Текст книги "Набат"
Автор книги: Василий Цаголов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)
6
Обсуждался последний вопрос повестки дня заседания бюро райкома. Луриеву казалось, что все это он уже слышал много раз. Иногда делал для себя короткие записи в блокноте: «Болтовня». «Многословен». «Не разобрался», а в словах: «Артистично докладывает» вывел каждую букву крупно, с особой старательностью, дважды подчеркнул.
Луриев задумался. Докладчики вовсю старались подать вопрос эффектно, обыграть факты, а им бы проявить озабоченность вместо того, чтобы тарабанить впустую, ставить членов бюро перед фактом, мол, вот вы теперь и выясняйте причины недостатков, обобщайте. Забавно, однако…
Через час после заседания бюро райкома Луриев уже подъезжал к своей Предгорной. Поля дружно освободились от снега, земля дышала легко, свободно, над степью до самого горизонта стояла легкая дымка.
Мысль о весне занимала его недолго, он уже давно подсчитал, сколько нужно погожих дней, чтобы закончить сев, и снова вернулся к заботам о строительстве свинарника-автомата. Уже и место под строительство присмотрели.
Сразу же за речкой остановил «Газик» на обочине, в машине было тепло, уютно.
У края поля – оно начиналось метрах в двадцати от дороги – стояла Анфиса.
Она развернулась на костылях, кивнула ему, а сама глядит мимо. Догадался он, что помешал ей побыть наедине с природой. И все же решил разговорить ее.
– Угадать бы, когда бросить семена в землю…
Анфиса скосила на Луриева глаза.
Эх, Анфиса Самохвалова, чего только ты не пережила за свой бабий век. Это было уже при нынешнем председателе – возвращалась с поля и встретила его с главным агрономом за околицей. Подошла к ним, поздоровалась. Даже головы не повернули они. Обидело это ее… Председатель то ли советовался, то ли для себя сказал: «Сеять будем». А ты, Анфиса, забыла обиду, возьми и возрази: «Рановато, чуток погодить надо». Ну, председатель, ясное дело, улыбнулся, голосу своему придал ласковость, а сказал все же, будто топором отрубил: «Мы, уважаемая Анфисия Ивановна, разберемся, а потом в наше время действуют только по науке». Ох, до чего обидно стало. Да не за себя, что я! За землю. Разве понукать ею надо, по плечу хлопать? Ну, опять не удержалась, возразила: «Не пришла еще нужная пора, не уловил ты момента, председатель, и нечего тебе на науку валить. Раньше срока посеешь – землю потревожишь, осердится, и опоздаешь – недовольство вызовешь. Ты нужный день и час поймай. А день тот особый можно только сердцем угадать. Чего вот я, к примеру, в поле? Ловлю момент, когда весна от зимы оторвется». Ответил председатель со смешком: «Все ясно!»
А вечером узнала от людей, что из райкома строгое указание по телефону дали немедля начинать сеять, а то сроки упустить можно. Сроки… Да они еще не пришли, потому и упускать нечего было.
Добралась, значит, в станицу и скорей к парторгу, не к нынешнему, а к тому, что учиться уехал. Рассказала все как есть. Он обходительно усадил, сам напротив устроился, сигареты достал.
«Ты, Молчунья, вижу, за дело всей душой горишь… Это похвально, вот если бы все так в колхозе… Спасибо тебе и низкий поклон». Видать, не туда гнет, время тянет, а я не могу поторопить – он же хозяин разговора. Еще по одной выкурили. «Да только, Молчунья, ты не учла, что нынче с землей надо по науке. Это деды действовали по всяким там приметам, а на них в наше время далеко не уедешь, не согласна земля рожать по старинке. Так что ты, Молчунья, оставь свое беспокойство, председатель человек башковитый, да и ученые ошибиться ему не дадут».
Послушала Анфиса и махнула рукой. Темнота ты, Молчунья. Посеяли. Быстро посеяли, в газете хвалили колхоз, знамя привезли. Хорошо… Дожили до осени. А осенью как начали ругать: «Упустили, проглядели!» Чего упустили и проглядели, не поняла, и у других станичников напрасно допытывалась – тоже не знали. Вот в чем беда. Поди, забудь ее. А председатель перед районом ягненком блеет. Тебе по телефону указание дают? Выслушай. Если не правы, возрази, стой на своем, потому как в твоих руках земля. Но своего-то у него нет, видно, пару в нем не хватает, в гору не вытягивает. Тогда не впрягайся, не лезь в постромки. Такое вот дело. А влез – на телефон не кивай, ты за свое место в ответе, на тебя народ, как на бога… Ладно уж, чего это нынче много рассуждаю.
