей иа плечо:
– Спит…
– Чего она засполошила тебя?
Вздохнул сын:
– Муторно что-то.
Успокоила мать:
– Бабы одним медом мазаны…
Сел он поглубже:
– Да не в ней…
– А что еще? – перебила его.
Разговаривали вполголоса в темноте.
– Почему со мной председатель так, понять не могу? Обидно, понимаешь, маманя, за эти вот мозоли обидно очень. Ну, как же это?
Она положила ему на колено руку:
– Стой на своем!
Утром к ней в столярную заглянул парторг, поздоровался за руку, закурил и ее угостил сигаретой. Сердцем поняла – появился неспроста, но не поинтересуешься с ходу, зачем пожаловал. А он на верстак взгромоздился, Анфиса же привычно оседлала чурку.
– Что вчера произошло? – наконец поинтересовался парторг.
Так и есть. Но виду не подала, ответила вяло, растягивая слова:
– А ничего…
Заметила, как улыбнулся доброжелательно парторг, и от сердца отлегло.
– Ясно, Анфисия Ивановна.
Уловила в голосе недоговоренность и снова почувствовала себя неуютно в своей же столярной, спросила упавшим голосом:
– Ты что имел в виду?
Глянул на нее нежданный гость искоса, испытующе:
– Да вот… Митинговали, говорят, у твоего дома.
Погасла сигарета, за огнем не в карман полезла, а выхватила головешку из печурки – время оттянула, с мыслями собраться надо было. Скажет ему сейчас правду, ничью сторону не возьмет, это само собой, а уж у парторга своя голова на плечах, разберется, учителем столько лет был, директором школы, в колхоз сям напросился.
– Станичники у моего дома жевали время, собирались Луку к Фатиме командировать, а вот чтобы митинговали… не слышала про такое.
Взгляни она парторгу в глаза, увидела бы, как они заулыбались.
– Да еще о водопроливе[19]19
Водопролив – водопровод.
[Закрыть] гуторили, правление, мол, обещало весной пустить его… Бабы гонют станичников к колодцам по воду, а те сердятся законно. А ругать никого не ругали, это и говорить не надо. Не было – и все! А тут, как на грех, катит к дому моему председатель. Подъехал, значит, ни тебе здравствуй, ни тебе прощай, из машины команду подал, чтобы с утра на амбар отправлялись. Так… Обидел, видать, станичников отношением своим, они и потянулись гуськом. А чтобы ему возразили?.. Не было. Плохого слова не произнес никто.
Склонил парторг голову на бок, и Анфисе было непонятно: то ли поверил, то ли нет. В эту минуту больше всего не желала, чтобы он допытывался еще чего-то, оттого поспешила упредить его:
– И Лука не донимал…
– И твой не спорил с ним?
Ах вот ты о чем! Так и есть, доложил, успел председатель, ну, а кто же еще.
– И не думал! Спросил только насчет машины, собирается выхлопотать, как договорились, или опять один обман? Председатель в ответ плечами повел и укатил в неизвестном направлении, а Самохвалов, значит, двинул в контору. А что? Или спросить уже нельзя, запрет?
Отставил парторг назад руки, уперся в верстак.
– Тебе, товарищ Луриев, лучше знать Самохваловых, какой они есть народ. Джамбот в активистах, считай, с детства, в армии честно отслужил. Опять же матери родной два раза присылали благодарность командиры. На кукурузу людей повел, не отказался… Трудовой человек, это говорить не надо.
Парторг спрыгнул с верстака, сбил с пальто крупные стружки.
– Чего ты оправдываешь сына? Нигде он не провинился.
Сказал и вышел на улицу.
Анфиса скорей на костыли, за ним, окликнула.
– Погоди… Ты чего приходил?
Вернулся к ней парторг, сказал:
– Человек ты, Анфисия Ивановна, хороший во всех смыслах.
Закинув руки за спину, пошел, удаляясь широким шагом. Она утерла лоб: вот тебе раз! Начал за здравие, а кончил за упокой.
Анфиса ждала у калитки кого-нибудь из соседей, чтобы вместе идти на поминки; в конце станицы жил шорник, так у него не стало бабы: не болела, не жаловалась, а померла… Сыновья носились по Северу, изредка напоминали о себе письмами. Может, от тоски и померла. Зверь и тот гибнет, если тоскует.
