Текст книги "Набат"

Автор книги: Василий Цаголов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

6

Целый месяц Асланбек находился с отарой по ту сторону перевала. Ни одной весточки не получал он все это время из аула. И Буту хорош, не мог приехать хоть раз, потерял бы два дня. Он, наверное, не выдержал бы. Какой дипломат старый Дзаге, вежливо отказал: жди, когда Фатима окончит институт… За это время много воды утечет. Почему Дзаге даже слышать не желает о женихах? Пойди, возрази ему. Удивительный человек. Интересно, как там Залина? Почему она избегала его в последнее время?

Показался аул, и Асланбек замедлил шаг: впереди журчал ручей, мимо которого ни один цахкомец не проходил, не напившись. Он снял с плеча хордзен, засучил рукава черкески, присел на корточки и, фыркая от удовольствия, плеснул в лицо полную пригоршню студеной воды, потом опустился на четвереньки и сделал большой глоток: заломило зубы. Напившись, закинул за плечо хордзен и снова зашагал, теперь уже по тропе. Рассвет крался по небу, посветлели края облаков, аул еще не проснулся.

За низкой калиткой вильнул коротким обрубком высокий лохматый пес, и растроганный Асланбек потрепал ему загривок, присел, обнял за большую голову, но его внимание отвлекло чье-то едва слышное причитание, и он посмотрел в сторону соседей: не оттуда ли? Не похоже. Тихо у них. Быстрым шагом пересек двор, рванул на себя дверь: у очага сидела мать, уткнувшись лицом в колени. Сын никогда не видел ее плачущей и не знал, что подумать, стоял, теряясь в догадках.

Мать подняла голову, концом косынки утерла глаза:

– Война, сынок! Немцы напали на нас… О-хо! Где твои братья, что с ними?

Она снова ткнулась лицом в колени.

Пораженный услышанным, Асланбек вбежал и остановился перед ней.

– Немцы?! Кто тебе сказал? Ты не ослышалась?

Он выскочил из сакли, снова вернулся:

– Я схожу к Буту.

Заправив под косынку выбившиеся волосы, мать проговорила:

– Буту ушел на войну.

– Что?!

Сын подскочил на месте.

– Как так на войну? А меня почему не позвал?

– И Бола, Дзантемир, Ахполат ушли…

Размахивая руками, Асланбек бегал по комнате:

– Какой позор! Кто-нибудь еще остался в ауле, кроме меня? Почему ты не послала за мной?

Асланбек остановился перед матерью:

– Нана, в горы я не вернусь! Собери меня в дорогу.

– Что ты еще надумал? – встревожилась мать.

Сын присел перед ней на корточки, взял ее за руки, прижал их к своим небритым щекам. Руки были теплые, ласковые, удивительно мягкие.

– Ты хочешь удержать меня? Тебе не будет стыдно смотреть отцу в глаза? Что подумает о нас Тасо? Он на всем свете один… Ты сказала…

– Замолчи.

Мать обняла сына за голову, положила на колени, взъерошила волосы, густые, жесткие, и он на миг вернулся в свое детство. Кончилось оно с арестом отца.

– Посоветуйся с Тасо, – попросила мать.

Поднялся сын, положил руки на бедра:

– Смотри, какой я большой.

– Да, ты вырос быстро, не заметила.

– А ты посылаешь меня к Тасо. Мужчина я!

– Он друг… твоего отца!

Сын старался говорить так, чтобы не обидеть ее своим возражением.

– Я уже посоветовался с отцом, он вот здесь, – Асланбек постучал себя по груди. – Я уйду сейчас, пока не проснулся аул. Ты передашь Тасо, что…

– Так скоро?

Встала мать, провела дрожащими пальцами по лицу сына, не выдержала, заплакала тихо, беззвучно.

Она не утирала слезы, и они текли по ее лицу. Ладонью утирал их сын, не зная, как успокоить ее.

Сам едва не расплакался, с трудом удержался и, совладев с собой, твердым голосом произнес:

– Мне не с кем прощаться… Боюсь, не догоню Буту.

Перевела мать дыхание, и он ушел в свою комнату.

Когда Дунетхан заглянула к нему, он выдвигал ящики письменного стола, что-то искал.

– Нана, где мои значки?

– Значки?

– Да… А, вспомнил, в шкатулке.