Взял Луриев горсть чернозема и не смял, а поворошил пальцем на ладони.
– Пахнет.
Кивнула она согласно головой: чуть подобрела. А тут еще он, присев бережно, высыпал чернозем на то же место.
– Станичник не должен прозевать…
– Это верно, – согласился он.
Потер одна о другую ладони, словно остатки чернозема в кожу втер, и это ей понравилось.
– Надумали мы построить на этом месте свинарник-автомат, откормом будем заниматься. Как ты думаешь?
Куда и делось желание поддержать разговор: передернула плечами, мол, откуда мне знать.
– Выходит, Анфисия Самохвалова, не одобряешь?
– Дождичек нужен бы, – проговорила она.
– А я думал, ты поддержишь!
Промолчала Анфиса, а про себя возразила: «Это, конечно, нужно, но мы уже строили откормочный пункт, и как бы на этот раз тоже не ошибиться. Значит, построили корпуса деревянные, покрыли шифером, туда навозили шлаку, чтобы грязи, вроде бы, не было, и поставили изгородь. Ну, и чего же? Корм возили из города, не хватало его, скот недоедал, одна только машина была, а скота все же много было тут, сот шесть или семь было. И вот везут, бывало, корм… Нас, плотников, перевели в кормачи, быки как глянут, что везут корм, и бегут, весь варок разом, а там их двести голов, в варке-то… Проламывают ограду и кругом этой машины, а шоферу ехать нельзя. А какие, значит, убегают к лесу. Вот как… Что же делать? Нас трое было, по ночам дежурили. Один садится на лошадь верхом, другой отвязывает собаку, ну, и за ними бегут. Бегают, собирают. Соберешь, загонишь и давай ремонтировать ограду. Ограду отремонтируешь, опять, глядишь, везут машину. Там силос или чего враз съедят и снова нету. Барду заливали – у корыт грязь, не подойти. Ну что делать? Сделали гребок деревянный, лошадь запрягаем и сгребаем грязь, чтобы подходить быкам было возможно. Ну, а зимой грязюки полно в этих корпусах и кругом полно, не только что в этих корпусах. Снег пойдет, дождь, быки не знают, куда им деться, в рев, один за одним бегают по варкам, ищут сухое место, где бы им притулиться. Лезут в корпус, а там уже один на одного; какой послабее, его затискивают. Утром кое-как выгонишь их, зайдешь, поглядишь, а грязи на метр целый, как раз по брюхо быку. Слабого затоптали в эту грязь, и все, его и не видно. А в холод у них начинали нарастать на хвосте глыбы килограммов по десять. Он, бедный, согнется, а ему по ногам глыба-то. Приехал врач, говорит, хвосты им отрубайте, прямо с колотушками-то. Ну как отрубишь, ведь кровь пойдет. Живое существо…
Приехал как-то председатель этой самой организации, объединения этого, приехал, плачет: «Товарищи, что нам делать? Давайте придумывать, как из этого положения выходить».
Ну что можно придумать? Ничего не могли придумать. Корма надо, помещения надо, а их нет. Так зиму мучились, а летом выгоняли пастись. Они отдохнут хорошо и привес дают, и все… Зимой быки пропадали. Бывало, затоптали какого, а говорят, скотники украли. Да и мы не знали, что затоптанные они… Ну, и вызывают в милицию нас всех, охранников. Вот нас там по двое суток и держат, все выбивали из нас: «Вы взяли скот? Порезали?» А потом уж летом обнаруживали, когда чистили сараи.
А с нас деньги взыскали, по сто, по восемьдесят рублей за этих быков, а назад мы выбивали месяцами. Так что мы уже тут откормом занимались».
– Это будет большое специализированное хозяйство! И чтобы первый блин не получился комом, нам надо дружно, понимаешь, всем взяться за гуж. Никто не имеет права, понимаешь, Анфиса, быть в стороне.
Опустила глаза Анфиса, не зная что ответить.