Вышел из своего двора на улицу Лука, завидев соседку, поинтересовался:
– Пойдешь помянуть покойницу?
– А то, – ответила она. – И нам когда-нибудь туда…
Сошлись у ее калитки, помолчали. Невдалеке по льду мальчишки гоняли в хоккей.
Первом обратили внимание на крытую грузовую машину они, а уж затем Лука.
– Не к тебе ли?
Действительно, машина сошла с дороги и медленно, вроде кралась, двигалась по глубокому снегу к ее дому. Анфиса в душе соглашалась с Лукой и все же недовольным тоном произнесла:
– Обязательно к нам?
Лука сплюнул под ноги:
– Санька в городе?
– Ну?
– Она и катит, а мои все на месте.
В самом деле из кабины высунулась по самый пояс Санька, замахала рукой: не понять – или звала кого, или о себе заявляла, мол, вот и я.
Перед домом грузовик неуклюже развернулся и пошел задом на низкий штакетник.
– Никак мебель привезла? – предположил Лука.
Станичники тем временем появились; бабы прибежали, словно наконец-то дождались сигнала, и мальчишки тут как тут.
Выбралась Санька из кабины, с высоты подножки обвела людей радостным взглядом, отвесила им с высоты общий поклон. Раскраснелась, глаза горят. Такой ее Анфиса видела впервые, хотела даже укрыться за чужими спинами. И чего она сразу не пошла на поминки, ждала себе поводыря? Дождалась Саньку. Вот уже она и кричит:
– Мебель!
Но Анфиса пропустила мимо ушей ее слова, не сдвинулась с места, решила про себя: не будет отвечать Саньке на людях. Только подумала «скрыла от меня».
И люди молча наблюдали за ними.
Соскочил водитель с подножки, руки в бока и к Саньке:
– Живо у меня!
Но она и глазом не повела в его сторону. Водитель распахнул широкие двери контейнера, и все увидели внутри громоздкие ящики.
– Видали? Ческая! – объявила Санька.
И тут же водитель поправил ее:
– Чешская, дура!
Реплика нисколько не смутила Саньку:
– Полторы отвалила, как одну копеечку.
Ну хоть бы кто сказал слово. И стало невыносимо Анфисе за сноху, урезонила ее:
– Расхвасталась и перед кем?
– А ты что стоишь? Открывай ворота.
Глядит на нее Анфиса и думает: «Да у каждого хватит не то что на мебель, а на машину, только скажи, где продают». Чуть было она не сняла с головы платок, да в ноги не поклонилась всем: «Извините за Саньку».
– Станичники, помогите, – ласково попросила сноха.
Никто не откликнулся: кто курил, кто что, а бабы на удивление дружно поджали губы.
– Радость пришла в дом, а вы? – Санькин голос дрогнул.
Не выдержала соседка Мария, разомкнула губы:
– Твоя радость – не наша. Ишь, хвост задрала!
Крутнулась и ушла. Бабы, как по команде, по домам, и мальчишки стайкой сорвались.
– Чего стоишь? – озверело крикнула Санька на свекровь. – Беги. Ступай. Ищи людей или на чужом… в рай собралась?
Перед Санькой вырос водитель:
– Да ты, кажется, того… – покрутил пальцем у виска.
И не задумываясь ему ответила Санька, не пожелала оставаться в долгу:
– А ты не гавкай!
– Чего, чего? – притворно удивился тот.
– Ты с кем заигрывал в машине, сучья твоя морда?
– Известное дело… – протянул растерянно водитель.
Обошел он вокруг машины, уперся плечом в радиатор.
Анфиса приблизилась к снохе и – по губам, так что Санька осталась с раскрытым ртом, а придя в себя, провела рукой по лицу, нервно засмеялась.
– О, сработала!
Повеселевший Лука обратился к людям:
– Поможем, станичники, Анфисе Ивановне.
И первый шагнул к машине.. Кто помоложе, взобрался наверх, и водитель не остался в стороне. Всем миром сгрузили ящики во двор.
– Сейчас я, куда же вы засандалили? – Санька полезла в карман. – Магарыч-то.
Но станичники ушли.
– Ты давай рассчитайся со мной!
Но Санька не отреагировала, деловито пересчитала ящики, убедилась, что все налицо, а уже тогда вручила деньги водителю.
Тот, не глядя, сунул их в карман и скорей в кабину.
У Саньки волосы выбились из-под пуховки, пальто нараспашку.