Поверх морских ракушек (он школьником ездил в пионерский лагерь на берег Черного моря) лежали значки «ГТО» и «Ворошиловский стрелок».

– Зачем они тебе?

– Надо, нана, пусть знают, что Асланбек Каруоев, сын Хадзыбатыра, умеет стрелять!

Вздохнула мать, прошептала:

– Господи…

Асланбек же обрадовался, как ребенок:

– Вот хорошо, что нашлись!

Недолго думая, нацепил значки на черную сатиновую рубаху. Что же он еще должен был сделать? Да, оставить записку. Тут же, стоя, размашистым торопливым почерком набросал карандашом в тетради: «Залина, я ушел на фронт. Жди меня. Асланбек». Записку положил на чернильницу. Попросить мать передать записку постеснялся, надеялся на то, что сама обнаружит и отнесет Залине.

Во дворе его ждала мать с хордзеном.

У ног вертелся пес, Асланбек порывисто притянул его к себе. Небо посерело. Молча дошли до калитки. Постояли. О чем было говорить? Молча обнялись и, когда он уже был готов повернуться к ней спиной, – повисла на нем, зарыдала.

– Нана, не надо… Разве в доме случилось несчастье?

– Боюсь…

– Ничего не случится со мной.

– Береги себя.

– Ну, конечно.

– Не простудись.

– Что ты!

– Встретишь наших, кланяйся.

– Обязательно. Пойду, нана.

– Иди. Пусть от тебя к нам доходят хорошие вести, и чтобы ты не задержался в пути, когда пойдешь назад, домой.

– Да, нана.

Неумело поцеловал ее, вскинул на плечо хордзен и зашагал по дороге…

Утром пришел бригадир, присел к столу, повертел в руках записку Асланбека, подумал о том, как бы успеть собрать сено в копны, а уже к зиме поближе вернутся из армии мужчины и перетащат к аулу: вспомнил, что в ларек до сих пор не завезли керосин, соль…

Отодвинул Тасо записку к массивной стеклянной чернильнице и, опершись о край стола, встал, засунул большой палец за широкий ремень, расправил гимнастерку. И ремень с надраенной бляхой-звездочкой, и темно-синюю гимнастерку ему подарил дальний родственник, служивший летчиком где-то на Севере.

– Ну, вот что, Асланбек поступил как настоящий большевик!

– О господи, да какой же он большевик! Ребенок он еще.

– Я говорю – большевик, мне лучше знать. Гордись им, такой никогда не подведет Советскую власть.

Бригадир взял записку.

– Отдать Залине, как ты думаешь?

Она пожала опущенными плечами, потом подняла голову.

– Не надо, оставь.

– Джамбот боится породниться с вами… Как же, Асланбек – сын арестованного… Ну, ничего, Дунетхан.

Понурив голову, Дунетхан поплелась за ним через двор, постояла у калитки.

– Нелегко тебе, Дунетхан, но ты не сдавайся. Поддашься – пропадешь. Ты думаешь, мне… В отару вместо Асланбека попросилась Залина, а с ней ушел внук Муртуза. Получи утром у кладовщика муку. Твоя очередь печь хлеб косарям и сама же отнесешь, не забудь прихватить кувшин кваса.

Дунетхан рассеянно слушала бригадира, он даже не мог утешить ее. Видно, не сердце у него, а камень, если отправил на войну единственного сына. Не сдержалась, всхлипнула. Бригадир почему-то махнул рукой и ушел, выставив вперед правое плечо, чуть ссутулившись.

Испекла Дунетхан хлеб, отнесла косарям и к вечеру вернулась в аул, подоила коров, загнала в хлев скотину, дала им траву. Покончив кое-как с делами, устроилась перед очагом в летней кухне.

На улице послышалось цоканье копыт: кто-то поднимался по каменистой дороге; Дунетхан привстала, чтобы увидеть всадника, а он в этот момент, свесившись с коня, постучал в калитку. Одернув передник, хозяйка поспешила к нему, не сразу признав в нем Джамбота.

Он встретил ее тяжелым взглядом из-под надвинутой на глаза черной овчинной шапки.

Господи, какой он еще нанесет удар? Что ему надо?

Джамбот постукал кнутовищем по загнутому кверху носку чувяка, сдвинул шапку на затылок, сверкнул глазами.

– Ты отпустила Асланбека?

У него от злобы перекосилось лицо.