– Надо! Сейчас ты на передовой позиции, ну а на автомате… Пожалуй, это все равно, что идти в штыковую. Ответственно очень, Анфиса.
Чего пристал к ней человек?
– До свидания, – сказала она и решительно направилась к дороге.
– Я тебя подвезу, – предложил он.
Анфисин взгляд был долгий и тяжелый.
Однажды поздно вечером постучали с улицы в окно: «Не похоже, чтобы Джамбот, а должен он появиться вот-вот…»
– Кто там?
Но ее на улице не слышали и продолжали требовательно барабанить, стекла дребезжали. Пришлось встать. На улице стоял заведующий фермой.
– Чего пожаловал?
Алексей к окну:
– С утра надо быть на ферме. Слыхала? Стойки нужны. Очень тебя прошу, Анфисия Ивановна.
Утром пришлось одеваться, раз требуют, значит очень нужна.
Щенок увязался за ней, но она вернула его:
– Сиди, а ну-ка кто придет…
Ушла со спокойным сердцем: все же в доме осталось живое существо. Пересекла улицу, у магазина дождалась попутной машины.
В помещении продувало, как в степи.
Пустила рубанок по дереву. Строгает, а перед глазами круги ходят, как ни крепилась, а в какой-то момент голову пронзила знакомая боль так, что едва успела повалиться грудью на верстак.
Полежала, отдышалась да снова принялась за дело.
Наведался к ней раза два Алексей, допытывался все об одном и том же:
– Да ты здорова ли?
А в последний раз дольше обычного глядел на нее, а потом велел немедля отправляться домой, видно, лицо у нее было нехорошее, потому что сказал с тревогой:
– Ты нынче что-то белявая.
Но она и слышать не захотела:
– Успеется домой.
И все же Алексей сам отвел к машине, подсадил в кабину, наказал шоферу непременно доставить к самой калитке.
Впервые о смерти подумала она, но тут же отогнала внезапную мысль: «Не повидавшись с Джамботом? Нет, нет. Она дождется его. И за Санькой пошлет: ну чего баба живет с отцом-матерью. Никто ее не прогонял, взяла и ушла… К врачам бы съездить, да пока доберешься в район, дорогой три раза помрешь. Ладно уж, приедет Джамбот и свезет, только нужды в этом нет, «выкарабкается».
Временами ей казалось, что отдышалась, и тогда она говорила себе: «Эх ты, запаниковала». Скрипнула дверь. По полу шлеп-шлеп… Рядом с кроватью заскулил щенок. Свесилась к нему, провела рукой по густой шерсти, а он продолжает скулить. Эх, несмышленый, ну иди, иди, ласки захотел. Посадила поверх одеяла, а он все скулит да все жалобней, как бы плачет. Не поймет Анфиса, только гладит приговаривая: «Обиделся? На холоде держала тебя, да? А может по Джамботу соскучился? И у меня на сердце неспокойно, тоска сковала… Ничего, вот вернется, и все образуется, в доме станет теплей…»
Приумолк щенок, и Анфиса произнесла вслух:
– Спи, а я полежу.
И сама успокоилась, только ненадолго, сына вспомнила. Ну что он не едет, неужто не соскучился по станице, обещал ведь.
Ее мысли прервал приглушенный дробный стук, похоже, что заколачивали доски.
Привстала на локте: да, стучат. Поднялась с кровати, а щенок не дает ступить. Еще пуще скулит.
Откуда только взялись у нее силы, скорей на улицу, а зачем – сама не ведала. За калиткой новая боль в голове заставила ее остановиться, а все же посмотрела в сторону одних соседей, других, но там никого. Постояла и пошла назад, снова улеглась, а едва глаза устало закрыла, как услышала тот же дробный стук, только теперь поспешный.
Крикнула:
– Бегут!
А вот голоса своего не услышала, захлебнулась она.
Память отбросила ее в прошлое, на тридцать пять лет назад.
…Полицай подвел ее к самому краю скалы… Это она уж потом в сакле Джунуса восстановила в памяти. Поставил ее изверг лицом к пропасти. Она зажмурилась и горестно вздохнула: ну, кажется все, расстреляет. Вспомнился лейтенант, и еще раз перевела дыхание, как бы просила разведчиков простить ее. Сорвала задание. Но тут же упрекнула себя: «Ишь, нюни распустила, или можно этим делу помочь?» Посмотреть бы ей себе под ноги, да боится, сорвется в бездну, а ей умирать нельзя: задание не выполнила.