– Маманя, покараульте, пожалуйста, я сейчас, – как ни в чем не бывало попросила она свекровь и нетерпеливым шагом унеслась в сторону магазина.
Недолго она торчала там. Взвизгнул тормозами грузовик, из кабины вылез сын. Анфиса обрадовалась ему. Идут: Санька что-то рассказывает, руками машет, а он смеется, значит, не пожаловалась на нее. А и пусть, будет знать в другой раз.
И хотя Анфиса успокаивала себя насчет того, что Санька сама напросилась, а на сердце все же у нее тяжесть. За что она иногда к Саньке, как не к родной? Все потому, что нет в доме внучат? А может, и не ее вина.
– Взлапать вздумал! Да я бы его, гада, вместе с машиной кверху тормашками. А мебель?
В ответ Джамбот хохочет:
– Вот дурень, с кем связался.
– А если бы осилил?
– Тебя? Да никогда!
Подошли к калитке.
– А в самом деле, – запоздало спохватился Джамбот. – Не смей в другой раз лезть в кабину.
Двинул он ногой по ящику, и Санька всплеснула руками, кажется, лишилась дара речи.
– Во, маманя, сокровище какое! – показывает он Анфисе сверток. – «Сельхозтехнику» перевернул, а отыскал шестеренку.
Санька постояла, обиженно надув губы, прошла между ящиками, пересчитывая вслух.
– Тринадцать.
Джамбот услышал и ей с улыбкой в голосе:
– Это плохо.
Анфиса думала, что Санька после случившегося и не взглянет на нее, но та и виду не подала, все такая же:
– Не мели! Я тринадцатого мая родилась, а счастливей меня на всем свете, поди, не найти.
Скинула варежку, провела кончиками пальцев по ящику. К полуночи только управились с мебелью. Все старое из своей комнаты молодые во двор, под открытое небо, хорошо не шел снег, а новое втащили бережно. Командовала всем делом Санька от начала до конца. Сын же ни разу голоса не подал, а когда вволокли, наконец, диван, он плюхнулся на него так, что взвизгнули на все голоса пружины, бросил руки на колени:
– Ну, стерва!
Мать не поняла, кому он адресовал это, и Санька не слышала, носилась по хате, не скоро угомонилась.
– Сегодня поспишь на полу, – объявила ему жена, – ничего с тобой не случится, а с завтрашнего дня будешь купаться каждый вечер. Вот так!
Возмутилась про себя Анфиса. Да будь проклята твоя мебель! Смеется она, что ли, такие холода, а он каждый вечер обливаться в корыте! Ах ты…
Появился сын со своей подушкой, одеялом, забросил на печь.
– Давно не блаженствовал, позабыл, как взбираться.
Удивилась мать. Как это он сумел сдержаться, накипело, знать, в нем здорово, а как всегда прикрывается шутками. Значит, еще не через край, а то разве может человек совладеть с такой силой, когда все внутри клокочет, кипит.
И ей самой не надо было распускать руки, нехорошо получилось… И у Саньки все дурное проявилось, будто веснушки высыпали весной. А всему виной трибуна! Взобралась, новую высоту обрела, и защелкнуло в ней что-то, не по ней оказалась вершина. А, может, покуражится и все? Река в половодье играет, беснуется, а к осени едва слышно.
Мать подозвала сына, указала рукой на кровать рядышком с собой, и он послушно оставил свое место у печи, уселся на жесткую деревянную кровать, но, неожиданно тряхнув головой, поднялся.
– Я сейчас со двора все наше внесу!
Вот об этом-то и хотела просить она его. Неужто родительское желание так сразу передалось ему?
Джамбот осмотрелся, прикинул, куда все сложит, и решительно придвинул телевизор к стене, тяжелые стулья разместил вокруг стола.
Мать только головой кивала, не верилось, что по ее делает сын, без подсказки.
– Часы свезу в ремонт, пусть кукукают, – решил он вслух.
Не удержалась:
– К чему старье-то? Люди вон что ни год меняют мебель.
В ее голосе сын уловил горечь – и может быть поэтому так бережно пристроил в угол широкую деревянную кровати.
– Дедова работа, – проговорила Анфиса.
И уже другую окраску принял ее голос. Она стояла, придерживаясь рукой за стол.