– Если с ним случится беда, то…

Вспомнил Джамбот, как однажды Хадзыбатыр унизил его в присутствии людей, назвал подлым человеком. А за что? Прогнал Джамбот Разенку с собрания. Тогда-то он поклялся самому себе отомстить Каруоеву и добился своего, пока того не посадили. «Оттуда не так просто возвратиться, – усмехнулся он, окинув Дунетхан взглядом, полным презрения. – Эх, если бы я мог открыть Асланбеку, сыну, тайну».

– При всем народе убью тебя… Спроси меня еще раз о нем, попробуй! – прошептала Дунетхан.

«Откуда он свалился на мою голову, чтобы его дети остались сиротами! Я не знаю, куда деться от горя, а он еще взялся угрожать мне».

– Ах ты… Волчья порода.

Сложив руки на груди, Дунетхан неожиданно закричала во весь голос:

– Люди!

Испугался Джамбот, хлестнул коня:

– У-у, сумасшедшая!

Во дворы выскочили соседи.

Никого не видела Дунетхан. Она с тоской смотрела на черные вершины гор: за ними Хадзыбатыр и сыновья. Никогда ей так не хотелось быть рядом с ними, как сейчас. Скоро ли они дадут знать о себе? А разве успокоят сердце матери их письма?

На следующий день с нихаса донеслось призывное:

– Люди! На нихас! На нихас!

Всю дорогу Дунетхан шла быстрым шагом, запыхалась.

Впереди медленно поднимался Джамбот, он оглянулся, узнал Дунетхан и сошел с тропы.

Из-под навеса мальчишки вынесли длинные скамьи, и старики во главе с Дзаге уселись на них. Те же из мужчин, что были помоложе, и женщины толпились в стороне, вопрошающе переглядываясь, пока бригадир не объявил:

– Гонца ждем из района, газету должен привезти.

Насторожилась Дунетхан, может, в газете сказано, что Красная Армия проучила немцев и войне конец? Тогда мужчины вернутся в аул с полдороги, а в ее доме нет свежего сыра, чтобы испечь пироги. Да разве же она хорошая хозяйка после этого? Правда, еще можно успеть заквасить вечернее молоко. Но этого мало. Ведь придется пригласить в дом всех мужчин. О баране сыновья позаботятся сами, выберут молодого, а если нужно, то и двух, трех… Для такого кувда никто не пожалеет отдать все, что имеет. Но почему Тасо так хмур? Должно быть, напрасны ее заботы. Окончись война – позвонили бы по телефону.

Кто-то из старших бросил на Тасо нетерпеливый взгляд, и бригадир, дернув правым плечом, в свою очередь, посмотрел в сторону глубокого ущелья, поросшего кустарником.

На высокой скале сидел Алибек и всматривался вдаль. В другой бы раз мальчишки восхищались его смелостью, а от взрослых непременно влетело. Теперь же все с нетерпением ждали, когда он объявит о появлении гонца. До боли в глазах Алибек обшарил всю дорогу, петлявшую по крутому склону. Только у самого аула она неожиданно выпрямлялась и раздавалась настолько, что могли разминуться дна всадника.

– Едет! – вдруг завопил Алибек.

Мальчишка сполз с камня и подбежал к обрыву. Туда же устремились собравшиеся на нихасе.

Десятки напряженных взглядов сопровождали гонца. Он оставил седло, и тотчас у него приняли взмыленного коня. Бригадир шагнул ему навстречу. Гонец извлек из-за пазухи газету, протянул бригадиру:

– Держи, просили тебя позвонить в райком.

– Не знаешь, зачем? – спросил Тасо и тут же устыдился.

Не дождавшись ответа, поднес газету к близоруким глазам, и по мере того как читал, у него насупливались брови, раз-другой дернулась впалая щека. Наблюдая за ним, Дунетхан прошептала молитву, прося бога уберечь людей от новой беды.

Старики раздвинулись и усадили гонца, он обнажил голову, задумался: его вид говорил людям, что привез он вести невеселые.

– Слушайте, товарищи… – Тасо стал читать: – «Граждане и гражданки Советского Союза!»

Куда девалась его былая выдержка? Когда деникинцам попался Тасо Сандроев и те поставили красноармейца к стенке – на лице лихого конника не дрогнул ни один мускул. Не раз после этого бывал он на краю гибели, но выжил. А тут не может удержать газету, рябит в глазах.