Чувствует, как тело наливается свинцом. Пусть. Ей иначе нельзя. Застыть надо, окаменеть. Похоже, под носками ботинок нет опоры, земля кончается. А что, если чуть откинуться назад, самую малость, перенести тяжесть тела на каблуки. Ощутила зловещую тишину – она тянулась со дна ущелья, – оказывается, и тишина может придавить гранитной плитой.
Да что он мучает ее, уж кончал бы сразу, одним выстрелом. Поиздеваться вздумал. Нет, нет, не услышать ему вскрика… Эх, успел бы лейтенант уйти за линию фронта, не вздумал бы искать ее… Только бы не шевельнуться. Как только она услышит выстрел – упадет спиной назад.
…Пришла в себя, и в ушах тот же стук молотка, теперь уже редкий, кажется, кто-то сделал свое. Анфиса скорей на костыли. На улице тихо. Неужто привиделось?
Она устремилась к магазину.
Вот и столб с рельсой…
Ах вы, предатели! Далеко ли убежите? Нет, от земли не убежать, она под ногами была, есть и будет. В горах наших с кровью перемешалась, сильней сделалась. Сжались в тугом клубке мускулы сердца, ощутила, как в затылке яростно забилась боль, рвалась наружу.
Со стороны сельсовета кто-то шел через улицу, но когда заметил Анфису, то повернул в ее сторону.
– Кто это? – издали спросили.
Голос удивительно знакомый, а чей, никак не сообразить.
– А я бежал к тебе, Молчунья…
Она бессильно повисла на костылях.
– Санька звонила.
Не поймет, кто такая Санька, никак не проясняется в памяти.
– К Джамботу укатила.
Покачнулась: Джамбот… город… Санька?
Сказал и ушел.
В сознании все перемешалось, дрогнуло, сбежалось и снова стремглав врассыпную…
Анфиса оказалась за пределами своих возможностей, но сделала еще шаг и ударила по рельсу.
Набатный звон растекался по станице.
Шквальный ветер уносил звон в степь…
* * *
…Памятник Анфисе установили от колхоза… Шли с кладбища молча: впереди вышагивал Джамбот, за ним из последних сил тащилась Санька. Она всхлипывала, но муж ни разу не оглянулся на нее. У калитки встретил их пес, завилял хвостом у Санькиных ног, она в сердцах отогнала его. Пес, рявкнув, отступил к хозяину, и они вместе прошли во двор. А Санька в отчаянья упала на штакетник.
Джамбот неторопливо распахивал окна, дверь в сени. Затем уселся на низкие деревянные ступеньки. Снял фуражку, повесил на дверную ручку изнутри, сложил руки на коленях.
«Вот что, маманя, – мысленно обратился он к Анфисе, – права ты, от земли мы все… И не вырвать корня Самохваловых, нет!»
И МЕРТВЫЕ ВСТАВАЛИ…
Роман
В 41-ом наша улица Революции проводила на фронт восемнадцатилетних… Павлик Атаров, Петька Болотный, Юрка Буровцев, Шурка Васильев, Камболат Гогичаев, Вовка Котляров, Вовка Майсурадзе, Колька Парсаданов, Колька и Шурка Петросовы, Витька Сальников, Кока (Алихан) Хурумов, Захар Чикадзе, Юрка Шелковин…
Возвращались мы по одному… Вернулись немногие…
Уже на нашей улице мальчишки не играют в «красных» и «белых», не бегают босыми в ливень, не забираются на чердаки и стекол не бьют в окнах, и о русской лапте не слыхали.
У теперешних мальчишек другие игры.
Время другое… И радостно, и грустно.
Мальчишкам сорок первого посвящается.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1Облака нехотя оставляли лежбище – глубокое ущелье с крутыми гранитными боками – и, цепляясь за голые склоны, ползли к перевалу. Здесь их встречал легкий ветер и гнал дальше. Небо очищалось, раздавалось вширь и вглубь.
На двугорбой снежной вершине расплылся бледно-золотистый мазок: из-за хребта выползало солнце. Оно слизнуло холодную тень и, спустившись к подножию, заискрилось в крупных росинках: похоже, сама радуга улеглась отдохнуть на альпийском лугу.