На кровать взгромоздил столик на трех ножках, сделал это с осторожностью, как бы боялся причинить боль, похлопал по нему уважительно ладонью, мол, держись, в обиду не дадим. И снова на сердце у матери потеплело, смотрит, как сын с той же бережностью пристроил на столике зеркало в деревянной раме, и ей померещилось в нем лицо бабушки: смуглое, тронутое легкой улыбкой. Раздался голос сына, и видение пропало.
– А это прадеда подарок моей бабке… – сказала она с каким-то благоговением. – Ей, цыганке! – Отбросив рукой со лба тяжелую прядь волос, произнесла с мягкой иронией: – Не выдержал, смирился… А то как же! Вся станица встала на ее сторону. Красавица была…
Провел сын ладонями одна о другую, смахивая с них пыль, шагнул к ней, взял за плечи – привычка у него с детства, взволнуется и к плечам тянется руками.
– К тебе от нее ничего не перешло!
Ухмыльнулась довольно.
– Корень Самохваловых древний, глубокий, вот и заглушил кровь цыганскую, это и говорить не надо.
Но тут же – не перевел бы сын разговор на себя – поспешила сказать:
– Тихо ты… Санька небось спит.
Прежде чем выпустить мать, посмотрел на нее, будто желая заглянуть в душу, и это заставило Анфису внутренне содрогнуться. Как в ознобе передернула плечами, стряхнула с плеч руки сына.
Он молча полез на печь, а она долго ворочалась в постели, перед ее мысленным взором стоял взгляд сына, от которого холодела душа. В какой-то момент встала с кровати и к печи, позвала, едва слыша свой голос:
– Сын…
Джамбот свесился к ней, нашел ее руку, провел по своему лицу, и она вспомнила, что в детстве так же ласкался он.
…Жарко горели крупные щепки в печурке. Поставила Анфиса воду в чайнике и в ожидании, пока вскипит, сидела на чурке. Потянулась рука в карман за сигаретой, но вошел Лука, и она, покашляв натужно в кулак, не без тревоги уставилась на него: зачем неожиданно пожаловал человек, если он редко бывает в этой стороне?
– И когда ты переберешься в новую столярную, а? Вот где божья благодать!
Уловила в голосе соседа притворную бодрость, и это еще больше насторожило.
– А меня не звали…
– Как так?
– Вот так. Старая я для хором, видно.
– Ха! Еще тебе полвека только стукнуло, баба в соку.
– Ладно… – осекла она его.
И он, скинув варежки, просунул их под поясной ремень, опустился на корточки, широко раскинул толстые колени, протянул к теплу руки. Но как Лука ни старался показать, что заглянул просто так, без всякой нужды, погреться, она ждала, когда выложит он то, с чем явился.
– Как спится тебе на заграничной-то?
Ей не хотелось говорить, но и молчать не будешь, если человек спрашивает; оторвала руку от коленки, покрутила вяло на уровне лица, мол так себе.
– Понятно, – рассеянно протянул Лука.
Тем временем вода вскипела, Анфиса взяла с верстака стамеску, просунула под ручку и перенесла дымящийся чайник на верстак. Сейчас в самый раз чайку, да Лука тянет с разговором, будто его самого послали за собственной смертью.
Поднялся, наконец, Лука со стоном, еще не выпрямил спину, а уже скорей зад к верстаку; извлек сигареты, чем немало удивил Анфису: сроду курил самосад.
– Из района приказ пришел.
Насторожилась она: что там опять за приказ? До чего скоро находят новости Луку. Кружат, кружат над станицей, а увидят Луку и скорей к нему, всех минуя.
Невесело усмехнувшись, Анфиса приготовилась слушать Луку.
– Велено отчет председателя поставить на собрании.
У нее отлегло от сердца – опять Лука за свое, ну да его собственная забота с начальством бодаться – кивнула равнодушно, чтобы не обидеть. Тут не знаешь, как в своем доме устроить, к тому же на ее веку отчетов всяких было ого-го! Или из области комиссия ожидается или район задумал в колхозе учинить проверку, кто их знает.
– Что твой-то думает?
Посмотрела на Луку, как бы спрашивала: «Ты о чем?»
– Ну, о председателе, – нетерпеливо пояснил он.
Вот и приоткрылся ларчик: не мороз загнал человека, а выпытать желает, только напрасно старается, видно, забыл, что она не из тех, кто на язык слабоват. Надо будет, так и без подсказки чьей-то выступит Джамбот, и она не станет держать в себе нужное слово.