Еще ближе придвинулись к Тасо аульцы. Он поднял над головой газету, как знамя полковое перед боем. Дочитав сообщение, посмотрел на людей.

– Сколько их было, врагов, – Тасо медленно опустил руку с газетой, но пересилил себя, произнес громко, как, бывало, выступал на сходках: – Товарищи! Да разве Советскую власть победить? Может, кто-нибудь из вас сомневается в нашей победе?

Люди не проронили ни слова, за них сказали глаза: не сомневаемся!

– Не вижу я мать Асланбека.

Засовывая в карман газету, Тасо посмотрел в сторону женщин.

Кто-то подтолкнул в спину Дунетхан. Она оглянулась, встретилась взглядом с Разенкой, подумала: «Здесь тоже она рядом, убереги меня бог от них».

Расступилась толпа, и она предстала аульцам спокойная, с высоко поднятой головой.

– Сын Каруоева Хадзыбатыра отправился на фронт.

Бригадир стянул с головы шапку, ударил ею по колену, снова надел.

– Вот что, уважаемые земляки.

Тасо дернул правым плечом, а потом резко рубанул перед собой рукой:

– Все! На этом все. Кто же останется в ауле, если все мужчины уйдут на фронт? Пусть покажет свое лицо тот, кто не взял бы сейчас винтовку? А на кого мы оставим женщин, детей, аул наш? Красная Армия сильна, она скоро отобьет у Гитлера охоту ходить в гости без приглашения… Мы победим! С нами товарищ Сталин!

Раздался одинокий хлопок, потом послышались аплодисменты, вначале редкие, а потом сразу захлопали, дружно, горячо.

– Асланбек Каруоев поступил как настоящий большевик. Но без приказа аул больше никто не покинет! Это сказал я, – заключил бригадир. – Кто меня не понял, пусть спросит сейчас.

Услышав эти слова, Дунетхан поспешила укрыться за чужими спинами и тихо заплакала, приложив к глазам уголок шелковой косынки, подарок мужа. Хадзыбатыр привез обновку из Москвы, куда его посылал колхоз на совещание в Кремле. Когда она впервые надела косынку, жена Джамбота, сгорая от зависти, при встрече сказала: «Сними эту тряпку, ты мать, а не городская девчонка», но Дунетхан носила косынку, правда, по праздникам, берегла.

– Если никто из вас не хочет спросить меня ни о чем, то можете расходиться.

Бригадир расстегнул кожанку.

Люди растекались медленно, молча.

Пришли сумерки.

Оставшись один, Тасо снес под навес скамьи, снял с гвоздя «летучую мышь» и, усевшись на ступеньках бригадного дома, прикрутил фитиль. Не влекло его в пустой, запущенный дом.

Война ворвалась в жизнь, и он почувствовал себя, словно на необъезженном скакуне, хотя думал о ней, особенно после пленума райкома партии. И все же растерялся, мучала мысль: почему Сталин не говорил с народом сам, а поручил Молотову? Конечно, на его плечи свалилась огромная тяжесть, и все же только он, вождь, мог рассеять сомнения.

Тасо вошел в помещение, поставил на стол лампу, и темнота раздвинулась. Опустился в кресло, разложил перед собой газету, пригладил ладонью: с первой страницы на него смотрел Сталин. Одернул Тасо гимнастерку, поправил шапку, встал, застегнул кожанку на все пуговицы и, вытянувшись, прошептал: «Клянусь, дорогой товарищ Сталин, что буду до последнего вздоха верен делу партии». Сталин прищурил глаза и долго изучал его: «А в Каруоеве ты не разобрался. Дружба с ним мешает тебе быть объективным». Коммунист Сандроев выдержал проницательный взгляд, и тогда Сталин одобрительно улыбнулся: «Вижу, ты стойкий. На тебя можно положиться. А с Каруоевым разберутся, я уже дал указание. Наперед запомни: решение партийного комитета – закон».

В двери поскребли, и Тасо очнулся, сразу же отозвался:

– Входи, кто там?

На ступеньке стояли рядышком Фатима и Залина.

– Откуда вы взялись?

– Мы…

Фатима, переминаясь с ноги на ногу, посмотрела на Тасо.

– С Залиной…

– Никто не имеет права… – выпалила Залина.

– За тобой гнались?