Подставив солнцу обветренное лицо и глубоко вдыхая прохладный воздух, Асланбек почувствовал прилив сил. В эту минуту ему показалось, что на самой вершине стоит Залина. Боясь вспугнуть видение, юноша замер. Но не выдержал долго, тряхнул головой, широко разбросав руки, засмеялся раскатисто, звонко, и видение растворилось в лазурной дымке. Он перевел дыхание, обернулся: шагах в двухстах от него перед приземистым шалашом из сухих веток кустарника дымил костер. Асланбек хотел было уйти, да из шалаша показались ноги, и он, упершись грудью в ярлыгу, стал ждать, а чтобы солнце не било в глаза, опустил на лоб широкие поля мягкой войлочной шляпы.
Из шалаша вылез Джамбот, отец Залины. Сидя на корточках, приложил руку козырьком к глазам и посмотрел вокруг, а когда увидел чабана, встал, стащил с головы шляпу, замахал ею, а потом еще и другую руку вскинул, приветствуя Асланбека.
– О-о-о!
– Э-э-э! – охотно ответил ему чабан.
Джамбот постоял с минуту, затем взял лопату и полез в гору, к столбам, убегавшим к перевалу: аульцы тянули в Цахком радиолинию и спешили установить столбы до начала сенокоса.
Асланбек, расправив плечи, смотрел вслед Джамботу. Интересный он человек, этот Джамбот. Бригада ушла ночевать в аул, а он провел ночь в шалаше, хотя до Цахкома рукой подать: ветер доносил оттуда запах печеного кукурузного чурека, а в тихую ночь можно было слышать лай собак.
По пологому склону двигалась отара. Вел гурт козел-бородач. Он важно нес на вскинутой голове высокие, витые рога. Изредка вожак останавливался, дожидался отставших овец и снова продолжал свой путь.
Чабан шел неторопливо, поглядывая по сторонам: не отстала бы какая овца, но гурт зорко охранял лобастый пес. Он сидел на возвышенности, застыв как изваяние, и лишь изредка подрагивали его коротко обрубленные уши.
Асланбек шел вразвалку по высокой, густой траве, в которой неутомимо стрекотали кузнечики. Над красными пушистыми головками клевера кружились шмели. Солнце поднималось все выше, в воздухе запахло травами.
Асланбек направился к невысокому песчаному берегу: внизу шумел стремительный поток. Он брал начало в расщелинах ледников и еще не успел утратить светло-голубой цвет вечных льдов. Не выпуская из руки ярлыги, Асланбек лег на живот, приник к воде, сделал большой глоток, перевел дух: вода обожгла губы. Отдышавшись, снова приложился. Встал, утерся широкой шершавой ладонью, но почувствовал, что не утолил жажды. Сколько ни пей ледниковую воду – не напьешься. Подумал, что хорошо бы напиться квасу или холодной, выдержанной сыворотки. Наверняка у Джамбота есть то или другое.
Столпившись в ожидании, когда вожак спустится к воде, овцы нетерпеливо блеяли на все голоса. Изогнув длинную упругую шею, козел бросил короткий клич и, припадая на задние ноги, степенно сошел к потоку. За ним ринулся гурт. Пили овцы долго, ненасытно, пока чабан не протиснулся к бородачу и не заставил его подняться наверх. Козел повернулся не сразу и взобрался на берег с тем же гордым, независимым видом. Выбравшись, овцы с жадностью набросились на сочную, обильно сдобренную росой траву. Отара медленно двигалась в сторону густых кустов орешника. Здесь обыкновенно чабан давал овцам отдохнуть, а когда спадала полдневная жара, они совершали обратный путь к кошарам, у которых появлялись всегда в одно и то же время. По этому поводу Хамби, старший чабан, приходившийся Асланбеку дядей по отцу, как-то даже сказал: «Ты приносишь сумерки на своих плечах», и это прозвучало в устах старика похвалой.
Пес пропустил мимо себя отару и встал на ноги. Рослый, грузный, он тряхнул гривой, повел налитыми кровью глазами, обогнал овец и занял новое место. Овцы достигли орешника и, толкаясь, сбивая друг друга с ног, суетясь, обступили кусты, спрятали головы в тень, а вздымавшиеся бока подставили солнцу.