– Тебя спрашиваю, Молчунья.
Развела в сторону руки:
– А мы видимся с ним?
– С кем это с ним?
– Ты о Джамботе?
– О нем!
– И я тебе о нем.
Сделал Лука одну за другой две глубокие затяжки, и окурок упал к ногам, раздавил его носком валенка, сказал:
– Ясно…
И ухмыльнулась Анфиса: ох и сосед у нее, до чего хитер. Лука глянул вприщур на Анфису, как бы говоря ей: «А я задумал что-то», и ушел, ушел, посеяв в душе Анфисы тревогу. Как бы он не втянул Джамбота в историю с председателем. Хотя пусть их, бодаются, ничего, если обломают ему рога, а они снова вырастут. Лука с головой, прав в своем деле, это и говорить не надо, прав, да только без толку от того, что судит со своей колокольни. Ну, а председателева наука другая: больше ждет, когда ему указание дадут. А земля такому хозяину не дается в руки, не слушается его и все. А почему? Ему бы науку дедову и свою вместе перемешать. Вот и Лука… Не дается человек, подход к нему не тот, оттого свою линию во всем гнет.
Видно, и Санька такая же, подход к ней нужен свой. А она, старая дура, что же? Руку подняла на сноху… Нельзя ей с Санькой строго: взбрыкнет и даст деру, а за ней и Джамбот. Баба она завидная, это и говорить не надо, вся станица поглядывала на девку. Поглядывала, а досталась ее сыну…
Дотянула Анфиса до вечера, закрыла столярную на замок и направилась в станицу. Удалившись, оглянулась: «Пожалуй, переберусь в новый корпус…»
В хате густо пахло борщом. Анфиса отметила про себя, что дома мир. Уселась к печке спиной. Раздался голос Саньки в своей комнате, невольно прислушалась.
– Сдобушка ты, Санька, а не женщина, лебедь полногрудый…
Встала Анфиса на костыли, открыла дверь и сразу же отпрянула. Тьфу… Да что Санька с ума сошла? Стоит перед зеркалом голая. Куда же смотрит Джамбот?
– Дура я, дура, муж губит мою красоту, а я терплю, раба…
Повернулась лицом к двери Санька, и Анфиса невольна зажмурилась: «Сатана, а не баба».
– Мне бы царевной быть, а не свинаркой.
Не удержалась Анфиса, еще раз заглянула в комнату молодых, но теперь проговорила про себя: «Как с картинки сошла!».
Отходя от двери, услышала голос сына:
– Сказал тебе, кончай брунить![20]20
Брунить – реветь.
[Закрыть]
И в матери родилась неожиданная злость на него: «Ишь, раскомандовался, нет бы приласкать такую бабу!»
Под дверью на полу исчезла полоска света, улеглась, значит, Санька.
– Уедем, мучитель ты мой…
– Чего? А квартира? – возразил сын.
Застрял нервный ком в горле у Анфисы.
– Поживем с тобой в городе, – на одной ноте причитала сноха. – Может, врач найдется, сына хочу… Заспокой душу-то мою словом!
Анфиса представила себе сноху, склонившуюся над сыном, а может, лежит головой у него на груди, и чуть не крикнула им: «Санька тебе дело предлагает, дурень».
– Езжай… Ты лебедь, царица – не баба, а я кто?
– А ты… Ты только вкалываешь. Председатель и втепоры[21]21
Втепоры – тогда (терск.).
[Закрыть] с тобой так, и нынче, потому за человека не считает. Да ладно, машина, обманет с квартирой, ей-ей.
– Как ладно?!
– К слову я, милый, не сердись. А ты посмотри на себя в новое зеркало. Старик ты у меня, и не обижайся на открытое слово. На ветру да на морозе задубилась кожа. И чего мы взамен-то получили? Господи… Грязь месим. Не жалею, повелитель ты мой, силушек моих нет, дай хоть крылышками взмахнуть, помереть хочу, силу свою поняв, Джамбот!
Лежит под стеганым одеялом Анфиса, морозит тело, с головой укрылась, надышала, а все знобит. Уж не гнетучка[22]22
Гнетучка – лихорадка.