– Мы поедем, – несмело проговорила Фатима.

– Воевать мы хотим, на фронт нас пошли, – бойко сказала Залина.

– Джамбот угрожает нам.

– Ах, вот в чем дело!

Тасо повернулся к ним спиной и закашлял, приложил к губам платок: на нем осталось красное пятно.

Почувствовал слабость, ощупью нашел кресло: не упасть бы. Уронил голову на стол.

Девушки переглянулись испуганно и мигом исчезли.

Сдержать бы кашель. Хрипы в легких… Так было уже.

Как некстати. Сейчас бы стакан густого раствора соли…

Надо полежать.

А ему же утром везти на молзавод сыр..

Пошлет Джамбота.

7

Колеса вагона отбивали частую дробь. Тра-та-та-та… тра-та-та-та… В распахнутую дверь пульмана врывался упругий поток прохладного воздуха, песчинки больно били по лицу. Новобранцы лежали вповалку на полу, тесно прижавшись друг к другу. Асланбек не спал, обхватив руками колени, глядел в ночь, стараясь заглушить чувство голода, и из ума не выходили лепешки, овечий сыр, сушеная баранина. Хордзен с едой остался под яблоней во дворе военкомата. В момент отправки забыл о нем, а когда спохватился, уже было поздно – машина набрала скорость. Конечно, потеря небольшая, но… Вспомнил, как он ждал приема к комиссару.

Долго ему пришлось топтаться в очереди. Каждому почему-то нужно было срочно попасть к комиссару. Когда понял, что так можно простоять и до утра, растолкал толпу, протиснулся к двери и сказал, что пусть кто-нибудь попробует пройти раньше него. Решительность Асланбека не была принята всерьез, и кто-то попытался оттиснуть его, да с грохотом отлетел в сторону.

Комиссар сидел за столом, стиснув руками голову, и Асланбек терпеливо ждал, когда на него обратят внимание. Наконец, комиссар тряхнул головой, потер виски, и нахмурив брови, уставился на Асланбека: «Доброволец? Ты тоже собрался на фронт?» Асланбек заискивающе улыбнулся, сделал вперед несколько робких шагов и оказался перед комиссаром, доверительно произнес: «Комсомолец я, вот и значки у меня: «Ворошиловский стрелок», «ГТО». Протянул приписное свидетельство. «Да что мне с вами делать? Ишь, комсомолец он!.. А я коммунист! Понял? – комиссар встал: – Третьи сутки не сплю… Из какого ты сельсовета?» – «Из Цахкома я, в армии отец, брат». – «Нужно будет – вызовем, – военком взял приписное свидетельство, смягчился: – Может, повременишь? Есть ли в доме мужчины, кроме тебя?». Военком откинул со лба короткую прядь седых волос. «Два старших брата. Один учится в институте, а другой уехал на Украину. Так что мне оставаться никак нельзя». – «Это почему же?» Вошел старшина и доложил: «Команда готова к отправке». «Вот что, – военком глянул на Асланбека, – зачислите еще одного. Но это будет последний доброволец!» Поспешив за старшиной, Асланбек в дверях оглянулся: «Спасибо».

Потом новобранцы тряслись в колхозной трехтонке до железнодорожной станции, всю дорогу, развалясь на сене, до хрипоты горланили песни. На станцию прибыли в полночь. Привокзальная площадь была запружена повозками, бричками. Люди почему-то разговаривали вполголоса. Новобранцев провели в конец перрона, и командир велел им устраиваться, строго-настрого запретив удаляться без его, лейтенанта, разрешения, а сам ушел в здание вокзала.

Вокруг новобранцев сразу образовалась живая стена, на это не требовалось ничьего разрешения.

Раздались торопливые, приглушенные голоса:

– Корнаевы есть?

– А Дзугутовы?

– Маргаевы…

– Датуевы…

Не заметили, как появился командир, подал команду: «По вагонам», и перрон сдвинулся к путям. Пульман оказался без нар, обещали утром на узловой станции пересадить в оборудованный. Вагоны прицепили к проходящему воинскому эшелону, раздался короткий гудок, и паровоз тяжело, надрывно запыхтел. Долго состав лязгал буферами, пока, наконец, не сдвинулся с места. Шел эшелон без остановок, пролетая мимо полустанков, станций; о их приближении Асланбек узнавал по коротким гудкам. Машинист сигналил, пока эшелон не вырывался за семафор на степной простор.