Чабан вошел в густой орешник, выбрал разросшийся куст, улегся под ним, разбросав руки, ноги, закрыл глаза.
Интересно, что сейчас делает Залина? Наверное, готовит завтрак. Проснулась, как всегда, с рассветом, и, чтобы не разбудить больную мать, неслышно вышла во двор, подоила коров, выгнала их за аул и бегом вернулась домой, возится с овцами, телятами… Вот поженятся они, и в доме Каруоевых ей станет легче. Его мать еще не старая и, пожалуй, еще долго не передаст невестке своих обязанностей хозяйки. А какая горянка поступает иначе? Вон в доме Муртуза четыре невестки, внуки, а æфсин[30]30
Æфсин – старшая хозяйка.
[Закрыть] даже не собирается посвящать в хозяйки жену старшего сына. Думая о Залине, Асланбек вспомнил братьев. Конечно, раньше их ему не жениться…
Поди, больше всех соскучился по горам Созур. Скоро три года, как он служит в армии. Приехал бы скорей. В первый же день уведет он Созура в горы, заберется с ним к ледникам, там наколют льда, чтобы потом пить ледяное молоко. Поживет брат день, другой в отаре, а там сам решит, оставаться ему или вернуться в аул. Неплохо бы им вдвоем чабановать, а Хамби отправить на отдых. На нихасе[31]31
Нихас – место, где мужчины проводили свое свободное время.
[Закрыть] люди забыли его лицо, так редко дядя появляется в ауле. Бригадир Тасо говорит, что Хамби потрудился столько, что его славы хватит на весь род Каруоевых. Пора возвратиться с Украины и старшему брату, Батако. Поехал к знатному на Черниговщине трактористу, с которым соревнуется, и что-то загостил, уж не женили ли его новые друзья? После того, как арестовали отца, Батако повзрослел, отношения между ним и младшими братьями стали сдержанней. Конечно, на его плечи легли все мужские заботы о доме и семье. Ни на минуту он не оставался без дела, все что-то мастерил, строгал, чинил… Этим Батако очень напоминал отца: руки Хадзыбатыра не знали покоя.
Изменился и Дзандир. Был он самый большой весельчак в ауле, а как переехал в город и стал учиться в институте, посерьезнел. Сколько раз приезжал к нему Асланбек и всегда заставал его за книгами, слова из него не вытянешь, а что толку? Ну, учился бы на геолога, или, скажем, инженера, а то будет простым учителем у них в ауле! Нет, если он, Асланбек, к решится поступить в вуз, то только в институт цветных металлов. Трудно придется, но зато интересно… Цветмет!
– О-о-о!
Кто-то звал Асланбека, но он не сразу откликнулся, погруженный в свои мысли. Тревожный крик повторился.
Чабан приподнялся: пес, легко отрываясь от земли, большими прыжками несся на Джамбота.
– Хабос!
То ли пес не слышал голоса хозяина, то ли взял сильный разбег и не мог остановиться сразу, он продолжал стремительно приближаться к человеку.
– Хабос!! – еще громче крикнул чабан.
Пес замер в двух шагах от человека. Джамбот присел, обхватив колени руками и не подавая признаков жизни: пошевели он хоть пальцем, Хабос подмял бы его, не выручить и хозяину.
Подоспевший Асланбек встал между ними, и только тогда пес отошел в сторону шага на два-три, постоял в ожидании, не передумает ли хозяин. Но тот стоял молча, и тогда. Хабос, не торопясь, отправился на прежнее место. Весь его вид выражал недовольство…
С трудом разогнул Джамбот занемевшую спину, обтер рукавом черкески пот с лица. Понимая, что надо бы заговорить, он все же не мог произнести ни слова, словно лишился дара речи.
– Прости, что так получилось, – видя его состояние, первым нарушил молчание Асланбек. – Не заметил я тебя, прилег отдохнуть.
Кивнул головой Джамбот, перевел дух, провел тыльной стороной ладони по сухим губам.
Чабан, пожалев его, подумал: «Как он забыл о Хабосе? Разве собака даст подойти к гурту?! Да если Хабоса не удержать, так разорвет… Что случилось с Джамботом? Видно, чем-то встревожен…»
Юноша дал Джамботу возможность прийти в себя и когда решил, что времени для этого прошло достаточно, заговорил:
– Собака, она и есть собака…
Сказал и отвернулся, чтобы, чего доброго, Джамбот не догадался по глазам о внезапной перемене в нем: он представил себе, что с будущим тестем случилась беда. Он даже похолодел от одной этой мысли. Тогда бы ему не видать любимой. Хорош жених, который не уберег ее отца…
Джамбот расстегнул мягкий стоячий воротник бешмета, повертел головой. Лицо его все еще было бледно.