[Закрыть] ли вернулась к ней? Уведет она сына в город, это и говорить не надо. А хата как же? Я помру и что? Двери-окна заколотят? На этой земле все мы родились, а Санька – сухостойная, корни рубит? Да хороший хозяин за такие-то слова немедля бы ее со двора! А ей в доме почет всякий и все мало. Да разве мы к ней не с открытой душой? Мебель из города привезла, нашу выбросила – пожалуйста! – ничего не сказали поперек. А чтобы Джамбота от земли оторвать…
Голоса из-за двери доносились все тише, а потом и вовсе умолкли.
Утром к ней подсел Джамбот – новое это у него, – успокоил, будто знал, что мать все слышала:
– Превратись она хоть в сто Санек, в двести, и то не уеду в город!
Мать с удовлетворением подумала, что сын стоит на земле крепко и никому его не оторвать, но тут же спросила:
– Жаловалась на меня?
– А разве ты ей враг?
– И то хорошо.
– Ты про что?
– Да так… Стыд-то какой!
– Случилось что?
– Нет, нет…
Стремительно появилась Санька и с ходу:
– Чтобы щенка в хату не пускала. Еще его на диван устрой!
Так и села Анфиса в кровати: вот тебе и на, ночью голосила: «Айда бежим в город», а теперь щенка гонит.
– Вот что, Александра, довольно нам мозги банить.
Сказала строго, тоном, каким за всю Анфисину жизнь в доме Самохваловых никто не разговаривал.
– Ты уж, родная, гляди себе под ноги, а то ненароком споткнешься на ровном месте, – посоветовала.
На том разговор оборвался; Санька умчалась на ферму, Джамбот покружил бесцельно и тоже ушел.
Отправилась на улицу и она.
Проскрипел под костылями снег, уже за калиткой Анфиса посмотрела в сторону магазина – открыт ли? Свет пробивался в окнах, значит, Фатима на месте.
Приободрившись, направилась через улицу туда, но уже в магазине обнаружила, что явилась без денег.
– Одолжи бутылку горилки, – попросила она, – не возвращаться же, – а глаза отвела в сторону.
Фатима уставилась на нее:
– Не помню, чтобы ты водку хлебала, а уж в долг! Ладно, занесу тебя в черную тетрадь, за тобой никогда не пропадет. Но с чего ты это? – допытывалась Фатима.
Да разве Анфиса слово проронит, тем более с ней? Вся станица узнает до того, как она бутылку на стол поставит.
– Наше дело… – неожиданно резко сказала Анфиса.
– А я думала… – протянула Фатима, снимая с полки бутылку.
Подавая, проговорила:
– Ты мне обещала полки заменить.
– Обещала.
Фатима, сложив руки на груди, уперлась в высокий прилавок.
– Так ты постарайся. Чем наш магазин хуже других?
– Тебе скоро новый отстроят.
– А туда пойдут другие, мне и этого хватает.
– Сговорились! – И Анфиса к двери.
– А ты, Анфисия Ивановна, чего не заглянешь к своей соседке?
Остановилась на пороге, не оглядываясь, буркнула:
– Да вот…
– Какая теперь ты моей матери соперница…
– Тьфу на тебя!
Засмеялась Фатима, и ее голос преследовал Анфису до самого дома, в хату вошла, а все еще ругалась с магазинщицей: «Ну, не стерва, а?»
Поставила бутылку на стол, раздеться не разделась, передумала, сунула бутылку во внутренний карман пальто – по самое горлышко провалилась – и двинула в столярную, прихватив с собой щенка.
Ввалилась и первое дело – дверь на крючок, а еще для большей надежности просунула под ручку лопату, чтобы, значит, намертво.
Щенок сидел на верстаке, уставившись на Анфису, а та повертела бутылку да поставила рядом с кружкой, провела по губам. Про корку вспомнила. В шкафу на полке лежала она засохшая. Взяла и вернулась к верстаку.
Кто-то снаружи дернул дверь, и щенок заурчал.
– Выкуси, – прошептала Анфиса, погладила щенка. – У нас с тобой все надежно. А иначе как?
На улице не успокоились, кажется, пытались вырвать дверь с петлями, не обращая внимания на это, Анфиса подмигнула щенку:
– Держись за меня и не пропадешь!
Налила из бутылки в кружку и, выдохнув из себя, приложилась к холодному краю, потом сложила три пальца, будто собиралась перекреститься, подцепила корку, сунула под нос и глубоко втянула в себя воздух.
– Землей пахнет! В нем, брат, вся сила…