Временами Асланбек не мог смотреть на мелькающие телеграфные столбы, деревья: слипались глаза; он впадал в забытье и терял равновесие, валился вправо, на соседа, а когда тот начинал беспокойно дергаться и ругаться, Асланбек поднимался и снова глядел в раскрытую дверь, считал столбы, сбивался, вел счет сначала.

Лязгнули буфера: состав сбавил скорость. Запахло гарью, мазутом, навстречу неслась приглушенная перекличка маневровых паровозов, им хрипло вторили рожки стрелочников.

Будто не было бессонной ночи. Потянулся так, что хрустнули кости, шагнул к двери, лег грудью на брус.

Состав судорожно дернулся и замер, сразу же наступила непривычная тишина, зазвенело в ушах. Из-под вагона вынырнул юркий осмотрщик, дробно застучал молоточком по колесам..

В пульмане проснулись:

– Давно торчим?

– Где мы?

– Бознать где.

Со стороны вокзала к составу направились дежурный к форменной фуражке с красным верхом и военный..

– Выходи! С вещами выходи! – пронеслась команда.

У Асланбека не было вещей, и он спрыгнул на землю, оступился и, невольно вскрикнув от острой боли, присел.

Новобранцы высыпали из вагонов с мешками, чемоданами, а один умудрился прихватить зимнее пальто. Команда поставила всех в колонну по четыре. Поплелся в строй и Асланбек.

– На-ле-во! Правое плечо…

В школе-интернате, где учился Асланбек, военному делу их обучал демобилизованный кавалерист, до самозабвения влюбленный в коня. Когда, бывало, мальчишкам не хотелось на глазах у девочек преодолевать препятствия, кто-нибудь, выбрав момент, напоминал о кавалерии, и тогда до конца урока военрук рассказывал о джигитовке, рубке… Устраивались в школе военизированные походы, игры, учились ребята метать гранаты, стрелять из малокалиберной винтовки. По окончании школы Асланбек получил приписное свидетельство, а перед войной несколько раз бывал в военкомате на занятиях, с ними подолгу беседовали о предстоящей службе, о славных традициях Красной Армии, о войне, которая может когда-нибудь грянуть, потому что враги не желают смириться с существованием Советского государства.

Покинув станцию, колонна дружно затопала широкой улицей мимо беленьких домиков, укрывшихся за ровными рядами невысоких вишен. У калиток новобранцев встречали бабы, всхлипывая, долго смотрели вслед.

Боль в ноге не утихала, пришлось сойти на обочину, чтобы не ломать строй. Волоча ногу, заставлял себя забыть о боли и, если это удавалось, – убыстрял шаг, но тут же начинал хромать, все сильнее припадая на одну ногу.

От колонны отделился сержант с петлицами танкиста, закурил в ожидании Асланбека, когда тот поравнялся с ним, спросил:

– Натер? Уже успел?

Промолчал Асланбек. Сержант улыбнулся голубыми глазами, затянулся папиросой.

– Эх ты, вояка…

Загорелось лицо Асланбека, смерил сержанта взглядом с ног до головы. Потом удивлялся, как не двинул обидчика.

– Ну, чего набычился? – сержант вскинул брови. – Посмотрю на тебя, дружок, больно ты горяч! – и совсем мирным тоном, с нескрываемой усмешкой, добавил: – Трудненько тебе будет жить, братишка… Так что с твоей ногой?

– Сломал, – огрызнулся Асланбек.

Шел он, стараясь не хромать, пока рядом сержант, но боль заставила пойти медленнее.

– Да нет, не похоже, – деловито заметил сержант. – Облокотись, не стесняйся.

Вскинул голову Асланбек, дернул плечом:

– Не надо.

– Ух ты, колючка. Смотри, попадешь ко мне – погоняю. Будем знакомы: Веревкин, Павел Александрович. А тебя как?

– Каруоев, Асланбек.

– Вот и познакомились… Видишь лесок?

– Вижу, глаза есть.

– Надо говорить: «Так точно, товарищ сержант!» Ясно? Ну, ковыляй, ковыляй, – и опять многозначительно усмехнулся.

Сжав губы, Асланбек пошел быстрее, ему показалось, что он нагоняет строй. И чего сержант привязался? Разве он нарочно отстал?