– Подумать только… Сколько лет живу на свете, другой такой собаки не встречал, – наконец проговорил он и подтянул сползшие ноговицы из грубой домотканой шерсти. – Испугался я, если сказать тебе правду.
Услышав похвалу Хабосу, чабан уже не мог сдержаться.
– Целой отары стоит Хабос! – произнес юноша восторженным тоном.
– Стоит, стоит, а как же, – согласно закивал Джамбот и отвернулся.
Ему было неприятно, что свидетелем случившегося оказался Асланбек, в глазах которого, конечно, он много потерял, чего больше всего боялся. Черт возьми этого Хабоса…
Несколько успокоившись, Джамбот прислушался к Асланбеку.
– За перевалом мне за Хабоса один грузин давал иноходца, насилу отбился я от него.
– Так, так, – буркнул Джамбот.
Ему показалось, что голос Асланбека напоминает…
Нет, только не Хадзыбатыра, будь проклят весь род Каруоевых! Как только он не заметил этого раньше? Кажется, он и голову наклонил вправо, по-хадзыбатыровски. Да, да… И глаза прищурил точно так, как делал Хадзыбатыр.
– Чабан и копейки не стоит без хорошей собаки, – все еще оживленно говорил Асланбек, забыв, что неприлично мужчине так восхищаться своим добром.
Прикрыв веки, Джамбот вслушивался в голос юноши. Нет, второго такого голоса ни у кого нет, напрасно он подумал о Хадзыбатыре. Вздохнув с облегчением, он сказал:
– Я уж помолился богу, не думал, что увижу солнце и небо. Сегодня я понял, что жизнь ни с чем не сравнишь.
Засмеялся Асланбек, хлопнул в ладоши:
– Надо зарезать барана и устроить пир на все ущелье! Ха-ха… Сегодня ты родился второй раз.
– Ты чему так радуешься? – встрепенулся Джамбот и подозрительно оглядел юношу. – Может, тебе хотелось видеть меня растерзанным? А?.. Почему молчишь?
Чабан вспыхнул, положил руки на высокие бедра, в упор посмотрел на Джамбота, да быстро опомнился: ведь перед ним старший, и поспешно опустил руки.
– Как ты можешь даже подумать обо мне так? – искренне произнес он. – Удивился я, оттого и засмеялся. Прости, если этим обидел тебя.
– Удивился? – переспросил Джамбот. – Чему?
– Сам не знаю, – смущенно пробормотал Асланбек.
– Интересно! – Джамбот наклонил набок голову.
– А-а! – досадливо отмахнулся юноша.
Он был зол на самого себя: какого черта разболтался. Не зря же однажды сказал ему Буту: «Держи язык за зубами и всегда будешь есть мясо».
– Нет, ты говори, раз начал, – настаивал Джамбот.
Надо было как-то сгладить неловкость.
– Помню, отец рассказывал мне о тебе.
Изменился в лице Джамбот, закусил губы.
– В молодости, говорил он, ты был храбрым.
У Джамбота под сухой кожей заходили желваки.
Заметил в нем перемену Асланбек и умолк, истолковав ее по-своему: осуждает его старший за то, что он ведет себя с ним как с равным. Откуда только он взялся на его голову? Ах, как нехорошо получилось… Теперь Джамбот не согласится выдать за него Залину, скажет: «Лучше брошу ее в реку».
– Отчего ты умолк?
– Хадзыбатыр рассказывал, как на тебя напали абреки.
Джамбот снял с плеча сумку из парусины, бросил к ногам.
– А еще что ты знаешь обо мне?
Вопрос озадачил юношу. Он же хотел сделать приятное Джамботу.
Забросив назад короткие полы черкески, Джамбот присел.
– Они могли убить тебя… – пробормотал Асланбек.
– Ну и что? Ты бы не видел сейчас моего позора.
Вздохнув, юноша подумал о Залине. Сердце его учащенно забилось. Случись с Джамботом несчастье, не видать бы тогда ему скоро Залины. По обычаям отцов свадьбу можно сыграть не раньше чем через год, а то и того позже. Это уж как решат старшие рода, к которому принадлежит Джамбот. Из уважения к отцу Залины юноша продолжал стоять.
– Ты помоложе меня, посмотри, что там положила скупая хозяйка. Кладовая пастуха – его сума. Так и у меня, – снова Джамбот посмотрел мимо чабана, похоже, прятал от него глаза.
Ну вот, началось. Потом ему захочется воды ледниковой или из родника, что бьет в ауле под дубом, и он, Асланбек, побежит. А как же иначе. Воля старшего – превыше всего.
Опустившись на одно колено, юноша выложил еду из сумки, разложил на траве и не спеша принялся за дело. Разломал лепешку на четыре части, мелко нарезал мясо. Сыр оказался сушеный, овечий, какой он любил с детства. Старательно провел ножом по траве, потом вытер сверкнувшее на солнце лезвие ладонью, повертел перед глазами и вложил в узкие деревянные ножны, обтянутые мягкой сыромятной кожей. Этот нож был ему особенно дорог: его смастерил отец, долго носил, а когда сын пошел в чабаны – подарил.
– Садись, – коротко пригласил Джамбот, – отведай что бог послал бедному человеку.
– Спасибо, – Асланбек приложил руку к сердцу.
– Благодарить будешь потом. Поешь, а то усталость быстро одолеет тебя, а чабану нельзя дремать, волки рядом бродят.
– Это верно, – согласился юноша.
Он развел руками, как бы говоря: «Не могу ослушаться тебя, и если я ошибаюсь, то ты сам виноват», – сел, но к еде не притронулся, ждал, когда начнет Джамбот.
Опустив глаза, Джамбот произнес вполголоса короткую традиционную молитву, после этого взял лепешку, отломил от нее кусочек, повертел и не спеша положил в рот. Было видно, что ест через силу. Из головы у него не выходил Хадзыбатыр, не вернулся бы он оттуда, где есть. Шел Джамбот к Асланбеку с радостным чувством, думал посидеть с ним, поговорить по душам. И день для этого выдался на редкость удачный: бригада почему-то не пришла. И чего Асланбек о Хадзыбатыре напомнил? Всему виной, пожалуй, собака, будь она проклята.
Рука Асланбека потянулась к лепешке: «Почему он никогда не называет меня по имени и глаза прячет… А что, если Залина проговорилась ему о нашей любви, и теперь Джамбот хочет поговорить со мной? Нет, Залина не посмеет выдать наш секрет, трусиха она большая. Я это сделаю сам. И очень скоро. Сколько они должны таиться? А может, после сегодняшнего случая лучше повременить? Выждать подходящий момент… Значит, ждать, чтобы не было причин отказать моим сватам? Если такое случится, то позор падет на весь род Каруоевых. Ждать, как это делает Буту? Бедный, вздыхает, страдает по Фатиме, а открыться смелости не хватает, просит его поговорить с девушкой. Чудак человек, как можно доверять такое дело другому?»
Ели молча, сосредоточенно. У Джамбота на сердце было тревожно, и он старался предугадать, откуда ему ждать неприятностей. Асланбека же занимали мысли о Залине. Собственно, он никогда с ними не расставался, хотя заставлял себя поменьше думать о ней. Но что он мог поделать? Правда, что любимую в душе берегут. Беречь-то бережет, да как бы, пока они скрывают свою любовь, не объявился жених и не опередил его.
Залаял пес, и чабан вскочил. Шагах в тридцати от них бегал взад-вперед чем-то взволнованный Хабос и звал хозяина, уже спешившего к нему. За Асланбеком двинулся было Джамбот, однако, видя как мечется Хабос, счел за благоразумие вернуться и ждать: не забыл пережитого страха. Но недолго он остался на месте. Увидев, как схватился за голову Асланбек, не задумываясь побежал к нему, крикнул на ходу:
– Что случилось?
– Смотри! – только и смог сказать юноша.
Запыхавшийся Джамбот стоял рядом и ничего не видел: близость юноши всегда его волновала, и он не мог сосредоточиться.
Внизу, на дне глубокой впадины, между камней, лежал ягненок и жалобно блеял. Чабан в досаде ударил себя по бедру.