В лагерь новобранцев не впустили, и они, потеряв всякий интерес ко всему, повалились в тени акаций, изнемогая от зноя. Упершись спиной в горячий ствол, Асланбек стянул с ноги чувяк, положил руку на вспухшую ногу, погладил. Мучила жажда, даже круги ходили перед глазами, почудился рядом родник, потом услышал гул реки… Закрыл глаза, а перед ним – мать с протянутой чашкой, наполненной до краев холодным, чуть кисловатым квасом. Солнце припекало все сильней, и он пожалел, что оставил дома войлочную шляпу. Мать сваляла ее старшему брату из отборной белой шерсти, а досталась она Асланбеку в тот день, когда он стал чабаном.

В глубине леска раскинулся палаточный городок, окаймленный узкой дорожкой, посыпанной опилками. По ней с важным видом расхаживал дневальный.

Жарились на солнце, пока из крайней палатки не появились Веревкин и лейтенант, сопровождавший новобранцев.

Веревкин молодцевато оглядел новобранцев, гаркнул:

– В шеренгу, по два, становись!

Долго поднимались, мешали друг другу, толкались, занимая места в изломанном и пестром строю. Стояли безучастные, не выпуская из рук вещей. Началась перекличка. Вел ее Веревкин. Все оказались налицо, и он обратился к ним:

– Сейчас мы отправимся в баню, а оттуда в зимние казармы… Чтобы у меня по городу шагали, чеканя шаг, а не шаркали подметками. Вы будете в форме рабоче-крестьянской Красной Армии и на лбу ни у кого не написано, что по городу идет не армия, а новобранцы. Ясно?

Новобранцы повеселели, но все же ответили вразнобой, вяло.

– Понятно!

– Слушаемся!

– Хорошо.

– Отставить! Не шаркать! Ясно?

– Ясно! – теперь уже дружнее отозвалась колонна.

Веревкин прошелся быстро взад-вперед, подал команду:

– Шагом марш! Запевай!

И сам затянул густым сильным басом: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Колонна шла, валясь в разные стороны, будто пшеница колыхалась, но песня заставила взять один шаг: «Левой! Левой».

Из бани новобранцы выскочили близнецами, а в казарме их разбили на роты, взводы, отделения.

Перед ужином командир первого отделения, заместитель взводного, сержант Веревкин на первой политбеседе говорил о долге перед Родиной, о предстоящей присяге, святыне полка – знамени, о том, что у немцев не хватает горючего, и они закапывают в землю танки, превращая их в огневые точки.

Постепенно Асланбек залюбовался им, стройным, подтянутым. На выгоревших, помятых петлицах выделялись вишневого цвета треугольники, по две на каждой стороне.

Потом пришел взводный, и Веревкин выкликал по списку новобранцев, а лейтенант придирчиво оглядывал каждого, будто тотчас собирался с ними в атаку и хотел убедиться, на кого из них можно положиться, на что способен каждый. И тоже на прощанье напомнил о войне: «У немцев дела плохи, если автомашины оборудуют фанерой под танки и пускают на передовую».

А перед отбоем Веревкин созвал комсомольцев взвода.

– Ты комсомолец? – спросил сержант, обратившись к Асланбеку.

Что ему ответить? Рассказать о себе всю правду? А поймет ли он его?

Скрестились взгляды…

В пытливых больших голубых глазах сержанта: «Только не пытайся обмануть, говори, ничего не скрывай от меня, я твой командир».

Командир… А ты прикажи чужой душе открыться тебе… Сам я не в силах дать тебе заглянуть в мою душу, рад бы, да не могу. Такой вот я человек, и тебе со мной, сержант, будет нелегко… И мне будет нелегко, знаю… Но я такой вот человек, а другим не могу быть, и не хочу. Даже если бы очень хотел – так не стал бы.

– Молчишь? О чем думаешь?

– Комсомолец!

– Надо отвечать: «Так точно!»

Голубые глаза, хотя и похожи на небо, что в родных горах, а они могут быть, оказывается, холодными, как осколки льда: «Если у тебя сильный характер, Каруоев, тогда мы сойдемся, а если ты задира… Обязан я из тебя воспитать воина, и будь уверен, им ты станешь. Если ты кремень, то я кресало».

Обменялись взглядами и отвернулись, чтобы собраться с мыслями…

– Ну-ну!

И Асланбек понял, что скрывается за этой внешней простотой слов, он весь напрягся, заставил себя сдержаться.

Сержант внес его в список. Потом Веревкин спросил о взносах, и он запнулся, но все же нашелся, пересилив себя, соврал, что за последние два месяца не уплачено. Сержант молча посмотрел на него, и Асланбек выдержал его взгляд, не отвел глаза.

Наступила ночь. Подложив руки под голову, Асланбек лежал на нарах, из головы у него не выходил разговор с Веревкиным.

Завтра выложит сержанту всю правду о себе. Ему нечего стесняться. Вину отца возьмет на себя и искупит в бою. Если надо – ценой своей жизни. Родина в опасности, некогда разбираться в деле отца. Уверен, такое время еще настанет. А сейчас – война. Ему надо научиться метко стрелять, чтобы убивать врага. К этому советских людей вынудили фашисты.

Снова мысли перенесли его к отцу.

Знать бы, в чем ошибся отец? Только он не враг. Ошибся в чем-то, а народу своему не враг. Советскую власть он впитал в себя, жил ею, других учил, без устали говорил: «Дайте немного времени, и будем жить еще счастливее». Что же, говорил одно, думал другое? Нет, тысячу раз: «Нет!» Все вышло шиворот-навыворот. Почему? А боевые друзья? Он ведь делился, наверное, с ними своими думами. Почему молчали, не помогли разобраться? Может, не делился ни с кем? Нет, человек когда-то кому-то должен открыться.

Где он, что делает? Наверное, и ему не спится. Дома его руки всегда были заняты чем-то, и мать, бывало, терпит, терпит, а потом в сердцах скажет: «Да отдохни же», но он в отпет мягко улыбался: «Река в беге своем набирает силы».

Улегся Асланбек на левый бок, удобнее приладил ноющую ногу. Вот кто бы похвалил его, так это Дзандир. Когда в последний раз брат приезжал на каникулы домой, Асланбек чуть не силой увел его с собой в отару и там впервые услышал от брата о войне. Дзандир сказал, что если она застанет его в институте, то в первый же день уйдет добровольцем на фронт.

Вот бы встретиться с ним…

Снова перевернулся. Придавил нары широкой спиной, заложил за стриженую голову руки, уставился в электрическую лампочку, тускло мерцавшую под потолком, вспомнил слова сержанта: «Ага, и ты попал ко мне! Смотри, я люблю дисциплину, быстро обломаю твои колючки». Задрал кверху ушибленную ногу, усмехнулся.

Двухъярусные нары вытянулись длинными рядами. Новобранцы спали не раздеваясь, в ботинках, ослабив брезентовые пояса, сунув под голову тощие ранцы. Скатки в ногах караулили их беспокойный сон. Кто-то вздохнул протяжно, ему ответили тихим стоном.

По казарме растекался густой запах кожи и складской затхлости. Спать не хотелось.

Вот и пришла к нему первая казарменная ночь. Когда-то он мечтал о ней. Та, другая, была нарисована им в радужных красках, а эта – холодная, неизвестная, неуютная; тоскливо.

Враг ворвался с огнем и мечом. Когда они попадут на фронт? Перебрав в памяти все слышанное за день, он не нашел ответа и разочарованно вздохнул. Как его далекие предки, свободолюбивые горцы, никогда ни перед кем не склоняли головы, так и он не сделает этого, предпочтет смерть позорной покорности врагу. Нет, не о любви к родине и ненависти к врагу, не о чести говорить с ним надо, ему хотелось знать о войне все, а не только как погибают герои. Но за целый день никто не мог толком объяснить, какая она, война. Страшила не сама смерть – пугала неизвестность. Он знал, как повести себя, если в горах повстречается стая волков, если окажется в берлоге медведя. А вот война для него – тайна.

Всплыли в памяти безжалостно бьющие слова диктора: «Наши войска после ожесточенных и кровопролитных боев, измотав силы противника, отошли на новые рубежи». Он выговаривал горькие, разящие слова четко, словно наступали не немцы, а Красная Армия гнала противника.

Его мысли прервал торопливый голос дневального:

– Товарищ полковой комиссар…

– Отставить! Вы же разбудите людей.

Асланбек привстал, посмотрел на выход. Дневальный, не отрывая руки от виска, щелкнул каблуками, отступил в сторону, понизив голос, проговорил: